-Что на вас опять нашло?
Эбигейл повела плечами, бросила на меня насмешливый взгляд и готовая того и гляди излиться в горьких сетованиях, сказала:
-Когда подумаешь, как вы появились в замке гостем Его Светлости и всех очаровали своим американским обаянием и утонченностью манер, удивляешься отчего это стены не качнулись в вашу сторону. Тут не найдется души, не плененной вашим сиянием и можно сказать, что вы смогли прыгнуть выше головы, но воздействие ваше сводиться исключительно к ухудшению нашей спокойной жизни. Вы внесли смуту в низкие души слуг и даже замахнулись на мою власть, поставив под сомнение, как ведется в замке хозяйство.
Уязвленный этими словами я так сказал:
-Вы ошибаетесь, ничего такого у меня и в мыслях не было. Послушайте, оставьте меня в покое, и, прошу вас, перестаньте цепляться к Дину.
-Да я вас и не трогаю. А что до мальчишки, то я дивлюсь, зачем Его Светлость дает ему столько воли!
-Вот сами и спросите у него.
-Вы издеваетесь надо мной! Кто вы такой, скажите на милость, чтобы вести себя самым вызывающим образом?
- Я гость вашего хозяина, а не какой-то там посторонний или чей-то племенник.
-Возмутительно! Это уже вторая дерзость за утро.
-Какой же была первая? – искренне удивился я.
-До меня дошла ваша шутка о гробовщике.
-Ах, да. Забудьте то, что я сказал тогда. Я был не вправе говорить, что вы так не привлекательны, что не можете увлечь даже гробовщика.
-Забыть? Да можно ли! Вы позволили себе неуважительные слова в мой адрес.
-Каюсь, что позволил. Еще раз прошу меня простить. Могу я надеяться?
-Если, не ходя с места, пообещаете вести себя осмотрительно и благоразумно.
Я, разумеется, пообещал. Но это еще не все. Я так же вознамерился разубедить ее в том, что Дин причастен к делу, вызвавшему негодование экономки.
-Пусть отсохнут руки у того мерзавца, который это сделал! – изрыгнула Эбигейл.
-Я уверен, что Дин тут ни при чем, - начал я, но был прерван волной негодования.
- И это тем большее безобразие, сэр, что вы с ним заодно!
-Поверьте, я не стану защищать Дина, если он окажется виновным.
-Он это сделал! Уж я- то знаю. Я его достану, где бы он ни прятался и тогда…
-Как вы можете поднимать руку на сироту?
-Могу ли я? Почему нет. До тех пор, пока это оборвыш не станет взирать на меня смиренно и трепетно он будет получать причитающиеся ему удары розги. Я вам ответственно говорю, что не существуют иные приемы воспитания для детей такого склада. Ничто не может поколебать мою веру в то, что привить богоугодные, а значит нравственные побуждения нельзя без строгости и уместных телесных наказаний. В свое время мне довелось воспитывать двух зловредных, ленивых, непослушных братьев-близнецов. Я была у них наставницей и как таковая применила к ним свои методы, а те были воистину благотворны. Они, конечно, меня боялись и ненавидели, даже жаловались матери на суровое с ними обращение, но когда выросли в юношей, то наконец оценили мое намерение дать им обоим хорошее воспитание и старший брат, уступив желанию младшего, выразил мне свою признательность. То, что вы воспринимаете меня бездушной, и ставите под сомнение мой отягощенный годами опыт, только показывает, чего вы сами стоите. В самом деле, я рада тому, что Его Светлость оказывает вам покровительство, уж вы поверьте мне. Но я диву даюсь тому, как быстро вы сумели завоевать его симпатию. Великая честь и слава вам. Я должна, однако сослаться на недостаток времени, сейчас как раз десять часов, поэтому я прерываю нашу беседу, ибо мне следует вернуться к своим делам, а их у меня столько, что разорвись я на две части, то для каждой их них найдется дело. Но перед тем, как уйти, я позволю себе сказать следующее: я буду всеми средствами защищать здешний порядок от всех и каждого, кто вознамерится сотрясти его. Быть может, сейчас, когда люди отвернулись от Бога, ниспровергают истины и повсеместно склонны к пустому времяпрепровождению моя озабоченность этим кажется неуместной, но даже то, что я, наверное, осталась одна в своих убеждениях, нисколько не может умолить мою решимость – от своего я не откажусь. Мой долг, более того мое религиозное рвение воистину тверды и непоколебимы. Теперь о Дине, которого вы превозносите и оберегаете и которому я не отказываю в удовлетворении самых необходимых жизненных потребностей, забочусь о нем, а он вот как со мной поступает. При всем том, что он обладает дурными наклонностями и так отчаянно безрассуден, он – хороший мальчик. Однако, если он позволит себе еще раз какую-нибудь дикую выходку я его накажу, а будет надо и ударю – недрогнувшей рукой. Что до вас, разлюбезный мой сэр, советую воздерживаться от поступков несовместимых с природой и назначением светского человека.
-Теперь я вижу, что вам, с вашим преклонением перед титулом, не могут нравиться простые люди.
Тут Эбигейл помолчала немного и потом воскликнула:
-Отнюдь. Да будь вы наследным принцем я и тогда не посчитала бы себя облагодетельствованной вашим вниманием. Правду сказать, я не очень высокого мнения о вас, чтобы там не говорили, вы всего лишь несносный янки. Да и вообще ведете себя, как плебей с расстроенным воображением.
-Позвольте мне сказать кое-что в свое оправдание.
-Не утруждайте меня своими объяснениями. Мне это не интересно.
-Но я хочу высказаться!
-Вот как! Никакие уловки и слова не могут изменить мое мнение на ваш счет.
-За что вы меня ненавидите?
Эбигейл с удивлением взглянула на меня и воскликнула:
-Вздор! Как вы можете подозревать меня в таком чувстве?
-Я требую…
-Довольствуйтесь тем, что имеете, - отмахнулась Эбигейл.
-Дайте мне сказать, - повысил я голос, чувствуя, что терпение покидает меня.
-Ах, довольно! - вскричала экономка. - Я устала от вас до последней степени.
-Перестаньте перебивать меня! – запротестовал я против такой бесцеремонности. – Я требую, чтобы вы меня выслушали. Так вот, в наших взаимоотношениях есть одна странная особенность, которую вы обходите молчанием.
Едва только я высказался, как Эбигейл возвела глаза к небу и, покачав головой, бросила:
-Вот оно что. Продолжайте.
-Уже в первый день я был встречен вами с некоторой долей неприязни. И я не понимаю, почему. Хотелось бы получить вразумительный ответ.
-Я от вас и сейчас не в большом восторге, - сказала повышенным тоном экономка. – Не вздумайте, однако, заключить из моих слов, что я несправедлива к вам.
-Что мешает нам понять друг друга?
-Решительно все сводится к вам. Если бы вы были более сдержаны и воспитаны и менее импульсивны, это облегчило бы жизнь нам обоим.
-Все, что я говорю, кажется таким бесполезным, - вздохнул я и добавил. – Я говорю одно слово, а вы в десять раз больше. Уж если на то пошло, так признайтесь, почему вы настроены против меня.
-Сто раз про это слышала. Хорошо, давайте попытаемся уладить как-нибудь все это. Вы готовы безоговорочно принять мои условия?
-А вы перестанете со мной плохо обращаться?
-Святые небеса! – вскричала Эбигейл, брызгая слюной. - Неужто я позволила себе плохое обращение?
-Все говорит о том, что вы презираете меня по той же причине, по какой ненавидите тех, кем не можете управлять.
Пока я говорил, Эбигейл смотрела на меня с чрезвычайно удрученным видом, как бы давая понять, что терпит меня по мере своих сил и что поэтому будет и дальше переносить мое присутствие с христианским смирением, какие бы ссоры не произошли: но овладевшее ею беспокойство не позволило ей отмолчаться.
-Вот видите, ссора начинается с того, что вы обвиняете меня. Вы как будто не можете обойтись без драм! Говорите, что я испытываю к вам антипатию? Хотите знать почему - вспомните обстоятельства, в силу которых она сложилась.
-Я говорю со стеной, - устало вздохнул я и, дав волю своим чувствам, продолжил. – Как только я делаю шаг навстречу, чтобы сблизиться с вами, возникает сопротивление. Вы предъявляете какие-то требования, считаете, что мое поведение непростительно, я нахожу, что ваши нападки на меня необоснованны. Вы отказываетесь проявить терпимость, я – уступчивость. Вы верите в свою непогрешимость, я - в свою невиновность. Вы жаждите избавиться от меня, я – досадить вам. Вы грубы со мной, но вы женщина, это извиняет вас. Стоит лишь мне ответить вам грубостью вот уже я несносный янки, вольтерьянец, смутьян и все такое. Вы меня везде притесняете. Всегда в готовности наброситься на меня. Осмелюсь я запротестовать и тут же становлюсь невменяемым, непристойным. Вы упорно считаете себя праведной, а меня – беспутным. Вас вдохновляет ярость, меня – красота. Укоренившееся недоверие мешает вам разглядеть возможного друга. Мы две враждебные силы, поэтому мы не можем договориться. Поэтому, если вы не хотите, чтобы противостояние имело печальные последствия, самое лучшее для вас отойти в сторону и не трогать меня. Иначе, когда все кончится, на сцене останусь я один.
Слушая меня, Эбигейл плотно сжала губы, и это придало ее лицу серьезное выражение, а в ее глазах была заметна все растущая неприязнь ко мне.
- Почти все сказанное, так или иначе горькая правда, - сказала она, бросив на меня сравнительно насмешливый взгляд. - Но лишь в той части, которая, конечно, касается вас лично. Итак, я имею основание думать, что никакие дружеские отношения с вами невозможны. Вспомните ваши слова, э-ээ, то слабое место, где говорилось о ярости, якобы меня вдохновляющей. На самом деле я не слишком доверяю эмоциональным порывам. Не буду спорить с вашим мнением, выскажу свое. Вас не красота будоражит, а безрассудство. Вот чему я приписываю ваше неприличное поведение. Вы в самом деле мыслите, как атеист и необузданный вольтерьянец. Так я вам и скажу. Полагаете, моя непримиримость сводит на нет все ваши усилия? Не надеетесь на себя – сопротивление сильное, а между тем несхожесть наша в том, что я сильна духом и полна верой, а вы хватаетесь за свои жалкие иллюзии. Жалуетесь на то, что я вас притесняю; мне тоже от вас досталось. Затем, вы разглагольствовали о том, что я сделала ваше присутствие в замке относительно непереносимым, что подавляю вас, упрекнули меня в черствости, но ничего не сказали о причине моей раздражительности, а в своих расчетах упустили из виду одну существенную вещь – я не хрупкий побег, который может сломать буря, я несокрушимый столп справедливости. Но вы часто меня осмеиваете. Не хочу видеть вас и иметь с вами дело. Слишком наивно думать, что я сдамся или уступлю.
-Да у вас есть сила духа. Но вы не живая – существо из правил, догм, норм, абсолютных убеждений. Вы злая невротическая малоприятная женщина в навязчивом состоянии. Начните спрашивать: « Кто я?», « Что со мной?». Может, тогда перестанете страдать от безрадостного существования. В « Братьях Карамазовых» Достоевского монах Зосима говорит: « В аду те мучатся, кто любить неспособен». А, знаете, вы беситесь от того, что не можете обрести душевный покой, а без него нельзя быть доброй.
-Должна признаться, вы правы только в одном, - отражая мой выпад, надменно сказала Эбигейл. - Когда все закончится, на сцене, действительно, в ту печальную минуту останетесь вы один, но – поверженный.
Я даже вздрогнул, получив такой уничтожающий ответ: все во мне закипело, и я осмелел настолько, что изрыгнул:
-Вы больная, вам лечиться надо.
К моему несчастью разговор с Эбигейл закончился опять очередной ссорой. И опять-таки эта незаурядная женщина показала себя с выгодной стороны. Она блестяще вела диалог и отразила все мои выпады – это ли не свидетельство ума в женщине! Пока шел разговор я не раз через окно посматривал на Огастина, не переставая наблюдать за нами, он мел террасу, а когда наши взгляды встретились, он дал понять, что имеет ко мне какое-то дело. Он сообщил, что Дин ушел в деревню вместе с Томом. Я не знал, что делать, поэтому после очень недолгого колебания спустился с лестницы на подъездную аллею и пошел в направлении пруда. Когда вернулся с прогулки, то оказалось, что герцог уехал в Ведмор. Без него и Дина я почувствовал себя одиноким, и положительно не зная, чем себя занять вынужденно пошел в парк и до обеда гулял вокруг замка. В отдаленной части парка тишина оглушала и я, видит Бог, впервые, кажется, проникся духом старого английского парка. Все здесь дышало безмятежностью, не унылым покоем пустых и холодных комнат, отрешенная тишина которых будоражила ум вопросом, какой была жизнь раньше, а покоем, который погружал душу в романтическое. Я был наполнен радостью, но душа моя никак не могла довольствоваться одним этим чувством, я невольно думал о необратимости перемен, о чередовании жизни и смерти, и вместе с тем старался отделаться от чувств, которые мне эти мысли внушали. Но довольно об этом. Я смело берусь утверждать, что хотя мое романтическое присутствие в замке Дорвард не было насыщено событиями, место действия в самом деле менялось часто. История, которую я собираюсь рассказать произошла после обеда в маленькой уютной комнате, примыкавшей к кухне. Стало уже доброй домашней традицией пить здесь чай в четыре часа для Эбигейл, Марты и Гризеллы. Если вам приходилось участвовать в женском разговоре, который они обычно усложняют достаточно противоречивыми суждениями и мало заботятся о том, чтобы придать им определенную последовательность, вы должно быть заметили, что они говорят главным образом о вещах о которых никто решительно не имеет ни малейшего представления и при этом с таким интересом словно все сказанное ими больше всего касается каждую лично. Потом я изложу такой разговор отдельным отрывком. Вот и в этот раз женщины вели спокойный разговор, выражая свои мысли английским, не родным им языком, когда Эбигейл, бросив взгляд в окно, пренебрежительно воскликнула:
-Фу-ты, опять эта Уилсон, чтоб ей пусто было. Как же она назойлива.
В этот момент жена доктора щеголяла по двору в платье цвета настурции. День был ветреный и она, по своему обыкновению, напялила соломенную шляпу с розовыми лентами.
-Вы только посмотрите на нее! На ярмарку собралась что ли? – проворчала флегматичная экономка, недовольная ее неожиданным появлением и чувствуя легкую тошноту от ее самовлюбленности.
- Красивое платье, - вполголоса сказала бесхитростная Марта. Она проявляла спокойное безразличие к противоборству обеих женщин, для которых часто защитой было обвинение, что соответствует строю чувств каждой, а в их отношениях преобладали презрение и притворная любезность – чем больше первого, тем меньше второго, и результат – взрыв чувств. Тем не менее, их отличала также болезненная неспособность к действию. Они просто не имели той внутренней силы, которая могла бы разрушить их привязанность – я имею в виду ненависть. Образно говоря женщины жили по разные стороны моря – Эбигейл в замке, а Розамонд в деревне, а поскольку на их души воздействует скорее чувство, чем мысль, они не могли обходиться друг без друга: только вместе они могли обрести уверенность в себе, ибо каждая из них в отдельности была ее лишена.
-Подумаешь! А по мне так просто неуместное, - возразила Эбигейл. – В таком возрасте не следует носить яркие цвета. Это не прилично. К тому же если она пришла на чаепитие могла бы одеться и поскромнее. Второй раз приходит на этой недели. Гризелла, это вы ее поощряете.
-И то сказать, взяла моду являться без приглашения, - подхватила Марта не без того, чтобы избавить прачку от вынужденного объяснения.
-Полагаете этому нельзя воспрепятствовать? – сказала Эбигейл и посмотрела поочередно на кухарку и прачку. Затем перевела взгляд на кухарку, вздохнула и, приложив палец к нижней губе, отдала распоряжение. – Марта, уберите булочки со стола, а вас Гризелла прошу накрыть мед салфеткой.
И вот, только Марта спрятала в буфет тарелку с булочками, покрытыми миндальной глазурью и уселась на свое место, как в комнату вошла Розамонд Уиллсон, собственной персоной. Она была завита, напудрена, нарумянена и надушена новыми французскими духами « Ночная фиалка». Обычно она пользовалась духами « Фалестрида» того же сомнительного качества, но главенствующей нотой в них была резеда от которой Эбигейл начинала чихать. Последний раз чиханье довело Эбигейл до судорог, и она смотрела на Розамонд взглядом, в котором читался вопрос: « являются ли духи злом»? Несмотря на то, что Розамонд регулярно делала огуречные маски, чтобы напитать кожу влагой, на ее лице были заметны признаки увядания, так что определить ее возраст было легко. Впрочем, нужно отдать ей должное, она выглядела лучше, чем Марта, которая была младше ее на три года. Как и подобает самовлюбленной женщине, она гордилась, тем, что выглядит моложе своих лет, широко этим пользовалась, но время неумолимо и ей все же приходилось скрывать свои слабые места. Так она носила перчатки, чтобы не показывать дряблые руки, шею прикрывала платком, а шляпу она надевала, когда не пользовалась накладкой, ибо волос на ее голове (цитирую Амброза) было не больше, чем на хвосте у коровы.
-Добрый день, достопочтимая м-сс Тролопп, - бодро воскликнула розовощекая франтиха и отвесила поклон. - Как приятно увидеть вас снова любезная Гризелла и вас милейшая Марта. Ах, боже мой! У вас тут кажется обед. Я пришла не вовремя.
-Мы уже отобедали и пьем чай с булочками, - поспешила ответить Марта, но взглянув на экономку, запнулась.
-До чего же мне нравятся ваши отменные булочки! Я и м-сс Давидж сегодня их расхваливала. Я как раз от нее, - говорила Розамонд, при этом ее глаза скользили по столу, уставленному лишь чашками с блюдцами.
-Как поживает м-сс Давидж? – спросила Эбигейл с усмешкой. Розамонд была вездесуща и знала все.
-Все у нее хорошо. Она собиралась было навестить вас, и я ей сказала: « передайте м-сс Тролопп, которую я имею честь называть своей приятельницей, мои наилучшие пожелания». Она, однако, передумала и осталась дома.
-Вот как, - проговорила Эбигейл, отмечая про себя, что Розамонд заметно потолстела в бедрах.
-Представьте себе из-за дурного сна. Она задремала после завтрака и увидела какой-то ужасный сон.
-Что за сон? – не могла удержаться от вопроса Эбигейл.
-Э-э, сон-то не бог весть какой, - взмахнула рукой Розамонд, хотя чувствовала себя скованной и была несколько озабочена тем, что ее не упрашивают усесться за стол. – Ну, я пойду. Привелось же мне явиться в такое время. Простите, если помешала вашему собранию.
-Что, уходите? – притворно удивленно спросила Эбигейл. – А мы тут беседуем за чашкой чая.
-Вы мне как будто не рады, - неуверенно сказала Розамонд. Она, несмотря на высокое мнение, какое она возымела о себе благодаря мужской лести, все-таки была уязвима в женском обществе, где не терпят кокетства и превосходства.
На это Эбигейл ответила:
-Конечно, рады, и вы это знаете. Присаживайтесь.
Розамонд бесила мысль, что Эбигейл, не будучи ей равной по положению в обращении выказывала свое превосходство. Сейчас это вызвало в ее душе нечто вроде негодования.
-Хорошо, тогда я поучаствую в беседе, если угодно, - сразу оживилась жена доктора, очень обрадованная этим предложением. - О чем был разговор?
-О погоде. Вот вы нам скажите, будут ли еще теплые дни в сентябре?
-Все говорит о том, что будут, - ответствовала Розамонд, потом подняла на экономку блестящие глаза и стала изящно снимать перчатки, чтобы выгодно показать два золотых кольца, украшавших левую руку. Она еще не нашла свое место в обществе, но мнила себя светской женщиной, постигшей искусство быть приятной.
-Откуда вы это знаете?
-Обычно ухудшение погоды вызывает у меня ноющие боли в правом боку: почему не знаю. Муж говорит, что я мало гуляю и советует чаще есть мясо. Это мне полезно.
-А у нас как раз с обеда осталась телячья нога. Хотите? – опрометчиво сказала Марта. Эта почтенная женщина не отличалась особенной хитростью: ее простодушие бросалось в глаза каждому, кто ее видел. Вдобавок лицо ее дышало здоровьем, а глаза светились добротой, поэтому у жены доктора сложилось очень хорошее мнение о Марте.
Между тем Розамонд внимательно посмотрела на Эбигейл, она, сказать правду, вообще в ее присутствии не чувствовала себя уверенно. Та улыбнулась в ответ, - и это заронило подозрение в ее душу. «Что такое случилось? – пронеслось у нее в голове. - «Отчего Эбигейл ко мне сейчас расположена»? Это бедной женщине показалось слишком противоестественным. Но скоро она узнает причину своего удивления. А читателю все станет ясно из последующих страниц.
-Извольте знать, что нога небольшая, уместиться в суповую тарелку, - сказала экономка. Голос ее звучал гораздо приветливее и непринужденнее. – Так вы, видно, не хотите мяса?
-Вы меня просите? – спросила Розамонд, склоняясь к мысли, что экономка сегодня пребывает в состоянии благосклонности. Хотя у нее был продолжительный опыт отношений с экономкой, она ее все-таки плохо знала. – Давайте! И действительно, ничто не может сравниться с вареной телячьей ногой, особенно когда ее тушат со сладким перцем и розмарином. Свинину я не ем, а вот говядина, особенно филейная часть, – ей-богу, это самое для меня подходящее.
Наклонившись над столом, Эбигейл прикрыла лицо рукой и подала знак Марте; та, прежде чем удалиться на кухню, чтобы подогреть означенную ногу, обменялась взглядом с прачкой, которая тоже понимала, что они обходятся с Розамонд самым бесчеловечным образом и осуждала Эбигейл ничуть не меньше кухарки. Ведь так можно далеко зайти. Проводив взглядом Марту, Розамонд улыбнулась прачке: настроение ее заметно улучшилось. Следует здесь сказать, что жена доктора читала сентиментальные женские романы; их отличительной особенностью было сочетание надуманного сюжета, доходящего до абсурда с чрезмерной пышностью мысли. Из этих книг она иногда заимствовала нужные ей выражения. Как бы там ни было, она счастливо витала между романтическими образами благородных созданий, томящихся в средневековых замках, и реальностью не теряя при этом своей индивидуальности и не забывая всего того, что касается ее самой.
-Что нового у м-сс Давидж? - полюбопытствовала Эбигейл.
-Ничего нового вроде нет, а что?
-Я просто спросила, - очень вежливо ответила экономка.
-А впрочем, не далее как вчера, - спохватилась Розамонд, - м-сс Давидж получила из Лондона картину большого размера, она приобрела ее у одного новомодного художника по неслыханно высокой цене. Его имя Мэд Отвей и он мнит себя гением. Но художественная манера, насколько я могу судить по его картине, мне не понравилась. Однако из деликатности я сказала, что мне очень понравилась картина, особенно очертания облаков. Миссис Давидж проявила точно такую же деликатность – и ни слова о том, что я смотрю на картину в перевернутом виде. Что из того? Я взяла на себя труд поставить ее поочередно на каждую из сторон – лучше не стало. Боже мой, оказалось, что на картине изображены бушующие волны моря, и вы можете себе представить недоумение м-сс Давидж, она, услыхав мою хвалу, стала искать там облака. Потом она призналась мне, что сперва ей показалось, что на картине нарисовано сено. По этому поводу тот художник, недовольный тем, что его плохо поняли, сказал: « Следует прежде всего проникнуться духом картины а потом уже определять, что нарисовано. Природа дает мне материал, а я наполняю его соответствующим смыслом и настроением. Исходя из такого понятия, вы должны освободить себя от усилий думать, не задумываясь, скажите, что чувствуете». На это м-сс Давидж ответила: « Какую-то меланхолию и женственность». Доказательство того, что художник понимает свое собственное величие, она нашла в его словах: « Вы правы, они есть особенности моего душевного склада».
-Что же это за картина такая, если вы увидели в ней облака, м-сс Давидж сено, а художник нарисовал бушующее море?
-Самое странное, что нигде вы не обнаружите у него на картине и вида волны.
-Не совсем понимаю, почему она купила эту странную картину, да еще за большие деньги.
-А потому, что сейчас модно покупать художника, а не его картины. Что касается м-сс Давидж, она убеждена, что Отвей человек большого таланта и вкуса: из этих-то обстоятельств и складывалась сама покупка.
-По мне этот ваш Отвей по сути дела – я в том не сомневаюсь – отъявленный наглец. Вот какое мнение сложилось у меня об этом молодом человеке, - проворчала Эбигейл.
-Молодой? Ах, нет, - воскликнула Розамонд. – Он старый, больной и кроме того слепой.
-Ничего не понимаю, - удивилась экономка. – Я видела как-то глухого, который играл на шарманке, но чтобы слепой рисовал картины.… Это уже слишком!
-Достоверно, но от этого не менее поразительно и то, что он сделал себе имя, - подхватила Розамонд – и успешно сбывает свои незамысловатые картины, по большей части пестрые, как лоскутное покрывало.
Появилась Марта после пятиминутного отсутствия.
-Где же телячья нога? – спросила Эбигейл.
-От нее ничего не осталось, - смущенно сказала Марта.
После некоторого колебания, должно быть, решив действовать хитрее, Эбигейл спросила:
-Можете принести рыбу? Угостите м-сс Уилсон жареным в масле палтусом за неимением мяса.
-Рыба вся вышла, - потупившись, сообщила кухарка.
-Как!? Палтуса тоже съели? – с чувством близким к удивлению, воскликнула Эбигейл.
Тогда Марта поглядела на жену доктора с тяжелым сердцем и сказала:
-Э-э, есть суп с куриными потрохами. Это все, чем мы располагаем.
-Не откажитесь от супа, дорогая м-сс Уилсон, - спросила экономка. – Ей богу, суп очень вкусный, попробуйте.
-Да отчего бы и не попробовать, - дала себя уговорить Розамонд и стала трогать ниспадавший на лоб локон.
И Гризелла поспешила поставить перед ней глубокую суповую тарелку с голубой каймой и васильками, намалеванными на внутренней стороне, после чего уселась на место и бросила на гостью надрывающий душу взгляд. Она с неодобрением следила за происходящим, хорошо понимая, что непринужденность и легкий тон Эбигейл всего лишь искусственная поза. Она, разумеется, не слышала отдаленного грома надвигающейся грозы и сочувствовала угнетенной стороне. Хотя, что ей до жены доктора! Пока еще никто не знал, что гроза обрушится на голову самой Эбигейл. Между тем над столом повисло неловкое молчание. Розамонд, томясь сознанием чужого превосходства, извлекла из рукава бледно розовый платок, поднесла к носу, затем, как ни в чем не бывало, воскликнула:
-Сейчас в Лондоне много говорят о скандальном романе «Письма поруганной куртизанки» какого-то Блайфила.
- В век, когда посредственности задают тон, а пошлость принимает характер настоящей эпидемии, а глупость так тесно переплетена с грубостью, что делает дурака неуязвимым, бессовестного – сильным, вот и появляются картины нарисованные в свободной манере слепым, кроме того немало писателей, не обладающих литературным талантом, пишут скандальные романы, которые составляют, пожалуй, девять десятых того, что читает публика, и такие книги, конечно, никак не способствует улучшению их нравственности, - сказала Эбигейл и обернулась: за ее спиной топталась кухарка. Она опять пришла с пустыми руками.
-Где же суп? – громко спросила Эбигейл.
-Ничего не осталось, - уныло отвечала кухарка.
-Вот те на! Как же так? – вымолвила Эбигейл с таким видом, будто это для нее полная неожиданность.
Розамонд не на шутку встревожилась. Она вся затрепетала от мысли, что над ней издеваются. Одна часть ее негодовала, а другая из последних сил сохраняла невозмутимый вид. Ну, не показывать же всем, что она уязвлена.
-Ах, прошу вас, не беспокойтесь, - несколько овладев собой, проговорила она не совсем твердым голосом. – Я не голодна. До того как прийти сюда я завернула к Торнхиллам и там основательно подкрепилась. Не говорила ли я вам, что по вторникам я обедаю у них? Сама же м-сс Торнхилл весьма благоволит к моей скромной особе. Я немного опоздала и она, не в упрек мне, конечно, а в знак расположения, сказала: « Я дважды подходила к окну посмотреть, не идете ли вы». Мы пообедали тушеной олениной, да такое отменное было жаркое, скажу я вам. После обеда Летиция отвела меня в гостиную, и, верьте слову, усадила на диване, на котором вчера сидела сама французская графиня Клементина де Шатонеф, приехавшая из Парижа на день рождения королевы. И вот за чашкой превосходного кофе, который мне подали на серебряном подносе, Летиция - по какой причине, решить не берусь, - вообразила, что я тоже приглашена во дворец. Вот так новость!
Тут Розамонд запнулась. Она удивилась тому, что ложь, доведенная до совершенства, может быть такой красивой и правдоподобной. В данной ситуации ложь – вещь простительная. Кажется, она не зря упомянула имя французской графини, тем самым она дала понять, кого она считает людьми своего круга. Пусть Эбигейл и эти простолюдинки не думают, что у нее в друзьях только бакалейщик, аптекарь и еще бог знает кто. Супа нет, рыба вся вышла, телячью ногу съели! Теперь она ясно видела, что в угоду своим низким чувствам Эбигейл затеяла всю эту игру, чтобы ее унизить. Еще несколько минут назад она водворилась на кухню в сознании своего превосходства: пришла показать новое платье. Знали бы они, что платье это от самого Теклтона! Мысль о том, что ее унизили, была невыносимой. Не пристало ей терпеть такое! Ложь мало облегчила ее. Хотелось мести. Боже милостивый! Почему она сидит и пялится в пустую миску, похожая на фарфоровую куклу со стеклянными глазами в то время, когда остальные пьют чай с медом. Розамонд вдруг захотелось кинуться на Эбигейл и оттаскать ее за волосы. Так ли эта ирландская плебейка смеет обходиться с ней, Розамонд Уилсон, всеми уважаемой женщиной! Как - никак, а она лично знакома с м-сс Бруэм, женой Торнтона Бруэма, совладельца мыловаренной компании « Бруэм и Лодер». Ко всему прочему в прошлом году она получила приглашение на чай от сиятельной леди Гровенор. Мало им этого, так пусть вспомнят, что она следует моде, посещает оперу, выписывает женский журнал, играет на клавесине. Здесь уместно будет сказать, что высшее общество, которое Розамонд боготворила всей душой, не принимало ее, и она была вынуждена удовлетворять свое мелочное тщеславие в обществе подобострастных людей, вроде Марты, Гризелы, Амброза и других слуг, которые давали ей почувствовать себя важной особой. Она упивалась своим положением среди слуг, и только одно мешало ей почувствовать себя роскошным тюльпаном среди скромных, затоптанных маргариток – присутствие в замке Эбигейл. Поэтому она мечтала о том дне, когда ненавистную экономку изгонят из Дорварда. Итак, глупая женщина притязала внести в замок блеск и изящество, но в этом не преуспела. Что самое ужасное – вот уже четверть часа перед ней стоит пустая суповая тарелка. Видимо, тарелку поставили для того, чтобы она роняла в нее свои слезы. Голова ее была полна спутанных мыслей, от важности не осталось и следа, взгляд стал тусклым, чувства пришли в смятение. Эбигейл забавляло ее замешательство. Однако ей не хватало проницательности, чтобы увидеть в бедной женщине сильную соперницу. То обстоятельство, что для своего удовольствия Эбигейл унизилась до изощренного издевательства и сделала своими сообщницами кухарку и прачку для этой цели, рассеяло в ней последние сомнения насчет зловредной сущности Эбигейл. Но больше всего бедную женщину тяготила мысль, что ей намеренно нанесли обиду, а это как-никак предполагает напряжение воли; с пронзительным желанием заклеймить ненавистную экономку, которая продолжает степенно и с удивительным спокойствием пить чай, она, не решаясь посмотреть на нее, подняла глаза на Марту: ее потное, некрасивое лицо с большим пористым носом и тяжелыми всегда красными и блестящими щеками, выражало какое-то тупое, безмозглое добродушие. Потом, сопровождая взгляд не совсем обыкновенной улыбкой, посмотрела на Гризеллу; эта маленькая, неприхотливая и бесцветная женщина по обыкновению носившая нелепые, старомодные платья и всегда готовая угодить каждому, показалась ей жалкой фигурой и опустила глаза с мыслью, что из них можно составить хорошую коллекцию огородных пугал. Подумав так, она приготовилась нарушить молчание, но тут ей стало обидно, что возымев желание понравиться этим людям она потратила немало времени на свой туалет, ставший, видимо, предметом насмешки. Досада ее при этом была так велика, что будь даже Гризелла и Марта невиновны, хотя ворча и с неохотой дали себя вовлечь в эту возмутительную и исключительно жестокую игру, и тогда она не может простить их, хотя бы за то, что они стали свидетельницами ее унижения. И, конечно, ничто не могло в большей степени усугубить меру ее унижения, чем разочарование в обеих женщинах, которых она все-таки настолько уважала, что по ее собственным словам, не только не порицала их за крайнее раболепство по отношению к Эбигейл, но и считала долгом дарить им на Рождество и день рождения дешевые подарки: на дорогие не следует особенно рассчитывать, ведь она и без того снисходительна к этим женщинам низкого происхождения. Терпение Розамонд, очень возможно, истощилось, и она подумала, что с этой минуты она больше ни об одной из них не будет хорошего мнения. Мало кто думает, глядя на угасающий огонь, что искра, таящаяся в угле, способна вызвать пламя. Здесь эта фраза – метафора. Неожиданно чувства и мысли Розамонд спутались, и она вообразила себя королевой Елизаветой, один взгляд которой, как известно, распространял кругом смятение и трепет, и увлеченная этой фантазией она стала обдумывать способы казни Эбигейл – та, надо полагать к общему облегчению, томилась в Тауре. Но устроить казнь согласно совокупной тяжести вины Эбигейл и тем самым отвести душу, не успела.
Часы на кухне отбили пять.
-Может, хотите гренку к чаю, - лукаво предложила Эбигейл.
Розамонд вспыхнула. Было очевидно, что если она не откажется, то Эбигейл, разрази ее гром, будет с нетерпением ждать, когда она начнет беспокоиться из-за того, что ей не несут гренки. « Не быть мне Розамонд Уилсон, если я оставлю поле сражения за врагом» - пронеслось у нее в голове. Она подняла плечи, улыбнулась и сказала:
-Спасибо, я уже ела гренки с сыром у м-сс Торнхилл. За чашкой чая, который мне принесли в дорогой фарфоровой чашке, она мне и рассказала, что случилось в Бенломонде.
-А что там случилось? – осведомилась Гризела и переглянулась с Эбигейл, она в тех местах часто бывала.
-Неужели вы не слышали? – без тени смущения удивилась Розамонд, и лицо ее сразу утратило озабоченное выражение. – Я вам скажу. Случилось вот что. Вы ведь знаете о тамошней протестантской церкви святого Джайлса Бенломонда, заступника обездоленных? Так вот, злоумышленники, говорят, их было трое, бросали камни и разбили красивый витраж в той самой церкви. Вот что случилось! Ах, боюсь разгрома протестантских церквей не избежать!
При этих словах, которые только прибавили веса тому, что она сказала до этого, Розамонд поднялась и исполненная достоинства вышла из-за стола.
«Будет скандал», подумала Марта и покосилась на Эбигейл. Всем стало ясно в кого Розамонд метила.
Уже в дверях, она приостановилась, понюхала свой надушенный одеколоном платок, тряхнула головой и, устремив на Эбигейл, которая поносила евреев и обвиняла их во всех грехах, испепеляющий взгляд, бросила:
-Кстати, оказалось, что святой Бенломонд, - какой ужас! - был евреем.
-Боже милостивый! – воскликнули в один голос кухарка и прачка. Последняя к тому же всплеснула руками и пробормотала, - Святые небеса!
А Розамонд, довольная тем, что экономка свое получила, гордо удалилась. Останься она еще на полминуты, Эбигейл могла бы при сложившихся обстоятельствах, выцарапать ей глаза. Последнюю фразу она сочла личным для себя оскорблением – и так ей и надо.