Под крыльцом, где всегда копошились куры, выискивая червяков, невзрачная собачонка Манька растила троих щенят. Они уже немного подросли и ели всякую пищу помимо материнского молока. Первенец её, большеголовый кобелёк, старательно отжимал от миски с едой своих сестричек. Щенки с надеждой смотрели в сторону матери, но та безучастно лежала на старой фуфайке и лениво выискивала блох.
Голодные жалкие комочки поковыляли было к Маньке, надеясь поживиться хотя бы молочком, но брат и здесь оказался первым. Ближе к вечеру, щенята от такой несытной жизни начали тихонько повизгивать, тесно прижавшись друг к другу.
Во дворе возились двое пацанят, пяти и девяти лет. Из битого кирпича и полешек они строили понарошку избу. Оттуда иногда было слышно, о чём они говорят:
- А печки у нас нету, - писклявил младший ребёнок.
- Отцу скажу, будет у нас печь, - с взрослыми интонациями в голосе отвечал старший. Отбежал за сарай, и вернулся с куском ржавой трубы.
- Это труба у нас будет.
Старший, Женька, был сыном печника, и младшему, Сашке, доводился дядей. Ребятишки смотрелись очень контрастно: Женька – белобрысый и светлоглазый, а его племяш Санька, наоборот – черноволосый и с карими глазами.
На крыльцо избы вышел Николай Петрович, колхозный печник, прошедший всю войну в пехоте. Сначала бойцом, а после ранений – в санитарах.
- Чо они скулят, Женька? Я тебя спрашиваю! Небось, опять на руки брали? Я сказывал на руки не брать! Нашли игрушку, едрёна корень!
- Нет, пап, мы их не брали, их тот, большой щенок обижает… от миски гонит… мы видели…
Печник спустился с крыльца и подошёл к собакам. Манька поднялась навстречу хозяину, и заискивающе завиляла рыжеватым хвостом.
- Ну, будет, будет, - цыкнул на неё Николай Петрович.
Собака с виноватым видом отошла прочь.
Наглый бутуз невдалеке гонялся за куриным семейством. Красавцу - петуху это вскоре надоело. Куриный падишах встряхнул посиневшим от гнева гребешком, растопырил крылья, издал боевой клич и кинулся в атаку. Щенок, не будь дураком, бросился наутёк, поджав хвостик.
Петрович ласково глядел на мелкого хулигана. Тот был раза в полтора крупнее своих маленьких сородичей.
- Вылитый Полкан, даже пятно с того боку… хороший сторож будет… а этих надо снести на пустырь, чо зря кормить. Толку с них не будет.
- Пап, они кушать хотят, - не понимая, к чему клонит отец, сказал Женька.
Санька стоял рядом, не раскрывая рта. Знал малец про крутой дедушкин нрав. Не раз доставалось железной ложкой по лбу во время обеда.
Женька пытался ещё что-то возразить, но отец сказал строго:
- Прибейте их и закопайте поглубже, чтоб собаки не разрыли. Всё! Идите! Разговор закончен!
Николай Петрович после войны не на шутку пристрастился к спиртному. Вот и сегодня он тоже был нетрезв, и от этого злился ещё больше.
Взяли ребята щенков и нехотя побрели в сторону пустыря, за околицу. Шли, придерживая на груди беспомощных собачат, обречённых на гибель. Шли, и слёзы капали у них из глаз, ведь ослушаться было невозможно. Дед Коля давал такие затрещины, что мало не покажется, только искры летели из глаз.
На полпути Женька отдал племяннику собачку и решил вернуться.
- Пойду, совок возьму, а то чем копать будем. А ты жди здесь, я скоро.
Вытер старательно слёзы и вприпрыжку помчал в сторону дома.
Печник сидел на крыльце. Рядом стояла початая бутылка самогона, залапанный стакан, половинка луковицы и небольшой кусок пышки.
- Что ещё? – строго спросил сына, когда тот забежал во двор. – Куда щенков дел?
- Я за совком, пап. Ямку же надо копать, сам говорил.
Опасливо обходя отца, Женька юркнул в избу, схватил совок, которым выгребали золу из поддувала, и был таков.
Вслед за ним на крыльцо вышла мать, худощавая женщина лет за сорок с гаком, дымя неумело наверченной самокруткой.
- Ты бы, Коля, помягче с ними, ведь дети совсем, что Сашка, что Женька наш.
- Не гавчь, Ираида, пусть жизни учатся. Она ведь, не всё тебе, мёд с сахаром. Мужики стране нужны, а не хлюпики.
Петрович налил в стакан вонючей жидкости и, не морщась, выпил. А когда бутылка опустела, он ловко, несмотря на разбиравшую его хмель, скрутил «козью ножку». Засыпал с правой ладони махорку из кисета и прикурил. Затем жадно, со всхлипом в пробитом лёгком, затянулся едким дымом. Когда Петрович прокашлялся от ядрёного горлодёра, то неожиданно запел свою любимую песню «Эх, дороги, пыль да туман, холода-тревоги, да степной бурьян…». Пел грустно, со слезами на глазах. Ведь где-то там, за туманами, в неведомых бурьянах он оставил сотни и тысячи своих однополчан.
Мальчишки тем временем пришли на пустырь. Отыскали место у одинокой берёзки, где земля Женьке показалась мягкой. Когда он выкопал ямку и положил туда одного щенка, примериваясь, Санька вдруг спросил, хлюпая носом:
- Что мы, Жень, живых будем закапывать?
- Живых жалко, они задохнутся, отец сказал, их надо прибить, - ответил белобрысый Женька.
Они стали бить неповинных животных камнями. Плакали оба в голос, что называется, навзрыд. Плакали и били, плакали и били, размазывая грязными ручонками слёзы по щекам. Когда несчастные щенки совсем затихли, дети положили их в ямку и старательно закопали. Женька воткнул палку в податливую землю и сказал:
- Это им крест будет.
Несколько дней ребятишки ходили грустные и неразговорчивые. Санька невзлюбил с той поры щенка, которого дед Коля назвал Пиратом. Когда тот прибегал ластиться, парнишка отпихивал его ногой, и со злостью в голосе говорил:
- Иди отсюда! Это всё из-за тебя!
Октябрь 2015г.