Чай в стакане остывал. Стакан гранёный с подстаканником, — «старорежимный», как шутил про него сменщик Алёха. Можно чай пить, а можно водку, такие раньше брали в поездах у проводниц. Но Максим Максимыч водку давно уже не пил и никуда не ехал, хотя похож был на пассажира, когда сидел вот так вот в своей каморке у окошка за столиком с чаем в гранёном стакане с подстаканником.
«Куда собрался, Максимыч?! — шутил, глядя на него всё тот же озорной сменщик Алёха. — Чух-чух!» — «Чух-чух», — бубнил Максимыч в усы и смотрел за окно, за которым мелкий дождь размывал грязь от стройки, и ничто никуда не двигалось, а стояло на месте мёртвым грузом.
«Домой-то пойдёшь, всю ночь опять не спал?» — «Не спится что-то, Алёха, вот хотел чаем взбодриться на дорожку». – «Остыл уже твой чай, Максимыч». – «Да, так и есть».
Когда-то Максим Максимыч мечтал о великом (было это так давно, что и вспоминать стыдно), хотел стать художником; в юности он хорошо рисовал, ему пророчили славное будущее. Но как-то не сложилось, пошёл в армию, служил на Кавказе, где было много сюжетов и пейзажей, но все они перегорали в душе, а иногда и не хотелось их оттуда выуживать. Потом женился, нарожали с супругой детей, и как-то забылись, затёрлись все эти молодые чаяния в суете дней. Хотел жить на славу, а прожил не заметную тихую жизнь, и одно вынес из неё Максим Максимыч: что счастье, в полном своём объёме, никогда не достаётся на земле, оно всегда мерцает где-нибудь вдалеке, как путеводная звезда, светит тебе одиноко, манит, зовёт, призывает не сдаваться, не бросать всё на полпути. И так всю жизнь, всю дорогу; счастья на земле не бывает, его видишь в детях, но и они часто разочаровывают; его ожидаешь от Бога, но и Бог, если есть, то весь там – за пределами.
Жена Максима Максимыча ударилась в религию и до сих пор в ней билась, как рыба об лёд, всё чуднее с каждым годом. А сам Максим Максимыч, спасаясь от осознания бренности бытия, пробовал пить водку, — но тоже как-то не пошло. Водку пить ведь тоже искусство большое. Как смену Максим Максимыч принимает, так с час ещё потом за дедом перегар выветривает. Старый уже, старше Максимыча, а всю жизнь свою вот так вот – меньше бутылки за день не выпивает; сколько себя помнит, только и делал, что пил, все рассказы об одном: «Вот бывало нажрёшься…» — и пошло.
Нет, ни водка, ни религия, Максима Максимыча не тешили, не удовлетворяли. Жажда великого всё ещё жила в нём подспудно, никем не замечаемая, таилась в складочках морщин; просто изменилась она со временем, как и сам Максим Максимыч, и уже не звала к свершениям ради славы и почестей, а была вся здесь, в ежечасных мелких делах, словно задача Максима Максимыча заключалась не в том, чтобы применить, а, наоборот, — чтоб не расплескать силу души, не растратить, донести до заветного края в сосуде глиняном; не измельчать самому от мелочной жизни, здесь и сейчас оставаться собой, не ради наград, а только, чтоб сдержаться, не сломать ничего, не натворить.
Это и называют люди степенностью и уважают её в других. И если и почитали за что Максима Максимыча, то именно другие, а не свои. Жена считала его старым язычником и всё больше пряталась в своём «скиту», а от дочери с сыном и вовсе не стоило ждать какого-то почтения; дай бог, не забудут скоро совсем, и на том спасибо.
Максим Максимыч выплеснул чай, всполоснул стакан, стал собираться. Переоделся, надел сапоги, перебросил сумку через плечо, закурил и вышел на улицу, ступив сразу в грязь.
«Бывай, Алёха! Не безобразничай тут!» — «Постараюсь, Максим Максимыч, удачки тебе на выходных!»
«Удачки! — усмехнулся про себя Максим Максимыч, — Только на дачке возиться и остаётся». Впрочем, это дело он любил. Созрели помидоры, пошла смородина, — хоть какое-то творчество. Только обычно это слово понимают иначе: сорвать куш, разжиться. «Вот Алёха бы её так просто не отпустил, — подумал Максим Максимыч, — сам бы за пятнадцать человек отработал не хуже, здоровье то, слава богу, много; в излишке даже, для такой работы сидячей; девать энергию надо куда-то, вот и направил бы в неё… Хм, удачки!»
Пытался ночью один узбек провести девчонку на стройку, но Максим Максимыч не пустил. Узбек, оскалившись, стал звонить своим, а Максим Максимыч отвёл в сторонку девчонку и спросил: «Ты зачем сюда пришла?» Та сначала замялась, но потом рассказала, запинаясь — зачем: сама из Иванова, взяли кредит, теперь надо выплачивать. Максимыч внимательно поглядел ей в глаза: девочка была возраста его дочери, лет девятнадцать; может, вот так и его где-нибудь; всё время жалуется же, что денег не хватает. «Но нет, моя гордая, не пойдёт на такое», — надеялся Максимыч. Хотя одно другому не мешает, за три рубля ведь — проститутка, а если за триста долларов — то вполне себе благоразумная современная барышня.
«Ты думаешь он такой один там? Тебя в бытовке пятнадцать таджиков с узбеками вперемежку дожидаются, хочешь на пятнадцать человек попасть — иди».
Из бытовки, как из норы, повылазили и остальные соплеменники. «Ну, что не пускаешь, а?» — крикнул кто-то из них, после чего Максим Максимыч выразился в их сторону грозно и нецензурно, как умел, если нужно было. Гастарбайтеры остепенились, попритихли и молча встали кучкой неподалёку, дожидаясь развязки.
«Ну что, поняла?» — спросил снова Максим Максимыч девочку. — «Да…» — сказала дрожащим голосом, с набухающим комом в горле.
«Деньги не брала ещё?» — «Нет». – «Иди скажи ему, что не пойдёшь с ним, и уходи отсюда быстрее».
Отказав по-быстрому недовольному узбеку, девочка пошла прочь; выскользнув из света фонаря, скрылась в темноте. Узбек, возвращаясь в свой барак, посмотрел злобно на Максим Максимыча, хрустко бурча ругательства на своём.
«Ничего, — подумал тогда Максим Максимыч, — зато крыс всех переловят».
Ещё в годы службы, поездив по СНГ, он узнал, что есть у диких народов много разных хитрых способов утихомирить природу. От одних достаётся больше ослицам, но узбеки в этом плане особо изобретательны. Они, к примеру, ловят крысу, выбивают ей все зубы, сажают в клетку и морят голодом, а когда крыса созреет, суют ей в клетку то самое, что не даёт покоя всем особям мужского пола от мала до велика; и крыса набрасывается с жадностью и сосёт.
«Сосёт и причмокивает», — усмехнулся сам себе недобро Максим Максимыч и сплюнул. Впрочем, что брать Азию, когда и в русских глубинках есть ещё выражение: «ходить до телят», телёнок ведь тоже беззубый сосунок. Так что дело тут, скорее, в общекультурном развитии, чем в каких-то особенно диких свойствах того или иного народа. «Всё так, всё так, — вздыхал Максим Максимыч, заходя в метро. — Да, Алёха бы её приласкал… А может, оно и правильно; может, так и надо жить».