Недавно мне довелось поработать пару дней в компании, офис которой находился в сталинской высотке на Красных воротах. Это была огромная пятикомнатная квартира, не тронутая современным ремонтом — с лепными галтелями и медальонами на недосягаемо высоких, сохранивших следы абсолютной белизны потолках, с широкими деревянными плинтусами, помнящими шаги матери-красавицы и отца-победителя из поздних 40-х — ранних 50-х.
Я сидел за икейным офисным столом, на треснутом пластмассовом дачном стуле — стартап, сам понимаешь, бро, — пялился в свой аймак и думал о том, что полвека назад в этой небольшой (относительно всей остальной квартиры, не моей студии в хрущевке, конечно) комнате, где мне выделили рабочее место, должно быть, стояла тишина, нарушаемая только редкими гудками редких «Побед» на широком Садовом за окном, визгом ребят во дворе, бряканьем тяжелой посуды на кухне в трех дверях отсюда — на краю галактики — и, изредка, гулом самолета, который в сознании ребенка, жившего в этой комнате, мог означать только одно: Америка напала на СССР, и сейчас полетят атомные бомбы.
«Мама, мама!» — хотелось закричать и побежать на кухню, но она держалась, она садилась на пол и зажимала уши, глядя в окно, на карниз, на сидящего на карнизе старого голубя, хитро щурящегося, как товарищ Сталин, цепко держащегося коготками за трещинки на железной поверхности, стучащего клювом в стекло и говорящего: «Да не американцы это, солнышко, это наши летчики, это папка твой возвращается с задания, летит на секретный полигон в Подмосковье — скоро приземлится, доложит начальству и поедет домой, скоро будет дома и тебя обнимет!»
Девочка на полу просторной сталинской детской разжимала уши, опускала руки на ковер, замирала в центре комнаты, половицы скрипели, мама проходила в залу, она была уже в двух дверях, но все равно далеко, она накрывала на стол к обеду, был солнечный полдень прохладного позднего сентября. Голубь довольно расхаживал по подоконнику, солнце светило сквозь ветви, уже потерявшие половину листвы.
На Садовом громыхнул грузовик — не бомба, зайка — люди — «ЛЮДИ», — гласила табличка на тенте военной машины, увозившей к оплавленному горизонту молодых, юных, крепких, почти еще не усатых, еще совсем не служивших, статных, цельных, опрятных московских солдат-новобранцев — строить высотки, разворачивать реки Сибири, прокладывать метро, покорять околоземное пространство, крутить солнышко, держать руку на кнопке пуска, не отрывать глаз от радара — еще годы и десятилетия, пока будет длиться холодная война. Следом подскочил на неровном асфальте автобус — подбросил и мягко приземлил на толстые скрипучие пружины пассажирских сидений двух старушек, едущих в гости к третьей на Кировскую, трех машинисток, едущих стенографировать заседания и милочка-делать-чай, двух гебистов, девчонку в платье в горошек, парня с чубом, мать с авоськой, следом шмыгнуло такси, за ним блестящий «Москвич» и его бликующий хозяин, за ним еще один такой же, и вернулась тишина.
Девочка в детской вздохнула и поднялась с пола.
— Зоя! — позвала мама за дверью.
— Зоя! — докатилось до сосулек стеклянной люстры в трех метрах над головой, частью рассеялось в лабиринтах гипсовых колосьев и звезд, частью отразилось и полетело гулять от угла к углу, от потолка к стеклу, еще не залепленному пылью еще не мегаполиса, от стекла к подоконнику, еще не обсиженному попами хипстеров-арендаторов, от подоконника к паркетному полу, еще блестящему, еще гладкому, отражающему светлые осенние небеса, стройные ноги, мягкие тапки, взрослые и детские голоса:
— Зоя, иди есть!
Дверь комнаты отделилась от рамы, ее ребро совершило движение по дуге параллельно плоскости потолка, она отклонилась от плоскости стены на угол 0,17 радиана, ее массивная ручка ушла из фокуса, одновременно повернувшись под давлением ухоженной женской руки, совершающей аккуратное вращательное движение, в комнату заглянула красивая молодая мама и позвала в четвертый раз:
— Зоя!
— Иду, мама! — вскочила девочка с пола и побежала к двери, стремясь в раскрывающиеся мамины объятия, преодолевая парсеки, годы, метры, мгновения социалистического пространства-времени, колеблющегося в каменных берегах ампира и помпы, бегущего внутри и снаружи, быстрыми белыми облаками и черными ночными машинами, следами от пассажирских самолетов и точками спутников, серыми водами Москвы-реки и зелеными номенклатурными елями.
Мама и дочка летели навстречу друг другу внутри вращающейся вместе с Землей высотки, в обиталище высших слоев общества, на верхней ступени эволюции, на последнем этаже спиральной лестницы, на фоне размазанных по небосклону звезд, сливающихся огней жилых домов и меняющегося пейзажа, растущих строек и заполняющихся шоссе, в самом апогее советской античности, в высшей точке крутого пике, в шестидесяти годах от района падения, Центрального административного округа, квадрата один А, где на икейном офисном столе стоит пыльный аймак и сижу я, безотрывно глядя в одну точку под потолком с чуть растрескавшейся, но в целом неплохо сохранившейся лепниной, откуда, колебля струны одного из параллельных миров, доносится слабое эхо:
— Зоя, обедать!