пара слов об "Осеннем крике ястреба" и не только
***
Нет-нет, не о месте поэта! Гораздо выше и шире - включая лётчиков и ребёнка, замершего у окна, и псов, и детвору, и географию-биографию – крик одиночества.
В типичной для Иосифа манере – с любовью к деталям, с объективно-фотоаппаратными подробностями ВЕЩЕЙ – философски сдержанное. Ага, тут меня можно поймать на слове: три строфы от «не спастись» до «обжигают» - впрямь, обжигают. «Визг эринний», «нестерпимый», «впившийся», «пронзительный» - дал волю эпитетам, как никогда ни до, ни после. И всё-таки, утверждаю: типичная сдержанность! Потому что весь каскад самых ярких слов, продлевая крик ястреба в теле стиха, отсекает, скрывает… Ну, схоже со слезой в голосе, когда невозможно скрыть, можно попробовать выплакаться, переведя разговор на другое. Или, как в данном случае, не только услышать, но и посмотреть на крик, разложив его на детали, превратив в материальный узор. Заговорить, как заговаривают боль
Кошмарнее ре-диеза – крик детворы, но автор к этому моменту справился с охватившим чувством.
***
...читаю «Набережную неисцелимых». Какие-то образы живы во мне с первого прочтения, что-то напомнили фильмы (на основе съёмки в этом городе сделан уже не один фильм), ищу незамеченное, пропущенное, обойдённое моим вниманием. Вдруг взрыв – Слово! Слово – наиболее экономная форма хранения и передачи информации. Кто ж этого не знает, да? Сколько слов написано о работе автора со словом, сколько наук присосалось омелой, кормится соками авторского слова! Парадокс в том, что «принимающая коробочка», при всём желании понять «передающую», на деле способна возродить более-менее подходящий к слову образ, исходя из собственного опыта, знаний, фантазий. Сейчас, как током, ударило многожды читанное: «всю ее одежду, включая прозрачные вещи…» - ударило внезапно обретённой конкретикой. Не знаю, к чести ли моей, но и прежде при этих словах не возникала порнографическая картинка, хотя, бесспорно, под «прозрачными вещами» легкомысленно, поверхностно хватала – «бельё». Думаю, большинству читателей видится то же – мы приучены к нынешним бесстыдным шоу красоты.
Наверное, сегодня больше моего внимания уделено тому собирательному «мы», чьё впечатление от «картины» передаёт Бродский. «Книжная публика», «принципы», «идеалы», «вера», «стиль и сущность», «красота и интеллект», абзацем выше «изумление и гнев» – высокий юношеский максимализм. Возможно, бессознательно отвернувшийся в момент написания от того, кто уже познал крым и рим, заставляет притормозить на «прозрачном» - обоим не выгодна конкретика – одного выставит неопытным по интимной части, второго – сентиментальным по части избирательности памяти. «Вещи» - компромисс. Иосиф, а ведь не бельё? Манишки, блузки из жёсткого, топорщащегося капрона конца 50-х – начала 60-х? Представляю вашу – юношескую - реакцию на эту моду. Каждая родинка видна, хоть многое под капроном стыдливо прикрыто комбинацией. Целомудренное восприятие вожделенного.
«…Даже теперь, годы спустя, вступив в другой возраст и, так сказать, в другую страну, я невольно взял былую манеру» - перестал слышать юношу, времена смешались (не при написании, а в той реальности встречи), наверное, к лучшему? Кто знает, как бы повернулось, если бы невозможное по неопытности не перепутал с опытом удовлетворённых возможностей?
***
...фамилию - О-вский (кажется, правильно? Ещё не искала страницу в Стихире) запомнила после восторженного фонтана из уст то ли редактора, то ли режиссёра, сидящего в закрытой рубке. Всю воду этого фонтана легко собрать в пробирку с этикеткой «здесь гений». Ну, да, безумный взгляд, избыточная жестикуляция, чтение взахлёб. Но после первых стихотворных фраз, как та огненная надпись "мене, текел, фарес", с экрана сигналит предупреждением: БРОДСКИЙ! То есть работы учебные и, к сожалению, ограниченные одной-единственной формочкой.
Поздно узнала, как важно замечать разнообразие формочек, из которых лепят свои куличики гении, сидя в песочнице. Тема эта стыдливо замалчивается критиками, но шила в мешке не утаишь.
Марина после первого сборника, в особенности период с Герцык, контрольные работы – с Парнок. Обезьянка Иосиф вообще не пропускал, копировал мало-мальски заметную форму. Не знаю, оставил ли Иосиф письменные, помимо стишков, свидетельства штудий по образу и подобию Марины, выделял ли в её творчестве период плотного эпигонства, но именно в этом стал её последователем. Наверное, самое главное – иметь под рукой правильные формочки, когда играешь в песочнице? Брать готовые формочки, наполняя их песочком своего времени.
В этом плане 18-19 векам повезло, их обучали классической просодии, лепка куличиков входила в программу. С ужасом вспоминаю литературную периодику своей юности в сочетании со школьной программой – кондовая силлабо-тоника, опозорившая само понятие поэзии плановым конвейерным производством «идейной продукции». На таком фоне выгодно выделялся верлибр (родной и переводной), непригодный для штамповки.
Интересно, как обстоит дело с формочками на странице О-вского? По прочитанному им судить не приходится. Может быть, да, надо было, чтоб он услышал журчание этого фонтана, как Марина Максимилиана или Иосиф Анну? Тут-то и начнутся штудии? Только мой личный опыт последних десятилетий настораживает: фонтаны теряют напор, вода в пробирках задыхается, и дальше тишина. Не те фонтаны, что ли?