Все, что ты видел, людям расскажи
И их болячек не щади. Пусть будет
Рассказ твой горек. Истине служи,
И голос правды, может быть, разбудит
Способные к движению сердца,
И строго сам себя порок осудит.
Данте Алигьери. Ад
Убийство ангела
Исповедь юноши
О создании ангела отец начал задумываться сразу после моего рождения. Мать умирала от послеродовой горячки, и отец решил изваять из дерева образ ее небесного хранителя. Но судьба распорядилась так, что мама умерла прежде, чем началась работа над скульптурой.
Отец сильно переживал из-за смерти жены. В нем родилась сильная неприязнь ко мне – из-за меня ведь мама погибла... Он ушел из нашей семьи. Я рос, почти не видясь с отцом. Воспитывали меня родственники мамы.
С рождения я был «гадким утенком», потому что на правой моей щеке красовалось огромное родимое пятно. Сверстники или сторонились меня, или насмехались… Больно было переносить это, пока душа от ударов мозолями не обросла. Там уж легче стало.
Все, что я знал об отце, я знал от родственников матери. Они рассказывали о нем, как правило, гадости. С детства я считал отца эгоистом, чудаком, дебоширом, человеком, помешанным на творчестве. Изредка я встречался с ним – высоким длиннобородым мужчиной, изредка приходившим в гости. Помню его сутулые плечи и по-обезьяньи длинные руки, лежащие на коленях... Он почти не говорил со мной, но иногда приносил деревянные игрушки собственной работы, которых я почему-то очень боялся. Пугали меня и взгляды отца – он всегда смотрел на меня с выражением разочарования и отвращения творца к неудачной вещи.
Постепенно я начал казаться себе затравленным волчонком, а отец – волком, гордым и сильным, но хищным, проливающим кровь. Но что-то отцовское, дикое и вдохновенное, тайно прорастало во мне… С детства я любил мастерить из палочек и шишек фигурки людей и животных, потом увлекся деревянной скульптурой. Родные мои никогда не поощряли этих попыток. Лучше бы я получил какую-нибудь спокойную, мирную профессию с небольшим, но верным доходом. Отец же, по-видимому, не знал, что я мог пойти по его стопам, – мои воспитатели почти ничего ему обо мне не говорили.
Так или иначе, но накануне моего двадцатилетия отец умер. Я помню, как он лежал в гробу, – красивый, рано поседевший, с темными фиолетовыми кругами под глазами (по-видимому, от запоев). Руки его с нервными пальцами и длинными «артистическими» ногтями казались мне вырезанными из светлого дерева. В общем, облик мертвого отца казался произведением искусства, а не внешностью обычного человека.
Смерть отца вызвала волнение в прессе. В среде скульпторов он стал почти легендой. О нем говорили: «Он – творец, всего себя делу своему отдал!» В мастерской родителя нашли много работ, раньше никому неизвестных. Их выставка произвела сенсацию. Мои родственники, и после смерти не простившие скульптору загубленной жизни мамы, старались его славы не замечать. Но однажды я тайком улизнул на выставку. Хотелось понять все-таки, каким человеком был отец?
Когда я подходил к старинному зданию музея, погода была слишком хмурой для начала июля. Начинал накрапывать мелкий дождик. Зеленая листва над зеленой крышей музея и его желтыми стенами звучала радостным аккордом среди серости неба, асфальта, соседних зданий. Все настраивало меня на ожидание чего-то, чего я раньше еще не знал, но что должно было преобразить мою жизнь, – или озарения, или проклятия. И эти ожидания сбылись – с такой силой, что весь мой жизненный путь был поделен пополам этим серым днем.
У входа на выставку стояли две статуи, вырезанные из дерева, – «Самоубийцы дантовского ада». Два высоких тополиных ствола, почти не обработанные резцом, стояли с двух сторон от входа, протягивая длинные, изломанные ветви-руки друг к другу, но не могли соединиться. На грубой коре были вырезаны некие подобия лиц, страдающих и искаженных. С ужасом я увидел в одном из этих лиц что-то вроде своей уродливой физиономии, а в другой – лицо матери, словно задыхающееся от горячки… Я остановился, и одна мысль, как птица, забила изнутри крыльями по стенкам черепной коробки: КАК? Отец видел во мне и в маме души самоубийц? Обвинял нас в наших же страданиях? Отец, однако… Ну и ну…
Неожиданно я заметил, что на теле одного из «деревьев-душ» ножом было вырезано сердце. Его контуры отец обвёл красной краской. Словно некое ангельское крыло повеяло на меня в этот миг… Слезы, готовившиеся брызнуть из глаз, сразу же исчезли. Он видел во мне живое сердце, кровоточащее сердце, он – понимал меня!...
Я оглянулся. Заметил сторожа, смотревшего на меня, как на блажного. Отряхнулся, словно приводя себя в порядок. И вошёл в первый зал длинной галереи.
То, что я увидел там, потрясло меня ещё сильнее. Посреди зала стоял ангел – вероятно, тот самый, что отец начал делать, когда умирала мать. Посланник Господа стоял на цыпочках, словно ребенок, стремящийся заглянуть в окно дома, где собрались взрослые. Руки ангела тоже были вытянуты, как у ребенка, держащегося за подоконник. Но глаз его я не мог видеть – они были закрыты крыльями. Огромными крыльями, на которых в нервной манере было обозначено каждое перо…
Что увидел этот ангел, если он закрыл лицо крыльями? Какое знание жило в его голове с развевающимися волосами? Я не знал этого. Но одно было ясно: это – мой ангел, тот самый, что принес мою душу в мир, подарил мне это уродливое тело, эту мятежность, отнял жизнь у мамы и в конце концов явился отцу, чтобы он запечатлел его в дереве.
…Я сбежал с выставки. Вид других отцовых работ просто убил бы меня. Но образ жестокого, прекрасного ангела, закрывающего глаза крыльями, – он постоянно меня преследовал. Просыпаясь утром, я молился этому ангелу. Видя на улице красивое женское лицо, я невольно задумывался: не такие ли у ангела глаза? Идя вечером по темной улице, где хозяйничали бандиты, я не боялся, так как чувствовал дыхание ангела за спиной.
Наконец мой духовный «роман» с ангелом дошёл до такого накала, что я начал бояться за свой рассудок. Мне казалось, что небосвод утром полон ангельских крыльев, что не шорох автошин доносится ночью через окно, а шелест одежд Хранителя… Чтобы избавиться от наваждения, я решил сам изваять ангела, вступить в борьбу с ним, с отцом, доказать свое право на свободу, на душу.
Я нашел в лесу неподалеку от нашей дачи подходящий кусок дерева. Ежедневно я уединялся на даче – и работал над ангелом. Родные не могли помешать мне, – у них были дела поважнее: продажа работ отца, реклама выставки и тому подобное. Целыми днями они пропадали в офисах в центре города. Я был предоставлен сам себе, лишен какого-либо контроля. Наверное, если бы я попытался совершить самоубийство, они узнали бы об этом слишком поздно и, право, сильно бы не расстроились. Свалившееся с неба богатство было им важнее, чем жизнь наследника.
Но работа не давалась мне. Казалось, что дерево само сопротивляется моим инструментам. Черты ангела были совершенно ясны для меня, когда я закрывал глаза, и столь же расплывчаты, когда мои руки пытались передать их в дереве. Чтобы яснее запомнить не только облик, но и душу ангела, я стал часто посещать музей, смотреть на изваяние. Помню: первое посещение музея казалось мне страшным, как путь на Голгофу… С каким страхом я открывал дверь музея, огромную, старинную дверь, с каким трепетом слушал ее скрип, прежде чем увидеть статую! Но сама статуя уже не поразила меня, как в первый раз. Она показалась вычурной, сделанной в расчете на легкий эффект. Я много раз обходил вокруг нее, пытаясь представить анатомию ангела, и с каждым взором ангел терял часть своей загадочности.
Я вступил в состязание с ангелом. Я боролся с ним, как Иаков. Но не мог, несмотря на все усилия, представить его глаза... Возможно, дело в том, что верхняя часть скульптуры была слишком далека, чтобы я – близорукий, низкорослый – мог ее рассмотреть как следует. А может быть, могучий дух сам прятался от меня, чтобы сохранить хотя бы часть своей тайны.
Но, когда я возвращался в мастерскую на даче и начинал работать снова, руки мои становились тем более неумелыми, чем лучше я помнил все складки на одежде ангела. Я бил скульптуру руками, на которых возникали синяки. Я кричал на нее… Ангел не поддавался. Так проходил день за днем. Утром я в музее беседовал с ангелом, мысленно боролся с ним, одерживая победу за победой, а вечером унижался, ощущал свое бессилие. Казалось, этот дух мстил мне за утренние победы…
Постепенно в меня проникало безразличие, – холодное, каменное безразличие к своим усилиям. Боль уходила, и на ее месте оставалась пустота. Казалось, если бы ангел сошел ко мне на землю и замахнулся огненным мечом, я нисколько бы не испугался, а только спокойно взглянул на него, чтобы рассмотреть его черты получше – для рисунка. Вся жизнь казалась миражом, проплывающим мимо меня.... Неужели какая-то неудачная статуэтка вызвала такие перемены в моей жизни? Не знаю. Годом раньше, если бы мне сообщили, что со мной это произойдет, я бы просто посмеялся – и не поверил в это. Но равнодушие слепца – или серого ангела? – охватило мою душу.
И, наконец, произошло событие, подтолкнувшее меня к тому, что я совершил в конце концов. Однажды, вернувшись из музея, я подошел к своей поделке, осмотрел ее. Нелепость статуэтки явственно предстало передо мной. Я легко, словно играя, коснулся крыла резцом – и мне показалось, что из тонкой линии надреза течет живая кровь... Закрыв глаза руками, я почувствовал головокружение – и покачнулся…
Что произошло дальше, я не помню. Ясно вспоминаю только то, как я пришел в себя на полу, а рядом со мной лежала сломанная фигура ангела. Я уже не ощущал в голове прежней боли. Наоборот, предельная четкость мысли осенила меня, и сердце было абсолютно спокойно. Я встал и осмотрел обломки деревянной поделки. Они были столь же безобразны, как и сама работа, когда она была цела. Но на душе было легко, словно я освободился от давнего проклятия.
«Вот оно в чем, – подумал я. – Надо было просто сломать ангела – и он улетел бы! Я нанес ему удар – и он исчез. Но вдруг он снова вернется?...»
Тут меня снова охватил животный страх. Казалось, что хорек, злой и шустрый, забрался мне в горло и грудь и царапает меня оттуда своими когтями. Я ощущал прикосновение колючих иголок к груди изнутри… Мне стало больно. Или я, или ангел, – вдвоем нам не жить!...
До закрытия музея было еще много времени. Я вышел в прихожую. На лавочке лежал молоток… Он мгновенно оказался в моих руках, затем – за пазухой. Я бежал на остановку автобусов, ощущая холодные прикосновения металла к коже, а, быть может, и к сердцу. Да, – подумалось мне, – порой надо носить тяжесть на груди, чтобы тебя ветром не унесло!... Я с хода вскочил в автобус, шедший к музею, и вольготно расположился на пустом сиденье, пытаясь успокоить себя. Но сердце всё же трепыхалось.
Вот, наконец, и музей. Сторожа уже привыкли ко мне, постоянному посетителю, и пропускали бесплатно. Я подошел к ангелу. Встал, словно вкопанный. Мне показалось, что меня парализовало… Страх от громадности дела, которое я должен совершить, охватил мое тело. Но вскоре я преодолел его. Зал был пуст… никто не мог мне помешать… вот я нащупываю за пазухой молот… вот я замахиваюсь им… хрупкая, грациозная скульптура падает с постамента… я пляшу вокруг, нанося ей все новые удары – молотком, руками, ногами… и вот, наконец, крыло ангела сломано, и я вижу его лицо!...
Что такое? Плесень испортила изваяние? Или отец специально сделал это?... Почему на лице ангела возникло это огромное пятно, совсем как на моей щеке? Мое проклятие… Кого я бью? Ангела? Себя?... За мной гонятся? Прочь, прочь отсюда!
…………………………………………………………………………………..
Я пришел в себя во дворе одного из серых зданий – «коробок», окружавших музей. Надо мной виднелся квадрат серого неба. Первый желтый лист, крутясь, слетал с высокого дерева, раскинувшего ветви-руки, к моим ногам.
И тут, прислонившись к стене здания, не заботясь о том, что меня скоро поймают, я мысленно представил себе всю абсурдность, все безумие случившегося – и расхохотался... Смех поднимался изнутри, по горлу, как пузырьки в стакане газировки, шипя и вылетая наружу. Что же, подумал я, забавная история приключилась со мной. Будет потом над чем посмеяться!
2012 г.