Аве, Гораций. Глава первая. Приятели. Рассказы.
Юрий Боченин
В обычаях человеческих много несообразного,
много неразумного.
Жак Кюжас, выдающийся французский юрист XV1 в.
Доморощенные юмористы из нашего института, зубоскалят, поглядывая в спину мне и профессору Кирхову:
– Достойная парочка!
Было бы куда благозвучнее без всяких там идиоматических выражений называть нас словами незабываемого Горация:
«Известная парочка братьев».
Или ещё лучше говорить так, как написал бы о нас Вергилий:
«Оба из Аркадии».
Мы с Кирховым работаем в одном из НИИ, о делах которого не всем надо знать. Как у большинства научных сотрудников, кандидатов и докторов наук технического профиля, в столах и шкафах у нас находят место отвёртки, пассатижи, тестеры и прочие подручные инструменты. В самом деле:
«Хоть не силён дарованием, силён мастерством».
Каюсь, в моём кабинете слесарные инструменты редко идут в дело, они лежат в хаотическом беспорядке вперемежку со специальной литературой, потрёпанными справочниками и, что является особенным предметом насмешек, разрозненными сочинениями древнегреческих и древнеримских классиков.
У Кирхова всё то же самое, включая труды античных и средневековых философов, лежит в удручающем для меня систематизированном порядке. Другая разница между мной и Кирховым та, что я больше идеалист или теоретик в науке, а он больше материалист, то есть, практик.
Мы с Кирховым считаем друг друга алгоритмически ограниченными, хотя в институте работаем в одной и той же области техники, называемой модным в наше время словом «электроника». Я не вникаю в суть экспериментов этого профессора и, в запальчивости говорю ему об их никчёмности.
Как говорил Цицерон:
«Я охотнее готов заблуждаться с Платоном, чем делить истину с нынешними знатоками».
В свою очередь Кирхов оценивал мои теоретические изыскания латинским выражением: «Абстрактное вместо конкретного», шла ли речь о моей гипотезе о спиральном движении пучка электронов в жидких кристаллических полупроводниках или о волновых колебаниях возбуждённого вакуума.
«Бездеятельной занятостью» считал я корпение Кирхова, над разработкой оптимального, как он с апломбом называл, технологического процесса расстановки и крепления различных компонентов электронных устройств.
Как там у Овидия, древнеримского поэта, любимца Пушкина:
«Мелочи прельщают легкомысленных».
Словом, как любят выражаться экспериментаторы, мы с профессором при прочих равных условиях не равны.
Известен афоризм Шопенгауэра:
"Находясь в одинаковых обстоятельствах, люди всё же живут в разных мирах".
Все верхи в науке заняты милой посредственностью (бесполезное бремя земли, по выражению Ахилла в «Илиаде Гомера»), заслуженные люди попадают туда очень поздно, или никогда.
Уместно здесь привести одно изречение Ювенала:
"Настоящие учёные редки, едва ли наберётся их столько же, сколько ворот в Фивах или устьев плодородного Нила".
Думаю, что в истинной науке главную роль играет интуиция, называемая талантом: из зародыша не возникает ничего такого, что не было в нём упрятано с самого начала. Без излишней скромности скажу, что у меня есть некоторые врождённые задатки к оригинальному мышлению.
Как писал тот же Овидий:
– «Мчусь я навстречу светил, не покорствуя общему ходу…».
Однако, я далёк от более или менее сносной конструкторской реализации многих моих задумок. Наверное, это оттого, что из-за моей склонности к «боковому видению» непонятных мне физических казусов, возникающих как бы случайно в ходе моих экспериментов, я часто погружаю себя в размышления над причинами этих казусов, что не всегда идёт на пользу плановой научной тематике.
Справедливо говорится, что мы тратим годы на подготовительные работы, незаметно тем временем отнимающие у нас силы, необходимые для главной задачи.
Есть всегдашнее несоответствие между тем, что человек задумывает искать и что находит. Часто мои «сырые», то-есть, не оформленные должным порядком идеи, становятся вследствие невоздержанности моего языка достоянием некоторых «ломовых лошадок» института, к которым я причислял и Кирхова.
– Ганнибал, побеждать ты умеешь, а пользоваться победой не умеешь! – добродушно упрекал меня Кирхов и, прихлопывая ладонью по своей груди, провозглашал цитату из того же Овидия:
– «Верь опытному!».
Сам же Кирхов, в противоположность мне, был лишён чувства сомнения. Он не задумывался о том, как писал Августин, долго ли просуществует земля и небо. Он брался за такую тематику исследований (преимущественно прикладную), положительный результат которой был заранее предрешён.
– Даже маленькая практика стоит большой теории, – часто повторял Кирхов.
При этом он добавлял со свойственной ему, бесовской улыбкой Монны Лизы:
– Изобретателя Эдисона как-то спросили: – "Что Вы чувствуете по поводу тысячи неудачных попыток? – У меня не было тысячи неудачных попыток, – отвечал Эдисон. – Лампочка была изобретена на тысяча первой попытке».
Признаюсь, что эти тысячи попыток не соответствуют потенциалу моего терпения. Конечно, в науке даже неудачные опыты, представляют ценность. Благоразумный анализ причин неудач экспериментов позволяет не только избежать дальнейших ошибок, но даже приводит к выявлению неизвестных науке фактов. А можно и так: раз за разом закидывать удочку в безрыбий пруд. В конце концов, старания будут вознаграждены какой-нибудь плотвичкой! Вот в таком духе Пирровой победы работает Кирхов.
В своих годовых научно-технических отчётах профессор поражает рецензентов объёмом проведенных экспериментов, количеством использованных методик и расходных материалов.
Следствием этого является то, что с внешней стороны науки профессор Кирхов плодовитее меня.
– «Вдвойне даёт тот, кто даёт быстро. Промедление опасно!» – поучительно повторял он, владея внушительным арсеналом латинских афоризмов и изречений.
У Кирхова груда научных публикаций и патентов на изобретения. Его слегка сгорбленную фигуру часто видят за читательским столом в окружении вороха разнокалиберных книг и журналов.
Мне вспоминается фраза из Диогена Лаертского: «Если бы из книг Хрисиппа изъять всё, что он повыписал из других книг, у него остались бы одни пустые страницы».
Я приводил Кирхову цитату из трудов немецкого философа позапрошлого века Артура Шопенгауэра:
«Постоянное чтение отнимает у ума всякую упругость, как постоянно давящий вес отнимает её у пружины, и самое верное средство не иметь собственных мыслей – это во всякую свободную минуту тотчас хвататься за книгу. В сущности, только собственные мысли имеют истинность и жизнь, потому что только их понимаешь вполне и надлежащим образом. Чужие, вычитанные мысли суть остатки чужой трапезы или сброшенные одежды чужого гостя».
Благовоспитанный профессор с лёгким вздохом поджимал свои полные, вытянутые вперёд губы, слыша мои воззрения на его счёт. Он со сдержанной улыбкой оценивал мои медлительность и сомнения в постановке экспериментов. Что касается меня, то я прямо говорил Кирхову, что мне не по душе его немецкие прямолинейность и аккуратность. Поэтому я редко хожу в его тихую, тщательно прибранную лабораторию, где «белизна, сверкающая чище паросского мрамора», поскольку считаю, что там «берега, враждебные чистым девам». Я опасаюсь втянуться в педантичный, машинный стиль работы Кирхова и следую правилу: никогда не делать то, что делает он.
Писал же Плавт: «Каждый сам кузнец своей судьбы».
Примиряет нас с Кирховым только один общий духовный интерес: мы, будучи докторами физико-математических наук, часто взахлёб окунаемся в историю и философию минувших эпох и в разговоре и спорах друг с другом щеголяем крылатыми латинскими выражениями. При этом мы часто величаем друг друга названиями уважаемых должностей в древнем Риме.
Поначалу интерес профессора к тематике, не относящейся к предмету наших исследований, меня озадачивал. Его день был расписан по минутам. Не иначе, как он устраивал себе запланированный отдых или зарядку своего мозгового аппарата в словесных диспутах со мной.
Я не затруднял себя точным изложением пришедших мне на память крылатых латинских изречений. Иногда я добавлял к известному афоризму пару слов, идущих в русло нашего разговора. В противоположность мне Кирхов старательно, до буквы, цитировал древнеримских и древнегреческих классиков. При этом он, чтобы подчеркнуть свою эрудицию, часто именовал известных авторов полным именем.
Например, римского поэта Вергилия он непременно называл Мароном Публием Вергилием и сердито пошевеливал бровями, когда слышал моё святотатственное посягательство даже на латинский порядок слов в изречениях того же Вергилия.
Что касается высказываний мудрых представителей человечества минувших эпох, то каждое такое высказывание – целая философия.
«О философия, служанка богословия, вождь жизни. Ты породила города…».
Нет у человека иной причины философствовать, кроме стремления к блаженству. Когда мы с коллегой-профессором произносим цитаты и афоризмы великих людей древности, на нас наваливается обилие воспоминаний и ассоциаций, чаще весьма далёких от прямого смысла латинских и древнегреческих слов. Редкостно счастливое время, когда можно думать, что хочешь и говорить, что думаешь.
Общее хобби не мешает мне и Кирхову подтрунивать друг над другом и спорить о предметах, не имеющих отношения к научной тематике. Если индивидуум считает, что только он обладает научной истиной, то спорить с ним бесполезно.
«Камень, который по природе падает вниз, не приучишь подниматься вверх, приучай его, подбрасывая вверх хоть тысячу раз», – писал Аристотель.
В этом же русле созвучны слова Овидия: «Пусть о себе мнит каждый, что хочет».
– Что касается нашего общего духовного пристрастия, то мы с Кирховым при наших встречах окунаемся в бездеятельную занятость, разглагольствуем о «тени осла» или о «козлиной шерсти».
Как писал поэт «золотого века» римской литературы Гораций
– «В битву ступает другой, о шерсти козлиной заспорив, с вздорным оружьем в руках».
Спор обычно затевал я, поскольку у меня был невоздержанный темперамент холерика, а Кирхов, по общепринятой классификации типов нервной системы, был невозмутимым флегматиком.
«Обтянут кожей слона», – как сказали бы о нём латиняне.
Один аспирант из соседней лаборатории однажды осмелился, да ещё при стечении праздной публики, обозвать нас «схоластическими мудрецами». А коллеги из третьего экспериментального корпуса в дополнение к определению «достойная парочка» снизошли до язвительных улыбок на наш счёт, мол, мы «два сапога пара».
Мы с Кирховым всё это терпим, как терпит у Овидия в "Любовных элегиях" соблазненная Марсом весталка Илия, когда на нее "указывают пальцем".
А мы просто редкие пловцы в пучине огромной.
«Народ меня освистывает, но я сам себе рукоплещу», – восклицал Гораций.