Я больше никогда тебя не увижу. Вероятность повторного случайного пересечения, едва наклюнувшись, уже замерзла в окрестностях абсолютного нуля. Не знаю, как тебе такая мысль, но мне от нее становится грустно. У меня ведь, мужик, одна жизнь, и у тебя одна, и с вместимостью у них не так чтобы очень. Так что, здравствуй и прощай, и ради бога, не спеши ты так. На этой станции поезд торчит двадцать, а то и все сорок минут, успеешь с запасом. Вон, аж побагровел весь, и треники вот-вот свалятся, и майка на груди потемнела от пота. Я тебе говорю, успеешь.
Пожилой мужчина протопал мимо окна, окинув меня равнодушно-затравленным взглядом Он тяжело отпыхивался, из последних сил волоча за собой тяжеленную котомку на колесиках, и котомка эта, видавшая виды и тоже уставшая, тащилась следом и повторяла его движения, неловко переваливаясь с колеса на колесо.
Все. Пропал из виду. Ну, кто там у нас следующий кандидат на “мне грустно, что я тебя больше никогда не увижу?” Высокий, худощавый, землистого цвета лицо… Да ну. Не может быть…
… Сопровождающий офицер доходчиво объяснил нам, что все, с любовью зажаренное и выпеченное, с нежно-розовыми прожилками мяса и ядреным запахом чеснока и смородинового листа, колечками и целыми шматами, в баночках и кулечках, собранное мамами и бабушками, тетушками и девушками – вот это все нужно съесть до приезда в часть. “Жрите сейчас”, - ласково сказал он, и автобус тронулся. Мы ответили “Есть!” и сожрали. В стремительно разбухавших животах вели трудные переговоры колбаса и пирожные, варенье и соленые огурцы, а головы переваривали простую мысль: «Что будет дальше?”
Дальше был промозглый ноябрьский вечер, огромное здание дивизионной бани, рядом с которым курили мы, ожидая своей очереди. За баней простирался пустырь, изнасилованный бесформенными бетонными конструкциями – владения стройбата. Из темных глубин этого пустыря вынырнула фигура, своими очертаниями отдаленно напоминающая человека разумного. Фигура имела с собой некий предмет верхней одежды и предложение обменять его на гражданскую куртку. “Бушлат. Бушлат. Бушлат”, - доносился до нас заунывный напев, но сделку мы сочли сомнительной и ответили отказом. Существо обиделось и швырнуло в нашу сторону камень. В этот момент из бани вышел офицер. “Уй, уй, уй”, - эхо его рыка заметалось было по пустырю, но расшиблось о бетон и затихло. Существо присело, отползло и стало частью мрака, из которого вышло – вместе с предметом верхней одежды. Мысль “Что будет дальше?” передушила все остальные и затосковала в одиночестве. Что дальше?!
Дальше было опухшее, мутное небо, чье брюхо почти касалось земли, раскисшее поле и забуксовавший в самой его середине грузовик. Мы толкали его изо всех сил, елозя полами новеньких шинелей по жирной грязи, увязая в ней сапогами, а под шапками обливались потом щекастые мячики. День первый…
… А он сильно постарел, как-то совсем потерся. Футболка, вся в пятнах, с неясной надписью на животе, запачканные спортивные штаны, отвисшие сзади, кроссовки, которые когда-то были кроссовками. И взгляд, пугающе-бессмысленный взгляд выцветающих глаз, подпертых недельными мешками. Ох ты, господи…
…В общем-то, все сложилось не так плохо. За пару дней мы многому научились и усвоили, что пять минут на отправление естественных надобностей – это не фигура речи, а именно пять минут, и ни секундой больше. Мы поняли, что маршировать в столовую, громко завывая какую-то хрень про “пушку зенитную, родную мою” - это нормально, и лучше петь, чем не есть. Мы оценили незамысловатое столовское меню в исполнении повара – узбека, который честно старался выжать максимум из имевшегося в наличии минимума. Мы даже знали, где стоит огромная емкость с томатной пастой, в которую можно макать припрятанный в кармане хлеб. Можно, но с предельной осторожностью, ибо тот, кого застукает начальник столовой прапорщик Лобов, проклянет день, час и сам факт своего рождения.
Страшен был Лобов, прапорщик по сердечной привязанности и, говорили, младший брат какого-то генерала по кровному родству. Вы будете смеяться, но лоб у него был действительно огромный. Неестественно огромный, до того неестественно, что никому и в голову не приходило связывать размер этого лба с умственными способностями владельца. Прапорщику Лобову природа выделила несоразмерно большую голову, короткую шею, нехороший цвет лица и отвислые усы. Впрочем, нехороший цвет лица прапорщик заработал сам и ухудшал его практически ежедневно. Набрав нужный разгон, он становился опасно сентиментальным, а добавив еще газу, выходил на скользкую тропу мазохизма. Отловив какого-нибудь невезучего солдатика, прапорщик Лобов умолял послать его по известному адресу, и перед невезучим солдатиком вставал нелегкий выбор. Послать иль не послать? Практика показывала, что лучше послать и убежать. На следующий день прапорщик все равно ничего не помнил…
- Здравия желаю! – сказал я.
- К пустой голове… - он криво усмехнулся. – Здорово. Как сам?
- Нормально, спасибо. А вы?
Он почесал подбородок и состроил гримасу.
- Я-то? Я… Да тоже нормально, вроде. Вот… - он вдруг поморщился и быстро почесал правый бок. Я заметил угольную черноту под его ногтями. – Короче, живу. Куда собрался?
- Так, - неопределенно ответил я. – К друзьям.
- Да ты не бойся. В попутчики не напрашиваюсь. Таких, как я, с собой не берут. Себе дороже. А друзья – это хорошо. Мангал-шмангал, шашлык-машлык. Опять же, бабы.
- Опять же… - согласился я.
… В полку, куда мы прибыли после учебки, нас ждали пожилые зенитные пушки, огромная дивизионная столовая и старший прапорщик Абабий. В столовой мы познали восхитительный вкус жареного свиного сала с гарниром из зеленой гороховой каши и фирменного салата “Вырви глаз”. Делается из соленых помидоров, не дождавшихся списания. Со старшим прапорщиком Абабием мы познали… Нет. Не совсем так. Это он познал нас, и мы зачали ненависть. Абабий был невысок, коренаст, широколиц, узкогуб, остронос и невероятно, пронизывающе визглив. Думаю, что он вполне мог бы подрабатывать сиреной “Скорой помощи”. Речь старшего прапорщика была удивительно богата. Из короткого заборного существительного он мастерил глаголы совершенного и несовершенного вида, целую палитру прилагательных и причастий, звонкие наречия, а иногда его изысканный синтаксис украшали деепричастные обороты. Что делая? Да вот это самое делая, даже не знаю, как вам попонятнее объяснить. Всей этой роскошью он щедро делился с нами ежедневно и практически ежечасно, иногда включая и те сладкие предутренние часы, когда солдатскому и сержантскому составу снятся разнообразные, но отнюдь не зенитные, орудия. Именно в эти часы он частенько наведывался в казарму, в очередной раз разругавшись с женой. Дневальные метались по коридору со швабрами и ведрами, а оглушительный визг Абабия пронизывал наши мозги и сковывал члены –некоторые в первую очередь. Сценарий кровавого триллера “Убить Абабия” мы впоследствии подарили Тарантино. Или продали, точно не помню.
Помимо Абабия, в нашем полку служили и другие говорящие фамилии. Толстенький майор Долуда, обладатель самой величественной задницы в дивизии (и это все о нем), гроза местных диссидентов хитрый и стремительный замполит Пугач, а также два
зайчика-залетчика, два закадычных друга: лейтенант Василий Тупало и старший лейтенант Наливкин. Друзей спаяла настоящая, искренняя и чистая любовь. Предмет этой любви – алкоголь – был капризен и требователен, он не признавал многоженства и не переносил долгих разлук. Тайные собрания ордена Большой Печени проходили почти ежедневно, и на утренних разводах рыцари Алкогольного Образа выглядели загадочно и отстраненно. Впрочем, окружающая действительность не оставляла надежды вернуть рыцарей в лоно. Тупало состоял в рядах ВЛКСМ, а Наливкин уже положил глаз на КПСС и пребывал кандидатом в члены. Надо сказать, был чем-то похож…
… - А ты я, смотрю, заматерел, - ухмыльнулся он. – Бороду отрастил, лысина, опять же. Через пару-тройку лет и пузо наешь. Как из пушки-то стрелять, помнишь? Или забыл напрочь?
Помню я, помню. Забудешь тут.
… Они плевались в небо очередями из шести снарядов, повинуясь короткому удару по педали. Мы, сержанты кадрированного полка, были их нервными окончаниями, молоденькие комбаты – спинным мозгом, но главные мысли: где вражеский самолет, как скоро подлетит, когда по нему ловчее жахнуть – рождались в запутанных электронных мозгах радиолокационной станции. Впрочем, для некоторых задач вполне хватало спинного мозга и нервных окончаний. Мы тоже кое-что могли. Я, например, водил стволом вверх-вниз, а мой друг Димка – вправо и влево. В результате наших совместных усилий ствол описывал изящные дуги, и горе коварному врагу, попадись он нам с Димкой и двум Вовкам, без которых пушка бы все равно не выстрелила.
Действия коварного врага имитировали наши родные истребители. Мы должны были заметить их подлет и вручную (это мы с Димкой, это мы!) навестись на цель.
Перед нами была бескрайняя синяя, как небо, Ладога. Над нами было бесконечное, синее, как вода, небо. Припекало солнце, от полевых кухонь несло чем-то, если не аппетитным, то съедобным.
Тень мелькнула в синеве – точнее, какой-то след тени, абстрактный намек. Мы его поняли и отчаянно завращали стволом. Стволы остальных пушек тоже выписывали разнообразные истерические фигуры.
- Молодцы. – сказал нам командир полка. – Вы хоть стволами подвигать успели.
Как мы поняли из его короткого объяснения – кстати. ни единого матерного слова, он при солдатах не выражался – наш полк условно погиб минут за пять до того, как тень условной гибели пронеслась над нашими головами. И вообще, в боевых условиях нам отводилось на жизнь десять минут. Не больше. Но за эти десять минут враг успеет (или не успеет) пожалеть о том, что родился на свет.
У врага была еще одна личина – тяжелый бомбардировщик, страшное, бесчувственное существо, медленно и неумолимо ползущее по небу. Это, знаете, как у новорожденных утят – стоит им продемонстрировать нечто, в общих чертах напоминающее абрис коршуна – и они впадают в первобытную панику.
Эту вражью ипостась имитировал пожилой отечественный самолетик, который покорно взлетал с военного аэродрома и тащился по небу – “Вот он я, страшный чужой бомбардировщик, убейте меня.” И ведь убили бы, если бы не фирменная опция – специально рассчитанное отклонение стволов, отводящее от самолетика беду и одновременно позволяющее судить о точности условного попадания. Это отклонение должна была рассчитать РЛС.
Она сошла с ума – ровно в тот момент, когда на горизонте появился пожилой актер, которому в тот день выпало исполнять роль злодея. РЛС вдруг забыла, какой такой угол наклонения ей следует рассчитать. Она увидела врага – настоящего, а не вымышленного – и приказала наводить в упор. Спинные мозги замерли с поднятыми флажками. Одно случайное движение – и четыре ноги одновременно ударят по четырем педалям, две пушки выпалят холостыми, а две – боевыми. Двенадцать увесистых снарядов, похожих на правильно откормленных поросят, двенадцать смертельных телеграмм одновременно отправятся по адресу и обязательно его найдут.
Можете не сомневаться – нашли бы. Но наши лейтенанты, белея от ужаса, отказались быть спинным мозгом. Они не опустили флажки.
РЛС обиделась. “Вот так, значит? Ладно.”
Четыре ствола, согласно кивнув друг другу, забыли о самолете и навелись на дизельный агрегат. Мономолекулярная плоскость, которая только что была ефрейтором-дизелистом, проворно заползла под опекаемое устройство и затерялась в его тени.
“Ах так? – усмехнулась РЛС. – Сейчас.”
Стволы дрогнули, бессмысленно подвигались в воздухе ( а что мы могли сделать? Ничего. Разве что кабели перерубить) и, зловеще замерев на секунду, нацелились на командную вышку. Ее обитатели – полковники и генералы – почувствовали себя неуютно. На втором этаже вышки, на высоте около пятнадцати метров, началось начальственное движение. Часть начальства, с большими звездами на погонах, делала вид, что собирается неторопливо спуститься. Другая часть, со звездами пожиже, откровенно склонялась к прыжку.
Нас с позором сняли со стрельб. Мы уехали с позиции, во главе с взбесившейся и вырубленной в аварийном порядке РЛС.. Командир полка молчал.
Ночь была тревожной и нехорошей. По-моему, никто не спал. Выбегая по нужде под звезды, мы видели, что в командирской палатке горит свет. Он точно горел до самого утра. А еще не гасли лампы в кунге, вмещавшем нашу съехавшую радиолокационную крышу..
Утром из этого кунга выпал черный от усталости майор Ермаков. “Все. Работает, сука”, - просипел он, выкашливая, как минимум, две пачки “Беломора”.
И она заработала. И мы дали дрозда. Позорное снятие со стрельб было смыто железной “пятеркой” за отличное выполнение боевой задачи.
“Спасибо, мужики. Майор, спасибо. – сказал подполковник Гусев. – Всем спать.”
Этим премиальные не ограничились. Через пару дней нам предложили изысканное наслаждение – обнаженные гурии наших снов по сравнению с этим были просто самками шимпанзе на фоне “Мисс Вселенной”. Мы увидели зачетную тренировку высшего офицерского состава. Издалека, но этого было достаточно.
Вокруг пушек скакали мячиками упитанные майорчики и подполковнички, неловко срывая брезентовые покровы и тщетно пытаясь вызвать в стволах возбуждение. Стволы откликались медленно и неохотно. “Эй, мужики, да вы чего?! А-а, вот это? Ну ладно…Да не суетитесь вы так. Сейчас. Вот, уже встаю.”
“Кончайте ржать. – сказал нам майор Ермаков. - Тоже мне, клоунов нашли. Между прочим, у некоторых боевые награды и не за собачий хрен дадены.”
… - Слушай, одолжи полтинник. По старой памяти. Отдать не обещаю. Но если нам повезет одновременно, отдам. Ты же знаешь.
А что, собственно, я должен знать?! Сейчас, подожди, я как бы пороюсь по карманам. Есть у меня полтинник. И даже больше есть, только вот…
…Примерно за неделю до возвращения казармы нас подняли по тревоге. Полк выстроился напротив палаточного лагеря, покачиваясь спросонья и пытаясь вникнуть в суть происходящего.
“Лейтенант Тупало, старший лейтенант Наливкин, ко мне.”
Голос командира был ровным и бесстрастным. Лейтенант Тупало и старший лейтенант Наливкин, самовольно покинувшие расположение части, обнаружив на шоссе пустой автомобиль “Жигули”, сняли с него колеса с целью последующей продажи. Были пойманы с поличным.
Все это случилось до начала боевых стрельб, но только в тот день расследование было официально закончено, а вынесенный вердикт надлежало донести до всех, включая рядовой состав.
“Встать в строй.” – приказал подполковник и бросил на землю звезды, сорванные с погон старшего лейтенанта Наливкина. Лейтенанты Тупало – с него нечего было срывать – и Наливкин отдали честь и вернулись в строй. Лицо Василия Тупало выражало то же, что и всегда – ягодичные мышцы. Наливкин стоял, глядя прямо перед собой, плотно, досиня, сжав губы. Но они не слушались его приказа – дрожали.
За пару дней до дембеля мы с Димкой курили с майором Ермаковым в сортире. Он читал нам Гумилева, а мы. дипломированные учителя биологии и истории, отвечали по-семейному – Ахматовой. Как выяснилось, майор знал поэзию Серебряного Века лучше нас.
“Товарищ майор, а…” - начал Димка, а может быть, я.
«Хотел получить лучшее образование по специальности. – коротко объяснил майор и распечатал новую пачку “Беломора”.
А ведь и вправду, мужики, прощайте. Признаюсь честно, никогда бы не подумал, что буду горько сожалеть о тех, кого едва знал и уж точно не особенно любил. И тем не менее. Тем не менее.
Мы попрощаемся здесь, на станции Громово, где, в строгом соответствии с расписанием, застряла моя электричка. Вон на тех путях мы разгружали вагон с углем, помните?
Сверим часы. На моих пятнадцать сорок пять.
Пока мой поезд согласен везти меня туда, куда я хочу, нет смысла задерживаться на этой станции.
Сейчас загорится зеленый семафор, и я никогда вас больше не увижу.
И все же, есть одно место, где мы можем найти друг друга, если, конечно, захотим.
Это недалеко – примерно в тридцати годах отсюда. Там до сих пор весело грохочут наши пушки, а озеро ведет с небесами бесконечный и бессмысленный спор, пытаясь определить, чья синева пронзительней и глубже.
Пятнадцать сорок шесть. Сорок семь. Сорок восемь. Сорок девять. Все. Я поехал.
Через полгода после нашего дембеля моего комбата, веселого старлея Венедиктова, и ненавистного Абабия отправили в командировку – в Афганистан. Оба вернулись.
Старлей, говорили, на какое-то время перестал смеяться – а он умел, я помню. Иван Абабий запил. Однажды, будучи совершенно пьян, зачем-то посадил семью в мотоцикл – кого за спину, кого в коляску – и погнал невесть куда. По дороге не справился с управлением и врезался то ли в дерево, то ли в столб. Сам еле выжил. Больше я о нем ничего и никогда не слышал.
… Не было никакого разговора. Он меня не узнал. Прошел встречный товарняк, мой поезд встрепенулся, как собачонка, уставшая от команды “Сидеть”, размял колеса и пополз вперед.
Бывший старший лейтенант Наливкин медленно шел вдоль перрона, внимательно разглядывая шпалы. Что он там искал? Может быть, случайно оброненные монетки. Может быть, бычки пожирнее. А может быть, и то, и другое.