Аве, Гораций. Глава седьмая. Провал
Вечна природа, но не вещи.
Аристотель.
Теперь в «спортивном» кабинете профессора-электронщика я довольно бесцеремонно выложил ему «последний довод Рима»:
«При помощи палочного аргумента» вы, достопочтенный трибун, не всё мне доказали (под палочным аргументом я имел в виду соревнование на перекладине). – Давайте, отделим овец от козлищ. Готово заключение об испытаниях моей разработки? Или пусть хранится до девятого года?
Кирхов, как мне показалось, от смущения, прикрыл ладонью глаза:
Над его короткопалой ладонью возвышались только мощные надглазничные бугры и лысая кожа черепа. Потом он вполголоса предложил мне подойти к лицевой панели общеинститутской ЭВМ, за которой, как я уже видел, не было ничего, кроме его персонального спортзала.
– Включите тумблеры, понаблюдайте за индикаторами, достопочтенный сенатор – тихо предложил мне знаток науки.
Кирхов достал носовой платок и стал вытирать им слезившийся глаз: одна из длинных волосинок его бровей коснулась роговицы.
Я нажал сразу несколько кнопок, заранее убежденный в тщетности моих попыток оживить бывшую вычислительную громадину. Но к моему удивлению, засветился зеленоватым цветом экран. Замигали индикаторы. Слышался равномерный шум машины, работающей в обычном для неё режиме. Громоздкая общеинститутская ЭВМ функционировала, как и раньше, когда её начинка была на месте!
«Сколько ненужных вещей, без которых я мог обойтись!» – восклицал Сократ.
Кирхов продолжал разглаживать свои непослушные брови и искоса наблюдал за мной, явно ожидая, что я разверзну рот от удивления.
Я сказал, припомнив латинскую фразу:
– Сомнительное заменил ещё более сомнительным…
- Это по гречески не читается, – проговорил профессор своим бесстрастным голосом и продолжал, не меняя интонации:
– Дозволь, сын Латоны, мне наслаждаться тем, что я приобрёл. Посмотрим, как другие искуснее высекут изваяния живые из бронзы…
– Для понимающего достаточно! Вы, уважаемый патриций, скрытно провели кабели от моей миниатюрной машины к датчикам и разъёмам серийной ЭВМ! – я упёр свои сжатые кулаки в бока (поза кипящего чайника), но постарался взять себя, как говорят, в руки: царственным жестом показал на своё изобретение:
– Вот наглядное доказательство. Итак, вы убедились, что мой прибор работает эффективнее вашего? Римское право гласит: «Злоупотребление при пользовании не довод против самого предмета пользования».
Я всё более распалялся:
– Вы из тех риторов, которые не могут для себя найти тропинку, а другим показывают дорогу...
Кирхов выслушал мои тирады с возмутительным спокойствием.
– Легче сделать более, нежели то же, помните, слова Марка Фабия Квинтилиана? – с расстановкой проговорил он, будто удерживая зевоту. – Всех ты сумел победить, победи ж свое гневное сердце, уважаемый трибун Горацио. Ужели столько гнева в душах богов!?
Он подошел к металлическому монтажному столу, где стояла моя «Быстрица-1», небрежным движением мускулистой руки (как бы: «разрушу и воздвигну!») сбросил на пол рулоны ватмана и кальки, закрывающие экран «Рубина».
– Смотрите, трибун Горацио!
Профессор открыл заднюю картонную стенку моего «телевизора». Там... опять была зияющая торричеллиева пустота, если не считать двух пакетиков с солёными орешками, их профессор особенно любил.
– Ух! – я почувствовал во всем теле озноб. Налицо были симптомы, по сей день неведомой мне болезни “Horror vacui” (боязни пустоты). Будучи мало-мальски сведущим в физике, я знал, что во всём видимом мире царствует пустота. Звёзды, планеты, кометы, не говоря уже о гигантских расстояниях между ними, космическая пыль – это видимое ничто, да и в веществе вся его масса сосредоточена в атомном ядре, занимающим менее одной стотысячной части объема атома. Да что, ядро атома! Между протонами, нейтронами, кварками и сонмищем других, еще не совсем элементарных частиц, в атомном ядре полно пустоты. Да и само ядро не вечно. При встрече с антипротонами после мгновенной вспышки света оно превращается и вовсе в нулевую массу! А громадные промежутки между атомами? А между молекулами?
И вообще, некоторые из современных философов от астрономии считают, что всё видимое вещество и невидимая тёмная материя вселенной возникла из вакуума, то есть, из пустоты. Но все эти знания о пустоте были до сего времени для меня абстрактным понятием, но вот она, пустота в конкретном воплощении! Вот оно, «конкретное вместо абстрактного» в устах Кирхова.
«Как он портит всё, что украдёт!» – подумал я уместными к этому случаю словами Вольтера.
Аристотель справедливо замечал: "вечна природа, но не вещи"
Любое изобретение можно совершенствовать, но если это шедевр, каким я считал свою «Быстрицу-1», то его уже нельзя совершенствовать. Шедевр можно только копировать.
– Вы и из моего макетного образца тоже сделали вертеп! – Actum ne agas" (что сделано, того не переделывай) – в запальчивости проговорил я.
У меня внутри всё клокотало: боги навалили на меня "Илиаду бедствий".
Кирхов сделал предостерегающий жест рукой:
– Знаете афоризм Публия Сира: – «Плохо то решение, которое нельзя изменить!»
Профессор с демонстративным спокойствием положил горсточку орешков в свой красный рот:
– Безумствовать надо там, где это уместно. «Без гнева и пристрастия» – эти слова римского историка Тацита я написал бы над входом в наш экспериментальный корпус.
– Когда двое говорят и один из них сердится – тот, кто уступает, – умнее, монотонной скороговоркой продолжил Кирхов и в знак примирения протянул мне один из пакетиков с орешками, говоря:
– Не всегда натягивай свой лук, Апполон. Не забыли ещё это высказывание вашего коллеги Квинта Горация Флакка!
Я отмахнулся от угощения и, уверенный в самом худшем исходе, нажал на кнопки моей «Быстрицы-1». Она ... зафурычила, есть такое жаргонное словечко в устах наших механиков. Я тут же по памяти предложил ей избитую стандартную задачку в гильбертовых координатах и тяжело опустился на свободный стул у монтажного стола, чтобы ждать около получаса готового решения, если всё в моей машине будет в порядке.
А в этом я был вовсе не уверен.
Через полминуты моя ЭВМ пискнула. Тихий шелест аппарата умолк. О корабль, отнесут в море опять тебя волны…
– Вот этого я опасался больше всего, завис мой аппарат. Я потерял даром масло и труд!
Величайшее несчастье – быть счастливым в прошлом.
– Не волнуйтесь, сенатор Горацио! – сказал профессор, – умерьте свою тевтонскую ярость.
Пощипывая то место, где у него раньше была бородка, он вынул из принтера, подключённого к «Быстрице-1», листок с вычислениями. – Просто эта ЭВМ уже решила вашу пресловутую задачку.
– Вы сами предложили её институту как стандарт! – возразил я пристыжено.
Знаток электроники забавлялся конфигурацией моего раскрытого рта. Вероятно, лицо у меня было гиппократово, то-есть, отмеченное печатью смерти.
Кирхов пошарил тренированной рукой в пустом ящике «телевизора»:
– Ваш макетный образец напоминал мне то, что сверху прекрасная женщина, а снизу заканчивается рыбьем хвостом.
Откуда-то из верхнего уголка «Рубина» он извлёк незнакомую штуковину размером со спичечную коробку.
– Вот какая теперь будет наша общеинститутская ЭВМ! – без всякой эмоции проговорил профессор, протягивая мне эту игрушку.
Мне пришло на ум латинское выражение:
«Он вырвал у неба молнию, а затем у тиранов – скипетр».
«Горе побежденным!» – сказал вождь галлов, потребовав от римлян за свой отход от осаждённого им города выкуп золотом, причём, во время взвешивания драгоценного металла галл бросил на чашу с гирями дополнительно свой тяжелый меч.
Помимо моего поражения в соревновании по подтягиванию на перекладине, вот эта кирховская спичечная коробочка явилась тем дополнительным грузом вроде меча косматого вождя галлов.
Светоний сообщал о последних словах императора Веспасиана: – «Цезарю подобает умереть стоя».
Такова была моя мысль, когда я удостоверился, что флегматик Кирхов меня обскакал не только на поприще физкультурном. Да, сейчас этот триумфатор был достоин по римскому обычаю лаврового венка.
Я ошибочно считал раньше, что скрупулёзное углубление Кирхова в деталях экспериментов по оптимальной расстановке расходных материалов, болтиков и гаечек в электронных устройствах, не способствует его становлению, как истинного учёного.
Да, Кирхов был способен со знанием дела несколько совершенствовать технические изобретения, за что получал десятки патентов, но он не мог предложить науке нечто принципиально новое, пионерское.