Маленькая девочка, а в прочем,- девушка, но в самом деле,- маленькая и невзрачная, точно бы и впрямь совсем девочка, во всяком случае, на первый и второй взгляд,- кажется,- лишённая признаков женских грации и хорошести, обыкновенно свойственных девушкам её возраста, что сама для себя она находила крайне болезненным, хотя уже и привыкла к такому чувствованию себя, вот уже как 10 минут стояла в нерешимости у двери кабинета. В этой унылой санатории она пробыла уже без малого месяц, и сегодня выписывалась.
За время своего нахождения в ней она мало чем отличалась от себя той, какой была она в обычной своей жизни: добрая и чуткая, но по причине природной робости своей обыкновенно ведущая себя очень сдержанно так, что лучшие её качества были тщательно сокрыты, кажется, даже от неё самой. И здесь она вела себя молчаливо, никак себя не проявляла и была какой-то растерянной. Растерянность (а больше- рассеянность), однако, скорее, была свойством её натуры, нежели была она обусловлена обстановкой. Не смотря на свою внешнюю апатичность вообщем-то она даже находила нечто уютное в своём нахождении в этой неуютной санатории, лелея (у себя в душе) кроткую мысль о возможном творческом подъёме (раньше она много и усердно писала, но никогда не была довольно результатом своих трудов). По прибытии она расположилась в 8 палате на 5 человек; была пятой,- заняла свободное койка-место, когда другие четыре были уже заняты. Так находилась она в обществе четырёх женщин,- дам уже прилично забальзаковского возраста. Среди них всех она была одна: молодая и неразговорчивая. Никогда она не начинала говорить первой. Разве только что вежливо желала всем приятного аппетита, когда все (они) пятеро устраивались за столом в просторной столовой, говоря обыкновенно тихим голосом, чуть увеселительным тоном: "Приятного, всем"! И она чуть поджимала губы и делала небольшую улыбку, и почти сразу обращала взгляд серо-голубых глаз к еде. К слову, ела она хорошо,- как-будто с аппетитом. Если же кто-то из этих женщин обращался к ней, и назревала беседа, она обыкновенно не знала, что нужно говорить, и, предпринимая попытку держаться непринуждённо, то странно возводила глаза, то изображала, что зевает, культурно прикрывая рот рукой, а потом старалась с увлечённым видом слушать; и не хотела, чтобы её спрашивали, а хотела, чтобы лучше уж говорили, рассказывали что-то. В такие минуты она думала про себя: какая же она скучная, и, как же это, наверное, противно- говорить со скучным человеком. А иногда она думала, что не такая уж она скучная, и дело всё в том, что в человеке она непременно хочет обнаруживать, что называется, родственную душу. Но ни в каком человеке этого не обнаруживалось. И тут то она и в самой себе не обнаруживала никаких интересных основ для разговора,- как-будто бы их вовсе и нет в ней. Или так: зачем они нужны (эти интересные основы для разговора), если совершенно не хочется выставлять свою душу, даже самою малую её часть для чужих глаз и слов.
Женщины эти, надо сказать, относились к ней хорошо: спрашивали о настроении, о самочувствии, были улыбчивы с нею, звали на прогулки. Прогулки вообщем-то она любила, но старательно избегала компании. Сама она к добродушным этим женщинам так же относилась хорошо, про себя считая, что ей повезло поселиться в одной палате с ними,- все они были лишены скверных качеств.
Время она коротала за ленивым чтением и ещё пыталась что-то думать, но ей это чаще всего удавалось плохо,- она не могла сосредоточиться, часто хотела спать из-за таблеток, которые ей давали. Утром было время процедур и приёма лекарств потом часа полтора на ничегонеделание, затем- обед и снова приём лекарств, после которых особенно клонило в сон. Так же утром и вечером можно было выходить на свежий воздух, однако прогулки эти обыкновенно рекомендовались после недельного постельного режима,- первое время организм особенно реагировал на медикоменты,- у большинства пациентов отмечались заторможенность движения и речи, могли возникать головокружения и лёгкая спутанность сознания. На ряду с дежурными обходами были и часы приёма у лечащего врача. Лечащим врачом молчаливой девушки из 8 палаты была некто Мироненко Елена Сергеевна, она же была заведующей сим отделением. Всегда вежливая и внимательная к пациентам, она неизменно производила самое приятное впечатление, которое никогда не обманывало. Девушка очень хорошо запомнила их первую встречу. И теперь в эти минуты, стоя у двери в её кабинет, она снова припомнила, как впервые увидела её. Вспоминая детали того знакомства, девушка мешкала- не решалась войти. В коридоре в этот час никого не было, и она могла стоять, переминаясь с ноги на ногу и, стараясь успокоить нарастающее в груди волнение, не боясь, что выглядит глупо.
Наконец, она постучав, решительным движением повернула дверную ручку и заглянула внутрь.
- Я к вам. Можно?!- сказала она своим тихим, но старательно приведённым в состояние хорошей слышимости голосом.
- Да, пожалуйста,- вы за выпиской?!- тихим, но по-женски звонким голосом обыкновенно доброжелательно ответила заведущая. Невысокая, с изящной фигуркой и простым добрым лицом, женщина 42 лет, на вид которой едва ли можно было дать больше 35. Садитесь,- документы готовы. Как вы себя чувствуете? С каким настроением выписываетесь?
Девушка присела на кожаный тёмно-коричневый диван.- Спасибо,- мне много лучше,- произнесла она, и уголки губ у неё задрожали.
- Я выписала вам все необходимые рецепты,- будьте здоровы и верьте в себя, хорошо?!
- Хорошо... Девушка резко поднялась и чуть мешкая достала из сумки два листка бумаги, сложенных вместе- один в другой. Елена Сергеевна, я написала вам письмо. Ещё две недели назад. Да... вот...
- Что же вы его мне раньше не отдали?
- Не знаю- пожала плечами девушка. Я вам его теперь отдаю. Будете читать?
- Буду!- уверенно ответила женщина.- давайте.
Девушка протянула письмо.
-Хотите, чтобы я прочла его при вас?
- Да, пожалуйста...
Девушка снова села на край дивана. У неё вспотели ладони, а в глазах появился какой-то огонёк. И они, (её) серо-голубые, горящие глаза, приготовились внимательно следить движения рук, губ и век заведующей.
Женщина развернула письмо. Оно было написано аккуратным красивым почерком. И молча стала читать:
«Уважаемая Елена Сергеевна! Простите мне мою дерзость и моё счастье писать вам. Я писала вам не раз,- пять писем за этот месяц навсегда особенной заветной моему сердцу весны, но каждое из них так и оставалось лежать в моём столе. Я их перечитывала иногда,- представляла, что говорю с вами. И вот, наконец, я решилась. Теперь можете презирать меня,- у меня нет права на это моё письмо. Но именно теперь мне можно решительно всё в этом моём письме; за всё моё молчание можно. Елена Сергеевна, я хочу к вам,- хочу к вашим незабываемым дарящим внутренним светом глазам, к вашей неизъяснимо-прекрасной улыбке, к неповторимой мелодии вашего голоса, к вашим рукам, ласковость которых я не знаю, но так люблю. Я помню нашу первую встречу: вы сидели за столом в своём в кабинете, весенние лучи озаряли ваше лицо. Я сразу подумала: какие милые черты; сразу угадала вашу необыкновенно добродушную, чуткую натуру. Я невольно залюбовалась вами. Вы заводили прядь волос за ухо, и на безымянном пальце у вас блестело обручальное кольцо. И, ещё я не осознавала этой моей мысли, но мне подумалось, что вы замечательная жена. С той самой минуты какое-то большое светлое чувство стало зарождаться в моей душе. Потом были ещё встречи, и каждый раз видеть вас, слышать ваш голос было для меня большой радостью. Никогда я не смела дать озвучание моему чувству к вам и, может, в этом моя слабость. Я говорю вам это в письме. И, может быть, вы прочитаете его. Елена Сергеевна, я люблю вас. Мне нестерпимо хочется поцеловать вас. Не слишком связывайте одно с другим,- я хочу служить вам, как вдохновению, как искусству, я люблю вас почти, как ребёнок, и желание поцелуя потому-то так бушует во мне, что ребёнку естевственно открытое безоглядное проявление своих чувств и желаний. Если бы любовь определялась бы одними только физиологической потребностью, низменным инстинктом,- имела бы такая любовь право на высокое звание любви? Но и одной только поэтической восторженностью можно ли определить любовь? Стало быть, в любви восхищение и вожделение вместе,- как два крыла, как две волны, как два огня, один из которых озаряет душу, а другой- полыхает в сердце. Но я не хочу говорить о любви, я хочу говорить о моей любви к вам. Я знаю, это безответно. Иначе вы бы выдали себя. Но вы не только не выдали себя, вы и не думали притворяться, правда вашего сердца в том, что нет в нём места для вашей любви ко мне, нет и быть никогда не может. Мне это больно? Да. Больно,- вот немалостепенное слово в определении любви. Но, что сделать? Елена Сергеевна, я могу только благодарить вас, и за эту боль тоже. Не знаю станете ли вы читать моё письмо, но одно несомненно: на этот раз я передам вам его лично в руки; я буду совсем близко от вас, я непременно найду смелость,- невзначай я коснусь вашей руки».