Учителю физики посвящается
Можно понимать, можно делать вид, что понимаешь, можно стараться понять. И старание это – штука тонкая; как будто и не понимаешь еще, но усердствуешь-то по-настоящему: учишься, зубришь, а толку ноль. Говорят, не зубрить, – вникать надо. Так разве ж я спорю?
Я очень старалась вникнуть в физику, и не столько ради оценок, сколько из огромного уважения к Борису Ефимовичу, нашему учителю.
***
Броуновское движение? Это беспорядочное движение мельчайших частиц, например, пылинок, в воздухе или в жидкости. Даже электроны, и те спокойно жить не могут:
– Сталкиваются и расталкиваются, сталкиваются и расталкиваются, – беспорядочно размахивал перед моим носом слегка сжатыми кулаками великолепный Борис Ефимович, пытаясь наглядно показать это самое движение электронов. – Понятно?
Понятно. Понятно, что «Боря» не сдается и до последнего будет биться, чтобы вложить в мою, неприспособленную для физики, голову хоть какое-то понимание своего удивительного предмета. Вот и объясняет, упрощает, показывает, а приметив в моих глазах нечто, похожее на искру понимания, переходит к задачкам, потому как если уж я почти сообразила, – до других точно дошло. Так он считал и был прав.
***
Счастлив педагог, окруженный талантливыми питомцами. Спокоен учитель, работающий с прилежными и понятливыми учениками. Страшно представить, что мог бы испытывать обычный учитель с такой ученицей как я, непроходимо глухой к его предмету.
Но Борис Ефимович не был обычным. Моя неспособность воспринимать физику вызвала у него педагогический азарт. Чего он только ни придумывал, чтобы найти для меня тропинку в эту удивительную науку. Будучи нашим классным руководителем и представляя в целом мои наклонности и способности, он частенько поручал мне работать над биографиями самих физиков. В результате, я запомнила, как Паскаль, увлеченный собственными предположениями, с какими-то пробирками в руках, карабкался на вершины холмов, – представляясь мне почему-то в длинной, несуразной, мешающейся в ногах одежде, цепляющейся за камни и кусты, – и не спускал глаз с этих самых пробирок, следя, чтобы с ними ничего не случилось (стекло же!), ничего из них не выплеснулось, не вытряхнулось, (а то вся затея провалится), и думал о чем-то своем, физическом. Да не только Паскаль, – в физике вообще много людей неординарных было. Увы! Мне это сообразительности не добавляло.
Кстати, сам Борис Ефимович с нашими школьными буднями тоже не очень вязался. Учили нас, в основном, женщины, оттого школа напоминала большую семью: учеников называли на «ты» и беспрестанно воспитывали, наставляли, отчитывали. А как иначе? Семейка-то та еще! А тут "Боря" – в классическом, безупречно выглаженном костюме, со всеми уважительно, на «вы», как с молодыми коллегами по учебному процессу, мнениями нашими интересуется... Поначалу мы ошарашенные ходили, культурный шок переживали, а потом сами как-то воспитываться начинали, без выговоров и упреков, – настроение взрослого взаимоуважения воспитывало.
Удивительное дело, любой из нас с легкостью вспомнит кучу забавных и грустных историй, связанных с учителями, а про таких как Борис Ефимович и захочешь побольше рассказать, а вспомнить почти нечего: говорил всегда вежливо, спокойно, никогда не то что не ругал – голоса не повышал, правда, иногда просил после уроков задержаться.
Меня – чаще всего из-за физики. Не помню, чтоб он подозревал меня в лени или нестарании, и уж тем более – обвинял в неспособности, скорее, относился к моему невежеству как к общему для нас затруднению. Иногда почти утешал: ну, бывает, не дается предмет. Музыкальный слух тоже не у всех есть. Так? – Я кивала. – А иногда только кажется, что нет, просто не пробудили его, не зацепили, вот он и спит. Так? – Я снова кивала. – Но мы-то с вами и дальше стараться будем, глядишь, за что-нибудь зацепимся. Так? – Еще бы не так! Если Борис Ефимыч говорил «так», – иначе и быть не могло. На этом наш с ним физический эксперимент и держался.
***
– В результате опытов выяснилось, что хотя Броуновская частица, – пылинка, – (поясняет "Боря" мне лично), – постоянно находится в движении, ее среднее смещение за достаточно долгий период времени равно нулю, – обращается ко всему классу, а смотрит на меня. – Мечется-мечется, – и ни с места. Понятно? – снова приглядывается.
Понятно! Понятно, что в его науке я эта самая частица и есть: термины, формулы, законы; ничего очевидного и ничего сомнительного; неуловимые силы и энергии, волны как частицы и частицы как волны; зубрежка, задачки, графики; и хотя я очень стараюсь, и уже сколько времени! – но хоть бы что отложилось!
Каждый раз, входя в кабинет физики, готовая очутиться в дебрях неведомых слов и понятий и не надеясь постичь их умом, я жадно вдыхаю сам воздух, атмосферу единственной в мире науки (*): да вольется она в мое бытие хоть через легкие, хоть через клеточки кожи. Каждый раз я высиживаю положенные 45 минут, с немым трепетом ожидая: да блеснет мне лучик познания. И каждый раз, стоит мне выйти из кабинета физики, с невольным облегчением выдыхаю весь физический туман: да простят меня Паскаль с Резерфордом.
***
А знаете, чем упорядочивается Броуновское движение? Ничем. Оно просто есть, и учитывается в опытах и при расчетах. Правда, когда температура воздуха или жидкости падает, Броуновское движение замедляется. Частицы только и мельтешат, пока тепло из них не уйдет. А сколько в них того тепла, куда оно испаряется, – это уж другие законы за них решают, а какие, – не помню. Не пригодилась мне школьная физика в жизни, но… спасибо ей за Бориса Ефимовича. Хотел он раскрыть мне тайны своей науки, того же Броуновского движения, а раскрыл нечто большее – формулу преодоления хаоса: уважение, терпение и побольше человеческого тепла.
___
(*) "Есть только одна наука — физика. Все остальное — коллекционирование марок". Э.Резерфорд, брит.физик.