Он ненавидел алкоголь в любом его проявлении. Ни нежные, терпкие букеты изысканных вин, золотой струей льющихся в прозрачный бокал, ни острые, пряные нотки джина, обволакивающего ароматом леса, ни изысканная горечь хорошей водки, приправленной правильной закуской, его не прельщали.
Он ненавидел состояние опьянения, когда сознание будто раздваивается и одна его часть все сознает и понимает, но испытывает непреодолимое отвращение к другой, которую никакими способами уже не в состоянии контролировать: ни движения тела, ни направленность мысли, ни ясность речи.
Дешевая теплая водка булькнулась в грязную кружку с отбитой ручкой и тяжело провалилась в недра опаленной долгим запоем глотки. Закусывать уже давно было нечем. Желудок потерял способность сокращаться, стараясь избавиться от отравы и, как забитая жертва насилия, покорно принимал любой удар.
Тяжелая голова, не вмещавшая трезвое сознание, грохнулась о стол, застыв с открытыми глазами, тупо глядящими в пространство.
За двадцать семь лет он испробовал все, что было ему доступно, чтобы заглушить в себе проклятье, выжигавшее на корню его жизнь, способность радоваться и быть самим собой.
Сигареты, алкоголь, наркотики, травка, попытка самоубийства…
По какой-то мрачной случайности, сильные наркотики в нем не прижились, лишь усиливая эффект. Травка помогала, однако действие проходило достаточно быстро, оставляя после себя ощущение полнейшей опустошенности.
И лишь алкоголь, достаточно крепкий и пакостный, с каждым годом все более и более дешевый, давал возможность заснуть. Или отключиться. На время. Заглушить то, что не давало вдохнуть и начать жить.
…Воспоминание худого изможденного лица лезвием полосонуло по нервам. Ввалившиеся щеки, поросшие щетиной, глубокие тени под глазами, словно спрятавшимися за наглухо закрытыми ставнями, не открывавшимися долгие годы. И под этой безмолвной, тихой могилой бездвижного тела билось загнанное, одичавшее сознание, молящее об избавлении, кровоточащее болью усталости и безысходности. Невозможность объяснить, что значит жить в закрытом наглухо теле, распорядиться своей остановившейся жизнью, прекратить боль и отчаяние…
Он пытался сказать об этом родственникам парня, его врачам, но его никто не услышал. Эгоистичная любовь и нежно лелеемая надежда на невозможное самых близких людей держала того стальными тисками в самой жуткой тюрьме, не давая возможности даже надеяться на скорое избавление.
Он кожей чувствовал его панику и неслышные вопли, но попытка объяснить что-либо закончилась так же, как и всегда – от него отгородились, как от чумного, и в два счета состряпали причину для увольнения…
Очередной глоток теплой отравы вызвал тошноту. Он застонал и сдавил виски, тяжело повалившись на воняющий застарелой грязью пол.
Чужие эмоции. Чужие чувства. Чужие желания.
Все это вымещало его собственное право на жизнь, какой бы она ни была. Так было с детства. Хлесткие эмоции пьющего отца, загонявшего мать в петлю, были для него привычными, как чужая одежда, которую так давно носишь, что перестал отличать.
Шакальи эмоции одноклассников, всегда относившихся к нему, как к умалишенному, били по самолюбию, которое еще не знало, что в этом сознании ему нет места.
Девушки менялись со скоростью забывания, когда их истинные чувства и эмоции прорывались сквозь его затуманенное влюбленностью и возбуждением сознание.
«Открытая книга…» Для него это было не просто выражение. Это был жуткий образ жизни. И никто не способен был ценить изящную лесть, ложь во спасение и улыбку вместо правды больше, чем он. Но все эти прелести человечества были для него недостижимы – образы, чувства, эмоции, мысли любого человека шквалом обрушивались на его собственное сознание, вымещая способность отгородиться и вежливо ускользнуть. Чужие страдания текли по его собственным жилам, чужая паника раскаленными прутьями ударяла по его нервам… А еще ложь. Много лжи и лицемерия. Ложью так или иначе было пропитано все.
Относительное затишье наступило в институте, который он закончил заочно, практически оживая между редкими сессиями, когда он не выходил из дома и никого не видел. Работа на дому спасала какое-то время, пока очередной виток кризиса не лишил даже этого скудного дохода. Пришлось довольствоваться тем, что было. А были люди. Множество людей, которых он за свою жизнь успел возненавидеть.
Начались запои. Беспамятство. Существование…
Лавка, еще пропитанная ночным холодом, неприятно уперлась в костлявое, и без того одеревеневшее тело. Желудок сводило болью от голода. Воспаленные глаза щурились от света, скудно пробивавшегося сквозь еще оставшиеся на деревьях ржавые листья. Было холодно и тихо.
Шуршание справа заставило открыть глаза и, сморщившись, повернуться.
На другом конце длинной лавки сидел мужчина и читал газету. Седые волосы. Умные глаза. Черное пальто.
Что-то было не так. Какая-то мысль пыталась определиться в расторможенном мозгу, но соскальзывала в привычную муть похмельного отупения.
Мужчина оторвал глаза от газеты и повернул к нему голову. Спокойный взгляд пробежал по его скрюченной фигуре, рваной, грязной одежде и распухшему лицу.
Он медленно встал, сложил газету, и, пройдя несколько шагов, протянул руку.
- Николай.
И тут он понял. Он ничего не чувствовал, словно перед ним была пустота. Или призрак.
Неосознанный страх и недоверие не дали ответить. Но мужчину это, кажется, не смутило. Он подобрал пальто и присел рядом, все еще разглядывая его красные опухшие глаза и разбитые губы.
- Тяжело?
Он неопределенно мотнул головой, пытаясь высказать то, что бродило на языке.
- Понимаю.
- Это вряд ли… - просипел он, кидая взгляд на его лощеную внешность.
- Вы – эмпат, так?
- А вы, видимо, еще один мозгоправ, - грубовато ответил парень, повидавший за жизнь психиатров и их методов больше, чем обычных людей.
Николай слегка улыбнулся и покачал головой.
- Полный доступ, как и у вас.
- Да ладно… - фыркнул тот, с недоверием рассматривая спокойные глаза незнакомца.
- Ну, раньше было хуже, много хуже.
- Вот так? – он провел рукой вдоль собственного тела.
- Много хуже.
Николай молча закатал рукава и оголил руки. Толстые белесые шрамы покрывали предплечья жутким узором.
Огонек трезвости зажегся в левом виске, пульсируя болью рождающейся мысли.
- Олег, - сказал он.
Тишина застыла в холодном воздухе, давая возможность мозгам начать работать.
- Я вас не чувствую, - Олег против воли протянул руку и коснулся мягкой ткани пальто. Не призрак.
Он ненавидел свой дар. Но какая-то доля привычки заставила недоуменно вскинуть брови.
- Как вы это делаете?
- Хотите, чтобы я вас научил?
- Научил? – Олег растянул губы в саркастической улыбке. – Если бы этому можно было научиться, я бы уже это сделал. – Он покачал головой. – Нет. Это не заглушить и не отключить.
Николай лишь усмехнулся.
- Я не беру за это деньги. Неужели вам не хочется просто попытаться?
- А какой вам прок?
- Я все еще слишком хорошо помню, что значит не знать, кто ты на самом деле, не иметь шанса на собственные чувства и собственную жизнь. Мягко говоря. – Николай слегка иронично улыбнулся. – Вернуться к вашим методам вы всегда успеете.
Он должен был оставаться трезвым в течение двух суток. Тошнотворных, кошмарных суток, пропитанных жутким похмельем, недоверием и страхом испытать хоть какую-то надежду на избавление.
Что это за методы, о которых он говорил? Все, что было можно на себе испытать, он давно уже сделал: еще в детстве он пропил столько психотропных средств, которых хватило бы на небольшую психиатрическую клинику. Гипнозы…Внушения…Даже йога. Каждый второй психиатр делал на нем карьеру, втискивая статьи о его отклонениях во все печатные издания, куда только принимали этот бред. Толку не было.
И что теперь?
Полупустой автобус затормозил возле освещенной остановки. Олег поднял ворот куртки и привычно нырнул в обжигающий поток чужих мыслей.
Николай ждал его, слегка опершись о железный парапет и разглядывая калеку в грязных лохмотьях, выставившего напоказ две культяпки, оставшиеся от ног. Запах мочи обволакивал прохожих, кидавших мелкие монеты в потасканную, смятую шапку, стоявшую около него.
То же спокойное лицо и безупречная внешность. Если он сможет стать таким же, то пойдет за ним хоть к черту на рога.
- Добрый вечер, - Николай уверенно пожал чуть влажную ладонь и кивнул головой.
- Здравствуйте, - Олег неуверенно глянул вокруг. – С чего начнем? В чем заключается ваше лечение?
- Это – не лечение, - он добродушно покачал головой.
Они шли молча по темной улице, заполненной праздно шатающимся народом. Сегодня был день города. И у Олега было сильное желание свернуть во дворы, скрыться, чтобы немного сбавить напор. Он глубже запихнул руки в карманы, сжав зубы. В голове опять начал пробираться червячок боли.
На площади орали микрофоны. Толпа подвыпившей молодежи дружно скакала в такт музыке, повиснув друг у друга на плечах.
Олег ошалело продвигался сквозь толпу, видя перед собой лишь маячащую спину в черном пальто. Площадь заканчивалась густым парком и скоро они туда доберутся, успокаивал он себя, мотая головой в очередной бесполезной попытке очистить сознание.
Они внезапно затормозили возле самых колонок и беснующейся толпы. Олег задохнулся от полосонувшей по нервам волне чужого опьянения, острый запах чужих эмоций захлестнул сознание. Он прижал руки к животу, боясь, что его вырвет. В голове привычно запульсировало. Он посмотрел на Николая, молча стоявшего рядом и улыбающегося странной улыбкой. Тот с интересом разглядывал зеленеющее лицо Олега, оседавшего на корточки.
В вышине грохнул первый фейерверк. Воздух взорвался восхищенными воплями. Полосонула чья-то чужая боль – кому-то бутылкой разбили голову. Олег зажал уши руками, но это не помогло – его лихорадило, он уже готов был потерять сознание.
Лицо Николая расплывалось перед глазами мутным пятном.
- Зачем?
- Позволь всему этому войти в тебя, не сопротивляйся. Только тогда ты сможешь отгородиться и освободить себя.
Но Олег уже ничего не понимал – бесконечный грохот фейерверков добавлял сюрреализма разодранному в клочья сознанию. Впустить? Позволить? Боль прошивала оба виска, пока его наконец не вырвало, и асфальт не шибанул по скуле ледяную пощечину.
Второй урок он устроил четыре дня спустя. И Олег затруднялся ответить, какой из уроков был более жутким: он отвел его в наркологическую клинику.
- Впусти это в себя. Просто позволь всему этому проходить сквозь тебя, только тогда ты сможешь закрыться.
- Больно, - тихо стонал Олег, с ужасом наблюдая за парнем на соседней койке, у которого была ломка. Его собственное безумие во время запоев не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось в этом корчившемся теле. Скрюченные пальцы и вывороченные конечности…Боль белыми вспышками прошивала все тело.
- Это – его боль, а не твоя. – Николай размахнулся и со всей силы врезал Олегу по лицу.
Боль, другая, настоящая внезапно вернула сознание. Ярость на секунду затмила глаза.
- Вот твоя боль, - услышал он твердый голос, - она имеет право на существование. А это, - он указал рукой на корчащегося парня, - его судьба. Он оказался здесь по собственной дури, тебя это не касается! – Еще более сильный удар чуть не лишил его сознания, но при этом своя, ощутимая боль прояснила мозги. – Это – ЕГО судьба!
Он выбирал все более и более жуткие места для терапии. Олег уже не понимал, зачем позволил втянуть себя во все это безумие. Раньше он считал, что хлебает слишком много чужих эмоций, но по сравнению с тем, что он испытывал сейчас, это было детской игрой. Самые страшные и жуткие стороны человеческой жизни обрушивались на него в таком масштабе, что в двух случаях из трех он заканчивал вечер в луже собственной блевотины.
- Это всего лишь чужая жизнь. Тебя это не касается. – Неустанно повторял Николай, спокойно разглядывая мелкий бисер пота на его бледном лбу. – Люди вольны жить и чувствовать то, что они позволяют себе чувствовать. Это – не твоя боль.
Это – не твоя боль.
Это стало девизом их занятий.
Как ни странно, постепенно жуткий метод терапии начал приносить свои плоды. Пять часов, проведенные в отделении онкологии, закончились лишь легким дискомфортом в желудке. Впервые в жизни Олег смог относительно спокойно смотреть на страдающих людей, продолжая чувствовать их боль и опустошенность, при этом четко разграничивая свои и чужие чувства.
Реанимация, онкология, морг…Они стали странными гостями в самых страшных местах. Чужая боль и чужие эмоции все также проходили сквозь него электрическими разрядами, но душа занемела, как старая рана. В мире было столько боли, что ни один разум не мог воспринять ее всю. Он не мог ни помочь всем этим людям, ни позволить себе откликнуться на всю их боль.
Спасительное равнодушие разрасталось в душе день ото дня. Он слушал чужие мысли, все так же сочащиеся ложью и притворством, эгоизмом и злобой с отстраненным интересом вежливого наблюдателя. Душа деревенела все больше, давая возможность ощутить себя отдельной личностью.
Его собственное Я, его чувства делали первые неуклюжие шаги. Самосознание, его, Олега, как отдельной личности, скорченным уродцем грелось в солнечных лучах зачерствевшего сознания.
Часто они просто прогуливались с Николаем по людным улицам, не говоря ни слова, в полнейшем молчании, наслаждаясь тишиной и пустотой в душе.
Равнодушие. Спокойствие. Бездеятельность. Спасение в безразличии.
Со временем они начали встречаться все реже и реже. Ни один из них не испытывал сожаления по этому поводу. Все это было не важно. Олег получил то, к чему так отчаянно стремился. Он старательно выучил все уроки.
Работа нашлась сама собой, удачно подвернувшись тогда, когда все источники к существованию иссякли. Появились какие-то знакомые. Такие же, как и все остальные люди этого мира, со своими пороками и неурядицами. Но это больше его не трогало. Он перестал замечать чужую боль. Как, в общем-то, и счастье. Душа перестала воспринимать не только чужие страдания, но и радость, иногда нечаянным гостем пробегавшую по нервам, заставлявшую улыбаться и вызывавшую желание обнять весь мир.
Осталось лишь свое безжизненное пространство, где не было места сожалению, боли и отчаянию. И это было хорошо.
Наверное.
Ровно через четыре месяца он провожал девушку до остановки. Привычно пропустив мимо внимания ее мысленные сожаления об отсутствии у него машины, неустроенности квартиры и желания посидеть в ресторане, он легонько коснулся ее прохладных губ на прощание и, подняв ворот пальто, двинулся к дому, ни разу не обернувшись. Знакомая дорога блестела высыхающей грязью, освобождавшей серый безжизненный асфальт, глухо отдававший его собственные шаги на милость эха.
Он не уловил момента, когда это произошло.
Горячая волна вынесла его вместе с куском старой деревянной двери подъезда и швырнула в нескольких метрах на дорогу, присыпав острой россыпью раскаленных обломков. От взрыва болели все кости, в голове остро звенела глухота.
Ночь расцветилась огнем, вырвавшимся из огромной дыры, образовавшейся в стене его дома. Два этажа похоронили под собой подъезд и несколько метров тротуара.
Он лежал на асфальте, боясь пошевелиться, пока не услышал вой сирен несущихся сквозь ночь пожарных и нескольких скорых.
Завал разбирали почти сутки. Олег, получив свою порцию профессиональной безразличной заботы со стороны медработников, одурело сел на лавку на детской площадке и наблюдал, как спасатели достают из-под обломков людей, которых он знал. Три трупа и пять раненых. Что случилось? Взрыв газа.
Что-то копошилось в душе, но привычное уже равнодушие не давало развиться мысли. Что-то не сходилось. Было не так.
Он медленно поднялся с лавки и подошел к развороченному подъезду.
Что-то отчаянно рвалось в душу, но он не слышал.
- Эй, парень, - чья-то крепкая рука уперлась ему в плечо, - ушел бы ты подальше. Тут небезопасно.
- Там еще кто-то есть, - тихо проговорил Олег, чутко прислушиваясь к себе.
- Уже нет, - парень покачал головой. – Всех жильцов вытащили. Больше собаки никого не нашли.
Но Олег не слушал. Давно забытое ощущение чужой боли прорвало надежную крепость равнодушия, так старательно выстраиваемую им последнее время. Олег зажмурился и вжал голову, словно от удара. Чья-то боль билась в его груди, чей-то ужас и паника заставляли трястись его руки.
- Там ребенок! – Олег оттолкнул руку спасателя и кинулся к разрушенному подъезду.
- Слышь, парень, не дури! – Заорал спасатель, кидаясь за ним вдогонку. – Говорят тебе, нет там никого, все прочесали, собаки никого не нашли!
Олег замер, вслушиваясь в пульсирующую боль в голове.
- Он в подвале, - прошептал он, чувствуя как из носа потекла струйка крови.
Спасатель неуверенно повел головой, но достал рацию.
Бездомного пацана с переломанными ногами достали через несколько часов. Олег, борясь с тошнотой, подошел к машине скорой помощи и глянул на бледное лицо. Большие карие глаза отупело смотрели на него, с пересохших губ не срывалось ни звука. Олег прижал руку к виску, снова задохнувшись от боли.
- Откуда ты узнал? – спасатель заставил его оторваться от вида паренька, которого грузили в машину скорой помощи, накрывая на ходу покрывалом и проводя осмотр.
Олег не ответил. Все насмарку. Столько месяцев работы рухнули, как карточный домик, снова оголив нервы и выместив с таким трудом построенную отстраненность.
- Судьба, видно, такая. Дурацкая.
Но, вопреки словам, незнакомое чувство удовлетворения и обретенного смысла пролило свет на изуродованный внутренний мир.
Он ненавидел свой дар. Он боялся его больше всего на свете.
Но в этот момент он знал, что все, что вело его в жизни, вело к этому моменту. Он знал, зачем мир открыл ему все карты.