Аве, Гораций. Глава пятая. Пустота.
У того была мощь дуба и тройной меди в груди,
кто первый доверил бурному морю хрупкую ладью.
Гораций. Оды.
Ровно через три месяца – срока, назначенного Кирховым для наших соревнований по подтягиванию на перекладине, срока, о котором я начисто забыл, незабвенная фигура профессора наконец-то переступила порог моего кабинета.
– Да здравствует университет, да здравствуют профессора! – с непонятной мне скороговоркой, как бы по инерции, проговорил Кирхов, очевидно, не придавая этим словам на этот раз никакого смысла и не ожидая от меня соответствующего возгласа.
– Снова явилась «Персона грата». И вот перед вами больше, нежели Соломон! – приветствовал я по-латыни своего учёного оппонента.
Я подвинул профессору стул, ожидая, что он сядет на него в своей излюбленной позе: задом наперёд.
– Предисловия писать не нужно, – прогудел профессор своим обычным невыразительным голосом и, пожевав губами, потёр ладонью одну из своих залысин.
– Как говорит евангелие от Матфея, продай всё, что имеешь, и следуй за мной. Попрошу вас, уважаемый трибун, ко мне в лабораторию!
Я подумал сначала, что речь идёт о результатах испытаний нашей быстродействующей «Быстрицы-1», но Кирхов, исподлобья глядя на меня, изрёк:
– Посмотрим, кто больше подтянется...
Пришёл последний день в неотвратимое время.
От прежнего Кирхова, казалось, ничего не осталось. «Я не тот, каким был прежде», – мог бы сказать он словами Горация. Профессор похудел, стал казаться выше ростом, а главное, сбрил свою, отливающую металлом бородку! Выдвинутый вперёд голый подбородок вкупе с выступающей нижней частью лба придавали Кирхову вид строгой торжественности и неприступности. Маленькие серые глаза его смотрели на меня с несвойственной им прежде строгостью.
Кирхов был без галстука, ворот его сорочки был распахнут. Двуглавые, трёхглавые, трапециевидные, грудино-ключично-сосцевидные и ещё бог знает, какие мышцы, так и распирали его белый халат, особенно рукава. Прежний увалень Кирхов теперь походил на красавца Антиноя, достойного резца скульптура Поликлета!
«Кто может вместить, да вместит» – сбывались, похоже, Вергилиевы прорицания.
Где он только тренировался и когда? Ведь уже с месяц, как все перекладины в институте были под строжайшим запретом администрации! Похоже, все-таки прав Ле Шатилье со своим принципом, что внешнему воздействию рано или поздно всегда соответствует противодействие. Суров закон, но, как говорили ещё в древности:
«Жестокость законов препятствует их соблюдению».
Выходило, что все дисциплинированные сотрудники института выполнили вердикт своего повелителя относительно ликвидации самодельных турников, а Кирхов себя вёл согласно следующим строкам священного писания:
«Если даже все, то я нет».
Это слова апостола Петра, обращенные к Иисусу Христу, который сказал, что от него отрекутся все его ученики.
Итак, передо мной простиралось «великое неизвестное». Я поёжился от неприятного предчувствия. Сверкнула спасительная мысль: сослаться на крайнюю занятость. Однако, в цитатах римского права, относящихся к законам двенадцати таблиц, сформулированных почти полтысячи лет до новой эры, прямо говорилось, что если вызванный замышляет отговорки для неявки на суд, или пытается скрыться, пусть тот, кто его вызвал, наложит руку. А от педанта-профессора с его неукоснительным соблюдением даже не писаных правил всего можно было ожидать, тем более, сейчас, когда он приобрёл атлетический вид.
Правда, я вспомнил, успокаиваясь, что Кирхов назвал меня трибуном! Латинское право запрещало сечь розгами и, вообще, применять насилие над лицами, занимающими высокие должности.
– Аве, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя! – попробовал я пошутить, натянуто улыбаясь.
Кирхов, к моему недоумению, прошагал мимо лифта, без которого раньше не мог обходиться, и направился, как говорится, «апостольскими стопами», то-есть, пешком, к узкой «чёрной» лестнице, ведущей на верхний этаж здания, где находилась его лаборатория.
«Тяжелы ступени чужого крыльца», – писал Данте.
Я отстал от неторопливого прежде электронщика на целый марш. Профессор переступал через две бетонные ступеньки, величественно выдвигая вперёд ногу, согнутую в колене под прямым углом. Как писал Вергилий в «Энеиде»:
«В поступи его обнаружилась истинная богиня».
Общеинститутская ЭВМ, словно русская печь в старой крестьянской избе, занимала едва ли не половину площади большого кабинета Кирхова. На монтажном столе, в уголке, я увидел краешек своего сиротливого «Рубина», почти заваленного пожелтевшими от старости рулонами кальки и ватмана с какими-то давно несостоятельными формулами и схемами.
Это обстоятельство меня несколько покоробило, хотя я не подал виду. Откуда и зачем Кирхов откопал эту старую бумажную рухлядь? Не иначе, чтобы вывести меня из равновесия! Я знал аккуратность профессора во всём, и такое пренебрежение к моему новшеству могло говорить только об одном: знаток электроники забраковал его.
Кирхов, встряхивая плечами, расставив в стороны локти, с непроницаемым лицом ритмично сжимал и разжимал ладони, как бы массируя их для предстоящего поединка. Закончив свою психологическую атаку на меня, он предложил мне пройти через металлическую дверцу в задней панели громадной вычислительной машины, проговорив при этом:
– Коллега, предупреждаю, руины вас поразят, но не устрашат. Вспомните слова вашего Квинта Горация Флакка!
Я, как подобает истинному холерику, темпераментно ахнул.
Вместо привычных глазу набора внутренностей серийной электронно-вычислительной машины: ртутных ламп-выпрямителей, громоздких трансформаторов, а также конденсаторов, преобразователей частоты тока, нескольких тысяч диодов, триодов, уймы керамических, графитных и других сопротивлений, массы релейных переключателей, панелей с переплетениями бесчисленных разноцветных проводов, я увидел просторное, довольно уютное помещение.
О, сколько в мире пустого! Пустота, наводящая ужас!
Но природа не терпит пустоты. «Всегда что-нибудь остаётся», – гласит старое изречение. В данной ситуации «свидетелями потопа» осталось несколько металлических подставок для некогда находившихся здесь блочных конструкций громоздкой вычислительной машины.
«Там, где они создают пустыню, называют это миром», – писал Тацит.
Ну и Кирхов, заслуженный электронщик! Кого бог хочет погубить, того он, прежде всего, лишает разума. Оказывается, рехнувшийся умом со своей физкультурой профессор вытащил из серийной институтской электронно-вычислительной машины все её причиндалы и на их месте оборудовал себе потайную комнату для гимнастических манипуляций.
Вот где «мерзость запустения», о которой упоминается в евангелии от Матфея. Вот – вещественное доказательство преступления!
– Погибли даже развалины! – безнадёжно махнул я рукой.
Под перекладиной, на коврике, лежали рабочие записи профессора.
Наконец, было показано то, что даже с женщиной скрывает ночь. Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаенного, что не вышло бы наружу.
Кирхов каким-то непостижимым образом освоил мою методику продуктивного научного творчества: «опыты, озаряющие светом».
Я подтянулся на перекладине с грехом пополам тринадцать раз. Последние подъёмы к перекладине я делал с искажённым лицом и с натужным кряхтеньем. Сказалось отсутствие тренировки в прошедшие четыре недели.
– Ну что ж, это моя лебединая песнь. Больше не могу! – выдохнул я.
– Повторю слова вашего Квинта Горация Флакка: не сержусь, когда в стихах среди блеска несколько пятен мелькнут, – уже с нотками благодушия в голосе продекламировал профессор и тут же перешёл на презренную прозу:
– Не стану я придираться к нескольким пятнышкам, сенатор Горацио. Два последних ваших «поцелуя» перекладины даже римский прокуратор не засчитал бы, ибо при подтягивании вы от натуги не очень-то эстетично извивались всем корпусом, да ещё по-лягушачьи разводили задние конечности…
– О, если бы Юпитер возвратил мне прошедшие годы! – деланно вздохнул я, пока ещё уверенный, что Кирхову, несмотря на приобретённую им толщину бицепсов, не удастся «поцеловать» металлическую палку больше тринадцати раз.
Мой соперник, нагнув по-бычьи голову, шагнул к спортивному снаряду.
«Поступью великана занял мост».
Блистательные чудеса! Кирхов подтянулся на турнике, как говорится, lege artis (по всем правилам искусства) с размеренностью часового механизма двадцать один раз, и мне показалось, что он мог бы подтянуться ещё столько же, если бы захотел.
«Я оцепенел, волосы мои стали дыбом, и голос замер в гортани», — повторил бы свои слова Вергилий при виде этого спортивного чуда.
Да, я ошибся, что недооценил телесную мощь моего коллеги. Кирхов красноречиво молчал, стараясь не смотреть на меня, показывая своим невозмутимым видом, своими вольготно распустившимися губами, что ничего особенного в его победе не было, что всё так было запланировано и что он снисходителен к моей слабости.
Есть и такие ошибки, которые мы извиняем! – говорил его вид.
Но я с долей вовсе несвойственного мне злорадства подумал в эти минуты о своём сопернике: «Сила, лишённая разума, рушится от своей громоздкости сама собой».
Я вовсе не чувствовал себя посрамлённым!
«Даже и теперь я не более завидую силе молодых, чем прежде завидовал силе быка или слона», – говорил Цицерон. Бог с ней, физкультурой, да ещё в наши лета. У меня в запасе оставалось более существенное преимущество: моя сверхскоростная «Быстрица-1».
«Сим знаменем победишь» – уверовал когда-то в свою победу император Константин.
Я слышал на последнем заседании ученого совета института похвальные слова нашего директора в адрес лаборатории Кирхова. Заслуженный академик, поигрывая золочеными дужками снятых очков, оглядывал со своего председательского места подслеповатыми подобревшими глазами членов учёного совета и говорил, что, несмотря на скудное бюджетное финансирование науки в наше время, некоторые лаборатории, в частности, лаборатория профессора Кирхова, не ожидают манны небесной, а зарабатывают средства для себя и института за счет выполнения заказов посторонних организаций.
– Зарабатывают «всеми возможными и доступными средствами», – возвысил голос директор.
Помню, я взглянул тогда на Кирхова: профессор сделал правой рукой знакомое мне движение, как бы намереваясь прихлопнуть к груди свой ярко-красный галстук, но, поколебавшись, остановил раскрытую ладонь на полпути и скромно опустил голову, показывая всему конференц-залу блестящие бугристые залысины.
Что ж: опущенная голова, как и молчание, равносильно признанию.
«Вижу тебя насквозь».
Мне и без того было известно, что лаборатория Кирхова только за две недели проделала уйму вычислений, разработала вороха операционных программ и алгоритмов. Я знал, почему это удалось – попробовал бы мой коллега обойтись без моего новшества в старом футляре от телевизора «Рубин»!
Словом, как говаривал римский классик, я сочинил эти стишки, а почести получил другой. Выходит, мой коллега незаслуженно реализовал право первой ночи.
Но пусть погибнет мир, да будет правосудие! Всё тайное станет явным, ничто не останется без возмездия.
Несмотря на мою вспыльчивость, что-то меня удержало тогда на заседании нашего учёного форума, чтобы не сказать об этом вслух, не пороть "белую горячку", не всколыхнуть реку Ахеронт Вергилия. Моя молчаливая аппеляция из латинских цитат не дошла до нашего учёного совета.
Ибо: "Едва ты его произнёс, летит невозвратное слово"
Где-то в закоулках моего сознания притаилась мысль: «При сомнении воздерживайся».
Это один из главных принципов римского права. В сомнительных случаях обвиняемый освобождается от преследования. Истинное достоинство подобно реке: чем она глубже, тем меньше издает шума.
Но всё же настанут, я подумал тогда, трудные времена для моего коллеги, когда я заберу от него свою миниатюрную «Быстрицу-1»!
Теперь в «спортивном» кабинете профессора-электронщика я довольно бесцеремонно выложил ему «последний довод Рима»:
«При помощи палочного аргумента» вы, достопочтенный трибун, не всё мне доказали (под палочным аргументом я имел в виду соревнование на перекладине). – Давайте, отделим овец от козлищ. Готово заключение об испытаниях моей разработки? Или пусть хранится до девятого года?
Кирхов, как мне показалось, от смущения, прикрыл ладонью глаза:
Над его короткопалой ладонью возвышались только мощные надглазничные бугры и лысая кожа черепа. Потом он вполголоса предложил мне подойти к лицевой панели общеинститутской ЭВМ, за которой, как я уже видел, не было ничего, кроме его персонального спортзала.
– Включите тумблеры, понаблюдайте за индикаторами, достопочтенный сенатор – тихо предложил мне знаток науки.
Кирхов достал носовой платок и стал вытирать им слезившийся глаз: одна из длинных волосинок его бровей коснулась роговицы.
Я нажал сразу несколько кнопок, заранее убежденный в тщетности моих попыток оживить бывшую вычислительную громадину. Но к моему удивлению, засветился зеленоватым цветом экран. Замигали индикаторы. Слышался равномерный шум машины, работающей в обычном для неё режиме. Громоздкая общеинститутская ЭВМ функционировала, как и раньше, когда её начинка была на месте!
«Сколько ненужных вещей, без которых я мог обойтись!» – восклицал Сократ.
Кирхов продолжал разглаживать свои непослушные брови и искоса наблюдал за мной, явно ожидая, что я разверзну рот от удивления.
Я сказал, припомнив латинскую фразу:
– Сомнительное заменил ещё более сомнительным…
- Это по гречески не читается, – проговорил профессор своим бесстрастным голосом и продолжал, не меняя интонации:
– Дозволь, сын Латоны, мне наслаждаться тем, что я приобрёл. Посмотрим, как другие искуснее высекут изваяния живые из бронзы…
– Для понимающего достаточно! Вы, уважаемый патриций, скрытно провели кабели от моей миниатюрной машины к датчикам и разъёмам серийной ЭВМ! – я упёр свои сжатые кулаки в бока (поза кипящего чайника), но постарался взять себя, как говорят, в руки: царственным жестом показал на своё изобретение:
– Вот наглядное доказательство. Итак, вы убедились, что мой прибор работает эффективнее вашего? Римское право гласит: «Злоупотребление при пользовании не довод против самого предмета пользования».
Я всё более распалялся:
– Вы из тех риторов, которые не могут для себя найти тропинку, а другим показывают дорогу...
Кирхов выслушал мои тирады с возмутительным спокойствием.
– Легче сделать более, нежели то же, помните слова Марка Фабия Квинтилиана? – с расстановкой проговорил он, будто удерживая зевоту. – Всех ты сумел победить, победи ж своё гневное сердце, уважаемый трибун Горацио. Ужели столько гнева в душах богов!?
Он подошел к металлическому монтажному столу, где стояла моя «Быстрица-1», небрежным движением мускулистой руки (как бы: «разрушу и воздвигну!») сбросил на пол рулоны ватмана и кальки, закрывающие экран «Рубина».
– Смотрите, трибун Горацио!
Профессор открыл заднюю картонную стенку моего «телевизора». Там... опять была зияющая торричеллиева пустота, если не считать двух пакетиков с солёными орешками, их профессор особенно любил.
– Ух! – я почувствовал во всем теле озноб. Налицо были симптомы, по сей день неведомой мне болезни “Horror vacui” (боязни пустоты). Будучи мало-мальски сведущим в физике, я знал, что во всём видимом мире царствует пустота. Звёзды, планеты, кометы, не говоря уже о гигантских расстояниях между ними, космическая пыль – это видимое ничто, да и в веществе вся его масса сосредоточена в атомном ядре, занимающим менее одной стотысячной части объема атома. Да что, ядро атома! Между протонами, нейтронами, кварками и сонмищем других, еще не совсем элементарных частиц, в атомном ядре полно пустоты. Да и само ядро не вечно. При встрече с антипротонами после мгновенной вспышки света оно превращается и вовсе в нулевую массу! А громадные промежутки между атомами? А между молекулами?
И вообще, некоторые из современных философов от астрономии считают, что всё видимое вещество и невидимая тёмная материя вселенной возникла из вакуума, то есть, из пустоты. Но все эти знания о пустоте были до сего времени для меня абстрактным понятием, но вот она, пустота в конкретном воплощении! Вот оно, «конкретное вместо абстрактного» в устах Кирхова.
«Как он портит всё, что украдёт!» – подумал я уместными к этому случаю словами Вольтера.
Аристотель справедливо замечал: "вечна природа, но не вещи"
Любое изобретение можно совершенствовать, но если это шедевр, каким я считал свою «Быстрицу-1», то его уже нельзя совершенствовать. Шедевр можно только копировать.
– Вы и из моего макетного образца тоже сделали вертеп! – Actum ne agas" (что сделано, того не переделывай) – в запальчивости проговорил я.
У меня внутри всё клокотало: боги навалили на меня "Илиаду бедствий".
Кирхов сделал предостерегающий жест рукой:
– Знаете афоризм Публия Сира: – «Плохо то решение, которое нельзя изменить!»
Профессор с демонстративным спокойствием положил горсточку орешков в свой красный рот:
– Безумствовать надо там, где это уместно. «Без гнева и пристрастия» – эти слова римского историка Тацита я написал бы над входом в наш экспериментальный корпус.
– Когда двое говорят и один из них сердится – тот, кто уступает, – умнее, монотонной скороговоркой продолжил Кирхов и в знак примирения протянул мне один из пакетиков с орешками, говоря:
– Не всегда натягивай свой лук, Апполон. Не забыли ещё это высказывание вашего коллеги Квинта Горация Флакка!
Я отмахнулся от угощения и, уверенный в самом худшем исходе, нажал на кнопки моей «Быстрицы-1». Она ... зафурычила, есть такое жаргонное словечко в устах наших механиков. Я тут же по памяти предложил ей избитую стандартную задачку в гильбертовых координатах и тяжело опустился на свободный стул у монтажного стола, чтобы ждать около получаса готового решения, если всё в моей машине будет в порядке.
А в этом я был вовсе не уверен.
Через полминуты моя ЭВМ пискнула. Тихий шелест аппарата умолк. О корабль, отнесут в море опять тебя волны…
– Вот этого я опасался больше всего, завис мой аппарат. Я потерял даром масло и труд!
Величайшее несчастье – быть счастливым в прошлом.
– Не волнуйтесь, сенатор Горацио! – сказал профессор, – умерьте свою тевтонскую ярость.
Пощипывая то место, где у него раньше была бородка, он вынул из принтера, подключённого к «Быстрице-1», листок с вычислениями. – Просто эта ЭВМ уже решила вашу пресловутую задачку.
– Вы сами предложили её институту как стандарт! – возразил я пристыжено.
Знаток электроники забавлялся конфигурацией моего раскрытого рта. Вероятно, лицо у меня было гиппократово, то-есть,отмеченное печатью смерти.
Кирхов пошарил тренированной рукой в пустом ящике «телевизора»:
– Ваш макетный образец напоминал мне то, что сверху прекрасная женщина, а снизу заканчивается рыбьем хвостом.
Откуда-то из верхнего уголка «Рубина» он извлёк незнакомую штуковину размером со спичечную коробку.
– Вот какая теперь будет наша общеинститутская ЭВМ! – без всякой эмоции проговорил профессор, протягивая мне эту игрушку.
Мне пришло на ум латинское выражение:
«Он вырвал у неба молнию, а затем у тиранов – скипетр».
«Горе побежденным!» – сказал вождь галлов, потребовав от римлян за свой отход от осаждённого им города выкуп золотом, причём, во время взвешивания драгоценного металла галл бросил на чашу с гирями дополнительно свой тяжелый меч.
Помимо моего поражения в соревновании по подтягиванию на перекладине, вот эта кирховская спичечная коробочка явилась тем дополнительным грузом вроде меча косматого вождя галлов.
Светоний сообщал о последних словах императора Веспасиана: – «Цезарю подобает умереть стоя».
Такова была моя мысль, когда я удостоверился, что флегматик Кирхов меня обскакал не только на поприще физкультурном. Да, сейчас этот триумфатор был достоин по римскому обычаю лаврового венка.
Я ошибочно считал раньше, что скрупулёзное углубление Кирхова в деталях экспериментов по оптимальной расстановке расходных материалов, болтиков и гаечек в электронных устройствах, не способствует его становлению, как истинного учёного.
Да, Кирхов был способен со знанием дела несколько совершенствовать технические изобретения, за что получал десятки патентов, но он не мог предложить науке нечто принципиально новое, пионерское.
Кто слишком усерден в малом, тот, обычно, становится неспособным к великому. Но есть и такая истина, о которой говорится в Евангелие от Луки: верный в малом и во многом верен.
Известно, что неуверенный в себе человек не надеется на собственную устойчивость и ищет, в буквальном смысле слова, поддержки. Я обессилено опёрся локтями о монтажный стол Кирхова.
Компьютерная истина оказалась проще, чем можно было предположить. Ещё Сенека Старший заметил, что настанет такое время, когда наши потомки будут удивляться, что мы не знали таких очевидных вещей.
Мне стало стыдно за мои конструкторские манипуляции с помощью примитивного в наше время лазерного паяльника. Стыдно и за никчемную оболочку моей «Быстрицы-1».
В грязный сосуд что ни влей, непременно прокиснет, писал мой Гораций.
«И поныне остаются следы деревни»
– вздохнул я и подумал о своём несостоявшемся «шедевре»:
«Был некогда Илион!"