Старший лейтенант Иван Казанцев, повернувшись спиной к порыву промозглого мартовского ветра, зажёг папиросу. Его мысли, такие же беспросветные, как и серые клочкастые тучи над сошедшим с ума Петроградом, тесня друг друга, непрерывной чередой проплывали в сознании, мучая усталый мозг: «Что ж, всё решено. Документы в кармане, завтра они уезжают. Скорее всего, навсегда. Теперь он человек без родины, без чести. Один из уже многих, кто покидает Россию, не желая принимать участие в охватившем страну безумии».
***
Казанцев, ещё будучи гардемарином увлёкся подводными лодками. Его воображение поражала сама возможность передвигаться в толще воды, и наносить удары по ничего не подозревающему противнику. Уже тогда он уверился в том, что будущее за подводным флотом. Окончив Императорский морской кадетский корпус, и прослужив три года на крейсере 1-го ранга «Диана», срок необходимый для поступления в ОКПП (Офицерский класс подводного плавания), Казанцев был зачислен в учебный отряд, базировавшийся в военной гавани Либавы, под началом контр-адмирала Эдуарда Николаевича Щенсновича.
По окончании десятимесячных курсов мечта Ивана сбылась, он стал офицером подводного плавания, получив отличительный серебряный знак - внутри круга из якорной цепи, вертикально поставленный, обвитый канатом якорь и горизонтально расположенный силуэт подводной лодки, которым очень гордился.
Потом годы тренировок, учений. Перед началом войны, подводные лодки Балтийского флота произвели около пятидесяти учебных торпедных выстрелов, а на то, чтобы рядом с находящимися под водой лодками взорвать боевые торпеды, в мире ещё никто, кроме русских моряков, не решился.
Войну Казанцев встретил старшим лейтенантом, командиром подводной лодки «Жерех» типа «Сом», переоснащённой вместо бензинового двигателя дизельным, фирмы «Л. Нобель».
Ивана раздражала недальновидность флотского начальства. Складывалось такое впечатление, что там, «наверху», просто не знают, как применить в войне на море имеющиеся в их распоряжении субмарины.
Лодки перебросили на Моонзундские острова, и выводили в море только в светлое время суток, возвращая на ночь на базу.
Казанцев, у которого руки чесались, доказать эффективность использования субмарин, поддержал инициативу «взбунтовавшегося» командира «Акулы», лейтенанта Николая Гудима. Тот, самовольно подошёл к шведскому берегу, и первым из русских подводников торпедировал немецкий миноносец. Иван по-хорошему позавидовал решительности товарища. Сам же он отличился через год, захватив транспорт противника.
В шестнадцатом году флот получил новые подводные лодки типа «Барс», с усовершенствованными торпедами, которые тут же перехватили инициативу у устаревших «сомов».
Новая субмарина «Волк» в один день потопила три парохода. «Жерех» же, больше ничем себя так и не проявил, хотя Казанцев и экипаж честно выполняли свой долг.
После февральской революции дисциплина на лодках заметно упала, команды бесконечно митинговали. Офицеры, присягавшие «царю и Отечеству», потеряли моральные ориентиры, но по инерции продолжали выходить в море.
Эффективность боевых действий субмарин резко упала. С начала войны до 16-го года затонула только одна лодка, «Акула», тогда погиб единомышленник и друг Ивана Николай Гудим. За один же 1917 год Балтийский флот потерял пять подводных лодок.
Второго марта на «Жерехе» получили по судовой радиостанции сообщение об отречении Николая II, информация просочилась к нижним чинам.
Иван места себе не находил от возмущения: «Как люди, которых он ценил и уважал, которым без колебаний доверял свою жизнь, могли так скоро превратиться из боевого экипажа в вечно недовольную, орущую толпу?».
Утром четвёртого, Казанцев, находя дальнейшее крейсирование бессмысленным, и даже опасным для офицеров и самой лодки, привёл её в Гельсингфорс.
Сойдя на берег, Иван был поражён творящимся в порту. По дороге к выходу в город ему навстречу прошла группа моряков с нарушениями формы одежды , судя по надписям на лентах бескозырок, с «Императора Павла I», несколько из них были откровенно пьяны. Казанцеву не только не отдали честь, в его сторону прозвучали угрозы и оскорбительные реплики.
Подходя к воротам порта, он увидел большую толпу галдящих матросов, мелькнувшие в потасовке офицерские погоны. Он побежал к месту драки, готовый броситься на помощь товарищам, когда раздался выстрел…
В расступившейся на миг толпе Иван увидел упавшее на грязную брусчатку тело человека. Это был командующий Балтийским флотом Адриан Иванович Непенин.
Казанцев не верил своим глазам: «Как… Что это? Среди бела дня, адмирала… мрази!».
Позже, ему очень стыдно было вспоминать, как он, боевой офицер, не помня себя от страха, бежал от распаясовшейся пьяной матросни.
Иван уже перелез через забор, отделяющий территорию порта от города, когда его грубо окликнули.
- А ну стой, офицерская сволочь! – к нему бежали два матроса в небрежно застёгнутых бушлатах. На их лицах лежал отпечаток какой-то звериной ненависти.
Казанцев, перед глазами которого ещё стояла картина убийства вице-адмирала Непенина, не раздумывая, достал из кармана шинели «браунинг», с которым не расставался последнее время, и почти в упор застрелил не ожидавших отпора матросов.
«Ну, вот и всё… Дальше ехать некуда. Это конец», - рука, сжимавшая пистолет, непроизвольно потянулась к виску…
«А как же я?», - из багровой пелены, застилавшей разум, проступили черты невыносимо знакомого лица. «Варя! Как же он о ней забыл!», - Иван, запоздало испугавшись, быстро сунул «браунинг» в карман, огляделся по сторонам, и юркнул в ближайшую подворотню.
На лодку он решил не возвращаться.
***
Много дней спустя он узнал, что в Гельсингфорсе случилась настоящая бойня. Бандиты, ещё недавно числившиеся матросами Балтийского флота, убили сорок пять офицеров.
Казанцев по неспокойным улицам пробрался на вокзал, сунул четвертную (деньги стали стремительно обесцениваться) кондуктору чухонцу, и тот, понимающе посмотрев на его погоны, провёл Ивана в вагон 1-го класса, готовящегося к отправке поезда, и оставил в одном из пустующих купе.
Иван, задёргивая шторы, заметил провалившуюся между диваном и стенкой вагона, оставленную кем-то газету. Чтобы отвлечь себя от тревожных мыслей, он взялся читать. Это было петроградское «Вечернее время» от 20 декабря 1916 года.
« ИМЕННОЙ ВЫСОЧАЙШИЙ УКАЗ, ДАННЫЙ ПРАВИТЕЛЬСТВУЮЩЕМУ СЕНАТУ
Управляющему министерством внутренних дел, действительному статскому советнику Протопопову Всемилостивейше повелеваем быть министром внутренних дел. На подлинном Собственною Его Императорского Величества рукою подписано: Николай. В Царском Селе».
«ИМЕННОЙ ВЫСОЧАЙШИЙ УКАЗ, ДАННЫЙ ПРАВИТЕЛЬСТВУЮЩЕМУ СЕНАТУ
Члена Государственного Совета, сенатора, тайного советника Макарова, Всемилостивейше увольняем, согласно прошению, от должности министра юстиции, с оставлением членом Государственного Совета и сенатором. На подлинном Собственноручно…».
Отставки, назначения, события на фронтах…
Взгляд Кзанцева задержался на особо «заманчивом» на сегодняшний день предложении:
«Если хотите отдохнуть от кошмарных впечатлений войны, поезжайте в Финляндию, там вы отдохнете; там война выпустит вас из своих цепких объятий. Где-то льется кровь. Но все это так далеко он финляндской мирной трудовой жизни, и не известия с войны волнуют Финна».
Иван, с неожиданной для себя злостью, отшвырнул газетные листы.
«Где-то льётся кровь… Да прямо здесь, в этом чёртовом финском Гельсингфорсе и льётся. По дороге на вокзал он слышал выстрелы, раздававшиеся со стороны порта. Возможно, что кровь льётся уже в самом Петрограде, Кронштадте, Москве…», - Казанцев обхватил голову руками, - «Боже! Менее трёх месяцев назад мир был прост и понятен. Да война, да сопутствующие, но вполне разрешимые трудности внутри воюющей с сильным противником страны. А что сейчас? В столице беспорядки, император отрёкся от престола, на флоте шатания, в армии разброд. Подобное, только в несоизмеримо меньшей степени уже было во время войны с японцами. Тогда удалось справиться с ситуацией, но сейчас назревало что-то другое, более масштабное, непреодолимое.
Поезд, клацнувший вагонными сцепками, подали к платформе вокзала.
Казанцев, слегка сдвинув край бордовой бархатной шторы, смотрел на перрон.
Казалось бы, всё шло, как обычно. Чуть возбуждённые предстоящей поездкой пассажиры, разыскивающие свои вагоны, провожающие с букетиками цветов, сноровистые носильщики, даже неизменный городовой с «селёдкой» на боку, но… Даже сквозь закрытое окно, Иван ощущал, как снаружи на стекло давит густая в своей концентрации атмосфера растерянности, подспудно растущего раздражения, от неумения понять смысла происходящего и… страха. Ещё неосознанного страха того, что как раньше уже не будет, что грядущий мир, так грубо попирающий прежний, вот-вот может обрушить привычный и уютный обывательский мирок, и похоронить его обитателей под своими обломками.
Дверь купе приоткрылась, и в неё просочился худощавый господин, в узком сером пальто, чёрном «хомбурге», чеховских пенсне и бородке. На секунду он замер, натолкнувшись взглядом на Казанцева, дежурно улыбнулся, снял шляпу, и небрежно бросив её на диван, представился:
- Храмов, Вениамин Андреевич, кандидат химических наук.
- Старший лейтенант Казанцев, - неохотно назвался Иван. Кандидат ему сразу чем-то не понравился.
- Нуте-с, в столицу, в гущу событий? – Храмов уселся на диван, закинув ногу на ногу, и сцепив худые пальцы на колене.
- Да уж, гуще некуда, - невесело сыронизировал Иван, и отвернулся к окну, продолжив наблюдение за перроном.
Кандидат, либо не заметив, либо проигнорировав явное нежелание Казанцева поддержать беседу, с интонациями провинциального актёра, продекламировал:
- Блажен, кто посетил сей мир, в его минуты роковые!
- Вас во всём происходящем что-то радует? – Иван понял, что избежать разговора не получится.
- А как же! Конец самодержавию, свобода! Новое общество, - Храмов едва не подскакивал на месте от возбуждения. - Подождите, то ли ещё будет!
- Признаться, именно этого, я больше всего и опасаюсь, - задумчиво протянул Казанцев.
- Вы монархист, дворянин, противник революции? – с места накинулся на него кандидат, гневно сверкая стёклами пенсне.
- Прежде всего, я русский офицер, присягавший… - воспоминание о своём дезертирстве, неприятно кольнуло, заставив Ивана поморщиться. Тем не менее он продолжил, - На мой взгляд военного человека, любая революция, какие бы светлые идеалы она не декларировала, в воюющей стране - преступление. Это моё твёрдое убеждение. Пример войны с Японией яркое тому подтверждение. Отречение императора я считаю предательством. Деморализованное общество не в состоянии вести войну, и это неизбежно приведёт к поражению. Опять же далеко не все поддержат демонтаж института монархии. Страшно подумать, но революция, в конечном итоге, может привести к гражданской войне, которая взорвёт страну, чем не преминут воспользоваться все наши извечные «друзья» и недруги.
- Всё это не важно! – небрежно отмахнулся Храмов, - важно…
- Уничтожение собственной страны не важно?! – Казанцев с неудовольствием почувствовал, как в нём закипает гнев: «Вот такие слизняки, как этот кандидат, позволяют себе рушить всё, что ему дорого, всё, во что он верит? Его отец погиб в Цусимском сражении, мать слегла, и вскорости умерла, не перенеся смерти мужа, а всякие подобные «храмовы» глумились над позорным поражением России в войне с карликом, едва видимым на карте… Пристрелю гада!», - ему с трудом удалось взять себя в руки. - Сегодня я стал свидетелем расправы пьяной матросни, потерявшей человеческий облик, над адмиралом Непениным за то, что он офицер. Вы можете быть в полной уверенности, что «освобождённый» народ не поставит вас к стенке только за то, что ему не понравится ваш «хомбург»?
То ли кандидат что-то заметил во взгляде Казанцева, а может, разочаровался в собеседнике, не найдя в нём единомышленника, но он как-то уж очень быстро свёл разговор на нет, сделал постное лицо, и до Петрограда они ехали молча, что Ивана вполне устраивало, ему и без навязчивых идей «купейных революционэров» было о чём подумать.
Буркнув на прощанье попутчику что-то невразумительное, Казанцев покинул вагон, и вышел через зал Финляндского вокзала на улицу.
Стены здания выглядели неопрятно из-за наклеенных на них всевозможных прокламаций.
Иван остановился у одной из них.
"Воззванiе Сов;та Рабочихъ и Солдатскихъ Депутатовъ.
Граждане, старые хозяева ушли, посл; них осталось огромное насл;дство. Теперь оно принадлежит всему народу.
Граждане, берегите это насл;дство, берегите дворцы, они станутъ дворцами всенароднаго исскуства, берегите картины, статуи, зданiя – это воплощенiе духовной силы и предковъ вашихъ.
Искусство это то прекрасное, что талантливые люди уме;ли даже под гнётомъ деспотизма, и что свид;тельствуетъ о красот;, о сил; челов;ческой души.
Граждане, не трогайте ни одного камня, охраняйте памятники, зданiя, старыя вещи, документы – всё это ваша исторiя, ваша гордость. Помните, что всё это почва, на которой вырастаетъ ваше новое народное искусство.
Исполнительный Комитетъ Сов;та Рабочихъ и Солдатскихъ Депутатовъ".
«Ну что ж, всё предельно ясно. «Старые хозяева» ушли. Советуют приступить к дележу «наследства», - без тени иронии, подумал Казанцев, - "Грабь награбленное!"
Мазнув взглядом по ближним листовкам, он досадливо мотнул головой, и пройдя несколько шагов по привокзальной площади, взял извозчика.
- На Васильевский, в дом Володихина, - бросил Казанцев, усаживаясь в пролётку.
За те месяцы, что его не было в Петрограде, город сильно изменился, он напоминал Ивану породистого пса, брошенного хозяевами на произвол судьбы, потерянного, напуганного, грязного, уже нахватавшегося блох, в виде каких-то сомнительных личностей, снующих по улицам.
Пока доехали до Васильевского, последняя, робкая надежда на то, что всё как-нибудь образуется, покинула его вместе с ощущением того мира, в котором он жил до недавнего времени.
«Вот, пожалуй, и всё. По сути он дезертир, убийца, человек без будущего... А что если к Александру Васильевичу в Севастополь поехать? Он меня знает, объяснить ему всё, повиниться. Нет, ничего не получится. Он бросил лодку, предал своих товарищей офицеров, которых возможно уже нет в живых… - Казанцев, от сознания непоправимости случившегося, даже застонал в голос, напугав извозчика.
- Что с вами, вашбгродь? Раненый, чи шо? – оглянулся тот на седока.
- Поезжай, со мной всё хорошо…
«Ничего не хорошо. Наоборот, всё очень, очень плохо, и появись он у Колчака, тот был бы совершенно прав, отдав его под трибунал. Если бы не Варя… Теперь придётся как-то со всем этим жить, найти себе хоть какое-нибудь оправдание. Надо уезжать из страны. Он не просто пугал Храмова возможностью гражданской войны, он сам был абсолютно уверен в её неизбежности. Он это понял, когда не колеблясь застрелил тех матросов. Его не остановили даже два «Георгия» под расстёгнутым бушлатом на груди одного из них. С этим ему тоже придётся жить. Свою гражданскую войну он сегодня начал, сегодня и закончит. Дальше без него», - принял он непростое для себя решение.
Иван отпустил извозчика у шестиэтажного доходного дома, в котором жил врач Владимир Платонович Ларионов. Его дочь, Варвара, переехала к нему из их с Казанцевым квартиры на Морской улице, сразу после начала войны.
***
С Варей Иван познакомился в конце сентября 1912 года, вопреки общепринятым условностям, на улице. Он посещал тогда курсы военно-морского отдела в Николаевской морской академии. Шёл сильный дождь, ветер швырял в прохожих пригоршни крупных холодных капель, вырывал из рук зонты.
Казанцев увидел стройный женский силуэт, словно плывущий ему навстречу сквозь пелену дождя. За два шага от него, сильный порыв ветра, ломая спицы, вывернул зонтик незнакомки. Иван предупредительно прикрыл её своим большим зонтом.
Извозчики куда-то запропастились, и они шли до её дома пешком.
По дороге Казанцев узнал, что девушку зовут Варя, что она учится на Бестужевских курсах на историко-филологическом отделении.
Варя без всяких церемоний затащила его в свою квартиру, где проживала с отцом:
- И не смейте мне возражать! Вы насквозь промокли. Обсохнете, чаем вас горячим угощу. У нас с отцом по-простому.
На шум в передней из кабинета выглянул отец Вари. Она их тут же представила друг другу.
Они пили чай с вишнёвым вареньем в столовой, за большим круглым столом, разговаривали. За окном не прекращался дождь, а здесь было тепло и уютно.
Казанцев стал бывать у них. Через год Варя приняла его предложение.
***
Иван, перепрыгивая через ступеньку, поднялся на третий этаж, крутанул ручку звонка…
По счастью все были дома.
Дверь открыла Варя. Она только посмотрела ему в глаза, и молча прижалась к нему, крепко обняв.
Приняв с дороги ванну, и переодевшись в гражданское платье, Иван на «семейном совете» без утайки рассказал свою историю, и поделился планами на будущее. Варя приняла всё, как должное, а Владимир Платонович, не в чём его не упрекая, напротив, обещал ему помочь, но сам уезжать наотрез отказался.
Ни резоны Ивана, ни слезы Вари не смогли заставить упрямого старика изменить своё решение.
О том, чем им придётся жить заграницей, задумываться не приходилось.
Мать Ивана была дочерью крупного фабриканта и судовладельца. После смерти отца, она всё продала, а деньги в золоте, положила в рост в Швейцарии. Семья безбедно жила на немалые проценты. Казанцев был единственным наследником, а по смерти матушки обладателем огромного состояния.
Другое дело, как выехать из страны. Если его объявили дезертиром, а так скорее всего и было, несмотря на начавшуюся неразбериху, отдельные службы работали вполне исправно. Командир субмарины, это не пехотный капитан. Не найдя его среди убитых в Гельсингфорсе офицеров, Казанцева должны были разыскивать.
Вот здесь-то и пригодилась помощь тестя. Один из его клиентов, не бедный, но крайне подозрительный тип, оставил тестю свою визитку, пообещав, что в бла-годарность за успешное лечение, поможет ему в любом деликатном деле.
Владимир Платонович связался с бывшим пациентом, и тот взялся достать для Ивана надёжные документы ближе к концу месяца, за соответствующее вознаграждение.
Казанцев не покидал квартиры, опасаясь, что может быть встречен кем-нибудь из знакомых, что было бы крайне нежелательно, и могло нарушить их планы. О событиях в стране и Петрограде, он узнавал из газет, которые в огромных количествах приносил Владимир Платонович: «Вечернее время», «Вестник Временного правительства», «Солдатское слово», «Русская воля», «Дело народа», «Борьба», и прочие.
Иван, никогда не интересовавшийся политикой, попросту запутался во всяческих большевиках, кадетах, эсерах. Из газет он узнал, что Временное правительство признали Франция, Великобритания и Италия. Само же Временное правительство признало права Польши на независимость. Северо-Американские Соединённые Штаты вступили в войну на стороне Антанты.
Наконец-то документы были готовы. Казанцев сам встретился с «пациентом», и передал тому деньги в обмен на бумаги.
В апреле, попрощавшись с Владимиром Платоновичем, чета Казанцева через Финляндию перебралась в нейтральную Швецию. До окончания войны они жили в Стокгольме, а потом перебрались в Париж. Казанцев купил апартаменты на Елисейских полях, и зажил праздной жизнью, ревниво наблюдая за событиями в России. Варя поступила в Сорбонну, и продолжила образование.
После октябрьского переворота в Париж потянулись богатые иммигранты, после гражданской войны многие из тех, кто не захотел оставаться в большевистской России. Приехал, к их вящей радости и Владимир Платонович, не ужившись с новой властью.
Казанцев принципиально не примыкал ни к каким партиям «по спасению Отечества», коих развелось превеликое множество, деньгами их не ссужал, несмотря на просьбы, и даже угрозы. Зато офицерам и их семьям, оставшимся без средств, щедро оказывал всяческое содействие, почитая это своим долгом.
В 30-х годах он написал, и издал на свои деньги труд «О необходимости и значении подводных лодок в современной войне на море. Стратегия и тактика». Не вызвав большого интереса во Франции, книга обрела благодарных читателей в лице специалистов кригсмарине Германии.
Во время Второй мировой войны, после оккупации гитлеровцами Франции, Казанцев активно участвовал в Сопротивлении.
24 августа 1944 года, Иван Михайлович Казанцев погиб в уличных боях во время Парижского восстания.
С воинскими почестями его похоронили в предместье Парижа Сент-Женевьев-де-Буа, на русском кладбище.