Аве, Гораций. Глава седьмая. Соперники
Если ныне нам плохо, то не всегда так будет и впредь.
Многое может возродиться из того, что уже умерло.
Гораций, Оды.
Но будь спокоен среди бурь. Если работа проваливается, то всякая попытка её спасти только ухудшит дело. Оставь в стороне «горькие вспышки гнева Амариллиды". Лучшее лекарство при гневе – замедление. Кричащий в гневе смешон, а страшен молчащий в гневе.
Признак истинного величия – не ощущать ударов. Так огромный зверь не спеша оглядывается и спокойно взирает на лающих собак.
Как у Вергилия: «И с трудом, наконец, горе открыло путь голосу».
– Это истинно, ибо абсурдно! – ничего другого не мог я вымолвить.
– Один человек не может быть достаточно умным, – сказал Кирхов и тут же в своей манере говорить банальности, пояснил:
– Ум хорошо, а два лучше. Используя вашу принципиально новую микросхему комбинации чипов, я соединил их на принципиально новой основе. Вы, римский консул, первопричина! Напомню любимого вами Горация:
«Кто уже начал – тот сделал полдела».
– Вы прелестной дочери прелестнейшая мать, – продолжал льстить мне первый институтский электронщик, машинально потирая брови над глыбистым лбом.
Очевидно, Кирхов собирался вылить на меня столько хвалебных латинских изречений, сколько было нечистот в клоаке, римском подземном канале.
– Так что, заявку на получение патента на изделие, – великодушно продолжал профессор, мы подадим совместно, уважаемый консул! От соединения сил растут и малые дела. Итак: Рим высказался – дело закончено.
Но как был красив в эти минуты мой соперник со своей внушительной верхней частью черепа. От мысли, что он приносит радость мне, у флегматика Кирхова влажно блестели глаза из-под навеса бровей и трогательно шевелились губы.
Приятно получать хвалу от достойного похвалы, но…
– Да минует меня чаша сия. Квинтилий Вар, уведи легионы! – оборвал я красноречие профессора.
Как я уже упоминал, мы с профессором частенько обращались друг к другу, используя названия различных уважаемых должностей в древнем Риме. Но вот, наконец, Кирхов уже начал величать меня консулом! Эта была высшая должность в Римской республике. Там ежегодно избиралось два консула, которые были равноправными и обладали всей полнотой военной и гражданской власти. Я понял так, что за Кирховым оставалось звание другого консула!
Каким бескорыстным стал мой соперник! Дважды побеждает тот, кто, одержав победу, побеждает и себя. Но побеждает ли? По свидетельству Аппиана, Юлий Цезарь тоже был щедр на подачки, желая использовать их для получения наивысшей власти.
Кирхов искоса посматривал на меня из-под сократовского лба, с интересом выжидая, какие латинские изречения извлеку я из своей мозговой копилки. Как назло, ничего подходящего для произнесения вслух мне не приходило в голову.
Хотя в электронной штуковине, продемонстрированной Кирховым, была и моя «не малая часть», я чувствовал себя в «сиротском положении». Об изобретении Кирхова древние римляне сказали бы:
– "Дочь более прекрасная, чем прекрасная мать".
Говорил мой Гораций в своих «Посланиях»: – «Если есть у тебя нечто лучшее, предложи, если нет – покоряйся».
Предложить мне пока было нечего, а насчёт того, чтобы покоряться…
Я подошёл к окну кабинета Кирхова. Отсюда, с высоты десятого этажа передо мной развёртывалась умиротворённая картина ухоженного институтского сада. Вид деревьев всегда успокаивал меня, были ли они с голыми ветвями, как зимой, или, как сейчас, летом, с ветвями, запрятанными в зелень листвы.
Липы, подступающие к зданию экспериментального корпуса, выглядели из окна кабинета Кирхова совсем иначе, чем из окна моего кабинета на втором этаже: там перед окном в это время года был зелёный сумбур из перепутанных ветвей, а здесь, далеко внизу, весело переливались под солнцем и слабым ветерком ярко-зелёными оттенками цвета правильные ряды, как бы искусственно подстриженных куполов деревьев.
Это напомнило мне разницу в подходах к научным исследованиям у меня и Кирхова. Я был полон научных замыслов, догадок, идей, но они были спутаны, как ветви неухоженных деревьев; идеи часто сменяли друг друга и опадали, как осенние листья, не получив законченного оформления.
«Быстрые умы, подобно преждевременным плодам, почти никогда совершенно не дозревают», – писал Квинтилиан.
Я не могу терпеливо и спокойно преодолевать трудности, хотя знаю по высказываниям великих людей, что если мы видим человека, который постоянно суетиться, сопровождая свои действия бурными эмоциями, то мы можем смело заключить о наличии у этого человека сильного чувства неполноценности.
Из-за своего нетерпения мне приходилось много раз переделывать начатые «вещественные доказательства» науки, на что уходила бездна времени… «Спеши медленно», – это была любимая пословица римского императора Августа. Ничего не считал он в большей мере неподобающим для полководца, чем поспешность и опрометчивость. Очевидно, прав был Кирхов со своей банальностью:
«Всё лучшее в науке покупается ценой труда; что легко даётся, то невысоко ценится».
Флегматическая закваска Кирхова, его невозмутимость и педантичность, строгость и изящество в оформлении результатов пусть обыденных научных экспериментов, в конечном счёте, быстрее приводили к успеху. Но ему, по моему мнению, не хватало «божьей искры», творческого озарения и ещё там чего, что я не мог адекватно выразить словами. Но, уж не помню, кто сказал, что усердием посредственность достигает большего, чем одарённость без усердия. Как говорят каменщики, большие камни не ложатся хорошо без малых.
Да и сам Кирхов признался однажды:
– Я несу в себе собственную истину, которая является комбинацией множества истин, заимствованных у других.
Теперь, в кабинете Кирхова моё мнение о нем, как об учёном без божьей искры поколебалось. Известны слова Горация: – "Переехав море, люди меняют только климат, но не душу». Но перекладина Кирхова оказалась тем морем, которое перевернуло не только физический статус профессора, но и его душу и ум.
Да, он верно выразился насчёт причины и следствия. Если объединить наши усилия? Я – идейное начало, он – выразительный конец.
Но моё существо противилось такому синтезу. Каждый должен идти своей дорогой. В конечном счете, ничто так не помогает победе истины, как сопротивление ей.
Пусть я был не таким известным электронщиком, как Кирхов, но сразу схватил сущность его изобретения. Дело, конечно, не только в том, что он, по его словам, проделал манипуляции с чипами и ядрами процессоров. Синтетический ум моего коллеги совершил прорыв в конструировании преобразующих и запоминающих устройств ЭВМ, в которых у него предложенные мною миниатюрные «кристаллики» бросового прежде вещества стали выполнять все многопрофильные функции.
Да, это был существенный скачок в конструкторском решении Кирхова, хотя ранее он говорил неоднократно: Natura non facit saltus (природа не делает скачков).
Бац! Мне внезапно пришла в голову неясная, но взволновавшая меня идея о том, как ещё можно улучшить компьютерную технологию. Однажды во время висения на перекладине вниз головой эта идея забрела в дебри моих мозговых извилин, но не найдя пути практического осуществления тут же растаяла, едва ли оставив след.
Сейчас, стоя в кабинете Кирхова, закрыв глаза, я пытался поймать неуловимый хвостик того следа мысли в закоулках своего черепа, которая привела бы меня к скачкообразному усовершенствованию даже сегодняшней конструкторской разработки Кирхова...
Если уж любой хаос с течением времени самоорганизуется, то приложенная к нему внешняя сила может ускорить или замедлить этот процесс.
– Иногда и добрый наш Гомер дремлет! – вполголоса проговорил Кирхов, и звуки его голоса заставили меня встряхнуться.
Вот точно такими же словами мне удавалось иногда вывести профессора от его внезапной задумчивости.
Сейчас мне неудержимо захотелось «взяться за щит после ранения»: бежать в свою лабораторию, чтобы снова оборудовать там, но уже не на виду, над дверью, а в другом потайном месте, перекладину, чтобы с помощью её схватить мелькнувшую в моей голове эвристическую догадку. Вот именно, бежать, и как можно скорее. Но только с помощью рук, а не ног, как справедливо советовал древнеримский писатель Апулей.
Правда, потребуется время, чтобы наверстать физическую форму. На склеивание вазы уходит больше времени, чем на то, чтобы её разбить.Никто, больше не обнаружит перекладину, эту мою научную помощницу.
«И после плохого урожая нужно сеять», – утверждал Сенека Старший.
«Лучший способ защититься от соперника – не уподобляться ему» – мыслил Марк Аврелий.
На этот раз я прервал молчание и резко обернулся к Кирхову:
– «Не тронь меня! Не прикасайся ко мне».
Порывистым движением руки я взлохматил волосы, а другой рукой оттянул тесный ворот тонкого свитера. Вспомнились мне слова Гиппократа:
«Если ты не готов изменить свою жизнь, тебе невозможно помочь».
После минутного раздумья я сказал Кирхову:
– Боюсь данайцев, дары приносящих. Помните, уважаемый консул, как сенатор Марк Петрей в ответ на упрёк Цезаря, что уходит до конца заседания, сказал: «Я предпочитаю быть в тюрьме с Катоном, чем здесь с тобой».
– Через три, нет, ровно через два месяца, я на этот раз вызываю вас на соревнование, кто больше подтянется на турнике!
Я сам удивился напыщенности своих слов.
– Узнаю следы прежнего огня! – воскликнул по латыни Кирхов и, вскинув свою живописную голову, удовлетворенно пожевал губами:
– Это называется: «Автоматическое продление договора на новый срок при отсутствии возражений». Соперничество питает талант.
Я шагнул к выходу.
– Иди с миром! – проговорил Кирхов словами, которые произносит католический священник при отпущении грехов. – Хотя подождите, коллега! «В хвосте яд».
Он испытующе, исподлобья, с еле уловимой саркастической улыбкой оглядел меня и продолжал «пешьей речью»:
– Перемежай иногда серьёзный труд развлечением. Ведь сам бог даровал нам эти досуги. Я не премину воспользоваться возможностью иногда приходить в ваши чертоги вспоминать эти дьявольские афоризмы. Наука есть синтез вещества и мудрости, материального и идеального…
Уже в дверях кирховского кабинета, повернувшись к своему коллеге вполоборота, я, прервав его "прозаическую речь", сказал и тем самым, как говорили философы, облегчил свою душу:
– Vale!
Что в просторечии означает:
– Валяй! Будь здоров.
Я летел вниз, в два прыжка преодолевая марши лестницы и касаясь рукой перил только на поворотах. За мной взвивались на уровне моей головы полы распахнутого халата.
Как там, в «Энеиде»:
«Топотом звонких копыт потрясается рыхлое поле».
Верно говорили древние мудрецы, что успех нам приносят именно наши неудачи.
В моей голове мельтешили знакомые изречения:
«Я не тот, каким был прежде».
«Другой я, второй я».
«Власть над собой – высшая власть».
Аве, коллега Квинт Гораций Флакк!