Она пришла в последних классах. Я не знал ее возраста, но выглядела она очень молодо. Не дал бы ей больше тридцати пяти. Чаще сосредоточенная, с неуловимо милым лицом и волнами темных волос, в белой блузке и красной юбке-гармошке ниже колен, маленькая, аккуратная и хрупкая, как снежинка – такой образ уцелел в моей памяти. Было в ней что-то отдаленно схожее с Натальей Варлей из "Кавказской пленницы". Ни одна из учительниц не была так привлекательна и не вызывала у меня столько теплых чувств, волнения и противоречий.
Под ее началом занятия математики изменились. Нам впервые ставили оценку за баллы. Мы решали задачи на скорость, срывались с мест, и с ответами на листочках неслись к столу преподавателя. У края ждала подставка со спицей, на которую обычно накалывают чеки: ближе к подставке – выше результат. Так могло повторяться несколько раз, потом баллы подсчитывались и мы получали заслуженные записи в дневниках.
Непривычная схема выматывала. Адреналин мешал собраться с мыслями и получить если уж не максимум баллов, то хотя бы верное решение, обида душила, когда тебя опережали на долю секунды, а от спицы в борьбе за первые места едва не страдали пальцы с ладошками. Погоня за оценками походила на спортивный марафон, а я никак не мог понять, к чему такая спешка в точной науке – ни для работы в спецслужбах, ни к расчетам во время войны нас вроде бы не готовили. Благо, с таким подходом я больше не встречался. Но в школе он заметно отличал нашу наставницу по алгебре и геометрии от остальных учителей.
Я до сих пор отчетливо слышу ее голос – столь же необычный, как и оценочная методика. Натужный и тихий, он словно рвался изнутри и не мог прозвучать в полную силу. Казалось, ему не хватало воздуха. Голос не становился громче даже тогда, когда хозяйку крепко сердили и она обрушивала на виновных обличающую тираду. Только интонация, взгляд, мимика и жесты выдавали бурное негодование. При этом никакие особенности голоса не мешали ей брать весьма бойкий темп, когда она объясняла новую тему, и тогда я с трудом улавливал свежие знания.
Ее движения были так же порывисты и быстры, как и манера речи. В ней сдержанно проступал темперамент, и хотя он придавал занятиям некоторой остроты и живости, он добавлял и нервозности.
Из-за тревожного сумбура на уроке я порой сдавал позиции по предмету, с которым обычно не имел никаких проблем. И в то же время замечал, что прихожу в кабинет с каким-то особым трепетом.
Она нравилась мне. Я любовался ею. Пусть мои чувства не проявлялись особенно ярко. Скорее, они были столь же тихими, как ее голос, и порывистыми, как ее движения. Немного детскими, неловкими и в чем-то запретными. Но они были.
Подобно Джессу из "Моста в Терабитию" я встретил свою мисс Эдмундс. Мы не катались на машине и не гуляли по музею, но однажды мне все же посчастливилось побыть с ней, не сидя за партой.
Закончилась эпоха девяностых, и наш девятый класс стоял на очереди. А вместе с ним последний звонок и первые в жизни экзамены. Один из них предлагали сдать по любому предмету на выбор, и физкультура побила все рекорды популярности. За остальными дисциплинами и борьбой между ними я не следил, но лишь трое во всей школе предпочли геометрию. И среди них был я. Не помню, что сыграло решающую роль – теплые чувства, холодный математический расчет или то и другое вместе, – но меня радовала возможность еще раз побывать в кабинете формул и теорем.
Перед экзаменом учительница предложила встретиться и пройтись по трудным участкам программы. По каким-то причинам провернуть эту затею удавалось только вне школы, и выбор пал на ближайшую детскую площадку. Кроме меня пришел еще один сторонник геометрии, мы присели на лавочку, и наша "пленница", окруженная с двух сторон, разложила учебные материалы у себя на коленках.
Раньше я испытывал странные чувства, когда встречал учителей за пределами школы. Казалось, они живут другой жизнью, совсем не похожей на жизнь обычных людей. И увидеть их можно только в классных кабинетах и коридорах – словно героев произведения на страницах книги.
Но однажды мы с одноклассником зашли в местный универсам и оказались лицом к лицу с нашей учительницей русского языка и литературы. Ее строгость, в которой она легко могла соперничать с директрисой, была поистине легендарной. И мы на секунду опешили. А она поздоровалась и завела с нами отвлеченную от школы беседу с улыбкой на лице. У нее в руке висела доверху забитая продуктовая сетка, откуда выступал край длинного батона сырокопченой колбасы. Тогда меня пронзила невероятная мысль: они ведь тоже ходят по магазинам, покупают продукты, живут в домах и гуляют по улицам. Они могут не говорить об уроках. Они тоже люди!
И вот, мы сидели возле нашей учительницы математики. Таким же обыкновенным человеком, как и мы. И в то же время таким необыкновенным для меня. Встреча обретала особенное значение. Помню, как долго не мог сосредоточиться на предмете и все наблюдал за ней, за ее руками, слушал этот удивительный тихий голос.
Площадка и хоккейная коробка разделяли небольшой пустырь на возвышенности. По обеим сторонам тонули школы, а перед нами – еще один пустырь с волейбольной зоной. Мы втроем словно поднимались над остальным миром на маленьком полуострове. Лето просыпалось, сияло солнечными лучами и терлось греющим воздухом как ручной котенок. Пусть мы обсуждали не самую увлекательную тему, но школа заканчивалась, и мне было приятно провести хотя бы немного оставшегося времени с тем, кто, в отличие от учебы, будил во мне что-то доброе.
Во время экзаменов я в последний раз навестил кабинет математики. Нас учтиво поддерживали за редкий выбор предмета, и тишина безлюдного зала не давила напряженностью. Геометрия запомнилась самым уютным экзаменом в жизни.
Потом все закончилось. Мы отплясали выпускной, и все, кроме двоих, покинули школу. Больше я не встречал нашу проводницу по числовым дебрям, но всегда вспоминал ее, когда проходил мимо той самой лавочки.
Я никогда не любил школу и не скучал по ней. Теплые воспоминания почти не связывали нас. Но женщине в белой блузке и красной юбке без сомнений принадлежали лучшие из них.
Пролетели семестры колледжа, сбила оскомину первая работа с вечеркой в институте, отшумели офисы, поспели вольные хлеба. Уже незадолго до своего тридцатилетия я пригласил школьного друга на прогулку, и в какой-то момент, присев на скамейку, мы вспомнили учебные годы. Вспомнили и учительницу математики. И тут мой друг сказал: "Так ведь она умерла. У нее же рак легких был".
Все случилось полутора годами ранее. Ее не стало зимой. Казалось, холодом того сезона повеяло из прошлого и потушило далекий огонек, горевший внутри. Сидя на скамейке, я на мгновение замер и, мысленно прощаясь, посмотрел в никуда. Тогда-то я и захотел вспомнить все.
Возле школы давно уже не стало той детской площадки и коробки. Не стало и той лавочки. Их место занял волейбольный клуб, окруженный забором. Только рельеф сохранился и напоминал о маленьком полуострове. Я приходил к нему, забирался на вершину и наблюдал за тем, как бурлила вокруг новая жизнь. Как закипали азартом спортивные зоны, покорившие былые пустыри. Память боролась со зрением и рисовала миражи утерянных пейзажей, вновь и вновь прокручивала уцелевшие фрагменты тех дней, когда учительница математики была еще жива и здорова.
Я замечал в ее лице удивительный пример. Вопреки системе образования, что пытается рассадить всех прибывших из мира детства по вагонам трудовых поездов и отправить их по накатанным рельсам во взрослую жизнь, тихий голос учительницы и ее необычные подходы к урокам будто призывали к обратному. Не обращать внимания на то, насколько тихий у тебя голос. И никогда не изменять ему. Идти своей дорогой. Кто знает – может, именно вдоль нее проложат новые рельсы.
Наша память как непрерывная фотопленка, где на каждый миг жизни приходится по кадру. И чем сильнее в этот миг чувство радости или печали, тем больше света оно проливает и тем отчетливее выходит снимок. Тем яснее становятся пережитые уроки и вернее полученные знания. Тем увереннее мы берем курс и оставляем следы на своем пути.
"Мы – то, что мы помним" – сказал Джошуа Фоер. Все люди и события, все находки и утраты, что встречаются по дороге, остаются ориентирами в нашем прошлом. Мы шагаем в будущее и опираемся на них, словно старушка на трость. И нет ориентиров более устойчивых, чем те, что хранит наше сердце. Только через любовь и боль мы обретаем свой голос.