Литейный. Огромный, гудящий... Витрины -квадратные метры хрустального, ослепляющего блеска, каскады света, диковинные, вычурные названия дорогих лавок-бутиков… И, надо же! Как нищий, затесавшийся на крестины, как засохший явор, среди молодых и веселых деревцев, таблица: «Прием пушнины» Что за пушнина? Какой –такой пушнины, откуда? Кому это надо? Пара ступенек вниз- сумрачная комнатка, клерк.
-простите, какую пушнину принимаете?
-всякую! Любую, включая старую, рваную и негодную. Тряпье тоже берем, несите!
Блестящими брызгами взорвавшейся под шляпой молнии, метнувшейся шторкой неуклюжего, отошедшего в прошлое фотоаппарата, - вспышка памяти…
Старинные города не обрывают внезапно свои окраины, за которыми сразу же, от подъезда начинается болото и лес, рожденные вручную, киркой, молотом и зубилом, они исходят, истончаются, слабеют, как с годами слабеют мышцы в плечах их созидателей, как пересыхающий ручей, как затихающая нота, как дыхание умирающего… ДомА проще, ниже и реже. Серо-зеленый налет многовековой патины восходит по каменным стенам вверх, от выщербленных плит тротуара к черепичным крышам. Булыжники мостовых, как зубы глубокого старика в истощенных деснах- вяло лежат в своих гнездах, запуская под себя воду в дождь и вздрагивая под колесом и копытом…
На окраине израненного последней войною Львова, там, где дома уже над первым этажом прикрывали себя почерневшей от времени, дождей и солнца черепицей, где сажа печных труб, не улетает в небо, а пройдя через желоб водосточных труб, навек въедается черными разводами в тротуары, в некогда проходной арке, соединяющей улицу с несуществующим ныне двором, обитал Янкель.
Одна сторона арки была наглухо заколочена серыми, пыльными досками, другая, заколоченная такими же, но с широкой и невысокой самодельной дверью, через которую в это сумеречное пространство, лишенное потолка и окон -стены просто сходились над головой под острым углом, проникал смешной человечек -рыжий, с тощей седой бородой и огромным горбом. Горб был таких чудовищных размеров, что весь торс бедняги был этот горб…
Старый, изуродованный Богом Янкель жил не один. Он по-братски делил жилье с двумя постоянными обитателями: девочкой, живущей не в нашем мире, и ветхой телегой -широкой и длинной, большую часть кузова которой, занимала груда смердящего тряпья. В углу, в брезентовой торбе хранились сокровища: мячики, старые куклы, грошовые игрушки, переставшие быть деньгами, монеты, покалеченные, но не утратившие выправки, оловянные солдатики, целлулоидные пупсы, войсковые эмблемы разных армий…
Девочка, живая и теплая, сидя на клочке вытертого ковра, брошенного прямо на земляной пол, хихикала беззвучно, как солнышко беззвучно разбрызгивает свои лучики, и играла мячиками. Она расставляла солдатиков в линию и принимала парад. Потом, перекатывая во рту застревающие в горле слова, докладывала Богу: войско готово! И слизывала маленькие пузырьки слюны с уголка губ. Горбатый Янкель смеялся и теплая волна поднималась из глубины горба, согревая сердце - он был ее Богом, иного она не знала.
Янкель был старьевщиком. Но каким! Имя его гремело по всему свету! Посудите сами: сидит себе на табурете пан Влодзя-большой человек в околотке-сапожник-заплаточник. Он поляк и синагогу называет «жудовский костел»-а какая разница?-там у Бога просят, и тут у Бога просят, и там и тут получают нарыв и хворобу, и «дети в зеленке»…
Входит дебелая тетка и тычет под нос сапожнику разношенные, раздавленные, черные изнутри, туфли, больше похожие на провяленные чувяки.
-Ну -говорит она-, пан майстер, что Вы на это скажете?
Влодзя молчит-во рту у него сапожные гвоздики-«такса».
-Так и будете мне молчать, когда перед Вами женщина?
-а, что сказать -говорит мастер, не вынимая гвозди изо рта, Вы дождитесь Янкеля, у него спрОсите…
Натруженные ладони упираются в необъятные бедра -Разбойник! Да эту обувь чуть-чуть простегать, где надо и, хоть, под балдахин!
-не-е-е –тянет сапожник сквозь гвозди-до труны(в гроб). До Янкеля!
Ладони взметывают пропахший кожей, потом и варом воздух к низкому потолку комнатки -если Вы такой богач, то несите сами свое добро до Янкеля!
Сапожник молчит-во рту у него специальные гвоздики-«такса»…
До Янкеля! Понимаете, какого масштаба у человека известность?
Природа, изуродовав тело, не подарила ему никаких талантов: он не мог быть цирковым шпрехмейстером, маклером, музыкантом или адвокатом. Доктором он тоже быть не мог. Что делать еврею, когда нет родни, нет друзей, нет жены, кто не посеял и не взрастил свое семя по свету? Ну, что тогда делать еврею? Молиться и, поблагодарив Бога, что не сотворил его женщиной, взяться за тачку! И вместе с ней и с ломотой в костях ходить по Львову и в дождь, и в жару, и в слякоть…
Какая бы погода не стояла на дворе человек не перестает хотеть кушать. Так рассуждал Янкель, толкая по булыжникам свою тележку. Манну небесную предки съели, надеяться не на что, а это значит-надо работать. В одном повезло-еврей! Помимо того, что лишний раз пнут или унизят, экономия! А как же! Поганого мяса нельзя, рыбу- тоже не всякую, не дай Бог мясного с молочным! Что остается? Крупа да плотва, вода да краюха хлеба! Красота! И есть же дураки, что на Бога ропщут! Так размышляет Янкель, разжигая каганец, чтобы поужинать вечерней молитвой-а как же? Еврей! А, ведь, как говорится? Назвался гусем, так полезай в кузов! Иного к столу для себя на сегодня, увы, нет, -не наторговал. Для Добци есть коржик и яблоко…
Плохо шла торговля, вяло, невесело… Из двух дворов дворники прогнали, из третьего милиция. Совсем худо, ведь не мальчик, восьмой десяток разменял, ноги не держат, а тут еще телегу толкай. А на фабрике что? Что им с моей тачки-грузовиками привозят…
Чтобы товар сдать, да нарыв, а не деньги зажать в кулак, пол-дня под воротами промаешься.
Шофера потешаются:
-Янкель, хрен моржовый, бензин кончился?
-браты, не пойму нияк, че это он с телегой таскается! У всех жидов золото в матрасы позашито!
-не-е, врешь - раздумчиво говорит третий - не у всех. Вот, к примеру, когда при немцах их здесь …того…, все перины перетрясли-не у всех находили…Видно, в других местах их Сары золото прятали…
Янкель хорошо помнил, как перины трясли-по всем львовским улицам перья летали…розовые…
Он и тогда был старьевщиком. Приличное, уважаемое ремесло обеспечивало кусок хлеба на каждый день, да и стаканчик винца в субботу: а-то, как же?- кто без греха, коль не уберегся и попал на этот свет?!-Пусть бросит камень!
По улицам, как тополиный пух, летали перья…Привычным глазом Янкель определил: стоящий сверток! Выкинутый из окна на мостовую-грязно-белый сверток приличного белья. Подхватил, сходу и - в подъезд, чтобы в горб свинцом не шарахнули!
Писк! Янкель ушам не поверил-писк! Из скомканных тряпок, высоко и чисто, как перетянутая струна на скрипке, вырвалась и запела нота! Писк! Горбун чуть не уронил весь куль с перепуга. Что это? А «это» уже билось в руках и выгибало спинку…
Как же, и к Янкелю под арку зашли, уважили -пистолет железякой внутри чавкнул, не стрельнул. Янкель всех богов молил, чтобы Добця не захныкала…
Посмотрел хлопчик на то, как Янкель зажмурился, на горб, на пистолет, подумал, сунул от греха в чехол на поясе и вышел. Чинить, наверное, понес. А, может, Бога убоялся…Хотя, нет-какой у них Бог…
И стала у калеки другая жизнь! Что свои хвори? Что горб? Бог дал! За все мытарства на этом свете, дал! Янкель кашку на воде варил, а Добця маленькая была, так плевалась, а подросла-ложку не отобрать. Ну, кто счастливее Янкеля на этом свете!
Плохо шла торговля сегодня-подходили, конечно, но больше, чтобы посмеяться, принесли пару тряпок, чайник дырявый…Хлопец с будильником пришел, с ломанным -Янкель сразу определил -вещь стоящая, капитальная, но сорванец ни кукол, ни мячиков не захотел, деньги, мол, давай! А деньги-то не у Янкеля-откуда у него деньги? Деньги у шоферов, у новой Советской власти…
Власть и его без внимания не оставила, обласкала. Пришли двое: один в сером костюме и полуботинках, другой в ремнях и френче. На пыльном «Хорьхе» приехали. Толкнули дверь, вошли без стука. Янкель им лавочку, садитесь, мол. Не сели, осмотрелись брезгливо.
-фамилия?
-чие? Мое? Неужто, кому надо?
Переглянулись.
-ты, это, дурака не валяй! Как фамилия, имя, род занятий -нацию не надо, и так видно-хохотнул тот, кто постарше, что во френче.
-так Кац! Янкель Кац! Родителя Натан звали. Умер от чахотки, я совсем клоп еще был. Мама чужие полы у господ мыла,в погромы прибили. Что еще паны спросили?- --так, да, жид. Таким уродился. А что прикажете делать? Кто сумел себе у Бога выпросить? Я бы попросил: пусть жид, но хоч бы без горба!
-чем занимаешься, пан Кац, на что живешь?
-чем Бог пошлет, то-есть и живу и занимаюсь.
-Хитрец! Ой хитрец! Дывысь, Степан, як умеють! Ты усю свою жизнь горба наживай, укалывая, як вол-а воны: чем им Бог пошлет. Ловко!
-значыть так, панэ Кац, -тот, что во френче посмотрел в бумажку-ты есть по советским законам кровосос, частник, алэ не зарееструванный-чуешь?-та налога не платишь! Крадешь! А школы та ликарни на що будувать? Тиж сами клубы? ---
-пановэ власть,-сказал Янкель и от кадыка до пояса прогладил рукой горб, для спочинку давайте сядем! Давайте сядем себя рядком бо я тоже всю жизнь с горбом и стоять мне тяжко. Я ходил и по сей день хожу по субботам в школу слушать Тору, знаю много мудренных слов, но что это-«зарееструваться» и «налог»? И если Советская власть хочет построить хедер и больницу за мое тряпье, то что? Янкель скажет нет? Берите! Но посудите сами, что это будет за школа и что за больница!
Поводили глазами по углам-це там що!?
-ребенок, то-есть девочка. Сирота…
-Та-а-к…
Взял откудова-не с тряпьем же подбросили?-докУмэнты!
-с тряпьем подбросили… нет документов…
Ты, Янккель, жулик-заявил околоточнй-и власть, выстраданная трудовым народом, повинна карать таких, как ты усею своей строгостью! Собирай манатки, з нами поедешь! Региструваться. Повезем в участок, завтра на суд, дите в сиротский дом…
Завыл мотором Хорьх. Повезли убогого еврея в ад. Почему в ад? А что же вы хотите от «участка»?
Янкель уже ничего не соображал: как! Люди! А где же Бог?
Заскрипела, закрываясь, дощатая дверь, оставляя притихшую безумную девочку в темноте и безмолвии…
-так, жида в дезинфекцию! Молодой дежурный лейтенант улыбался, все еще переваривая только что услышанный от коллеги анекдот, вышел в «приемник»- и этих вот субчиков тоже.
-знимайте , панове, одяг-насмешливо сказал белобрысый конвоир-сейчас от грехов отмоем.
Двое пьяных, утыкаясь друг-в-друга ладонями и лбами, вихляя телами, принялись стаскивать с себя замызганные штаны и рубахи. Разделись и втроем-Янкель сзади- вошли в крохотную, душную, порыжевшую от ржавчины душевую. Пьяный верзила загоготал и толкнул Янкеля в спину, калека подскользнулся на осклизлых плитках и упал, неловко-грудью вперед…Маленькое, уродливое, лягушачье тельце на мокром цементе…
Утром его отпустили, какой там суд - не нужен хромой и горбатый Кац советской власти! Все тело саднило и просило отдыха.
Есть совсем не хотелось. Только бы покоя…
Сквозь арку гулял ветер. Было душно, собиралась гроза. Пух от вспоротой, свалявшейся перины прилипал к вспотевшему лицу. Больше не было у Янкеля дома. Жалкие пожитки-все его «майно» свалили на гнилые серые доски, содранные со стен. Телегу не тронули. Добцю забрали со всем ее тряпьем, выстиранным и неумело заштопанным.
Сердце заморозилось. Все.
Привычно покидав лохмотья в кузов, старьевщик встал в оглобли. В этот раз колеса направились не в город, на мощенные улицы…Загребая на обода пыль, приминая навозные яблоки телега медленно тащилась по разъезженной колее за последние дома, в поле…
Тяжелый, жаркий, наполненный пылью ветер сорвался и упал в пропасть с Карпатских круч. Вольные травы по обеим сторонам дороги штормовыми волнами ходили по полю, сплетались в косы, обнажая то серо-зеленое, матовое, то почти белое, как пена, проходили судорогой, как шерсть на загривке взбешенного волка…
Ладони привычно обхватили отполированные концы оглобель, синие вены вздулись на морщинистых, черных от солнца кулаках. Как трудно…как трудно сегодня идти пешком, как трудно…от чего бы? От жары, наверное. И от тумаков пьяного верзилы-отсохнут его руки сегодня же!
Янкель не помнил лица своей матери -странно, а вот имя остроухой дворняжки, которая прибилась к нему в те годы, когда он был ниже табурета, вспомнил! Волчик! Единственное живое существо, которое целовало его в этой жизни, которое по безвинности своей перед людьми и Богом, как и Добця, никогда так и не узнало, что Янкель есть безобразный урод и калека…Вот он, Волчик! Вернулся, наконец, и преданно бежит рядом, помогает толкать телегу…
…………………………………………………………………………
Как плененная птица о прутья клетки, тяжело и устало бьется о ребра, глубоко внутри горба, сердце, бьется и гонит кровь, раздувая вены…
И легче пошла телега по кроваво-красному лучу заходящего солнца-совсем легко! Просто плывет в розовом мареве, не касаясь железными шинами пыли и Добця бежит впереди, оборачивая смеющееся чумазое личико и Волчик ласково лижет руки, разглаживая прохладным языком вены. И опали вены, перестали звенеть от напряжения, стали плоскими и неподвижными. Ничего уже не бьется внутри горба…
Телега, высвободившись из рук, покатилась по своей воле. Не далеко. Описав полукруг, ткнулась в канаву передним бортом. Выпал из торбы и прокатился, кувыркаясь, по доскам оловянный солдатик и встав на ноги, сердито погрозил черно-синему грозовому небу согнутым штыком.
-Имейте ввиду-строго сказал клерк-тряпье должно быть «стюкованно»(?), чистым, без запаха и пугов…
Все. Створки волшебного фонаря схлопнулись. Ничего больше не видно через напитанную соленной влагой роговицу…
Я не дослушал. Повернулся и вышел из лавки на проспект. Как разноцветные кровяные тельца плыли крыши автомобилей по венам гигантского города, как молекулы времени во вселенной…
Я, в который раз! прокатился вспять в удивительной капсуле своей собственной, живущей только во мне, машине времени.