Предыдущая страница: http://www.proza.ru/2015/10/04/1925
Рейд отряда лисовчиков сильно поднял боевой дух польской знати, ну и, конечно, самого королевича Владислава.
Летучий отряд Александра Юзефа Лисовского черным смерчем прошел по Руси. Пользуясь ослаблением русского войска и практического отсутствия в данное время кавалерии на Руси, Лисовской пожег города и пограбил монастыри. Избрав линию грабежей и убийств, лисовчики не щадили ни женщин, ни детей, вырубая полностью население деревень и городков, оставляя за собой угли и пепел. Такого необъяснимого зверства Русь не видела со времен Токтамыша.
Но ляхи избегали связываться с регулярным и сильным войском, стараясь нападать из засад на отдельные отряды и полки или беря штурмом городки с небольшим гарнизоном, разоряя и сжигая их.
Весной Лисовской одиннадцать недель протоптался под стенами Брянска, но взять город так и не смог.
Сняв осаду, он штурмом взял Орел и Карачев, а в сентябре в засаду попал отряд князя Дмитрия Пожарского и в жестоком бою потерял половину своего состава. Спасая людей от неизбежной гибели, Пожарский предпочел отойти.
Вернувшись, Лисовской надолго стал легендарным героем в Речи Посполитой. Его считали неуловимым и удачливым.
Король Сигизмунд после возвращения из похода Лисовского лично вызвал его во дворец и выдал ему десять тысяч флоринов на сбор нового войска.
Славе Александра Юзефа немного завидовал и королевич Владислав.
Владислава семибоярщина утвердила на русский престол, и в Москве уже принялись чеканить монеты с его профилем. Но, опасаясь гнева Папы Римского, принимать православную веру королевич не решился, да и в Первопрестольную его батюшка не отпустил. Побоялся король, что придушат его медвежатники лапотные. А может, и сам Сигизмунд на троне русском посидеть задумал.
Ну, в общем, проморгали вспышку десницы небесной король с королевичем.
И все-таки от трона просто так не отказываются. Владислав рассуждал:
«Вот возьму Москву, вся Русь и поклонится мне, царю-батюшке. Конницы-то на Руси почти не осталось, всех добрых строевых коней казаки да тати увели, других поели с голоду, одни крестьянские клячи и остались. Пешее войско в основном из мещан да посадского люда необученного собирается. Полков стрелецких по пальцам пересчитать можно. Основное войско ушло в поход под Смоленск. Поссорю царя с ханом в Сибири, и тогда воеводы сибирские подкрепление побоятся выслать. А я к лету еще и поддержкой Запорожской Сечи заведусь. Они давно лелеют себя мыслью о самостийности. Гетман их, Петр Сагайдачный, согласен выйти с пятью тысячами казаков совместно с войском польским.
Но и Сагайдачный просит неприемлемого, то бишь, расширения границ Запорожской Сечи, сохранения православной веры и самостоятельности. Вот и пообещаю ему вольницу, а там посмотрим еще, на чью ложку муха сядет, сейчас бы с Москвой разобраться…»
***
ТОБОЛЬСК
Ваулихан, как и все жители Тобольска, спустился к берегу реки, где уже пришвартовались два ушкуя.
Народ ликовал. Долгожданный обоз из далекой Руси, хоть и водой, но все-таки прибыл – с товаром, купцами и долгожданным почтарем, который доставил некоторым весточки от родных и близких. Прибыл и казначей с казной, а с казначеем – трое товарищей: два дьяка и печатник. Даже сами купцы ахнули, когда, скинув с себя армяки охочих людей, прибывших на втором ушкуе, представители казначейства, оставшись в строгих казенных кафтанах, погрузив казну в телегу, на ней и укатили.
– Ну, надобно же, всю дорогу таились лукавые, и кто бы подумал, что казна сибирская под боком с нами в обозе едет! – удивился стрелец, одетый в кафтан псковского покроя.
Тобольские стрельцы тискали в объятиях московских, радуясь прибывшей замене.
Вдруг кто-то нагло толкнул Ваулихана в лопатку. Посол в гневе развернулся, схватившись за рукоять сабли.
– Здрав будь, Ваулиханчик!
Напротив его, смеясь и подбоченившись, стоял Ваня.
– Ванюшка! Мен искал тебя! Мне поведали, будто сен на Енисей кеткен, – обнимая друга, от волнения путая свой язык с русским, обрадованно затараторил сын Исатая.
– Мен баруга емес Енисей-дэ, – улыбнувшись и освобождаясь от жарких объятий, ответил Ваня, – пойдем-ка, у меня разговор сурьезный к тебе имеется.
– А грамоты?
– Привезли, привезли. Их тебе воевода вручит на днях. Государевыми грамотами на берегу ведь не бросаются. Оне торжественно в главном приказе вручаются.
И друзья в сопровождении нукеров Ваулихана отправились в городок, решив отобедать в гостиной посла.
Отар приветливо встретил молодых людей во дворе постоялого двора, сообщив, что на обед раздобыл пять фазанов и одного гуся, из которых уже приготовили бешбармак.
– Эх, были бы дома, барашка зарезали бы, – сокрушался он, распоряжаясь, куда на дастархан поставить огромное серебряное блюдо и как расставить пиалы с шурпой.
Принесли рушники и медный таз с теплой водой для ополаскивания рук. Ваулихан первый запустил пятерню в горячий бешбармак, но сразу же отдернул руку.
– Горячий шибко, – дуя на пальцы, виновато улыбнулся он.
Ваня, поднявшись, подошел к походной суме, которую, войдя, повесил на крюк. Пошарил в ней и, подойдя к другу, протянул серебряную вещицу:
– На. Дарю. Негоже послу руками кушать.
– Это что за рогатина?
– Вилка это, олух ты царя небесного, ее на Русь жинка Лжедмитрия привезла из Польши. Царицу Марину за то бояре терпеть и не могли. Ворчали, что, мол, не руками ест, а рогатиной в пищу тыкает, бесовка значит. А теперича, почитай, вся знатная Русь сей рогатиной пользуется.
– Ну, испробуем твою бесовскую рогатину на деле, – недоверчиво воткнул вилку в мясо Ваулихан, – и впрямь удобно! – рассмеявшись, похвалил серебряный опус посол. Но взглянув с недоумением на Ваню, спросил: – А ты сам-то пошто руками ешь? Вилки более нету?
– Почему же, есть, но руками сподручнее. Я же не посол, а урманный боялин, – облизывая жирные пальцы, рассмеялся Ванюшка, – сколь народу в твоем посольстве?
– Я, дядя Отар, два писца, пятнадцать нукеров и прислуга.
– Выставляй караулы плотнее. Без охраны по улицам не ходи. Когды грамоты вручит тебе воевода, передай их дяде Отару, пущай отдельно от тебя едет до постоялого двора.
– Пошто так?
– Человек засланный прибыл в Тобольск. Тебя умертвить принародно послан, дабы ваше ханство с Русью поссорить.
– Кому это надобно?
– Королю польскому. Знают Сигизмунд с Владиславом: если не будет у нас дружбы с ханом Есимом, то для защиты рубежей наших от кучумцев и ойратов придется воеводам войско тут, в Сибири, держать. А коль подмога на Русь из Сибири не придет, не удержать Москву ныне.
– Откель ты все это ведаешь?
– Сотник Иван Никитич сказывал про то, что сбирает войско королевич, Литву, шведов и казаков Запорожских подбивая в поход с ним идтить. А про тебя я и сам додумался, – умалчивая о напутствиях Гостомысла, пояснил Ваня.
Севастьяну доложили, что к нему просится молодой стрелец, прибывший с ушкуями.
– Кликните. Пущай зайдет, – не отрываясь от бумаг, переданных из Москвы, кивнув, распорядился дьяк.
– Здрав будь, боярин, не вели гневаться. От сотника Ивана Никитича я, с эпистолой, – низко поклонившись, с порога поздоровался Терешка.
– Ну, давай сюда свое послание и ступай.
– Так нет его, боярин, на устах велено передать.
– Пошто сам-то Иван Никитич не прибыл с ушкуями?
– Захворал шибко. Собрался было в путь, да жар пошел. Велел без него уходить, покуда ветер попутный зачался. Шаман его, Угор, лечит.
– Опять этот шаман поротый на слуху! А пасынок Архипа не прибыл ли часом?
– Со мной на ушкуе плыл, да с послом ушел кыргызским.
– Ух ты, как его вознесло! Ну, ничего, ничего, – Севастьян, зло сверкнув глазами, осекся. Сболтнул лишку – осенило его. На всякий случай, справился: – А ты, чай, не сдружился с ним?
– Немного, сколь дозволил мне Иван Никитич.
– Ну ладно, сказывай, что передал сотник. Да ступай. Вишь, указов сколько из Москвы привезено. Не до тебя ныне.
Но писец дьяка, сидя на лавке в сенях избы, еще долго ждал, когда выйдет молодой стрелец, и про себя рассуждал, удивляясь долгому приему:
«И чего это он, недоросль, такое важное говорит Севастьяну? Пошто шепчутся уж более часа? Даже окошко прикрыли, а ашо меж дверями кошку запер дьяк».
Севастьян был умен. В допросной горенке он всегда держал кошку. Вход состоял из блока двух дверей. И когда дьяк вел важный разговор, то сажал меж ними кошку, которая, попав между дверей на порог закрытого и узкого пространства, принималась громко мяукать и царапаться в щели, через которые брезжил свет, мешая лишним и вражьим ушам услышать, о чем говорят в горенке.
***
ИЗБА СОТНИКОВА
В Сибирь пришла долгожданная весна. Зазеленела трава на пригорках, разлилась Обь по сорам, подняв уровень воды в протоках и притоках. У пушного зверя началась линька.
Архип, вернувшись из тайги, где он снимал ловушки да убирал петли и капканы, внезапно занемог. Тщетно пытался вогул отпоить его травами и снадобьями. Его девяностолетний друг таял на глазах. Силы покидали былого богатыря, который когда-то мог запросто завалить лошадь с седоком и на спор разогнуть подкову.
– Штой-то занедужил я, Ксюшенька, – хрипел Архип, когда на некоторое время сознание возвращалось к нему, и, чувствуя, как гладит жена его высохшую руку, шептал: – Ныне пригрезился сыночек мой, басурманами убиенный. Будто сидит он в одной рубашонке на обочине и плача мамку с папкой кликает, а мимо рабов ведут в Самарканд на базар. И водицы-то никто ему не подаст, и хлебушка горбушку не бросит.
– Да будет тебе, Архипушка. Поднимешься еще. Вон, в прошлую зиму точно так же хворал, но выдюжил же.
– Твои слова, Ксюша, да Богу в уши.
– Молюсь за тебя денно и нощно, любезный мой. Бог даст – услышит Николай Угодник мои мольбы. Он всем помогает. И тебе поможет.
Угор напоил друга отваром, и Архип тут же заснул.
– Пущай спит, сил набирается, ты тоже, сударушка, прилегла бы, почитай, третью ночь не ложилась. Я подле его посижу. Вот токмо Мамарку отправлю за Никитой в избу. Он быстренько обернется. Собак с собой возьмет да ружо, что Ванюша ему у купцов выменял.
– Не боязно-то тебе, Угор, мальца одного в урман отправлять?
– Он не малец, он муж, ему ужо вот сколько, – показав две пятерни и два пальца, поправляя подушку у больного, отозвался вогул.
– Двенадцать, двенадцать, знаю. Пущай у меня в лабазе в дорогу курта наберет в котомку, а то на твоем сушеном чебаке далеко не уйдешь, – улыбнулась женщина, вытирая руки о фартук, – ну, всё, миски, ложки сполоснула, пойду прилягу у Рамили. Если что, позови.
Ксения вышла. Угор заботливо поправил подушку, вырвав из нее пробившее наволочку перо, и на миг решил выбежать из избы, чтоб кликнуть Мамарку.
Дождавшись, когда избушка опустеет, с печи спустился сотник и, присев на чурбак подле Архипа, тихо потряс его за плечо.
– Архип, а Архип. Поведай, где злато Ермака утаил?
Кузнец открыл глаза.
– Поведай, велю! На кой оно тебе на том свете? – еще раз затряс больного Иван Никитич.
– Нет его более, у князя Пожарского оно.
– Не лги мне, быдло холопье! Сказывай, куды девал остатки злата! – уже тряся умирающего коваля двумя руками за плечи, воскликнул в гневе сотник.
– Дырку тебе от бублика, а не злато! Перед воеводой ответ держать будешь за сей интерес! – набрав в себе последние силы, хрипло бросил ему в лицо Архип.
– Так подохни же, смердское отрепье! – С этими словами сотник приподнял за грудки Архипа и с силой несколько раз ударил его головой об лавку. После, подняв с пола упавшую подушку, аккуратно подложил ее под голову убиенному. Выйдя на крыльцо, сполоснул водой из кадки руки и лицо.
К избушке подходил вогул.
– Архип, кажись, помер, поди глянь.
Угор забежал в избушку.
Архип лежал на спине. Черты его лица заострились. Открытыми глазами он угасшим взглядом глядел в потолок.
Шаман прикрыл глаза умершему другу, веки приспустились не до конца. Тогда вогул достал из кушака две деньги и приложил их на веки, да хотел было пойти за Ксенией, как вдруг приметил два небольших пятнышка от больших пальцев рук с обеих сторон шеи. Приподняв голову кузнеца и внимательно осмотрев, разглядел ниже затылка еле заметную полосу от ворота рубахи.
Подняв с пола гусиное перышко, выдернутое им из подушки намедни, зажег его от свечи и прошел, окуривая дымком, по всем углам избы, заунывно напевая песню предков.
Выйдя из избы, шаман сдунул с ладошки на три стороны пепел и, присев на крыльцо, раскурил свою трубку.
Высоко в небе, громко перекликаясь, летела на Север запоздалая стая серых журавлей.
– Душа Архипа с ними ушла, – провожая взглядом стаю и выпустив через нос сизый дым, проговорил он, ни к кому не обращаясь.
Далее, с ненавистью глянув на стоявшего к нему спиной сотника, молвил:
– Я покажу тебе, боялин Иван, где спрятано злато атамана Еремы, а ты за это мне грамоту с тамгой дашь, чтоб ясак на меня и моих чад во веки веков не налагался. Латна? – и продолжил: – По утренней зорьке из Котского городка ушкуй на Тобольск пойдет, с ним отправь своих стрельцов, что для стражи твоей остались. А то, не ровен час, проболтаются они Севастьяну про то, что боялин Иван злато сыскал и утаил.
– Латна, – передразнил вогула сотник, – дам я тебе грамоту, когды злато покажешь.
– Нет, боялин Иван, грамота раньше, злато потом.
– Добре. Будь по-твоему. Когды пойдем?
– Архипа схороним. Девять ден отведем и поплывем. Я, сын мой Мамарка и ты.
Вогул поднялся с крыльца и, сутулясь, побрел к своей избе, куда давеча пошла отдохнуть Ксения, тихо ворча себе в бородку:
– Ну, как поведать-то Ксюше? Горюшко-то како… Горюшко-то како…
*- Мен баруга емес – я не пошел на Енисей.
* - курт – сушеный шариками кислый сыр.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/10/16/354