Дробь

Викентий Васильевич вернулся домой весь мокрый.
- Главное, ещё в пять, в четыре не было ничего, - рассказывал он, - только мне выходить с работы - и пожалуйста, разбушевались стихии.
Разумеется, все забегали вокруг стихийной жертвы. Кто зонтик вынимает из рук, кто развешивает на плечики насквозь промокший макинтош.
- Дождь, ветер... зонтик и так, и так, - показывает руками пострадавший, нервно пожимаясь.
Дедушка Андрей, сидя в своём кресле, внимательно смотрит.
Когда, уже сухой и причёсанный, Викентий Васильевич выходит из ванной комнаты, чтобы идти ужинать, дедушка вдруг окликнет его:
- Вика!
- Да?
- Бери зонтик, там дождь сильный.
- Когда это закончится! - кричит Викентий Васильевич, неизвестно в чей адрес. - Кто-нибудь, оградите меня!
- Тебя оградят, - шепчет ехидный старик, - оградят, когда придёт час. И cтолик поставят, и скамеечку рядом.

Вечером, в кресле с газетой в руке, он слушает, как Викентий Васильевич ходит коридором и кричит в телефон:
- Одна вторая! Дробь! Да я не об этом! Почему ты не слушаешь меня? Не математика это. Возьми дробь, любую, числитель-знаменатель, правильную. Например: одна вторая. Вверху один, внизу два. И прибавляй по единице к числителю и знаменателю. Усекла? Две третьих, три четвёртых, пять шестых... и так далее. Да, и шесть седьмых, умница... Что видим? Видим, что значение дроби всё более приближается к целому числу, к единице. Уже две третьих больше, чем одна вторая. Три четвёртых ещё больше. И так далее. Причём, шаги этого приближения с каждой новой операцией делаются всё меньше. Мы уже не приближаемся - мы подкрадываемся. Но самое главное, что единицы не будет, не будет никогда! Выше, выше, но никогда! Это бесконечный процесс! Ты понимаешь? Бесконечный! Всегда, вечность! Это не математика! Я не кричу, это плохо слышно! Всё, деньги кончаются! Деньги! Время деньги! Люблю, целую! Моя единичка. Всё, пока-пока.
"Эка разнесло его, - с удивлением подумал дед, - и не узнать Викентия, всегда дурак дураком! Или это Афанасий? А чёрт их разберёт теперь. Все какие-то похожие стали, как Сакко и Ванцетти. И не разберёшь, баба или мужик... какой-то Арсений".
Закончив этим, несколько неожиданным выводом, свои рассуждения, дед Андрей опять зашуршал газетой. Он с некоторых пор путал Вику и Афанасия, дело порой доходило до курьёзов. В случае затруднения, чтобы разом уравнять числитель и знаменатель, на сцену выходил некто Арсений. Этот фиктивный персонаж заменял таких же сомнительных Викентия и Афанасия в утомлённом перечислением имён и событий мозгу жителя прошлого века.
Сакко и Ванцетти, для современного читателя, пожалуй, не менее фиктивные, суть не казнённые в США итальянцы, а карандаши производства одноимённой московской фабрики. Дед Андрей рисовал такими в детстве Бабу Ягу и Кощея Бессмертного в альбоме для рисования за пять копеек.

Они тратили время жизни на драгоценные пустяки.
- Вы одиноки?
- Нет. Я привык.
- Ну, можно было бы, например, что-нибудь придумать, - сказала Марина.
Глазами показала - что именно...
- Для этого я должен что-либо чувствовать к вам, - кивнул Арсений, - иначе это будет рядовое скотство.
Марина сделала вид, что обиделась:
- Скажите, какие мы тут Ланселоты! А вам нерядовое нужно, что ли?
- Мне нужно по-человечески.
- По-человечески - это в книжках.
- По-человечески - это "я люблю тебя".
Марина подняла кофту, не очень высоко, на живот. Показала:
- Видишь, булавки? Это я так похудела! После Мурманска. Приходится юбку подкалывать.
- Ехала зачем?
- А поссорилась с мужем, - просто ответила женщина. - В зубы мне заглядывал.
- Зачем тогда выходила за такого?
- Думала, он Ланселот.
Марина рассмеялась.
- Знаешь, он сначала мне в глаз, а потом уже это... Не мог ничего, не осквернив божественной красоты. "Мне же на работу завтра, а у меня бланш". А он: "Ну извини, просто, захотелось тебе в глаз дать!" А ты чего расселся? Вали, если не можешь!
- А тебе завтра на работу не нужно? - с подтекстом сказал Арсений.
- Ну ты и... но - красивый! Идите сюда,не бойтесь... Можно, я просто голову положу вам на плечо?
- А этого достаточно? - Арсений усмехается.
- В некоторых случаях - да, достаточно.

"Мужики, как дети, - думает она, двумя часами позже, - тем тоже приходится всё объяснять. "Петя, домой... Петя хочет кушать? Петя хочет маму...". Невольно засмеялась. Сидевший под ней мужчина поднялся, придерживая вес тела за поручень:
- Садитесь.
- Спасибо, мне выходить.
Живыми весёлыми глазами мужчина провожает бёдра и прочее.

Примитивные, как резиновые утки с дырочкой. Накрашены, одеты, ведут себя как люди, а сами... сами только и думают о том, какие у них брюки новые, как удачно они подчёркивают формы ягодиц. И чтобы кто-нибудь схватил их, эти чёртовы формы, да покрепче... Есть и другие, отражённый свет Луны. Но это Лилит. Это смерть. В каждой Еве есть порция Лилит. Если ты идешь к женщинам, имей мужество признаться себе, зачем: умереть здесь.

- Может быть, это ближе, чем мы думаем? То, что мы ищем? Ведь, ищем же, неосознанно, с первого дня, ищем зачем-то, словно мало нам данного, явленного - на, правь! А мы ищем... А может, оно здесь? "Царствие Божие внутрь вас есть" - где сказано?
- Лука. Глава семнадцать, стих двадцать один, - быстренько нашла Сима.
- "Внутри" - не слишком ли буквально мы понимаем это? Разве обязательно "внутри" меня, как некая часть меня? "Внутри вас" - значит, среди вас, внутри общества, в обществе - но отдельно от общества. "Царство Моё не от мира сего" - вслушайтесь!
- Иоанн, восемнадцать, тридцать шесть.
- Есть и те, кто "не от мира сего". Есть такое определение. Вглядитесь - у них глаза ищущие, беспокойные. Это им мало того, что видят. Это они ищут. Счастливы ищущие? А кто это придумал, что Царство Божие - непременно счастье? Кто его с раем перепутал? Нет, это страдание. Бог страдал, а эзотерически и сейчас страдает, в данную минуту и всегда, вечно. Страдание вечно, и Царство Божие есть место не упокоения, а страдания и муки вечной, потому что если мы здесь, в слепоте и неведении, страдаем за несовершенства мира и себя, то сколь страшнее муки эти будут там, где всё нам будет открыто, все бездны и все тайны, и самая страшная из тайн - человек! Понимающему большей мерой будет отпущено, и чувствующий почувствует острее, и острая эта боль никогда уже его не оставит, никогда он не вернётся обратно, никогда... И так и следует понимать ответ Иисуса фарисеям, пожелавшим узнать, "когда придёт Царствие Божие". Не придёт оно, ибо оно - здесь: "Внутрь вас есть". А мёртвые, что ж... мёртвые хоронят своих мертвецов.
- Это всё оттуда же, из Луки, глава семнадцатая.
- Быстро ты, однако, - удивился Афанасий. - Молодец!
Они стояли под фонарём. Мир вращался вокруг двоих. Темнело, начинало моросить.
- А я вижу у них в глазах мир, - сказала Сима, - вот у них, кто "не от мира".
- Да как "мир", - засмеялся Афанасий, - как же, ты говоришь, "мир", когда боль это?!
- Может, и боль. Была. А теперь послеболие. Знаешь, как бывает: мучился, и отошёл... и только воспоминание, как лёгкая тень этой боли... А так, мир. Восхищение миром, ведь он - Божий.
- Весь? И собаки, вот посмотри, одна лезет на другую, вон там? И нищий сидит, от церкви в двух шагах - тоже? На костыли он собирает, - Афанасий опять засмеялся, - как же... Я шёл мимо, - дождь, сырость, мужик сидит прямо на асфальте, - ну, пожалел, как не пожалеть... Дал сто рублей. А он: "Дай ещё! Мне на костыли!". Я подал ещё пятьдесят - извини, больше не могу, у самого только сотня осталась... Куда же смотрит твой бог? А, Сима? Я вот что думаю, например. Бог этот мир создал - и оставил. Его нет здесь. Потому и нужно искать, другое искать, справедливое.
Сима сказала, подумав:
- Справедливость только здесь имеет смысл и значение. А там, где Бог, там уже нет справедливости. И несправедливости. Там всё совсем-совсем другое. Не знаю, какое.
Сима вздохнула.
- Пойдёмте уже домой, дядя Афанасий! А то темно становится. Я не сова, в темноте из Библии читать.

Возле подъезда сидели на скамейке трое парней. Когда Сима и Афанасий миновали их, один парень сказал им вслед:
- Эх, толстозадая!
Афанасий закаменел, сжал покрепче ручку портфеля. В портфеле были Библии, пять или шесть оставшихся сегодня.
- Суперлуние ночью, будете смотреть, дядя Афанасий? - сказала Сима.
- Во сколько?
- С пяти до шести, по Москве.
- Тогда посмотрю, наверное.
Возвращаясь, он остановился напротив сидящих на скамейке.
- Пощупал её? - миролюбиво сказал один.
Не отвечая, Афанасий внимательно смотрел на него.
- А чего ходишь тогда? - подхватил другой.
Афанасий, не проронив ни слова, пошёл дальше.
- Он, это, как... потянут.
- Импотент, - поправили...
Делая вид, что сказанное не относится к нему, Афанасий ускорил шаг.
- Да это... вообще не тот, - летит вслед.

- Дождя нет? - такими словами встретил его дедушка Андрей.
Он сидел в своём кресле с газетой.
- Нет, погода сухая, чистая, - ответил Викентий Васильевич. - Вёдро.
Он поставил портфель под вешалку. Дед смотрел на него улыбчиво, приветливо сощурив выцветшие маленькие глазки. Он пожевал маленько губами:
- Вика, я хотел спросить... Ты у нас знаешь все звания, знаки различия.
- Ну, не все, но кое-что знаю, - не без гордости сказал Викентий Васильевич. - А что?
- А вот, такое звание - рукенвбрюкен - это кто?
- Нет такого звания.
- А как есть?
- Штурмбанфюрер, может?
- Это я знаю, в тот раз спрашивал. Начальник бани, да?
- Да, - отвечал Викентий Васильевич и прошёл в свою комнату.

В половине пятого, как всегда, к часу кота, пришла Серафима. Она присела на край кровати, и Афанасий проснулся от того, что край кровати прогнулся под тяжестью её завоеваний.
- Явилась, - спросонок хрипло сказал он.
- Может, не ко времени? - лукаво спросила Сима.
- Нормально, - Афанасий прокашлялся, словно выплюнул пробку. - Нормально.
Серафима змеёй неслышно вползла на кровать и расположилась так, что заняла почти всё место. Афанасий поневоле должен был вползти на Серафиму. Она, как обычно, закрыла глаза, и он занялся приготовлениями, которые сами по себе ничего не значат, однако для некоторых представляют едва ли не больший интерес, чем само действо, которое они приготавливают.
Афанасий надавил, и Серафима ответно прижалась. Он ещё подался вперёд. "И прилепится к жене своей; и будут одна плоть, - так, кажется, у вас", - думал Афанасий, не отпуская её, пока она не открыла глаза и он не увидел в глазах фонари.
- А, - сказала она, - а...
- "И не стыдились"?
- "И не стыдились". Бытие, два двадцать пять...
Она вдруг страшно, хрипло зарычала. Афанасий вскочил и сел на кровати, закрываясь одеялом, как раз вовремя, чтобы увидеть бегущую прямо на него чёрную приземистую собаку. Не добежав полшага, собака остановилась, как вкопанная, посреди комнаты. Она ужалась в размерах и стала кошкой.
- Маруська, - с облегчением вымолвил Афанасий, - чтоб тебя...
Кошка Маруська повернулась и опрометью выбежала за дверь.
Афанасий вспомнил: суперлуние! Он встал и подошёл к окну. Однако, никакой луны на небе не увидел. Вот так незадача...
- Опять? Опять ты Симку это самое? - сказал вошедший в комнату Викентий Васильевич. - Не стыдно? Ей нет шестнадцати.
- Есть, - Афанасий прокашлялся, - есть ей...
Он вернулся на кровать и сел, подтянул одеяло на ноги.
- А ты чего?
- Да скучно что-то стало. Лежать. Там вообще, знаешь, скучновато, - гость подмигнул, - то ли дело, здесь! Пользуйся...
- Ты чего несёшь-то, - спокойно отвечал Афанасий. - Несёт, понимаешь... Забыл? Я сегодня просыпаюсь здесь. А ты - там... И не путай, пожалуйста. Ещё недоставало, чтобы, как тогда в Иерусалиме, вы бродили по улицам. Уйди, брат.
- Это ты путаешь, - так же спокойно, не повышая голоса, сказал Викентий Васильевич. - Забыл? Это ты не там проснулся. Ты сейчас Викентий. А это непорядок: к чему плодить пустые сущности? Ложись поэтому, и постарайся заснуть. Проснёшься Афоней.
- Прощай, брат. Увидимся.
- Прощай. Увидимся...

- Вот чёрт, всё суперлуние проспали, - сказал с огорчением Афанасий. - И не разбудила! Почему не разбудила меня, а?
И он стал играть с ней. В шутку отбиваясь, Сима объясняла, в паузах между его поцелуями:
- Я вставала... а луны не было. А ты... а ты во сне кричал и... и крестился!
- Крестился? Я?!
Она села, оттолкнув его руки. Оправила волосы и подняла съехавшую с плеча бретельку.
- Что ты видел?
- Так, сон, - ответил он, не повышая голоса. - Всего лишь сон. Половину сна. Слушай, как ты думаешь, а почему в ногтях ничего не отражается? Вроде, гладкая полированная поверхность, должно отражаться.
- А ты маникюр сделай.
Сказала - и сама же первая рассмеялась.


29 сентября 2015 г.