Смерть человека
Банальная трагедия
Человек умирал.
Он лежал в своей постели, на грязных простынях. Его одеяло было все сбито – настолько сильны были ночные судороги. На подушках виднелись плохо оттертые его женой следы рвоты.
Человеку было плохо.
Человек был стар – ему было под девяносто. Он пережил многое: нищее, голодное детство в деревне, юность, совпавшую со страшной войной, зрелость, проведенную в закрытом сибирском городе, в душном цехе завода, отравлявшего природу отходами высокотехнологичного производства. Ему досталась в удел одуряющая однообразием работа, работа, работа – и отдых в кабаке. Водка позволяла забыться и выдохнуть спертый воздух заводского цеха, чтобы вдохнуть столь же ядовитую атмосферу прокуренного шалмана.
В это время дома плакала жена, росли, учились, женились, рождали внуков дети – все это проходило мимо него. Только тусклый свет лампочки на проходной завода, где сторож при каждом входе и выходе из цеха обыскивал его карманы, запечатлелся в глазах человека и стал смыслом и оправданием его жизни.
И вот – человек умирал. Несколько дней назад он получил пенсию – большую, позволявшую жить всей многочисленной семье, – и, как всегда, купил самогонки у старухи, жившей неподалеку. То ли случайно сия жидкость оказалась ядовитой, то ли старуха, невзлюбившая свет после гибели сына-солдата на Кавказе, специально добавила в напиток что-то ядовитое, но человеку стало плохо. Его вытошнило, потом снова и снова. Ночью у него поднялась температура. Он метался на постели, ругая последними словами старуху-самогонщицу, потом впал в бред. Ему казалось, что он видел цвет и форму бранных слов, облаками вылетавших из его рта… Наконец к утру он успокоился, перестал кричать и больше не обращал внимания на происходившее. Жена-старуха вызвала к нему врача. Доктор, привыкший к подобным случаям, сразу объявил родным, не заботясь об их спокойствии, что «старик свое отжил». Надо было готовиться к худшему.
Жена, услышав это, разразилась слезами. Сын, пытаясь утереть слезы, текшие из ее распухших глаз, сказал, что хорошо бы причастить умирающего. Невестка сбегала в недавно построенную при заводе церковь и привела священника, который попросил родных выйти из комнаты и оставить его наедине со стариком, чтобы принять исповедь. Жена, сын, невестка, двое внуков и врач вышли, осторожно прислушиваясь к ломкой тишине, нарушаемой только прерывистым дыханием Человека.
Страшными были следующие несколько минут. Шестеро человек, измученных жизнью, бытом, друг другом и собой, стояли у дверей просторной комнаты, в которой седьмой человек беседовал с жизнью и смертью. Звуки, доносившиеся из-за двери, давали понять, что старик что-то пытается рассказать священнику. Никто не думал, что он говорит, кого из них винит, а кого оправдывает, – все притихли и пытались вглядеться в эту страшную, новую для них тишину, узнать ее черты и повадки, понять, что она сулит каждому жителю дома – и тому единственному, который скоро отправится в немыслимый, далекий путь.
Наконец священник широко распахнул двери. Свет, слишком яркий для привыкших к полумраку глаз, хлынул прихожую. Человек был при смерти, и каждый из родных должен был подойти к нему и в согласии с семейной традицией поцеловать ему руку.
Первой к руке старика подошла его жена… нет, вдова – ведь она была вдовой еще при жизни мужа. Когда-то она была учительницей в вечерней школе. Десятки молодых, дюжих, крепких парней, вернувшихся с войны, ходили к ней на уроки, чтобы под ее руководством постигать азы математики. Она ловила на себе взгляды краснолицых, крикливых молодцов и смущалась, понимая, что многие из них старше ее и вполне могли бы разделить с ней свою судьбу.
Слишком нелегко было сделать свой выбор, слишком звучными были песни под гармошку, которые распевали по вечерам двое ее учеников… и однажды она оступилась. Парень, которого она предпочла, был статнее и красивее второго, но вскоре после их встречи он умер, – глупо и бессмысленно погиб в пьяной драке со своим лучшим другом, известным смутьяном. Молодая женщина осталась одна со своей любовью… и ребенком, которого она несла под сердцем. Второй из ее ухажеров спас ее, согласившись взять в жены – из милосердия. Вот это высокомерное сострадание и отравило ей жизнь. Вот этого показного (по ее мнению) огонька жалости в его глазах она больше всего боялась. Многое было в их долгой жизни, – и ссоры с побоями, и пьяные загулы, и измены гордого мужа, – но все это проходило мимо нее. Только страх, что муж попрекнет ошибкой юности, оставался всегда в ее робком бабьем сердце.
Теперь, когда она, уже дряхлая восьмидесятилетняя старуха, тяжелыми шагами подходила к постели мужа, чтобы поцеловать его руку, только одно стояло в ее глазах, – толстый слой грязи под ногтями на пальцах старика, «рабочей» грязи, которую уже невозможно было вымыть оттуда… Такая же грязь была и в их отношениях, и кто первый принес ее в дом, она не знала. Только бил ее страх, что она скоро так же будет лежать на своей постели, что так же будут целовать руку ей… Уже не помнила она, кто умирает и у кого она должна просить прощения, – по себе плакала старуха, себя мысленно отпевала. Неловко поцеловав ладонь, она рухнула на пол около кровати, прислонилась лбом к железной ножке. Этот холод, казалось, сотрясал ее всю.
Сын, шедший за женщиной, поднял ее, отвел в сторону. Он вторым подошел к ложу. Давно уже не составляло секрета для него, что лежащий на одре человек – вовсе не отец ему. Не воспоминания о детстве, а другая боль терзала сердце мужчины. Сызмала он мечтал рисовать. Все свободное время проводил, набрасывая в тетради свиней и коров со скотного двора или деревья, росшие за окном. Но все мечты разбились о жесткий отцовский запрет. На военной службе, куда его отправила могучая родительская воля, он провел почти полтора десятилетия, пока, наконец, не вышел в отставку и не вернулся в тот же дом, откуда был вытолкан раньше. За это время огрубели его руки, саперную лопату, а не карандаш или кисть научились держать они. Ужасы военной службы постоянно вспоминались мужчине, мучили его. Он уже не хотел преуспеть на штатской должности. Не до того было ему. Часто он подходил к окну в отцовском доме и курил, сжимая заскорузлыми пальцами самокрутку, глядя на красивый закат над бесконечным миром, и вместе с дымком сигареты уходила ввысь его мечта когда-то запечатлеть эту красоту… А за стеной, громко и трудно дыша, спал, вернувшись из очередного загула, муж его матери.
«Что ж, каждому – свое. Как он прожил свою жизнь, так ее и закончил. Теперь надо достойно проводить его, а затем – продолжать жизнь. Распоряжаться наследством. Может быть, старшенького устроить в художественную школу… Только еще маму надо похоронить», – машинально повторял про себя сын, прикладываясь пахнущими махоркой губами к руке умирающего. Внешне все было спокойно в нем, только левая рука невольно лезла в карман старых брюк, ища папиросу.
Следующей подошла к постели умирающего жена его сына. Эта женщина, намного моложе мужа, долгое время была чужой в этом доме. Старшие члены семьи не любили ее, укоряя в том, что сын уделяет ей слишком много внимания. Было тяжело перенести это отторжение, но она справилась. Родив двух сыновей, она посвятила им всю свою любовь. Придирки старика не касались ее сердца. Ни злобы, ни ненависти не ощущала она к нему – но и теплых чувств не было в ней. Словно на разных планетах жили они, в разных мирах: в одном – старик, его жена, их вечные ссоры, скандалы и примирения, а в другом – молодая женщина, любящая детей, гордящаяся их талантами. Но незаметно тусклость жизни, отравившая старшее поколение, проникала и в неё. Бывали случаи, когда, отправив детей в школу, а мужа – на работу, она садилась на стул у плиты спиной к окну и сидела подолгу, следя, как какой-нибудь таракан ползет по стене напротив. Постепенно грубая ткань бытия растворялась, и душа поднималась над бытом в этом грубом, колоссальном мире… Такие «медитации» быстро нарушались резкими окриками старика, требовавшего еды или выпивки. Быт снова вступал в свои права. Молодая женщина, вскочив со стула, бежала выполнять все капризы Хозяина
Сейчас, прощаясь с этим Хозяином, она таила в глубине души некую радость. Кончилось многолетнее рабство. Кончилось время, когда ей требовалось долго упрашивать властного старика об одолжении небольшой суммы денег для покупки учебников сыну. Теперь она может высвободить больше времени для детей, для развития талантов старшего, которого она мечтала видеть знаменитым художником, в Москве где-нибудь… и это вполне возможно… только бы поскорее избавиться еще от этой глупой старухи… да и от мужа, который своим солдафонством детям только психику сломает. Она ведь такая чувствительная… Такая хрупкая…
Затем к руке деда подошел старший внук. Он был тем самым вундеркиндом, которым так гордилась мать. Он не знал еще ни горя, ни нужды, в школе его носили на руках, рисунки отправляли на всероссийские конкурсы, олимпиады. Мечты о славе уже успели овладеть им. Дед всегда был ласков к нему. Даже возвращаясь из кабака, он старался не забыть принести внуку какой-нибудь залежавшийся в кармане коржик, от одного вида которого у ребенка шли мурашки по коже. Мальчик рос победителем, и вид пьяного старика, которого отец и мать под руки вели домой, не вызывал у него никаких чувств, кроме презрения к слабым, проигравшим свою жизнь людям.
Но дед привлекал его художественные инстинкты своей внешностью, вызывавшей в памяти образ седого Бояна. Часто ребенок рисовал старика... Теперь он уже обдумывал замысел новой акварели – врач и священник у постели седого страдальца. Прикладываясь к руке, он тонкими артистичными пальцами построил «заборчик» из морщин на коже, и пальцы умирающего шевельнулись, почувствовав боль.
Наконец, подошла очередь последнего сына. Он был еще так мал, что не понимал толком, что происходит. Но он робко подошел к постели, подталкиваемый отцом… и вдруг отшатнулся, почуяв запах мочи от одеяла старика. Ребенок капризно заплакал. От этого звука дед очнулся, неожиданно выкрикнул что-то неразборчивое – и его глаза остановились.
Врач – седьмой свидетель смерти – встал с кресла, потянулся, подумав: «Слава Богу, наконец-то все закончилось!». Священник, закрыв глаза человеку, поспешил договориться с родственниками о стоимости похоронного обряда.
Жизнь снова шла своим чередом.
Человека больше не было.
2012 г.