Санаторий голодания. Глава первая. Деликатесы

             
  Фетусов поставил массивную ногу с жировыми наплывами над щиколоткой и над коленом на рифленую платформу электронных медицинских весов, но никак не мог весь встать на весы:  вторая нога как бы прилипла к полу. Тогда он схватился за стойку весов, вдавил в неё свой мягкий живот и, морщась от усилий и неловко  улыбаясь на свою немощь, наконец-то подтянул к платформе эту ногу.

  – Извините, больной. Ваша брюшная полость производит давление на стойку весов! – сказал ему в приёмном отделении поликлиники пожилой фельдшер, любивший выражаться наукообразно. – Нет никакой альтернативы зафиксировать вашу силу тяжести при таком её распределении...

  Фетусов встречался с этим фельдшером лет пять назад, в свой первый приход в эту поликлинику.  Ещё тогда псевдонаучный голосок фельдшера раздражал его, и не было сейчас желания продолжать выслушивать такие словоизлияния.

  – Отпусти меня ради бога, какой хочешь вес запиши! – взмолился, переводя дыхание Фетусов. – Без рук я не могу...

  – Сто сорок килограмм, четыреста десять грамм! – торжественно объявил фельдшер, словно пытался обрадовать больного. – Это не учитывая веса ваших верхних конечностей и части жирового компонента брюшной полости, производящих давление на стойку прибора.  Ваш весо-ростовой коэффициент является веским аргументом для направления вас на лечебное голодание.  Прошу пройти в кабинет Евстахия Аристарховича.

 Главный врач поликлиники Евстахий Аристархович, сам довольно тол-стый и рыхлый, не  удосужился  даже  взглянуть  на протянутый    Фетусовым талончик с пометкой фельдшера.

 – А, старый знакомый! Никаких отговорок! – просипел он астматическим голосом, хотя Фетусов ещё не сказал ему ни слова. – И препаратов от избыточного веса я вам не буду выписывать, ну, а направление в санаторий лечебного голодания  дам во второй раз  с удовольствием! Этот  санаторий стал теперь коммерческим учреждением,   плата   за   пребывание там  довольно высока, но врачи санатория лечат ожирение третьей и четвёртой степени по новой методике, результаты потрясающие, вот полюбуйтесь на рекламный проспект.

  – Но всё-таки скажите, доктор, если я не поеду в этот санаторий, какой будет прогноз? – нарочно придавая своему голосу пессимистическую  окраску, спросил Фетусов.

  – Наверняка неблагоприятный! – у доктора был такой вид, словно он пытался обрадовать этими словами больного. – В вашем организме более сорока процентов жира, если его считать по известной формуле  Бернгардта.  Думаю, что его происхождение – следствие неправильного питания и малоподвижного образа жизни, но это в скором времени может осложниться эндокринными нарушениями, инфарктом миокарда, или геморрагическим инсультом.

  Фетусов слушал главврача поликлиники с заметной саркастической улыбкой. Будучи ученым-биологом он, по большому счёту, не доверял медицине, а особенно её назойливому рекламному придатку.  Но, как утопающий ухватывается за соломинку, так и он решил испробовать, может быть, последнее средство для своего недуга.  Не идти же, в самом деле, к той молодухе-целительнице, о которой трубили по радио и телевидению.
  Он плюхнулся на сиденье персональной машины. Вытирая пот с нависающей над воротником сорочки складки шеи, проводя  широкой ладонью по своим слипшимся клочкам волос,  повернулся к шофёру:

 – Понимаешь, Витёк, этот эскулап опять хочет завлечь меня в их голодный санаторий, лечить минеральной водичкой и клизмами!  Самого его туда бы направить!  Как говорится, прежде исцелись сам...

  Шофёр Виктор, малоразговорчивый, с взглядом, всегда направленным вдаль, даже тогда, когда он не был за рулём, на этот раз позволил себе не отмалчиваться:

  – А по-моему, сейчас во многих домах отдыха и санаториях не разжиреешь.  В прошлом году, вы знаете, Василь Семёныч,  был я в доме отдыха по льготной путевке от профкома двенадцать дней, так там лишний кусок чёрного хлеба в столовой выпросишь с трудом, всё растаскивают.

– Так это, Витёк, в некоторых домах отдыха или санаториях, возможно, просто недоедают, а меня направляют на лечебное голодание! – Василий Семёнович выделил интонацией слово «лечебное». 

  Шофёр не счёл нужным продолжать разговор. Фетусов вздохнул и, как пишут в старых романах, впал в мрачную задумчивость.

  Он вспомнил, как пять лет назад лечился от избыточного веса в том же самом санатории.  Это медицинское учреждение размещалось в бывшем родовом поместье князей Болховских.  Дворец с колоннами и высокими окнами стоял на возвышенности, внизу протекала река, но, боже мой, какой унылый вид княжеская усадьба приобрела при новых владельцах! За неприступным и скучным забором  из типовых серых железобетонных панелей не было не только завалящего деревца или кустика, но даже травинки!  В реке не водилась  живность.  Или мыловаренный заводик, или свиноводческий комплекс в её верховье  спустили в воду свои отбросы, или, поговаривали, что сами служители санатория отравили речку, дабы больные не соблазнились рыбалкой и тем самым не преступали бы строгий режим голодания. Те же служители ревностно следили за тем, чтобы голодающие ненароком не съели случайно зале-тевшее на территорию лечебного заведения какое-либо насекомое или не выкопали из засохшей глины вокруг дворца какой-нибудь корешок. Фетусов вспомнил о мучительных ощущениях голода; перед его глазами, как наяву выстроились в ряд зеленоватые бутылки с минеральной водой и высокие бокалы безвкусного, разбавленного той же минералкой, жёлтого фруктового сока: им шесть раз в день потчевали больных. Обычно при полном голодании на третий-четвёртый день муки голода притупляются; там же, в санатории, из-за этих соков никакого притупления не наступало: больные только и жили мечтою о тех грядущих днях, когда они могут что-нибудь пожевать.  Ничего другого не желал  тогда Василий Семёнович, как горбушку чёрного хлеба с крупинками соли.  Почему-то ему не хотелось ни мяса, ни деликатесов.  Только хлеба и желательно чёрствого!

  Вспомнив солоноватый вкус корочки горбушки Фетусов улыбчиво пожевал  полными губами.  Нет, теперь он знаток по части голодания!   Он теперь не поедет в бывший дворец князей, как в тот раз с узким чемоданчиком-дипломатом, где помещались только пара белья, да незаконченные наброски научных работ.  Он насушит сам и даст указание своим домашним насушить с полпуда чёрных или серых сухарей.  Весь месяц голодания пройдёт безболезненно, по ночам он, знай себе, будет хрупать сухариком.

  Привыкший к порядку, требующий того же от своих сослуживцев, Фетусов прибыл в санаторий минута в минуту, как было указано в путёвке.  Странное дело: теперь он не узнавал окрестности дворца Болховских. Прежде всего, безликий серый забор из бетонных плит исчез, и на его месте появилась роскошная витиеватая чугунная ограда с позолоченными острыми пиками на столбиках.  С холма открывался  чарующий вид на реку и на лесистые холмы на противоположном берегу.  Дворец стоял на своём месте, величественный в своей старине, с башенками по углам, с шестью белыми колоннами у входа. Видно было, что над дворцом добросовестно поработала мысль и рука реставратора. То ли оттого, что фасад здания был ярко освещён солнцем или потому, что к его фундаменту подступал густой шиповник и кусты сирени, а по сторонам  гранитных ступенек спуска к  реке  сочно зеленела трава, территория  лечебного учреждения походила теперь на райское местечко.  Внизу, под песчаным обрывом, голубела чистая вода реки, в ней, играя, всплёскивала серебристая рыбёшка.


 «Живём теперь! – взбодрился Василий Семёнович. –  Научились всё-таки эти клистирные трубки уважать голодающих страдальцев!»


  Но, как оказалось, к неподдельной досаде Фетусова, это не был санаторий для голодающих. У  массивных, отделанных бронзой, дубовых дверей дворца отчётливо золотилась вывеска названия учреждения: «Акционерный коммерческий научно-исследовательский институт лечебного питания».  Значит, тот санаторий куда-то переехал.  Возле расширяющихся к середине, как бы надутых колонн дворца, слонялись двое верзил-охранников с резиновыми дубинками. Впрочем, на Фетусова они не обратили внимания, и тот свободно прошёл в вестибюль института.  Вахтёр, судя по выправке отставной офицер, дружелюбно объяснил недоумевающему Фетусову, что сам санаторий лечебного голодания находится теперь на новом месте, но совсем неподалёку от усадьбы бывших князей Болховских и объяснил, как туда проехать.

 – Там теперь опытная база нашего института!

 – А почему у вас такая охрана? – повысил голос Фетусов. – Денег что ли институту некуда девать?

 – Все разработки нашего института представляют коммерческую тайну!
      
 Словоохотливый вахтёр сделал вид, что не заметил раздражения Фетусова, по-видимому, был рад случаю поговорить со свежим человеком, особенно с таким крупным и импозантным, каким был Фетусов.

 – Поезжайте туда и не пожалеете, что попали к нам, лечим мы здорово!

 Витёк, не моргнув, молча врубил скорость.  Подъехали к кружевным чугунным воротам великолепной ограды санатория, какая была у НИИ лечебного питания.  В проходной охрана в пятнистой серого цвета униформе вежливо, но с достаточной твёрдостью, потребовала у Фетусова предъявить к осмотру ручную кладь.

 –  Василь Семёныч, будет туго в санатории, сообщите, я мигом приеду за вами! –  у всегда невозмутимого шофёра влажно блестели глаза, когда он усаживался за руль, чтобы тронуться в обратный путь.
 
  К удивлению Фетусова, охранники не отобрали содержимое его чемодана, только поворошив руками пакеты с хрустящими сухарями, весело осклабились, переглянулись друг с другом, а один из охранников выразительно покрутил  указательным  пальцем  у  своего виска.

 За проходной санатория глаза посетителя отдыхали от обилия зелени; по сторонам дорожек, выложенных мраморными плитами, колыхались от ветерка кусты смородины и крыжовника.  Ультрасовременные – сплошь окна – корпуса санатория уютно разместились среди молодых посадок лип и дубов.  По дорожкам взад-вперёд резво сновали пациенты разного возраста, язык не поворачивался называть их больными от ожирения, слышались их бодрые звучные голоса.

«Вот это другая гипотеза! – пожевал полными губами Фетусов. –  Прогресс в медицинской науке – великая вещь.

  У главного входа в здание санатория он невольно обратил внимание на пятиметровую скульптуру толстяка, пожирающего блины.  У Василия Семёновича сразу засосало под ложечкой от такого провокационного искусства.

 «Начинаются мучения!  Хорошо, что НЗ – неприкосновенный запас, ещё не отобрали!» – Фетусов встряхнул чемодан, прислушиваясь к  сытному шороху сухарей.

   Формальности с приёмом нового больного не заняли много времени. Как в большинстве дорогостоящих коммерческих учреждений обслуживающий персонал был крайне вежлив и обходителен с посетителями.

  Даже не стали настаивать со сдачей чемодана в камеру хранения.  Фетусову показали просторный солнечный номер на втором этаже, рассчитанный на двух пациентов. Там, в вольтеровском кресле, у окна, лежал с книгой в руке жилистый человек с острыми коленками и быстрым оценивающим взглядом.  Увидев вошедшего он резким движением положил раскрытую  толстую книгу переплётом вверх на низкий мраморный подоконник.  «Всемирная кулинария» – прочитал заглавие Фетусов.

 – Вы кто? – как следователь спросил компаньон твёрдым голосом.
 Василий Семёнович, несколько удивлённый таким началом знакомства, назвал себя и свою должность.

 – Я не о том спрашиваю, что академик! – невозмутимо продолжал допрос сосед Фетусова, приподняв голову от подушки вольтеровского кресла.  – Вы кто, «мясник», рыбник или вегетарианец?  Пардон, вы человек новый, я хотел сказать, отдаёте ли вы предпочтение мясным или рыбным блюдам, или только зелёным салатикам? И какие соусы и маринады вы предпочитаете?

 – Я вроде ем всё подряд, – вздохнул Фетусов. – А в последнее время вообще воздерживаюсь от мяса и маринадов. Не понимаю, почему вы об этом спрашиваете? 
               
 – А я предпочитаю рыбку! – надменно задрал острый подбородок сосед Фетусова.

  Он протянул академику костистую руку:

  – Никита Севрюков!  Рыбу уважаю не абы какую, а сёмгу, омуля или молодого гольца.  Кстати, как вы относитесь к заливному из осетрины?

  «До чего довели здесь известного писателя! – Фетусов судорожно передёрнул жирные плечи. – Одержим, бедняжка, манием пищи!».

 – Вот попробуйте сухарика! – растроганно сказал академик и щедрым движением откинул крышку чемодана. – Только пока не ешьте много, я знаю, это крайне опасно для голодающих.

 – Каких голодающих? Вы что, не того ли? – Севрюков воткнул длинный палец в свои начинающие седеть волосы у виска, точь-в-точь, как это делал один из охранников в проходной санатория. – У нас в столовой – такой выбор разнообразнейших произведений кулинарного искусства, а вы прибыли сюда с чёрным хлебом, как на полюс с кусками льда или, как говаривали в старину, в Тулу со своим самоваром.  Поверьте мне, учёный, вас здесь будут закармливать, как гуся перед убоем!

 «Как бы не так!» – скептически облизал пухлые губы Фетусов. – Если бы тебя закармливали, ты не стал  бы таким сухопарым и нервным»
 
 Он вспомнил, как с год назад слушал интервью этого писателя по телевизору.  За столом сидел обрюзгший, отдувавшийся после каждой произнесенной фразы, толстяк.  Пребывание в голодающем заведении съели пуды жира у этого человека, да заодно, видимо, изрядную толику его серого мозгового вещества, нарушив психику.

 – Выбросите ваши сухарики за окно, птицы склюют, а то все в санатории будут смеяться над вами! – с покровительственной интонацией проговорил Севрюков и снова потянулся к книге.  Перед этим, вытянув длинную шею, он бросил мимолётный взгляд на овальные настенные часы, как будто куда-то торопился.  Перелистав несколько страниц книги, он снова  взглянул на часы.

 Обстановка санаторного номера была роскошной даже для видавших виды академиков и писателей: мебель красного дерева, хрустальные люстры, ковры на полу, картины в тяжёлых резных золочёных рамах. В ванной комнате у позолоченной ванны стояли непременные атрибуты санатория: электронные медицинские весы и вибромассажеры, а во всю стену – громадное зеркало.
               
 Несколько  массивных  зеркал  были развешаны, и в передней, и в гости-ной, и в спальне – мол, смотри и любуйся, как меняются контуры твоей фигуры день ото дня пребывания в коммерческом лечебном заведении.

 – У нас так вкусно готовят, что буквально пальчики оближешь! – Севрюков в очередной раз кинул взгляд на часы. –  Я жду не дождусь, когда прозвучит по этажам нашего корпуса сигнал на обед!  Рекомендую вам как своему соседу по этому номеру стать и моим соседом по столику в столовой. Место вчера освободилось.

 Кстати, вы знакомы с этими блюдами? – он задержал палец на цветной иллюстрации, и его лицо слегка покривилось.
 
 – Это разновидности японской «суши»: «кунсей» из копчёного лосося, «тако» из осьминога, «эби» из креветок, – презрительно топырил тонкие губы Севрюков. -   Но, по-моему, ни одно из этих блюд не сравниться с нашей рыбацкой ухой!

 Севрюков, с заметной  обидой посмотрел на Фетусова, будто тот, что-то возражал ему относительно  рыбацкой ухи.

 И мастистый писатель с жаром начал доказывать Фетусову о преимуществах рыбацкой ухи, особенно, ухи из налима и ершей по сравнению с блюдами японской кухни.  Так горячо, по мнению Василия Семёновича, можно было говорить только о грядущих судьбах человечества, а не о таких гастрономических нюансах.  Казалось, воспалённый мозг писателя Никиты Севрюкова зациклился на еде, и это насторожило академика.
   
 «Что-то в этом не так! – подумал Василий Семёнович, слушая не допускающего каких-либо возражений чревоугодного маньяка. – Сухарики я пока припрячу!»

 В их номер заглянула миловидная, дать ни взять, фотомодель, дежурная по этажу,  и очаровательно сверкнув зубками, пригласила пройти в клуб, расположенный на первом этаже здания, на концерт художественной самодеятельности и кинофильм.

– Я подумал, что зовут в столовую! – разочарованно присвистнул Севрюков и снова взглянул на часы. – Я на обед сегодня заказал рыбацкую уху из стерляди и ершей. Впрочем, в столовую обычно зовут по звонку. Туда ещё рано.  Ну что ж, концерт, так концерт!

 Василий Семёнович был рад случаю избавиться от разговора о еде со стороны уже начинающего надоедать ему, пусть и знаменитого напарника.

 А писатель оказался галантным человеком.  Видя, как с опаской спускался грузный академик со ступенек парадной лестницы, он взял его под руку.  Пока они шли по широкому коридору, Василий Семёнович во все глаза всматривался в живописные картины и гобелены, развешанные по стенам и изображавшие упитанных благодушных людей, занятых одним делом – поглощением всевозможных яств. Были заметны маслянистые блики в глазах гурманов, блестели их здоровые, чуть ли  не  лошадиные зубы. На специальных стендах висели плакаты, рекламирующие, то крабов в собственном соку, то чёрную икру, то кавказский шашлык.

 «Ничего себе, санаторий для голодающих!  Какая-то дразнилка! – скривил рот Фетусов, когда скорый на ногу Севрюков тащил его от стенда к стенду и объяснял особенности того или иного кушанья. – Видать, все здесь спятили с ума!»

 Со стендов с муляжами и добросовестно исполненных художественных полотен, написанных без сомнения голодающими мастерами кисти, кричали, моля съесть их, полупрозрачные ломтики сырокопчёной осетрины, ноздреватый сыр, веером разложенные на тарелках овальные ломти полукопчёных колбас, громоздились на подносах полосатые ветчинные окорока, серебрилась селёдка с белыми колечками лука, политая желтоватым маслом.  У Фетусова засосало в желудке от этих натюрмортов. Но странное дело – наряду с возрастающим возмущением по поводу возмутительного напоминания о роскошной еде в неподобающем месте, Фетусов ощутил в своём теле, странную лёгкость, будто кто-то невидимый вытягивал из его чрева излишнюю тяжесть.

 «Может быть, это такой метод их лечения – еда по картинкам и искусно сделанным муляжам? – думал он. – Так вот, значит, какова их новейшая методика борьбы с ожирением! И этот писатель стал таким прытким, а ведь раньше выглядел рыхлее меня!»

 Какое-то внутреннее чувство подсказало Василию Семёновичу, что и концерт, и кинофильм будет всё о том же: о разнообразных кушаньях!  Предчувствие его оправдалось.

 Концерт художественной самодеятельности пациентов и обслуживаю-щего персонала санатория начался слышанной ещё в детстве Фетусовым шутливой песенкой «Люблю я макароны!»  Потом два шустрых молодых человека, некогда толстяков, о чём можно было догадаться по их необъятным пиджакам, болтающихся теперь на их плечах, как на огородных пугалах, пропели, причмокивая, старинную песенку:

 «Сосиски с капустой я очень люблю!
  Ляфу, ляфу, ляфу!
  Сосиски с капустой мне снятся во сне!
  Ляфу, ляфу, ляфу!».

  После того, как гурманы ещё исполнили песенку «О моя, гусиная печёнка!», дуэт вызывали на «бис».  Зал неистовствовал, все слушатели топали, а у Фетусова до того засверлило в желудке от голодных колик, что он тоже невольно начал поочередно поднимать тяжёлые колени.

 Концерт сменился показом стереофильма.  Герои картины, обнажённые и стройные, как античные боги, пожирали полулёжа горы еды,  выпивали  один  за  другим  бокалы переливающихся цветами радуги напитков.

 К скатертям, разостланных на траве в тени оливковой рощи, подбегали кабаны и львы – выпрашивали не предназначенную для них пищу богов. Боги, грациозными движениями бросали зверям остатки лакомств.  От жареных кусков мяса шёл пар.  В зале ощущался его аромат – как этого добились устроители фильма, было загадкой. Мало-помалу Фетусов уже не возмущался показухой пиршества и не отводил взгляда от экрана.  В животе у него, как говорится, гремели жернова.  Он сам бы не прочь был наброситься сейчас в лесу на кабана, разорвать его и пихать в рот с его загривка ещё трепещущиеся живые соблазнительные куски, какие доставались героям кинокартины.

 По окончании кинофильма Фетусов стал не узнавать себя.

 Возбуждённый, красный, почти не чувствуя обычной тяжести своего тела, готовый проглотить весь свет, сердитый от первых впечатлений санаторного дня, Фетусов вместе с толпой голодающих наконец-то направился в столовую санатория.  Завтра же ноги его не будет здесь, если его не накормят существенным обедом! Он не подопытный кролик, чтобы его дразнить!

 Увлекаемый людским потоком Фетусов вскоре оказался в огромном высоком зале столовой.  Бог ты мой – какие аппетитные запахи, в стократ более сильные, чем во время показа кинофильма в клубе, доносились из-за распахнутых амбразур цеха раздачи блюд!

Василий Семёнович уже с несвойственным ему свирепым выражением львиного лица, сжав зубы, заставлял себя не прислушиваться к  восторженной болтовне своего соседа Севрюкова, отпускающего снисходительные шуточки по поводу обнаженной пышногрудой блондинки, изображённой на огромной, в полстены, картине в стиле Рембрандта.  К чёрту крикливые натюрморты мясных деликатесов, к дьяволу красотки!  Василий Семёнович, прежде всего, жаждал настоящей плотской еды.  Проходя мимо столиков, рассчитанных на две персоны и покрытых скатертями из зелёного искусственного шёлка, академик обратил внимание на хрустальные фужеры и рюмки, фарфор и фаянс для специй и приправ.
 
 Севрюков, холодно оглядев санаторников за соседними столиками, с привычной готовностью подтянул рукава пиджака к локтям, заученным движением засунул накрахмаленную салфетку в отвороты сорочки, где виднелась его морщинистая от похудания длинная шея, и царственным жестом протянул академику папку с меню.

  «Как в дорогом ресторане!» –  подумал Василий Семёнович, оглядывая соседей за столиками.
 
 Он никак не мог прочитать, прыгающий в его руках лист  длинного перечня блюд.  Презрительно усмехнувшись, Севрюков осторожно высвободил меню из его рук.

 – Пардон, я, пожалуй, кроме рыбного супа возьму себе на обед парочку гамбургеров, а на десерт – бутылочку шампанского. А вы, что будете есть и пить?

 – Перестаньте разыгрывать меня! – взревел медведем огромный тучный Фетусов, так что народ за соседними столиками начал неодобрительно посматривать в их сторону, а тоненькая в талии официантка с кружевной на-колкой на изящной головке заторопилась к ним.  Она грациозно лавировала между столиками держа красивым профессиональным жестом поднос на одной руке.

– Я попрошу Надю, на первый раз, принести вам тоже, что и мне, потом будете благодарны! – Севрюков прищуренными глазами так оглядывал фигурку официантки, что она краснела и поправляла свободной рукой край кружевного передника.

 –  Хотя бы дали чайку с кусочком хлеба, я со вчерашнего дня ничего не ел! – с несвойственным ему просящим тоном проговорил Василий Семёнович. – Так сегодня хочется от пуза натрескаться, хотя я давно на диете, и мне ничего не рекомендуют острого.

 –  Деревня! Глушь! Саратов! – с дружеским презрением оттопырил сухие губы писатель. – Положитесь на докторов, они сами знают, что нам можно есть!  Все кушанья сертифицированы, прошли всевозможную апробацию, для этого существует по соседству специальный научно-исследовательский институт питания, да и в самом санатории есть испытательная лаборатория.

 Официантка Надя, изгибаясь тонким станом, незамедлительно принесла кушанья на двух подносах, поставленных один на другой.

 Василий Семёнович с опаской серебряной вилкой пошевелил  хорошо прожаренный на вид шницель: не обманывается ли он, не проводится ли над ним сеанс гипноза.  Не во сне ли всё это?  Он резко встряхнул тяжёлой, как у льва головой  с всклокоченной  седой шевелюрой – нет, всё было наяву.  Севрюков, смачно жуя и запивая свои гамбургеры шампанским, иронически морщил переносицу и щурился на соседние столы, где оживлённо беседовали не очень пожилые дамы.  Этим он как бы говорил соседу: не буду смотреть на тебя, отвлекать от еды, понимаю твое состояние, сам прошел через это!

 Отовсюду слышался дробный перестук ложек и вилок, с хлопаньем  вылетали  пробки  из  бутылок  с искристым вином, но людских голосов почти    не было слышно – все священнодействовали, склонившись над обычными и экзотическими блюдами.

 «Будь, что будет!» – решил Фетусов, наваливаясь на уху с янтарными «копейками» жира. Растравленный обилием предлагаемых кушаний, а также всей окружающей в этот момент обстановкой, он махнул рукой на своё здоровье, не в силах отказаться от давней многолетней привычки плотно поесть.

 Как в дорогом ресторане, еда была вовсе не эфемерной.  В желудке ощущалась приятная тяжесть.  У Василия Семёновича даже вспотели шея и лоб от усиленной работы жевательных мышц, порядком отвыкших от таких упражнений. Академик испытывал ощущение, сродни ощущению своей голодной студенческой молодости, когда он после разгрузки вагона с картошкой дорывался в институтской столовой до миски щей на «мб» – мясном бульоне, и до тарелки с чёрным хлебом.  Здесь, в светлой просторной столовой, накладывая красный срез сёмги на ломоть хорошо пропечённой булочки, да ещё намазанный предварительно толстым слоем вологодского сливочного масла, он уже не думал о своей болезни, настолько его увлекла всепобеждающая симфония обеденного ритуала.

 Аромат кушаний бил в ноздри.  С такой же жадностью поглощали еду и его напарник, и другие пациенты санатория, сидевшие за соседними столиками.  Никто не удивлялся разыгравшемуся аппетиту полнокровного академика, все торопились запихать в рот как можно больше кусков.  Официантки с отрешённо усталыми улыбками еле успевали уносить опорожненные тарелки и подносить новые яства.

 «Здесь царствует культ пищи! – уже с удовлетворением думал Фетусов. – Вот почему они так рекламируют еду во всех произведениях искусства».
 Теперь Василию Семёновичу стало ясно, в чём заключалась новая методика излечивания больных от избыточного веса.  Просто подобное лучше всего надо изгонять подобным! Алмаз поддаётся огранке только алмазом. Парадоксальная, но старая истина.  Отчего заболел, тем и лечись! А показ кинофильма о еде – это всего лишь прелюдия для энергичного выделения пищеварительных соков перед обедом.  Фетусов  как ученый-биолог знал, что даже обильная и жирная пища не приносит вреда организму, если тот, как говорится, находится на эмоциональном взводе, и его пищеварительные соки  с их ферментами находятся в полном  порядке. При этом резко повышается обмен веществ,  и жир быстро сгорает.

 «Отчего заболел, тем и лечись!» – повторил ещё раз про себя эту мысль Василий Семёнович, выпив напоследок полбутылки великолепного шампанского, съев плитку молочного шоколада и пару апельсинов. Он чувствовал в переполненном желудке приятное умиротворённое урчание. Уже за столом его начало клонить ко сну. Он уже не думал заявлять претензии администрации санатория по поводу кричащей рекламы еды.

 «Поживём, увидим! Сухари? – вяло подумал он о своём чемодане. – Пусть пока побудут в запасе».

 Фетусов всё ещё не вполне верил в то, что происходило в нём и вокруг него. Подмывало его попросить у стройной официантки Наденьки ещё порцию шницеля – это после-то шоколада и сока ананаса, но он увидел, что Севрюков уже насытился и вытирал длинные пальцы салфеткой, поднимаясь из-за стола.

– А вы не стесняйтесь, заказывайте себе ещё! – посмотрите, пардон за выражение, как все жрут! – рука Севрюкова театральным жестом обвела столы. – Что касается меня, то я через неделю выписываюсь в связи с окончанием срока лечения.  Я вынужден ограничивать себя в количестве блюд, разве я могу так питаться дома? Дело не в деньгах, я человек обеспеченный, но есть ли у меня время и желание ходить по ресторанам?

 Наконец, в столовой тихо заиграла маршевая музыка, что было ненавязчивым сигналом окончания обеда.  Отдыхающие (у Василия Семёновича язык не поворачивался назвать их больными из-за их жадности к еде) неторопливо, дожёвывая на ходу пирожки  и фрукты и перекидываясь друг с другом впечатлениями от обеда, разбредались по своему усмотрению, кто куда.  Сухопарый Севрюков, вышагивая своими длинными ногами впереди Василия Семёновича, страдающего от одышки и палящего солнца, повёл своего нового соседа по санаторному номеру на реку.  Это было обычное место времяпрепровождения отдыхающих в жаркий полдень. Участок реки, примыкающий к санаторию, был с трёх сторон огорожен двумя полосами высокой металлической сетки, чтобы санаторникам не вздумалось общаться с кем-либо из посторонних.  Купаться в реке разрешалось, но что было довольно странно: ловить рыбу запрещалось под страхом немедленной досрочной выписки из санатория. Впрочем, ни у одного из «голодающих»  не было, ни орудий лова, ни желания заниматься им на сытый желудок
 
 Соседи по номеру – академик и писатель, медленно  прогуливались  по  высокому  песчаному берегу живописной реки с обилием кустистых островков, излучин и каменистых обрывов.  В прибрежных кустах слышались бодрые стариковские голоса мужчин и непринуждённый женский смех.

 – Врачи говорят, что я почти поправился! – сухощавый Севрюков, удовлетворённо разглаживал глубокие морщины на лице.

 О том, что он недавно страдал от ожирения, свидетельствовали только многочисленные или грубые, как степные овраги складки на лице, или тонкие, как ниточки, складки кожи, видимые на всех открытых частях его тела, особенно на шее и щеках.  Кожа пока еще не успела сжаться, адаптироваться к новому телу, но врачи обещали Севрюкову, что кожа через неделю-другую приобретёт тургор, натянется и станет эластичной, почти, как в молодости.

 – Жаль, что приходится уезжать отсюда! – разводил руки Севрюков. – Но что поделаешь, надо освободить место для других желающих похудеть.  Впрочем, я здесь с этой гастрономией совсем обленился: не набрал ни строчки для издательства, только читал и думал об изысканной пище.  В первые дни в санатории я хотел поглощать всё без разбора, сейчас меня тянет, в основном, на  экзотические блюда.  Думаю сегодня заказать на ужин что-нибудь из полинезийской кухни.

 На другой день, вечером, академик Василий Семёнович в сопровождении Севрюкова и ещё двух мужчин из соседнего номера торжественно несли к реке бумажные свёртки с ненужным «неприкосновенным запасом» чёрных сухарей.  Пусть пируют рыбёшки!  А рыбёшек было – лови голыми руками! Ложилась роса на густую траву, в прибрежных кустах смородины чернели гроздья крупных ягод, под развесистыми берёзами отдыхающие часто находили белые грибы–боровички. Даже если бы совсем не кормили в этом санатории, что по идее так и должно было быть, то страдать от голодных колик здесь при таком изобилии природных даров было бы мудрено. На худой конец, сочную траву, например, можно было  бы кусать изголодавшимися зубами по самую дерновину.

 У реки, несмотря на сумерки, всё ещё стрекотали кузнечики. Фетусов вспомнил, как в прошлое своё пребывание в этом санатории, он нашёл и, не таясь ни от кого, сжевал сонного майского жука, невесть как оказавшегося на глинистом пустыре перед санаторным корпусом. Крупный жук с жёсткими хрустящими крылышками показался чертовски вкусным.  Сейчас же от этого воспоминания Василия Семёновича всего передёрнуло.  Да, теперь многое изменилось, молодцы учёные-медики!

 Пациенты санатория даже не пытались смотреть, ни на  глянцевитые  ягоды  смородины,  ни  на грибы!  Во-первых, объяснили врачи, что использовать подножный корм опасно для здоровья из-за возможного, как говорили они, присутствия в  нём  возбудителей  особо  опасных заболеваний и токсических веществ, вроде солей тяжёлых металлов, а во-вторых, ассортимент ягод и фруктов в санаторной столовой был настолько богат, что не находилось охотников позариться на растущие дары природы.

 Никита Севрюков за неделю до окончания назначенного ему срока пребывания в санатории бросил читать кулинарную книгу и ограничил себя в выборе блюд.  По-видимому, его  пришедший в норму организм больше не требовал излишка в питании. Севрюков стал избегать разговоров с Фетусовым  о еде, да и вообще о чём бы то ни было, мотивируя это чрезмерной занятостью.

 Пока Фетусов и в своем номере, и по дороге в столовую занимался выбором блюд согласно кулинарным рецептам толстой книги (подобное чтиво было обязательной принадлежностью каждой комнаты санатория) Севрюков с миниатюрной электронной книжкой в руке задумчиво ходил по аллеям парка и по высокому берегу над водой. При этом он бросал надменные взгляды на встречных санаторников, якобы мешающих его творчеству. Часто он останавливался, что-то бормотал себе под нос и начинал шептать во встроенный в электронную книжку микрофон. Косясь на редких  попадающих на его глаза прохожих, он кое-что из надиктованного стирал и диктовал снова. Все отдыхающие в санатории знали: известный беллетрист готовит новый роман.  На вопрос академика, почему у писателя вместо неодолимой тяги к еде появилась потребность к творческой работе, Севрюков небрежно бросил:

 – Как говаривал Сократ: «Услаждать себя едой?  Это хуже смерти».

 После отъезда Севрюкова Василий Семёнович начал ежечасно рассматривать себя в зеркалах: в большом трюмо, висевшем в номере между двумя креслами и в зеркальной стене ванной, а на прогулках тоже частенько вглядывался в крохотное карманное зеркальце.
 
 Перемена в облике Василия Семёновича была разительной.  Ежедневное взвешивание показало, что он каждый раз терял в весе до полутора кило-граммов!  На некогда одутловатом лице академика с заплывшими веками резко обозначились продольные и поперечные морщины. На первый взгляд они старили Василия Семёновича, но все его движения, особенно властные, энергичные повороты его «львиной» головы, когда он жадно вглядывался в окружающих его людей и природу, свидетельствовали о крепости и молодости его организма, хотя ему уже  было  семьдесят два года. После того, как Василий Семёнович выходил из столовой, его уже больше не привлекало желание  отдохнуть  на мягком диване в его номере,  как это было в первые дни. Его тянуло в парк, на воздух.  Один раз, оглянувшись по сторонам, он воровато пробежал шагов пятьдесят по дальней липовой аллее парка.  Утром  после  пробуждения  его  уже не  столь радовала мысль о предстоящем вкусном завтраке, как мысль о небольшой пробежке трусцой.  Одышка у академика исчезла.  Он радовался: теперь домашние, да и все его коллеги по академическому институту не узнают его!

 В санатории лечебного голодания было установлено шестиразовое питание, причём, всегда можно было получать и первые, и вторые блюда даже за завтраком, полдником и ужином. Разрешали брать с собой в номера бутерброды и фрукты.  Поощрялось врачами санатория употребление шампанского и других сухих вин.  Все напитки были первосортные, отменного вкуса, и Фетусов чувствовал, что от них почти не пьянеешь, только в голове было лёгкое веселящее кружение, как от стакана свежезаваренного крепкого чая.  После приёма таких напитков аппетит становился зверским и появлялась потребность поглощать дюжину всевозможных закусок!

 Василий Семёнович впервые за последние два года почувствовал в себе интерес к новым научным фактам.  Ожило ощущение молодости, когда он только входил в науку и за наблюдением интересовавшего его эксперимента мог просидеть сутками.  Исследовательский зуд и теперь начал овладевать им. Он стал внимательнее присматриваться не столько к пациентам, сколько к персоналу санатория, к его работе, а также стал интересоваться, как питаются повара и весь обслуживающий персонал.  Он приподнимал брови от удивления, когда обнаруживал, что та еда, что дразнила ноздри «голодающих» больных, те куски ветчины и говядины, что таяли у них во рту, обслуживающий персонал игнорировал – они готовили себе пищу в отдельной кухне, питались в другом корпусе и по их рассказам ели самое обыкновенное, к чему бы Фетусов, избалованный санаторными деликатесами, сейчас бы не притронулся: картофельные супы, щи и каши с невзрачными биточками. Фетусову показалось странным, что на бутерброды и другие кушанья (их отдыхающие в санатории иногда оставляли в своих номерах на столах и подоконниках) почему-то не садились мухи, вокруг фруктов и отменного на вкус духовитого санаторного мёда не жужжали пчёлы и осы, хотя Василий Семёнович часто прослеживал их деловитый полёт за распахнутыми окнами санаторного корпуса.

 Когда он спросил дежурного вахтёра Альберта Петровича, почему они в своей столовой едят простую пищу, когда на кухне санатория остаётся столько вкуснейших вещей, вахтер, пятидесятилетний офицер-отставник, покраснел, виновато заморгал:

 – Оно так!  Да больно жалко обижать вас, больных-то! Поправляйтесь сами, а мы уж как-нибудь...

 Смущение бывшего воина-афганца, его недосказанность, ещё больше разожгли исследовательское рвение академика.  Он заметил, что обслуги и медперсонала в санатории было едва ли меньше, чем больных.  Утром автобусы: «Икарусы» и «Мерседесы» подвозили к ажурным воротам заведения до сотни служащих, для чего? Санаторники поправлялись, сбрасывали с установленной закономерностью лишний жирок, но ничем не болели, старались сами наводить чистоту и порядок в своих комнатах, но зачем же тогда такой штат обслуги, особенно поваров и врачей, которых Фетусов про себя называл эскулапами?  Пациенты пожирали десятки тонн пищи в день, но вот уже две недели Фетусов не видел, чтобы в витиеватые ворота санатория въезжали хлебные  или иные продуктовые автофургоны.  По его наблюдениям, не въезжали машины и в задние, служебные,  ворота лечебного учреждения.  Не воздухом же, в самом деле, питаются  пациенты!

 По ночам, ощущая в животе лёгкое урчание, свидетельствующее о несомненном наличии пищи в работяге-желудке, Фетусов начисто отвергал мысль об эфемерности продуктов.  Он заглядывал в унитаз и видел, что отбросы кишечника по цвету, консистенции, а главное, по объёму были вполне нормальными.  Тогда он подходил к буфету в коридоре, намазывал густо ломтик булочки новозеландским или вологодским маслом, всё это покрывал горкой крупнозернистой красной икры и звучно жуя, прислушивался, не шумят ли машины, подвозящие продукты в санаторий?  Но всё было тихо.