Глава VI Кичменгский городок

Татьяна Александровна Андреева
В Кичменгском Городке мне так и не удалось побывать, зато щедрое провидение подарило мне взамен двух замечательных рассказчиц родом оттуда — Л. И. Шахову и Н.С. Усову.

Первенство общения принадлежит Лидии Ивановне Шаховой (в девичестве Суетиной), бывшей жительнице Кичменгско-Городецкого района Вологодской области, ныне проживающей и работающей в городе Вологде. Лидия Ивановна — редкая женщина: бойкая, работящая, неунывающая. На таких людях, как она, мир держится. Я даже не буду упоминать, сколько ей лет. Во-первых, потому что она выглядит не больше, чем на сорок, а во-вторых, настолько полна жизни, весела и подвижна, так ярко одета и модно причёсана, что лучше я сразу перейду к её необычайным историям, в которых отражается вся она и её полная приключений жизнь.

Мама

Моей маме Анне Александровне Суетиной восемьдесят пять лет, она живёт в деревне Еловино Кич.-Городецкого района. Мама аккуратная: всё у неё убрано, всё на своих местах, домотканые половики лежат, как по линеечке, на телевизоре и на подголовнике дивана — белоснежные, накрахмаленные салфетки, в доме чистота идеальная. Во дворе тоже всё прибрано, дорожки выметены, в поленницах дрова сложены, полешко к полешку.
Я приезжаю к ней весной помочь посадить огород и летом в отпуск. Помогаю ей во всём, и дрова рубить тоже. А она посмотрит и, если поленья получились большие, велит перерубить, силы уже не те тяжести таскать.
Сделаю всё, что мама просила, и иду к старинной подруге в гости. Маму с собой беру. Она долго не может с нами сидеть и потихоньку домой уходит, но потом очень сердится. Утром мне выговаривает:
— Поштё шибко довго в гостях сидишь?
Сама на меня не смотрит, губа титькой, обиделась, значит. Я пытаюсь оправдаться, говорю, что все дела сделала, можно и подольше у подруги побыть.
— Нельзя! — сердится мама. — Насерю на тебя и на рожу твою насерю, всю ночь прошлялась!
Шумит на меня, может и кулачком по столу стукнуть, а я понимаю, что хочется маме каждую минутку со мной рядом быть, ведь скоро опять надолго расстанемся, далеко Еловино от Вологды...

Деревенские порядки

Когда я училась в восьмом классе, был у меня парень Сашка. Он только что из армии пришёл. Мама взрослого Сашку не одобряла — далеко ли до греха.
Как-то гуляли мы с ним летней ночью, он у меня капроновый платочек с шеи снял, да и высоко на тополь повесил, мне не достать. Пришлось домой без платка идти. Мать утром увидала и как закричит:
— Лидька, это раньше бы одноразно, штё платок, штё штаны с девки снять! Поштё позволила ешшэ и на дерево повесить, зараза! Сраму-то теперь на всю деревню!
Я Сашку заставила платок снять. Он вечером подогнал грузовик, платок снял и мне принёс. По дороге маму встретил. Она как шла навстречу с пустым подойником так, не говоря ни слова, этим подойником ему по роже и дала!
На следующий день Сашка пришёл на свидание с синяком под глазом и говорит:
— Ну у тебя и мать, что в руках, то и в боках!
После этого случая мы недолго встречались.

Мамины письма

Мама уже плохо видит, старые убитые крестьянской работой руки дрожат. Но всё же мама иногда пишет мне письма. Я знаю, что у неё всё для этого есть: я ей всегда специально для писем бумагу и ручку покупаю. Но она пишет карандашом на каких-то обрывках, кусочках конвертов и старых открытках. Может, например, летом написать письмецо на новогодней открытке. Мама экономит, как в давние, послевоенные времена, когда бумаги в деревне не было.
Содержание этих писем с каждым годом всё труднее разбирать, буковки наезжают одна на другую, предложения обрываются на полпути, и я безуспешно пытаюсь прочесть их и складываю в отдельную кучку эти дорогие мне весточки. Даже если ничего не пойму, кроме слова «Лидька», в ответ пишу регулярно и благодарю за данные советы и наказы и обещаю поскорее освободиться и приехать…

Свадьба. Долгая дорога к счастью

Замуж я вышла в 1980 году за Николая Шахова из Норобова, мне тогда девятнадцать лет было, а ему двадцать два года. Мама говорила:
— Поштё не за своего парня пошла, сколько у тебя из нашей деревни дружков-то было!
Но свадьбу мама решила сделать. Как же, всю родню надо пригласить, всех соседей, и нынешних, и тех, с кем раньше в Великуше, деревне своих родителей, жила, а то люди не поймут.
— Лидька, ты у меня одна, неужели я тебе свадьбу не сделаю? — сказала мама и принялась готовиться к празднику за месяц до самого события.
Мы с Шаховым расписались в Норобове 27 сентября, а свадьбу решили отмечать в октябре в Еловине, у мамы. Однако сделать всё, как у людей, нам не удалось. С самого начала нас преследовал злой рок — события, которые превратили нашу дорогу к счастью в необъяснимую череду препятствий.
Всё началось с того, что мы с Николаем купили ему на свадьбу новый костюм. Шахов у меня в те поры был литой, фигуристый, новый костюм сидел на нём отлично. Незадолго до отъезда в Еловино, к нам прибежал свидетель со стороны жениха, Толик, и попросил дать на вечер этот костюм его другу, которому не в чем было пойти на свидание с девушкой. Толик дал бы ему свой костюм, да фигуркой и ростом не вышел, как у нас в Еловине говорят: «маленькой был и низкосраканькой». Мы сдуру и отдали свой костюм, благо друг Толика был ростом с Николая. Больше мы ни костюма, ни этого друга не видели.
Я тогда ещё училась в Вологде. В октябре в техникуме наступили каникулы, и мы с Шаховым, с его родителями и со свидетелями собрались в деревню к маме. Оделись нарядно: я в новом пальто, Николай новые ботинки надел. Нагрузили рюкзаки дефицитными фруктами и помидорами, купили цветы и поехали в вологодский аэропорт. Билеты у нас были заранее куплены.
Приезжаем утром в аэропорт, а там снег выпал, туман, Кич. Городок и Никольск не принимают. В общем, рейс отменили, пришлось билеты сдать. Дело было в пятницу, а свадьба намечена на субботу. У мамы пиво уже наварено, гости приглашены, столы поставлены и накрыты, мама ждёт. Неприятно, конечно, что самолёты не летают, но не смертельно. Если сегодня выехать поездом до Великого Устюга, а оттуда на автобусе до Кич. Городка, можно вовремя на свадьбу успеть.
Прибыли мы на железнодорожный вокзал, а там билеты есть только в общий вагон и без мест, стоя придётся ехать! А путь не близкий — от Вологды до Великого Устюга поездом добираться двенадцать часов. Родители жениха сразу развернулись и уехали на автобусе домой в Норобово. Делать нечего, мы с верными свидетелями вчетвером поехали поездом. Всю дорогу стояли в тамбуре, держась за поручни. По дороге сначала увядшие цветы выбросили. Обессилев, время от времени садились на рюкзаки с продуктами. Ближе к пункту назначения помидоры и фрукты превратились в кашу, пришлось и их тоже выкинуть. В Великом Устюге мы чудом на перрон спустились: онемевшие от стояния ноги гудели. Но доехали же! Полдела сделано, немного осталось — махнуть до Кич. Городка, а там и Еловино рядом!
На вокзале купили билеты на Кич.-Городецкий автобус и покатили к дому, радуясь тому, что нашим мучениям пришёл конец. В пути немного отдохнули, по крайней мере, ноги отошли. И надо же было такому случиться: наш автобус в дороге запоздал, и, когда мы приехали в Кич. Городок, рейсовый автобус на Еловино уже ушёл… Прямо заколдованный круг какой-то! Вот уж рядом почти Еловино, а мы всё на полпути к счастью! Но не такой я человек, чтобы сдаваться. Хотела замуж — и вышла, хотела свадьбу — и она у меня будет, что бы ни случилось!
Смотрим, в стороне какой-то «Пазик» стоит, подошли, водитель спрашивает:
— Вам куда?
— До Еловина, мы на свою свадьбу опаздываем!
— Я только до Юкского еду, пять километров. Но могу подбросить.
Когда мы вышли из автобуса в Юкском, субботний день клонился к вечеру, а до Еловина оставалось шестнадцать километров пути.
О мобильных телефонах тогда ещё и не мечтали, а обычного телефона в деревне тоже не было. Мысль о том, что мама с ума сходит от страха и уже перебрала все возможные обстоятельства нашей гибели, заставила нас двинуться в путь пешком.
Легко сказать — пешком. После поезда и автобуса мы ног под собой не чуяли от усталости, ужасно хотелось есть, пить и спать. Свои припасы мы частично выбросили, частично съели, ничего не осталось, а перед нами лежала дорога на Еловино. И мы пошли…
Десять километров, которые нам удалось одолеть, я почти не помню, брела, как во сне. Помню только, что стало темно и пошёл снег, запорошив всё вокруг. Наконец Шахов, который к тому времени новыми ботинками стёр ноги до кровавых мозолей, взмолился:
— Давайте зайдём в Плосково, всё равно по пути. Отдохнём, поедим.
Мы согласились. На Плосково уже опустилась ночь. Первый день нашей свадьбы завершился. Окна светились только в одном доме на краю деревни, туда мы и двинулись. Оказалось, что это не жилой дом, а пекарня. Из её открытых дверей шёл густой дурманящий дух горячего хлеба. Я чуть в обморок не упала от этого запаха и от голода. Мы с трудом нашли женщину-пекаря и выпросили у неё буханку хлеба на продажу. Тут же жадно съели ещё горячий хлеб и отправились дальше в деревню. Во дворе первого попавшегося дома заметили машину. Это обнадёживало. Подумалось: может, хозяин нас до Еловина подвезёт. Постучались.
Приоткрыв дверь, хозяйка дома спросила, откуда мы. Услышав, что мы едем из Вологды, пустила нас переночевать. Постели постелила на полу в горнице, а нам уже было всё равно, где и как, лишь бы скорее лечь. Я попросила её разбудить нас рано утром, потому что нам ещё в Еловино на свадьбу добираться. Хозяйка сочувственно покачала головой:
— Жаль, что сразу не сказали, сын отвёз бы, а теперь он на гулянку в соседнюю деревню ушёл, только завтра вечером вернётся. А пешком вам ещё шесть километров придётся пройти.
Встали мы рано. Совсем не хлебосольная хозяйка попоила водичкой и отправила нас восвояси. Наш путь лежал через лес по просёлочной дороге. Бедный Шахов в ботинках идти уже не мог, за ночь ноги отекли и распухли. Но надо отдать ему должное: настоящий мужик — ни стона, ни ропота. Снял ботинки и пошёл по холодной грязи в носках: они хоть и быстро прохудились, но всё же создавали видимость, что на ногах что-то есть. Вдруг смотрим: мимо трактор с навозом едет. Водитель из окна высунулся и говорит:
— Гляжу на дорогу: следы какие-то странные. Ну, думаю, что за медведь здесь прошёл? — и, обращаясь к Шахову, добавил, — чего же это ты в снег-то босиком?
Пришлось объяснить. Узнав, что мы опаздываем в Еловино на свою собственную свадьбу, пожалел, что недалеко едет, только до ближайшего поля, в пятистах метрах от деревни. Но на тележке с навозом прокатиться пригласил. Устроились мы на навозную кучу и потащились дальше. До поля мужик, как обещал, довёз, а дальше мы опять пешком двинулись. Совсем было приуныли, не ведаем, когда эта проклятущая дорога кончится. Тут на счастье мимо мотоциклист проезжал, а мотоцикл-то у него с коляской. Притормозил и тоже говорит:
— Еду, смотрю, кто это прошёл, и следы необычные, местные тут всё больше в сапогах ходят!
Пришлось ещё раз объяснять, кто мы такие да куда идём. Оказалось, что сам он до Еловина едет, живёт там и маму мою знает, и, что свадьба должна быть, знает. Но взять с собой может только одного человека, в коляске места едва для сумок хватит. Решили, что он увезёт босого жениха с сумками. Шахов уселся позади мотоциклиста, сумки запихнул в багажник, и они укатили, а мы со свидетелями идём дальше. Дороги осталось всего ничего — пять с половиной километров!
Грязный, босой, уставший до одури и голодный Шахов явился гостям, как Иона из брюха кита. Гости бросились к нему с вопросом, а где же невеста?
— Там! — махнул Шахов рукой куда-то в сторону и схватил протянутый сердобольной соседкой стакан с домашним пивом, выпил его одним духом, потом ещё и упал на диван, провалившись в глубокий целительный сон.
Когда мы со свидетелями, наконец, дошли до дома, когда заплаканная мама выслушала мой рассказ о наших злоключениях, я умылась, переоделась в свадебное белое платье, украсила голову фатой и вышла к гостям.
То, что я увидела, навсегда останется в моей памяти. Вот я, отражаясь в зеркале напротив, стою вся в белом в дверном проёме, как в раме. На диване рядом с зеркалом, свернувшись калачиком, мирно спит босой Шахов. Вдоль стен стоят сдвинутые столы с пустыми бутылками и грязными тарелками, почти все гости разошлись, а те, что остались, ведут по углам пьяные разговоры, и на меня не обращают внимания. И уже никому ничего не надо. Истекли, ушли в прошлое третьи сутки нашей с Шаховым свадьбы…
И всё-таки она состоялась, моя свадьба, хотя нас на ней не было, а гости отгуляли, но так и не увидели жениха и невесту.

С Ниной Сергеевной Усовой, учительницей на пенсии и бывшей жительницей Кичменгско-Городецкого района меня познакомила моя бывшая студентка Надежда Коносова. Нина Сергеевна пришлась мне по душе сразу, как только я увидела её умные, всё понимающие, добрые глаза человека, который прожил большую и трудную жизнь, когда услышала чистую, льющуюся, как родниковая вода, речь. В свои восемьдесят восемь лет она сохранила живой ум и прекрасную память. Мы начали разговор с её воспоминаний о дедушке и об отце.

Дед

Мы жили в деревне Лаврово. Мне пришлось расти в семье не как у всех. Мой дед страдал тяжёлой наследственной болезнью, у него было больное сердце. На деревенской сходке односельчане сказали ему:
— Михайло, ты человек больной, в поле не работник, будешь строить большой дом, и жить в нём с семьёй, а большую горницу приспособишь под постоялый двор. У тебя будут останавливаться все приезжие: крестьяне, сплавщики и купцы из соседних волостей, а может, и какие начальники — приставы и священники.
Потом так и вышло, дом всегда был полон разного люда.
Дед послушался и с помощью лавровцев построил большой пятистенок с горницей на шесть окон. Горница получилась светлая и ничего общего с деревенскими домами не имела. Дедушка оклеил её белыми обоями с выпуклым золотым рисунком. В деревне, да что там в деревне, и в округе ни у кого таких обоев не было, а видную стенку печи выложил изразцами! Краше этих изразцов я за всю жизнь нигде не встречала. А прислал их нам один человек из Санкт-Петербурга, художник, который у нас останавливался, и ему здесь очень понравилось. В горнице висели репродукции картин: «Девятый вал», «Утро в сосновом бору» и «Блудница». Эту картину дед повесил в назидание дочерям, которых было у него четверо, и снимать со стены не давал. Разрешал только завесить, если какой-нибудь постоялец был недоволен. Из необычных вещей у дедушки был ещё граммофон с блестящей трубой и двухведёрный самовар.
Дедушка был грамотный. Кстати, в Лаврове все мужчины были грамотными. За рекой, в другой деревне, находилось ремесленное училище, и все наши там учились.
При советской власти дедушка выписывал газету «Правда». Вначале он сам её просматривал, а вечером у нас собирались все соседи, человек по пятнадцать, и читали её вслух от корки до корки. Сидели в горнице за столом, под большой, висячей керосиновой лампой с фигурным стеклом. Если какая-нибудь статья нравилась, дед её вырезал и хранил, остальную газету после прочтения пускали на цигарки.
Во всей деревне у одного моего дедушки была большущая книга-дневник. А может, она казалась мне огромной, потому что я сама была ещё маленькая. Каждый разворот этой книги был рассчитан на один год. На этом развороте дед вёл записи о погоде на каждый день, о направлении ветра, о ледоставе и ледоходе, севе и уборке урожая, а также обо всех необычайных событиях, которые происходили в деревне в то время.
(Вот бы мне заглянуть в эту книгу, да никак, после смерти дедушки Нины Сергеевны бабушка отдала её в макулатуру!)
По этой книге дедушка мог угадывать погоду на следующий год, поэтому слыл в округе предсказателем.
Дед Михайло был редким умельцем. Он плёл из вицы и лозы гумённые пестери и «морды» для ловли рыбы. Вся деревня знала, что мять кусты у реки нельзя, потому что там дедушка лозу заготавливал. А ещё плёл он «стулики» для женщин, на которых удобно было коров доить. Из двух толстых и прочных веток он делал каркас «стулика», так называемый куб. Надпиливал и надрезал ветки в нужных местах и, сгибая в соответствии с нужной величиной, формой и видом, складывал этот куб. Бабы заказывали ему разные «стулики»: кто с полотняным верхом, кто просил сверху досочку положить. Скреплял он эти «стулики» только деревянными штырями, гвоздями никогда не пользовался. Для некоторых он сплетал скамеечки из мягоньких веточек. Такой «стулик», или скамеечку, если корова в процессе дойки двинулась, зацепи ногой, да и тащи за собой, не надо вставать во весь рост и переставлять неудобную и тяжёлую табуретку.
Строгий был дедушка и всё по мысли делал. Таких скамеечек, например, детям не делал, считал, что нужной вещью не играют. А для дела чего он только не плёл — от полозьев до ступней и лаптей. А материалы для работы нёс из леса. Я запомнила такое его выражение: «Только дурак пустой из леса ходит. Всё нужно брать: ягоды, грибы, коренья, мох, вицы, травы. Иначе лес обидится, он всё для человека выращивает!»
Всё делал дедушка для своих, деревенских, бесплатно, из уважения. Но не дай Бог, поругать его работу. Больше не приходи!

Отец

Папа родился в 1896 году, и его назвали Сергеем. В детстве он ходил в церковно-приходскую школу, где местный батюшка учил детей Закону Божьему. А к деду приходили друзья на беседки, в карты поиграть. Они посмеивались над маленьким Серёжей:
— Серёжка, батюшка, когда рассказывает про заповеди Господни, называет только десять заповедей. Он одиннадцатую заповедь забывает! Ты батюшке обязательно скажи, чтобы не забывал.
И они научили Серёжу «одиннадцатой заповеди»: «Кто слящит (украдёт), да домой притащит, тот спасён будет!»
Папа на уроке эту «заповедь» и прочитал! Батюшка так рассердился, что выгнал его из класса линейкой. Папа обиделся и больше в школу не ходил.
По причине дедушкиной болезни папу с детства заставляли очень много работать в поле и на огороде, и он возненавидел работу на земле. А к дедушке приходил один мастеровой, столяр. Папа к нему стал захаживать, присматриваться и постепенно начал ему помогать столярничать. И у папы так хорошо всё получалось, как говорится, ничего из рук не выпадало, что этот мужик попросил деда отдать ему папу в ученики, мол, у тебя двое сыновей, а у меня ни одного, некому знания передать. Дед папу отпустил, и тот со временем стал хорошим столяром. Мебель научился делать. Я помню его комод, который у нас в доме стоял. Папу деревенские прозвали Серёжка золотые руки. Он умел не только строгать, но и лудить, паять и делать всё, что ни попросят.
Когда в деревне образовали артель, папа пошёл работать в мастерскую этой артели.

Беседы и гулянки

В то время молодёжь по вечерам собиралась на беседы в избах, где не было малышей. В дедовском доме тоже собирались на беседки, он уже тогда старенький был и лежал на печи, посматривая на гостей и слушая их разговоры. Мне было тогда пять лет, но я уже умела читать, мама научила по специальным газетам и книгам для малограмотных. Все женщины приходили на беседки с рукоделием: вязали, вышивали, но больше пряли. Женщины часто просили меня почитать вслух. Я читала с удовольствием, а им особенно нравились книги «Дерсу Узала» и «Приключения Робинзона Крузо». Однажды я прочитала им «Анну Каренину». Как ни странно, эта книга им совсем не понравилась: все осуждали Анну за то, что она поступила не по-божески, изменила мужу, а потом, грех-то какой, бросилась под поезд!
Среди парней в то время была мода ходить с тростками с загнутым концом в виде крючка или с зонтом-тросткой. Такими тростками и зонтами было легко обороняться и молодечество показывать. Считалось особым щегольством войти внезапно в избу, где женщины сидели, и тросткой сбить стекло висячей лампы. В темноте молодые женщины и девки визжали, делали вид, что им страшно, а парни лезли обниматься к тем девушкам, которые им нравились. Были парни, что из простого озорства сбивали лампы на беседах. Мой папа всегда их останавливал. Например, озорника Егора Пахомовского, который только моего папу и слушал.
На гулянках, которые происходили во время престольных праздников на природе, парни и мужики боролись за право считаться самыми сильными. Боролись на трезвую голову. Спиртное у всех забирали ещё на пароме, боролись на другом берегу реки. Гостей тогда с чаркой никто не встречал: ты на гуляночку идёшь — должен быть трезвым! Боролись на кругу. Всё было по-честному, мазать тело жиром запрещалось. Кто победит, кто «круг унесёт», тот считался самым сильным. (На самом деле круг был виртуальный, зрители просто стояли вокруг борющихся, и выражение «унести круг» означало победить). В нашей деревне боролись на Спасов день. Судьями были старики, которые сидели на угоре и наблюдали за соревнующимися.

Первая германская

Отец не воинственный был, на гулянках не боролся и никогда не скандалил. Однако и его призвали в армию, когда в 1914 году началась первая германская война. Дед с моим отцом тогда не поладил. Получилось так, что дедушка Михайло устроил папе проводы в армию, а тот на гулянку ушёл, и проводы прошли без него. Он как бы показал деду неуважение. Дед после надрал его мордяными вицами (самыми крепкими, которые использовали для плетения рыболовной снасти, «морд») и не простил эту обиду до конца жизни.
Но, несмотря на обиду, он пытался облегчить сыну жизнь на войне, понимая, что солдат из него получится никудышный. Михайло дружил с местным батюшкой, был вхож на колокольню и часто подменял пономаря. Батюшка, желая помочь другу, ходатайствовал, чтобы папу взяли на службу к войсковому священнику. В армии имелся бытовой поезд, в котором жил этот священник, и папа оказался у него в услужении. Однако отношения у них не сложились. Был Великий пост, когда святой отец пригласил папу и на ушко ему шепчет:
— Мы сейчас на Украине. Найди мне сала… и девицу!
— Так ведь, пост Великий, отче! — отвечает папа.
— А твоё какое дело? — рассердился батюшка. — Иди-ко ты лучше работать в кузницу, — и прогнал папу.
Отец пошёл в кузницу с удовольствием, там его ждала знакомая и любимая работа.

Отвоевался

В армии папа подхватил дизентерию, на какой-то станции свалился без памяти и отстал от своих. Подобрал и привёл его в чувство незнакомый старик.
— Оклемался? — спросил он. — Значит, будем лечить.
Он дал папе выпить денатурату без закуски. И добавил:
— Либо помрёшь, либо долго жить будешь.
Папа выпил и заснул. Проснулся он на вторые сутки, и старик отпустил его догонять свою часть. Он догнал, но оказалось, что сослуживцы его потеряли и, решив, что он погиб, отправили родителям извещение: «Вашего сына Бог прибрал». Инструменты его и вещи растащили, ничего не осталось. Папу, как погибшего, списали, а теперь внезапно воскресшего во избежание всяческой чиновной волокиты, отпустили на все четыре стороны.
«Отвоевался», — с облегчением подумал папа и пешком отправился с Украины через Санкт-Петербург домой на Вологодчину. (Очень уж ему хотелось в Санкт-Петербурге побывать, а другого такого случая могло не представиться). Так что, домой он не скоро попал.

Первый трактор

При советской власти отец первый сел на единственный в деревне трактор «Фордзон», потому что лучше всех в деревне понимал толк в технике. Дед был сильно настроен против трактора, он считал, что всё механическое портит землю. Когда папа в первый раз выезжал пахать на «Фордзоне», дед велел бабушке лечь поперёк дороги и не пускать его. Отец поднял бабушку, она маленькая ростом была и худенькая, посадил на колени и повёз в поле. Бабушка для виду сопротивлялась и кричала, но потом хвасталась, что она первая из баб по деревне на тракторе проехала.

«Окулачивание» в Лаврове

После того, как государство отменило НЭП (новую экономическую политику), оно разделило деревенское население на кулаков и твёрдозаданцев. В кулаки определили богатых мужиков, которые использовали наёмный труд. Батраков в деревне почему-то «казаками» называли. Твёрдозаданцами считались зажиточные мужики, которые работали на своей земле вместе с семьями и выполняли твёрдое задание по сдаче государству сельскохозяйственной продукции.
Вскоре сельсовет передал лавровцам от городских властей (из города Великого Устюга) разнарядку — раскулачить, или, как тогда говорили, окулачить несколько богатых крестьян.
Лавровские мужики собрались, подумали, и в своей деревне кулаков не нашли. Хотя все лавровцы были зажиточные, но ни одна семья наёмным трудом не пользовалась. Так что нужно было или всех окулачивать», или никого.
Наша небольшая деревня стояла на острове посреди реки Юг в окружении государственных лесов. Рубить лес не разрешалось, а пахотной земли и пастбищ на острове не было, поэтому держали по одной корове, по лошади, редко пару коз да кур. Наши мужики зарабатывали в основном ремёслами, на государственных лесозаготовках и осенью на сплаве. Сельсовет также давал нам задание следить во время сплава, чтобы молевой лес не оставался на берегах. Мы должны были сталкивать вынесенные водой брёвна обратно в реку. В Лаврове с самого раннего детства все умели плавать, поэтому на нас возлагалась ещё помощь утопающим, на сплаве тонули часто.
Так вот, мы ответили сельсовету, что кулаков у нас нет! Раскулачивание и ссылка обычно сопровождались арестом кулацкого имущества и его распродажей. Сельсовет видел, что в Лаврове есть чем поживиться, и одного мужика, не помню, как его звали, самого работящего и справного, всё-таки забрали и лишили имущества. Дело было так: из города ночью приехали на телеге милиционеры, пешком вывели за деревню хозяина, хозяйку и двоих племянников, которые оказались у них дома, а там посадили на телегу и увезли. Долгое время мы о них ничего не слышали. Арестованных-то милиционеры увезли, а охрану возле дома не оставили. Рано утром собрался деревенский сход, на котором решили писать письмо с просьбой, чтобы эту семью вернули обратно, как ни в чём неповинную. Долго думали, кого просить о помощи, и постановили обратиться к М.И. Калинину, «всесоюзному старосте», очень он был популярен среди крестьян. В письме рассказали, что того мужика арестовали неправильно, не по закону, и все подписались. Мой дедушка, Михайло, сплёл две пары лаптей для выбранного старика-ходатая, всем миром собрали денег и строго наказали ему в северном краю письмо не отправлять, чтобы не перехватили. Старик собрался и ушёл, больше я про него ничего не знаю.
А с имуществом раскулаченного мужика поступили так: корову, лошадь, кур и корма для них передали нуждающимся людям с условием, что, когда мужик вернётся, ему всё отдадут обратно. Одежду и утварь собрали в узлы и распределили по домам на хранение, а вокруг деревни выставили караулы. Пусть власти придут торговать имуществом, а чтобы покупатели, если такие найдутся, не прошли! Да и продавать уже нечего было, соседи даже кошку и собаку прибрали.
Распродажа не состоялась!
Прошло полгода. Я, хоть и маленькая была, а запомнила, как весной к нашему берегу пристал пароход (по реке пароходы ходили только весной в водополье), и на нём прибыл человек, одетый по-городскому. Все собрались около него, узнали раскулаченного, а он встал перед односельчанами на колени, поклонился на четыре стороны и благодарил за спасение. Деревня говорит ему:
— Возьми своё имущество назад, мы его сохранили.
Но он взял только корову, поросёнка, несколько кур и кое-что из одежды, а всё остальное отдал односельчанам. Соседи помогли забить поросёнка и сделать в кадках солонину. Мужик потом договорился с капитаном грузового судна и увёз корову и мясо в Архангельск. Дом оставил деревне, а самое дорогое, инструменты, он подарил моему отцу, как лучшему мастеру. Отец несколько лет возил ему за это гостинцы, отдаривался мёдом и маслом, ничего другого тот не взял бы.
Именно отец случайно встретил этого мужика зимой в Архангельске и рассказал, как деревня встала на его защиту, как охраняла его добро. И тогда мужик поведал отцу удивительную историю своего спасения.
В ночь ареста его вместе с семьёй привезли на Пинюг, оттуда поездом отправили в лагерь на Пуксе, в Архангельской волости. На Пуксе их объявили кулаками и поставили на лесозаготовки. Жили они в лагерных бараках. Но и там он быстро завоевал среди лагерников и начальства авторитет самого умелого и работящего человека. Наверное, он и в лагере бы не пропал, но однажды утром при разводе ему велели остаться. К нему подошёл начальник и сказал:
— Тебя отпускают по распоряжению товарища Калинина. Он получил письмо от жителей твоей деревни. Извини, получается вас окулачили по ошибке. Вот вам деньги, езжайте домой.
Единственно о чём предупредили мужика, чтобы он убрался быстро, пока все на работе.
Не надеясь на спокойную жизнь в Лаврове, всей семьёй решили ехать в Архангельск, где их никто не знал, и можно было найти работу. В Архангельске поселились в Соломбале и, как люди работящие, быстро устроились на лесозавод.
Больше никого в Лаврове не кулачили. Но было сказано: о том, что ту семью освободили и что мужик с деревней связь поддерживает, не болтать!
Мужик этот никогда не забывал о том, что деревня его спасла, и до конца жизни служил своим односельчанам, помогал находить и делать из металлолома запчасти к тракторам, сеялкам, веялкам и другой технике. В деревне запчасти негде было взять, да и в городе с этим были большие трудности.

Ликбез в Лаврове

В 1930 году государство поставило перед партией и правительством задачу — в кратчайшие сроки преодолеть неграмотность взрослых людей, научить их читать и писать. Моей маме, Клавдии Усачёвой, как грамотной женщине, поручили помочь учительнице, Антонине Владимировне, организовать работу по ликвидации безграмотности в Лаврове, тем более что наглядные пособия для учёбы находил и делал мой отец. Антонина Владимировна, видя, как у моих родителей всё хорошо получается, доверила обучение неграмотных маме. У маминого двоюродного брата была свободная изба, её приспособили под учебный класс. Папа сделал доску для маминых учеников, какой даже в школе не было: небольшую, ладную, полтора метра на полтора. Всем учащимся он привёз из города грифельные доски и грифели. Писать на таких досках было очень удобно: в любой момент можно стереть написанное и начать заново. Он также привёз макеты часов, а макеты термометров сделал сам. Так что мама не только писать и читать учила, но и пользоваться часами и термометрами.
К маме на учёбу ходили в основном женщины. Среди них была жена председателя колхоза Вириния — молодая, красивая, но неграмотная. По отношению к маме она вела себя высокомерно. На уроках смеялась над всеми остальными и учиться не желала. Мама пожаловалась бригадиру Прокопию:
— Проня, Вирка мне только мешает, пусть лучше на уроки не ходит.
— Не волнуйся, я сделаю так, что Вирка будет у тебя лучшей ученицей. Поставь у дверей в класс небольшой столик и лампу. Я приду и сяду с Виркой лясы точить, но тихо, мешать тебе не будем.
На следующий день, как договорились, Прокопий пришёл в класс и сел у дверей, рядом с Виркой. Поговорил с ней о чём-то, взял листок и что-то пишет крупными буквами, а Вирка смотрит и каждую линию у него старательно в свою тетрадку переписывает.
После уроков все разошлись.
На следующий день Прокопий зашёл к нам домой и говорит:
— Сегодня снова приду на занятия, посмотрим, как Вириния явится и, что будет делать.
Мама пришла на урок пораньше, смотрит, а Вирка уже в классе, сидит рядом с её столом, и букварь принесла. Буквари тогда были редкостью. Увидела маму, побежала за дровами и печку затопила. Пришёл Прокопий, Вирка его увидала и кулак ему показывает. А он схохотал и ушёл.
Вечером Прокопий снова зашёл к нам и рассказал, как ему удалось Вирку исправить.
Виркин муж, Николай Александрович, пришёл с работы, поужинал, выпил чаю и сел на пол покурить. Спиной прислонился к лавке, одна нога согнута в колене, а другая вытянута, рука с папиросой опирается на колено. У нас почему-то все мужики после чаю и еды курили в такой позе, где они этому научились и, что это им давало, не знаю, но факт тот, что вся деревня курила именно так.
Вирка тут к нему и приступила:
— Коля, я уже всему научилась, и читать, и писать, больше в школу не пойду.
Он посмотрел на жену и говорит:
— Дай-ка мне твою тетрадку посмотреть.
Посмотрел, почитал и снова к ней обращается:
— Это ты сама написала, и всё, что здесь написано, правда?
— Да, да, — кивает Вирка.
Николай Александрович, не говоря ни слова, снял с себя ремень, Виркину голову, несмотря на сопротивление и крики, зажал между колен, загнул ей подол и ну её по голому заду хлестать! Выдрал хорошенько и спрашивает:
— Кто тебя научил писать, то, что в тетради?
— Проня научил, — всхлипывает Вириния.
Тогда муж прочёл ей вслух: «Я не учиться хожу, а вредничать, только людей смешу и меня пора по голой заднице надрать ремнём».
— Как просила, так я и сделал, — усмехнулся Николай Александрович. — Учись и впредь меня перед людьми не позорь.
Так мама получила хорошую ученицу.

Хитрой Васька

Однажды к нам в деревню прислали командировочного из района. И такой этот командировочный занудливый оказался, что бригадир решил его поскорее домой отправить.
— Есть возможность уехать обратно в Кич. Городок сегодня вечером, — сказал он. — У нас и лошади хорошие есть. И ехать-то всего тридцать два километра, за три часа можно управиться. Я с вами Клавдию Усачёву пошлю, у неё муж сейчас в Кич. Городке работает, заодно и проведает его.
А мама только тесто на пироги затворила и никуда не собиралась, для неё это поручение было полной неожиданностью.
Бригадир говорит:
— Увези его ради Христа, шибко нудный он, пристал ко мне, как репей к заднице, то ему не так и это не этак!
— А занятия? У меня же сегодня урок по ликбезу!
— Сосед Васька проведёт занятие. Покажи ему, какие буквы писать и задачку напиши.
Делать нечего, бригадира не ослушаешься. Повезла мама командировочного в Кич. Городок.
А среди маминых учениц была одна женщина по имени Мария, которая ещё очень мало знала и читать не умела совсем, но мечтала научиться. Она зашла к матери Васьки и говорит:
— Я уж семь букв выучила, скоро смогу дочке написать и от неё письмо сама прочесть.
Васька тут же был и говорит ей:
— Хочешь, я тебе ещё три буквы покажу?
— Хочу!
— Ну, вот возьми бумагу и карандашик. Рисуй прямую линию сверху вниз. Так, теперь перечеркни её второй линией наискосок. Это одна буква. Вторую букву пиши так же, как первую, но косую линию пиши не до конца, а только до прямой линии. Третья буква похожа на ворота — нарисуй две прямые линии и соедини их линией наискосок, а сверху над буквой нарисуй хвостик.
Мария старательно вывела все три буквы.
А Васька ей говорит:
— Научись эти буквы без задержки писать, и мужу покажи.
Женщина всю страницу этими буквами исписала. Пришла домой и мужу показывает:
— Я тут три новые буквы выучила, только Васька не успел сказать, как они читаются.
Муж засмеялся и вслух прочитал. Мария на мужа обиделась, ушла на печь спать, и ночью к нему не сошла.
Мама вернулась на следующий день, встретила Марию, а та ей показала тетрадку и жалуется:
— Васька хитрой, экое безобразие научил писать, а вслух не прочёл. Перед мужем опозорил.
Бабы услышали этот разговор и сбежались посмотреть на Марьины каракули. Посмеялись, и давай их тоже писать кто где. Кто на земле вицей, кто на зерне, в гумне. И всех Мария этим буквам научила. Смех и грех! Что худоё — дак быстрее всего запоминается.

Результаты ликвидации безграмотности в Лаврове

По весне стали проверять, как прошла ликвидация безграмотности в Кич.-Городецких деревнях. Там, где работали учителя, многие читать и писать так и не научились. Видно, учителя работой с детьми были сильно загружены. Проверять мамину работу приехала комиссия из Великого Устюга. Комиссия пришла к нам домой. Бабушка ужин приготовила и чай поставила. Пригласили также всех учениц и устроили экзамен. Раздали им книги и газеты. Кто бойко читает, кто похуже, но умеют все. Писать и считать все умеют, на часах время показывать и даже пользоваться термометром. Признали маму лучшей учительницей по району и премировали сотней рублей, а это тогда большие деньги были.
Мама собрала всех учениц и говорит:
— Нас премировали за хорошую учёбу, дали сто рублей, давайте думать, как ею распорядиться.
— Так ведь это тебя премировали, Клавдия, тебе и деньги причитаются, — отвечают ученицы.
— Не мне, а нам. Потому что без вас, кого бы я учила? Вы молодцы, старались и лучше всех в районе себя показали.
В общем, решили на эти деньги купить конфет, пряников, баранок и раздать в семьях учениц, каждому члену семьи, детям и взрослым. Взрослым, потому что на учёбу отпускали, а детям — само собой, на то они и дети! А что останется — разделить между ученицами и мамой.
Маму после ликбеза в Лаврове очень уважали и с тех пор величали по имени и отчеству. Это притом, что у нас принято было называть женщин по своему имени и по имени мужа, например, Мария Яшиха, или Павла Петиха.

Как Нина агитатором была

Это было в начале Великой Отечественной войны. В пятнадцать лет Нина мечтала стать капитаном речного судна и поступила учиться в Великоустюгское речное училище, где готовили капитанов. Она хорошо училась, и ей дали общественное поручение — агитировать за советскую власть и за победу над фашистами. Дали адреса трёх домов и сказали, что она должна ходить туда и агитировать.
После учёбы Нина пришла в один из этих домов, а там маленькие дети одни сидят, голодные и холодные, мать на работе, отец на фронте. Она истопила печь, вымыла полы, сварила ребятишкам по две картофелины, умыла и накормила их, уложила спать и ушла в общежитие, оставив записку: была такая-то, агитатор.
На следующий день пришла туда снова и нашла записку от матери семейства: «Спасибо тебе, девочка, за помощь. Что же ты себе картошки не сварила? Поешь, милая. Ещё раз спасибо».
Нина отчиталась в агитационной работе в комсомольской ячейке училища. Больше её агитировать не посылали. А зря: такая агитация самая убедительная.