В далеком 1912 году, когда Гитлер еще ходил пешком под столы Вены, рано оперившийся Томас Манн пишет свою "Смерть в Венеции". Казалось бы, ничто не предвещало грядущей бури, кроме переизбытка в стране немецкого пролетариата, но все уже было готово задолго до того. Бравым ребяткам и стараться-то было не нужно, они органично вползли в отечественное сознание. Крикуны времен Гете и Шиллера зарезервировали место Гитлеру, а благородные Кант и Гегель подвели для них нужную моральную основу. Фашизм зародился психологически, хотя его еще не было ни в теории, ни на практике. Но, это уже, знаете, мелочи. Была бы водка, а собутыльники найдутся. Сия благородная основа, уходящая корнями в 18 век, требовала реалистичной шлифовки на уровне технологий, пока еще не на уровне практики. И, опять же, свято место не пустует - господин Ницше, до одури подлец в своем морализме и ужасающе предвзят в своей логике, взял все на себя. Его головная боль, если и отпустила его бренное тело в могилу, то сама повисла над Германией, ожидая чего-то, сама не зная - чего.
И вот, "Смерть в Венеции", которая отразила состояние немецкого творца, который в должной мере элитарен, но и в достаточной степени примитивен. Примитивен именно в том, что не обладает никакими собственными особенностями - оно всего лишь отражение эпохи. Не рупор ее, он ждет своего рупора, он тот навоз, гумус, на который ляжет благодатное семя, семя чего угодно, лишь бы в достаточной мере репродуктивное. И вот, перед нами старый немощный козлик Ашенбах, донельзя влюбленный в мальчика на пляже. Он вот-вот помрет сам по себе, хотя больна уже вся Венеция, которая верит в это лишь частично. Германия тоже уже больна, она ждет своего Гитлера, точно так же, как Ашенбах здесь, на пляже в томлении вожделеет своего Тадзио. Старый литератор Ашенбах психологически еще не так стар - за него думает 37-летний Томас Манн, но он состарился еще в 25 лет, когда писал своих "Будденброков". Снизошла на него благодать немецкая, отягощенная заботами всей семьи-нации и всю оставшуюся жизнь он только взирал на то сумасшествие, что творилось вокруг, впитывая в себя чужие страдания, как губка грязную воду. Смерть литературы отражает смерть всего немецкого народа. Останется только Тадзио, этот слабенький мальчик с пляжа, который так уверен в собственной гомосексуальной привлекательности. Старенький Ашенбах долго выполнял свой долг перед обществом, настрогал шесть детей и все для того, чтобы уверить самого себя в том, что он не старый голубой урод. Время шло, он старился физически, не понимая, что это совершенно неважно. Дедушкой он стал давно, когда его первые литературные опыты принесли ему европейскую славу, хотя, должны были насторожить. Вопрос, обращенный самому себе - почему я, такой безликий, но исполнительный, почему именно мне уготовано орать "хай гитлер" вслед за своим кумиром.
"Закончив куплет, он стал собирать деньги. Начал он с русских, которые щедро его вознаградили, и затем поднялся по ступенькам." Вот оно, низменное, народное. Где же великие немецкие идеи, которые формируют прикладные указания, столь необходимые для выполнения. Те самые правила, в соответствии с которыми можно жечь, грабить и убивать. В основе всего этого по Томасу Манну заложен гомосексуализм. В литературе он исключительно мужской. Автора-лесбиянку воспринимают настолько снисходительно, с какой-то даже любовью, ибо своей ориентацией она только подчеркивает то, что она женщина, а женские слабости так приятно прощать. Мужской гомосексуализм в литературе имеет много форм и, если гедонистическая тенденция Оскара Уайльда болтается где-то на грани полуправды - "а я вам не скажу", на грани подтрунивания - скандала, эта форма больше женская, а то, что нам предлагает Томас Манн - это действительно мерзко. Старый хрен и мальчик, обстоятельный гомик, не то, чтобы безэмоциональный - его восхищение какое-то слезливое, нездоровое, истинное немецкое - вспомните того самого Вертера, оплот гитлеровской истерии. Собирается толпа эсэсовцев, совершенно никакая, тупая машина для приказов, но требует эмоций, они им нужны как труп, качающийся на площади провинциального городка. Здесь даже не гомосексуализм, а нечто совершенно отвратное. Педофилия в квадрате. В шахматном квадрате. Откровенным гомосексуалистом, который этого и не скрывал, является только Юкио Мисима, ибо ему можно все. Ведь он не только японец, а еще и долбанутый японец. Хотя, обычно определения "японец" вполне достаточно. Все остальные прилагательные излишни. Мисима все равно, что люкс на этаже для маньяков.
Закругляюсь. "Смерть в Венеции" - это призрак зарождающегося фашизма. "Смерть в Венеции" - это отражение эпохи, которое неразрывно связано с мышлением Томаса Манна. "Смерть в Венеции" - это смерть прекрасного, ее вырождение, это созерцание будущего апокалипсиса. Плавал ли Муссолини по венецианским водам, жевал ли на побережье помидоры, валялся ли пьяный носом в пицце - все это уже не так важно, ибо затхлая вода застоялась настолько, что только ловкий гондольер способен так проехаться тебе по ушам, что твой шопинг в Милане не покажется тебе жопингом какого-нибудь очередного Тадзио, ожидающего на пляже своих многочисленных Ашенбахов.