Когда рассказываешь историю, принято преувеличивать значение событий, произошедших с тобой. Делается это все не столько ради эффекта, сколько для того, чтобы слушатель смог оценить, насколько сильно повлияло на тебя то или иное происшествие в твоей жизни. Вот и я хочу поведать вам историю, приключившуюся со мной в один из особо жарких летних дней, потому и прошу отнестись к ней с долей здорового скептицизма.
В ту пору я был еще ребенком, и жизнь представлялась мне большой игрой, правила которой я только начинал постигать. Стоит заметить, что с самого маленького возраста я был совершенно несносен в плане послушания, в особо тяжелых случаях любил все делать наоборот. Родителям со мной было нелегко, а я, как мог, усложнял им работу.
В одно лето родители отвезли меня погостить у бабушки с дедушкой в небольшую деревушку, где все друг друга знают, где моя неусидчивость никому не смогла бы помешать. Целыми днями я слонялся по улице, где с одного края была дорога, ведущая в ближайший городок, а с другого прилегало огромное поле, засеянное маками, посередине располагалась всего одна улочка с двумя рядами одинаковых домиков, стоящий друг напротив друга – вот что собой представляла деревушка. Делать в этом месте было совершенно нечего, а другие дети моего возраста мое пребывание в этой дыре особо не скрашивали. Думаю, для них я был недостаточно прост, а может сам распугивал их нетерпеливым нравом и опасными идеями для развлечений. Я не был, так называемым, плохишом, но моя рискованность играла со мной злую шутку. Привыкнув к болячкам, переломам и наставлениям, я перестал обращать на них внимание, а моим новым друзьям они не пришлись по вкусу. Так в итоге я остался один, не привыкший к тишине и спокойствию, но никогда не скатывавшийся до мелкой мести, я был вынужден искать новые способы коротать время. После пары дождливых дней, провести которые я был вынужден дома, мне по душе пришлось чтение.
Книги стали настоящим открытием для меня, никогда не любившего читать, они заставляли на время забывать о невыносимой тяги к приключениям и необходимости в переменах. Обследовав дом, я даже нашел идеальное место для чтения – чердак. Видимо, до меня сюда не поднимались очень давно, поэтому тяжелый затхлый запах и мельчайшие пылинки составляли неотъемлемую часть общей атмосферы ушедшего времени, как и узоры паутины по углам и балкам под потолком. Мне пришлось приложить усилия, чтобы не забросить уборку на половине пути, правда, результат в итоге их оправдал. Если не брать в расчет коробки, ютящиеся по углам, в моем распоряжении оказалось пространство метров на семь в длину и на пять в ширину, старое кресло-качалка и огромное, почти во всю стену, окно, вид из которого выходил прямиком на маковое поле. Было определенное преимущество в том, что дом наш был крайним на своей стороне дороги.
Дождливые дни я коротал, сидя прямо на полу с чашкой какао и тарелкой особого печенья, приготовленного бабушкой по ее собственному рецепту, в компании книг и шороха тяжелых капель над головой. Невзирая на то, что дождь буквально запирал меня в доме, я находил особое удовольствие в атмосфере тепла и уюта, которую он с собой приносил. Были и солнечные дни, которые я также проводил в своем личном уголке, чаще всего они были чересчур жаркими. Температура на чердаке в такую погоду поднималась до удивительно высоких цифр, а воздух сухой и горячий обжигал легкие, но все это сходило на нет, когда я распахивал настежь огромное чердачное окно, и ветер тут же приносил утешение вместе с настойчивым запахом маковых цветов. В такие часы я любил садиться на низкий подоконник и свешивать ноги вниз, сначала с закрытыми глазами делать несколько глубоких вдохов, так, чтобы каждая клеточка наполнялась сладко-горьким запахом, а затем переводить взгляд на солнце до тех пор, пока глаза не начнут слезиться. После моргнув пару раз, я, наконец, переводил взгляд на открывающийся мне вид.
Ветер, врывающийся в распахнутое окно, так же свободно гулял по полю, нежно перебирая каждый цветок, солнце слепило глаза, отчего начинало казаться, что огненные языки лижут поле с разных краев, медленно, но верно приближаясь к нашему дому. Я был обманут собственным зреньем настолько, что готов был поверить, что пламя, и в правду, пожирая лепестки, неуклонно крадется к деревянным домикам, что так неосторожно оказались рядом. Вот только запаха гари и дыма не было. Сильнее, чем тяга наслаждаться чудом с высока, было желание оказаться в его центре. Но в первый же день моего пребывания у них дедушка строго-настрого наказал мне не ступать на поле. Дети, выросшие здесь, знали правило, никогда не сомневаясь и не задаваясь вопросом: «Почему?», я же, непривыкший к запретам, просто мечтал нарушить его.
В один из дней бабушка объяснила мне, что из маков получают особое молочко, дурманящее разум, и хоть сам запах не дает подобного эффекта, от него запросто может заболеть голова. Еще она сказала, что жить в таком месте не положено, но красота и привычка не дают жителям покинуть родную деревушку. Мне было непонятно одно: если, правда, эти цветы такие недобрые, почему ими засеяно целое поле?
И на самом деле этому было объяснение, что-то вроде деревенской легенды, больше похожей на сказку, чем на быль, но деревенские жители верили в нее. Я же привык относиться к подобному с порядочной долей скептицизма, ведь образ городского жителя обязывает. Но деревенские дети, так и не ставшие мне друзьями, рассказывали эту легенду с удовольствием, каждый на свой лад. Мне же больше всех приглянулась поведанная бабушкой в один из вечеров.
«Эта деревушка берет свое начало в позадавние времена, когда время имело весьма условное значение, когда дремучие леса не были редкостью и обязательно хранили в чаще своей тайны, разведать которые и не умереть удавалась единицам. Вода в реках была такой чистой, что каждый камешек на дне умел ловить и отражать солнечные лучи, а люди были добрыми и приветливыми, но слишком верили в приметы и злые силы. У края деревни располагалось поле, на котором с утра до ночи работали жители, а за ним начинался лес густой и бескрайний. Домики в поселение были деревянными с соломенной крышей и огромной печью, рядом с домом обязательно располагались сени, в котором держали домашний скот, а за ним небольшой садик с грядками и парниками. На противоположном краю деревни, недалеко от дороги, ведущий в соседнюю деревню, раскинулся рынок, который оживал каждый воскресный день, и можно было на нем найти все, что душе угодно. Выставляли здесь свой товар и портные, и кузнецы, и кожаных дел мастера, и садоводы, и кондитеры, не было только лекаря, зато была небольшая неприметная лавка в самом отдаленном конце рынка, забредали в который только заплутавшие и отчаявшиеся.
А хозяйкой той лавочки была девушка молодая совсем и одинокая. О судьбе родителей ее никто не знал, помнили только, что раньше бабка у нее была, да поговаривали, что та ведьмой слыла, откуда у нее ребенок взялся не ясно. Просто в один из дней вместо старой морщинистой старухи за прилавком оказалась девчушка немного чумазая и большеглазая. Говорить попусту особо не любила, пусть и была всегда приветливой, но немногословной. А дело свое знала ничуть не хуже прежней владелицы. Ходили к ней в основном с болезнью, которую ни молитва, ни заговор не брал. Отчаявшиеся, одним словом. Старожилы не жаловали этот закуток рынка, считали его нечистым, а девушку саму ведьминым отродьем называли, говорили, что та летает по ночам да зелья в своей избушке варит, и что житья простым жителей от нее нет. А добавляло ненависти еще и то, что лекарства, купленные в той лавочке, помогали, иногда почти с того света вытаскивали, а животное любое, завидев девушку, спешило к ней, ластилось, будь то кошка дикая или собака дворовая.
Дом, в котором жила хозяйка той лавочки, был крайним слева, единственный выбивался из общей линии, будто не только в поле глядел, но и в лес спешил, и каждый, кто на поле шел мимо того дома прохаживал. Сад тенистый от чужих глаз избушку хорошо укрывал, деревья каждый год плодоносили, и плоды те самыми крупными были. Только хозяйка сада фруктов не продавала, даже если и находился смельчак, попросивший яблочек по сходной цене уступить. На поле девушка тоже не работала, потому и встречалась с остальными жителями лишь тогда, когда тем помощь какая нужна была, пропадала почти целыми днями в лесу, который за домом ее раскинулся и вдоль поля простирался. Не любили девушку ту в деревне, имени ее не знали, о семье не слышали, бабку ведьмой кликали, а как той не стало, на внучку и перекинулись. А та бывало, как только рассвет едва затеплится, на крыльцо дома выйдет, пару яблочек соберет, корзину в руки возьмет и, пройдя вдоль кромки поля, в лесу скроется. И вроде бы и народа на улице в такое время нет еще, только все равно кто-нибудь глянет и увидит, как невысокая худая фигурка, одетая в затертые, заплатанные мужские вещи, с непокрытой головой удаляется.
Девушка та травницей была, лес любила, потому что всего в нем было раздобыть можно, любым болячкам лекарство отыскать. Вежливой была, ласковой, всегда разрешения у леса спрашивала, прежде чем дары его собирать. Тому видимо на радость была гостья такая: он ей то малинки кустик на выходе пошлет, то грибочков к ней отправит. Никогда еще без гостинцев не отпускал, а иногда жителей своих на концерты подбивал. Когда ежик в кустах пошумит, когда медведь ревом из-за деревьев ответит, зайки из-под ног так и разбегаются, а птички над самой головой песни свои заливают. Удивительная приветливость после деревенской настороженности.
Одеваясь в мужскую рубаху по утрам, девушка волосы в косу собирала, но головы не повязывала. Разве кто в дом с головой покрытой проходит? Да и мысли свежие, звуки дивные так куда лучше до слуха доносятся. Иногда листочков капустных с собой захватывала, зайчиков порадовать чтобы. И не было магии ни в помыслах, ни в поступках. Только удивительная близость души человеческой к духу лесному.
Но время сердца людские ожесточает, когда пища для разговоров не подкреплена фактами. Слепы и жестоки те порой, кто до доброго дела немощен. Ведьмой в спину зовут, а по ночам о бедах плачутся. И ни разу ведь отказа не услышали. Но зло затаили, ждут, когда всходы появятся.
Колокол бьет в день незадолго до сбора урожайного, когда дочь женщины, недавно к травнице обращавшейся, с постели подняться на утро не может, на слабость жалуется. Не разобравшись, люди клич кидают: «Ведьма чай чего подмешала, сглазила». А потом раздувают до масштабов таких, при которых беда из личной в общественную переходит, и решают богам неугодную наказать. Но ни молчанием, ни голодом такую не пронять, на говор людской в спину и ухом не ведет.
- Хоть жги такую, ничем не проймешь! – И фраза, кинутая сгоряча, судьбу человека предрешает.
Костер собирают высокий, каждый руку прикладывает, по веточке, бревнышку внося. А девушка и не знает, что ее без нее самой и судить успели, и приговорить. Знай себе травы в лесу собирает, да с лесными жителями перешептывается. Только по возвращению на тропку, к дому ведущую, ее под ручки белые берут и к столбу, посреди поля вбитому, ведут. Ругаются жители, слова грязные кидают, а в ответ только взгляд растерянный получают. И, может быть, сумели бы сжалиться и пощадить, коль взмолилась бы окаянная, а она молча предательство проглатывает.
Огонь не желает разгораться поначалу: то ветер подует в безветренный час, то лучины на ходу тухнут, факела не зажигаются. Опять ведьмины происки, не иначе. А девушка только губами шевелит, ни звука не обронит. Когда же пламя задается, жар жителей зазевавшихся облизывает, так что несколько платьев вспыхивают. Бабы визжат, по земле катаясь, а девушка в пламени – молчит.
Вечер на жителей деревни обрушивается внезапно: с ведьмой покончивши, те пляски затевают, но к костру близко подходить боятся, хотя там только угли, и те едва теплятся. По домам разбредаются также под песни и разговоры громкие, а на утро, в поле работая, первые плоды нежданные замечают. Угли, прогоревшие и остывшие за ночь, все равно краснеют, а пепел с ветром по всему полю разносится, в глаза набивается, спасу никакого нет. Так дни один за другим проходят, и зрение тружеников подводить начинает, а на поле цветы красные, как сорняки разрастаются.
Приходит время урожай собирать, а поле все огнем объято, за руки кусает, голову кружит и глаза обманывает, а рожь погибшая лежит, маками в ночи задушенная. И как не старались жители той деревушки, на круги своя все вернуть, только поступков свершенных не отменить, как руки, огнем поцелованные, до конца не вылечить. До сих пор предки их, плоды того дня пожимают, воздухом горьким дышат.»
И история эта так мне в душу запала, в почву благоприятную попав, что книгами щедро была удобрена, что забыть ее до сих пор не получается. Тогда же, перед самым своим отъездам, я на поле все-таки пробрался, и хоть костра следов найти не удалось, жар его мне почувствовать выпало. Помню, что я тогда на землю опустился, на спину лег, в небо взгляд обратил и сам не заметил, как губы беззвучно зашевелились. От чего ветер налетел, и огненные цветы пришли в движение. Каждый раз, когда нежные лепестки касались открытых участков тела, кожу начинало пощипывать, хотя никаких видимых предпосылок для этого не было. Цветок с того поля я увез с собой домой, где с маминой помощью мне удалось его пристроить в горшок, и с тех пор руки к нему я подношу в самые холодные дни, чувствуя далекие отголоски того пламени, в котором он когда-то зародился.