На рассвете ливень закончился. Ипполит проснулся под грязным солдатским одеялом от ярких солнечных лучей, бьющих сквозь закрытые от непогоды ставни. Он вспомнил вчерашний путь, приподнялся на локте и залился кашлем. Он вспомнил, что он в некоей крепости Дробета, на постоялом дворе. Ссыльный поежился и завернулся в одеяло. Так, завернутый, будто в плащ, он встал и подошел к окну. Постоялый двор (кавалерист решил не идти в казармы) был недалеко от крепости, на склоне холма, и перед изгнанником открылся вид сгрудившихся черепичных крыш, огромной реки, Моста.
Дробета была сильной крепостью, гораздо сильнее предмостного укрепления, что проехала ночью почтовая повозка. Расположенная на мысе, одной стороной она примыкала к Мосту. Ворота крепости охраняли две круглые башни. Рядом с ней, из временного воинского лагеря и канабы вырос обычный провинциальный римский городок с вездесущими базиликой, храмами римским богам, к чьим именам давно приладили дакийские и фракийские, а также любимой по всей империи Исиде, к которой обращаются любовники, и Митре, которому молились солдаты.
Дробета, в которой каменных домов было столько же, сколько бревенчатых варварских хижин,тем не менее, могла дать обитавшим тут солдатам и обывателям все привычные римские развлечения, которые считали проявлением высокой цивилизации. Двумя ярусами возвышался над черепичными крышами маленький амфитеатр, где по праздникам кривлялись в неприличных сценках пантомимы, или иногда местным муниципием или купцом, торгующим с варварами, устраивались бои и травли зверей. Благо, в волках, медведях, лосях и оленях не было недостатка в Дакии.
За пределами города расстилалась бесконечная равнина, местами, рядом с городом, обработанная земледельцем. Но степь главенствовала - лишь далеко на севере синела полоска гор. Рядом с городом расположились шатры кочевников – когда-то грозных хозяев этой степи, теперь пригнавших мирно коней и овец на продажу, сугубо в рамках договора, что заключили при Марке Аврелии, больше полувека назад, после кровавой десятилетней войны. Номады имели право переходить через Дакию небольшими группами. Мирно, но раз в несколько лет они не переставали вторгаться на эту равнину с оружием. Дробета была сарматам как кость в горле: через эти бесконечные степи, утыканные пограничными постами, расчерченные римскими дорогами, два больших братских племени давно хотели соединиться
Ипполит, в отличие от погоды, не был так же хорош. Небо, где сквозь побледневшие, опустошенные за ночь тучи светило яркое солнце, было голубым, а ссыльный задыхался от кашля. Ипполит не мог больше находиться в холодной гостинице, по комфорту ничем не уступавшей казарме. Он надел плащ и отправился побродить по городу. Кавалерийский декурион, налегший вчера ночью на вино, сказал из-под своего одеяла.
- Эй, грек! Ты куда пошел? Ты вообще-то ты заключенный, не забыл?
- Куда я сбегу, обритый, словно раб, без гроша, да еще в Дакии? – спросил Ипполит.
Да ему и некуда было бежать. Дом его, на улице Антонина, в солнечной, «золотой» Антиохии, стал жилищем евнуха Клисфена. Все его сбережения забраны в казну. Друзья – спрятались, быть может, многие лишились жизни. Когда еще письма достигали его, там, в Халкедоне, на берегу пролива, в который врывались суровые северные бореи, он узнал, что милый, верный до гроба весельчак Полиэн мертв. Любимая исчезла, как дым. Любовница не подавала вестей о себе – наверняка Персефона нашла себе кого-то более удачливого. Жена, которою он никогда не любил, тоже, наверняка, избрала другого, опасаясь ссылки, смерти. Быть может, сейчас она в римском Колизее, или в Антиохии смотрит на скачки, обнимая плечо другого мужчины… Да и сам Ипполит скорее спасается от смерти, нависшей над ним в осроенской пустыне, словно тот меч в доме тирана Дионисия, на тонком конском волосе.
- И то верно, - рассудив,согласился кавалерист. - Но к вечеру будь здесь. Нам предстоит далекий путь.
На соседней кровати заворочался почтовый чиновник. Он быстро встал. Его бегавшие глазки заплыли жиром.
- Я пойду с Ипполитом. У меня затекло все члены, я бы размял их. Покажу тебе город, Ипполит. Я все тут знаю. Сходим на Сарматский рынок, посмотрим на варваров. Но сначала - давай закажем завтрак!
Отведав вареных яиц, черствых лепешек и подогретого вина, что принес служитель в засаленной тунике, местный варвар, который лучше понимал жесты, чем латынь, попутчики отправились в город.
- Сначала –в бани, - предложил Ипполит. Он озяб, несмотря на солнце, он хотел принять горячую ванну, и не в клоповнике гостинницы, где вряд ли наййдется столько горячей воды.
- В бани – так в бани. Тут, в Дробете, есть неплохие.
Омывшись в довольно жалких, по сравнению с антиохийскими, общественных купальнях, но все же снабженных массажистами и горячей водой, Ипполит на время почувствовал себя лучше и захотел взглянуть на варваров, пригнавших коней на продажу на Сарматский рынок – обширное поле, окруженное грубыми портиками. Там были не только номады – даки, поселенцы-ветераны и заезжие купцы продавали воск, кожи, меха, янтарь. Но в центре внимания были великолепные кони языгов и роксоланов. Варвары с достоинством и мало скрываемым презрением оглядывали прочих торговцев. Кочевники никогда не продавали кобылиц – тот, кто сделает это, будет привязан к аркану и протащен по степи, пока камни, рытвины и земля не сотрут тело преступника до костей. Никто не может выращивать сарматских баланов, кроме сармат. Были и саураны - порода не менее благородная.
Ипполит - не зря родители, пристрастившиеся к конским бегам на Востоке назвали его «распрягающим коней» - погладил шею вороного роскошного скакуна - двухлетки, взял за украшенную белыми ракушками (от дурного глаза) уздечку.
Сармат – без оружия, лишь с ножом, в войлочном колпаке, шароварах и мягких сапогах, подошел к Ипполиту, голову которого покрывала небольшая щетина – обритые в Месопотамии волосы успели чуть вырасти.
- Ты раб? Кто твой хозяин? Он? – спросил степняк Ипполита, указав на почтового чиновника. Тот улыбнулся. Он знал, кем был когда-то Ипполит – ему было приятно унижение бывшего всесильного сановника.
Ипполит оскорбился, но вспомнил, что он – действительно недалеко ушел от раба. Он никто, он труп, прах. Он умер там, в пальмовой роще в Месопотамии.
- Нет, я свободный, но я - изгнанник, - упавшим голосом сказал Ипполит, опередив возможную ложь почтового чиновника. И хотел добавить: «по ложному доносу». Но какая разница, ложный ли донос?
Сармат покачал головой. Изгнанник – дело другое. Дакия – место ссылки. Иные бегут через границу на север – немало дезертиров – хороших ремесленников, оружейников, механиков - бежало и к сарматам. Сармат знал, что воля неба переменчива: сегодня ты на коне и пьешь пенный кумыс, а завтра с твоими женами возлежит другой, и конь твой под седлом чужака. Не из жалости, но из мужской мудрости он сочувственно кивнул изгнаннику.
- Римлянин знает, куда подходить. Это сауран – летит как стрела, ест меньше хомяка.
Ипполит, который знал несколько слов на сарматском – он выучил их, когда с Тимесифеем и Гордианом был на переговорах с языгами, несколько лет назад, в Сармизегетузе - поприветствовал степняка на его языке, пожелав здоровья коням, лошадям, сыновьям и женам.
Кочевник улыбнулся – приятно услышать родные слова от чужеземца.
- Меня звать Фарзой. В Дакии без коня - никак. Сауран - десять аурей. Но, так и быть – скину до восьми, а за два – и уздечку, и седло. Хорошее седло, лучшей кожи
- Я люблю коней, но меня лишили всех средств. Если только шпоры купить к твоему саурану, - грустно улыбнулся Ипполит.
Фарзой улыбнулся в ответ.
- Тогда ты, чужак, знающий наш язык – заходи вечером в мой шатер. Я вижу, ты человек интересный, повидал видно много. Расскажешь о своей судьбе. Приходи с другом. Я люблю слушать о далеких странах.
Ипполит опасливо взглянул на почтового чиновника. Тому было страшно идти к варварам в шатры, но от дармового угощения сын вольноотпущенника никогда не отказывался.
- Хорошо, мы придем вечером, - ответил провожатый Ипполита.
На закате Ипполит, которому стало хуже с наступлением закатного холода, все же направился в юрты кочевников – вместе с трясущимся от страха и ответственности перед начальством почтовым служащим. Ипполит тоже дрожал - от озноба.
В юрте им наполнили пиалы пенным кобыльим молоком – спутник Ипполита морщился. Зато он активно налегал на дичь, что набили стрелами на охоте сарматы. Им подавали и сытное, замоченное в воде просо.
Ипполит рассказывал про последнюю кампанию римлян на Востоке – о персидских слонах и катафрактах, о караванных путях. Сармат живо интересовался последней войной с персами - некоторых из его единоплеменников наняли в этот поход. Многие вернулись с неплохой добычей. Фарзой интересовался, стойкая ли персидская конница,как всадникам лучше вести себя при встрече со слонами и когда будет следующая война. Он тоже хотел добыть золота, оружия и опыта. Ипполит чувствовал себя поседевшим в боях трибуном, разбиравшим достоинства и недостатки тяжелой конницы персов. На пиру были не только мужчины – женщины сарматов держались с достоинством, ничуть не уступая мужчинам. Ипполит, чуть захмелевший, вспомнил рассказ Геродота об амазонках…
Он встретился глазами с одной из них. Ипполита наполнял жар - от кумыса, от начинающейся лихорадки или от этого взгляда – он точно не знал. Девушка пристально, дерзко смотрела на него. Свободная рубаха скрывала ее тело, как и шаровары, но лицо ее было красивым даже для пресыщенного антиохийскими и римскими гетерами Ипполита.
- Кто эта девушка?
Сармат расправил плечи, подбоченился.
- Это моя дочь - Амага. Три дочери и пять сыновей у меня. Но ты говоришь, слоны несут на спине башни с десятком стрелков. Какого персидские слоны размера? Как в римских цирках? – сармату рассказывали купцы, бывавшие в Риме, об африканских животных.
- Нет, они чуть меньше, но лучше приручаемы для войны.
Ипполит остался в шатре. Остался и почтовый чиновник. К полуночи изгнанник оплывал в липком поту – жар заливал его тело и разум. Он видел, иногда открывая глаза, в неровном свете лампы, то лицо своего собеседника, то его дочери – озабоченные, а у девушки – лукавое. Его укрыли под одеялом из меха и шкур, и раз в полчаса давали обильное питье.
Незадолго до рассвета жар спал. Но под одеяло к Ипполиту поднырнуло еще одно тело – юное, гибкое, женское. Сарматки сами выбирают, с кем им возлежать – когда убьют своими руками трех врагов. Амага убила уже четверых в свои семнадцать.