ВАЛЕРИЙ ПРОТАСОВ - http://www.proza.ru/avtor/valeri21 - ПЕРВОЕ МЕСТО В ТЕМАТИЧЕСКОМ КОНКУРСЕ "ЭТО БЫЛО В ГОРАХ" МЕЖДУНАРОДНОГО ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
Я не могу забыть этой истории.
Я рос в тайге, ходил на волка и кабана, да и с людьми приходилось встречаться разными, но почему-то, как в чувствительной памяти женщины, живёт во мне та история, быть может, потому, что в ней не одна охота.
В те дни, томимый смутной тоской, бродил я в горах лишь с винтовкой да спичками, ночуя на голой земле и питаясь мясом подстреленной дичи. Мне было душно, тесно, и всё виделось за каждым поворотом что-то новое, неведомое, освежающее утомлённую голову.
Ночи были нехолодные, лето чувствовалось и в горах. Однажды я заночевал под невысокой сосной на лесной поляне. Ни шорох, ни свет не будили меня, но, как это бывает, я вдруг проснулся. Тишина стояла такая, что снизу была слышна стонущая музыка цикад. Иногда слух улавливал неясный говор далёкого ручья. Меж облаков светила луна, освещая всё вокруг матовым голубым сиянием, отчего камни гор с подлунной стороны казались ещё чернее. Я поднял голову и замер. Метрах в пятидесяти от меня, по гребню скалы, мягко плыл силуэт какого-то большого зверя. Среди тамошних жителей ходили слухи о каком-то необычайно красивом барсе, которого редко кому удавалось видеть. И я тотчас вспомнил о нём. Я лежал в тени под деревом. Зверь же шёл в лунном свете. Шкура его мерцала, переливалась. Дымчатый, как дальний снег в тумане, он был красив и грозен. Когда я поднял голову, барс остановился и повернул голову в мою сторону. Его уши с кисточками, как у рыси, вытянулись в струнку.
Я весь пропах запахом гор, оборвался и сам был похож на зверя, не нуждался в речи и молча говорил с камнем, ручьём, травой, с самим воздухом. Ветром тянуло в мою сторону. Вот почему он не сразу учуял меня.
Всё же что-то встревожило его. Он мягко спрыгнул с уступа в невысокий кустарник, скрылся за валуном и, обогнув камень, показался справа так близко, что я рассмотрел искорки его глаз и жёлтые подпалины на брюхе и морде. Хриплое утробное рычание тронуло его ощерившуюся пасть. Он почуял меня, признал во мне что-то живое. И застыл, вперившись в темноту жёлтыми, острыми, как лезвия, зрачками.
Сдавленное волнением билось, срывалось сердце. Стараясь не делать резкого движения, я плавно потянулся к винтовке. Чуть слышно, коротко клацнул затвор. На тёмно-синем фоне неба дрогнули посеребрённые луной дужки звериных ушей.
— Что тебе? — спросил я, с трудом разомкнув отвыкший от слов рот. Голос был хриплый и чужой. Ни я, ни барс не поняли, зачем он прозвучал.
На звуки голоса зверь злобно огрызнулся, потянувшись ко мне мордой. В несытых его глазах замерцал гнев. Он стоял прямо передо мной в каких-нибудь нескольких метрах. Для такой большой кошки достаточно одного прыжка, чтобы преодолеть их. Бока его вздымались и опадали, тяжёлое дыхание вылетало из приоткрытой пасти. По тому, как подбирались складки его тела, я видел, что он готовится к прыжку. Мерцающие зеленоватым ядом глаза не отрывались от меня. Я медленно привстал, потом поднялся в полный рост. Сделай я хоть одно резкое движение, зверь тут же бросился бы на меня. Я смотрел на его часто двигающийся, вздрагивающий хвост и видел, что он вот-вот сорвётся с места. Он прилёг. Ждать было больше нельзя. Я взял в прорезь мушки низкий звериный лоб.
В тот же миг он кинулся на меня. Выстрел всё же опередил его. Не дотянувшись полуметра, зверь с рёвом распластался почти у самых моих ног, пришитый к земле крупной пулей. Она попала ему в грудь, а не в голову. Пуля прошила связку могучих мускулов. Из раны, дымясь, хлынула кровь.
Я точно застыл на месте; не двинулся, не моргнул, когда тугое тело забилось возле, стараясь подняться и дотянуться до меня. А зверь уже не думал о нападении. С воем, оставляя тёмный след, он уползал с тропы.
Только тут я почувствовал, что ноги мои слабеют. Я отступил за ствол дерева и ещё раз клацнул затвором. Руки ощущали неживой холод винтовки. Я повернулся и, спотыкаясь и оглядываясь, пошёл в противоположную сторону.
Домик мой стоял на отшибе за деревней. Я миновал его и спустился в селение. На скамейке у каменного забора сидел старик.
— Аксакал, — сказал я. — Я ранил барса.
— Ранил кошку? Почему не убил?
— Дай мне людей, — сказал я. — Барс не ушёл далеко.
Был уже полдень, когда я и трое горцев нашли его по тёмному густому следу. Запах крови бил в ноздри. Зверь был жив. Он прятался в колючем кустарнике. При нашем приближении оттуда донеслось рычание. Горцы взяли наизготовку ружья.
— Не надо, — сказал я. — Возьмём его так.
Приперев зверя рогатинами, мы связали его и, привязанного к палке, отнесли в деревню. Я оставил его в сарае, налил в таз воды и положил рядом мясо.
Наступал вечер, быстро падали тени, в темнеющем небе проступали звёзды. В сарае было тихо. И, лишь только подойдя ближе, я услышал прерывистое дыхание взбешенного неволей зверя. Ни один камешек не хрустнул под моей ногой, но пленник почуял моё приближение. Дыхание его сделалось хриплым, перешло в рычание. Столько ненависти было в нём!
Обернувшись, я увидел аксакала. Он стоял и смотрел на меня.
— Что хочешь делать? — спросил он.
Я пожал плечами.
— Ты молодой, русский, гор не знаешь… Что делаешь, не знаешь… Кошка не бывает другом человеку. Берегись.
В самом деле, что я хотел? Старик правильно сказал: «Кошка не бывает другом человеку». Но зверь ранен. Помочь? Но как? До города триста километров. Машины редки…
Когда утром я заглянул в сарай, миска с водой была пуста, но мясо было не тронуто. Барс лежал на боку и молча смотрел на меня жёлтыми глазами, в которых застыла ненависть. Опавшие бока его ходили, как мехи горна.
Я приходил к нему каждый день, бросал пищу и на минуту задерживался. Тело его тряслось мелкой дрожью, он давился рычанием. От звуков моего голоса у него поднималась шерсть. Я смотрел на его плоскую, с прижатыми ушами, будто прилизанную, голову, в налитые ядом немигающие глаза, как в приоткрытые окна чужой звериной жизни, и видел в их страшном и странном блеске осмысленные тени. Они то густели, то опять расплывались. В них проступало и выражение домашней обиженной кошки, и гордость и глупость птицы, и красноречивое молчание собаки, останавливающее руку с занесённым хлыстом. И мне иногда думалось, что, может быть, он вовсе и не видит меня, таким, какой я есть, а только вцепился смертельно и вязко в мои глаза.
Рана его зарастала, он стал принимать пищу и больше не давился рычанием при моём появлении. Даже выражение его глаз стало иным. «Война есть война, — как будто говорили они. — Ни я, ни ты не виноват в том, что случилось».
Настал день, когда я решил выпустить зверя на волю. Верёвки на лапах были давно ослаблены. Я распутал последние узлы, широко открыл дверь и отступил, открывая пространство. Возле сарая собралась небольшая толпа. Барс вскочил, припав на затёкшие ноги, осторожно приблизился к двери, взглянул на меня, секунду-другую в нерешительности постоял, втягивая воздух расширенными ноздрями. Потом, припадая к земле, шагнул через порог, немного отбежал, оглянулся и вдруг, точно стрела, выпущенная из лука, помчался прочь и скоро скрылся за камнями.
— Думаете, придёт? — спросил я аксакала.
— Где зверь был один раз, придёт и в другой, — сказал он.
Молодые мужчины в тюбетейках переглянулись.
— Боитесь?
Они, в сапогах и тёплых ватных халатах, с привешенными на поясе кинжалами, криво и презрительно усмехнулись.
Однажды, пробыв на охоте почти сутки, я возвращался домой уже к вечеру. Туша козы оттягивала мне плечи. Подходя к деревне, я услышал шум и крики, рёв зверя и лай собак. Сняв с плеч добычу, я взбежал на склон, с которого была видна вся деревня. У околицы метались собаки, окружив кольцом сжавшуюся в тугую пружину огромную дымчатую кошку. Это был мой недавний пленник. Посреди улицы слабо взвизгивал издыхающий пёс. Со всех сторон подходили люди с ружьями. С первыми выстрелами зверь вырвался из кольца и большими скачками пошёл в горы. Собаки с заливистым лаем кинулись за ним. Я не успел снять винтовку с плеча, как он оказался рядом. Он прыгнул, сбил меня с ног, и лапы его бороздой мою одежду, когти прошлись по лицу. Я почувствовал горячий и солёный вкус крови. Я схватил его за горло, но буйно плещущая на землю кровь обессилела меня. Он рвал меня, катая по земле, и я видел над собой сквозь красное марево оскаленную пасть, густую шерсть, да слышал жаркий смрад звериного дыхания.
Звук, напомнивший выстрел, откуда-то издалека донёсся до моего слуха.
«Конец», — успел подумать я, и это было последнее, что связывало меня с жизнью. Но я всё же нашёл в себе силы, чтобы рывком бросить на бок своё тело и увлечь за собой зверя.
***
Была весна, когда меня выписали из больницы. Шрамы испятнали тело. Левая щека была изуродована. Я хромал.
— Прощай, джигит, — сказала медсестра. — А девушки, не волнуйся, любить будут. Мужчину шрамы не портят.
На равнине цвели тюльпаны, вернулись улетавшие на зиму птицы. По бульварам в городе гуляли девушки, ослепительно красивые, черноглазые. В кинотеатре, мимо которого я проходил, шёл фильм о таёжном охотнике Дерсу Узала. Страшная кошка слушалась движения его руки. Я выпустил на экран памяти ленту воспоминаний, слившихся с тем, что происходило на белом полотне кинозала. Нас было двое: я и Дерсу Узала, добром укрощающий тигра. Я склонился перед этим человеком, и сердце моё смягчилось.
Вечером я уехал.
Аксакал стоял у околицы и молча смотрел, как я подхожу.
— Заходите в дом, — сказал я.
От порога я пошёл прямо к шкафу, достал бутылку спиртного и налил старику и себе. Он покачал головой. Тогда я выпил сам и задохнулся, а потом кровь пошла гулять по телу, как шумящие весенние ручьи. Я посмотрел на седые брови аксакала, потом в такие же седые глаза и сказал:
— Я неправильно сделал?
— Да, — сказал он. — Зверь стал опасен.
— Я пойду в горы.
— Один не ходи. С джигитами пойдёшь.
Старик сказал: «с джигитами пойдёшь», а мне слышалось другое. Я понял: кто сеет, тот и жнёт.
Мы немного посидели на крыльце. Розовые тени бродили в горах. За скалы проваливалось малиновое солнце.
— Красиво тут, в горах, — сказал я.
— Воздух чистый, — отозвался старик.
Днём я скоблил и мыл запылённую комнату. Потом развёл огонь и приготовил себе ужин.
Я хотел было закрыть на ночь дверь на щеколду, но устыдился этой мысли, потому что знал, что до времени со мной ничего не случится.
Утром я ушёл в горы. Струйки моего запаха и цепочки следов завились в горах. И вот я увидел: там, над узкой тропой, две ночи лежал он, поджидая меня. Снег протаял глубоко. А там он прошёл через несколько часов после меня. Я натоптал побольше следов и оставил угасший костёр. За спиной осталась гряда валунов, за которыми так удобно лежать. На валуны тянуло дымом костра.
Следы барса появились в валунах. Он не знал лишь одного, что в камнях ручья я устроил ему засаду.
… Костёр затух. Стало темно. Но зрачок, привыкший к черноте, видел всё.
Зверь пробирался к затухшему костру. Меж камней в узкой щели двигалось тускло серебряное пятно. Барс часто останавливался, втягивая ноздрями воздух; подолгу всматривался в темнеющее перед ним пространство. Ветер тянул от него ко мне. Он не мог видеть меня. Но его удивляло, что сегодня так много моего присутствия. Он застыл на месте. Жили только его глаза, в которых плавился жёлтый яд. Подойдя ближе, он посмотрел в щель между камней прямо на меня и заворчал. А когда он перестал удивляться, я всадил ему обе пули в лоб. Раненые кошки прыгают, как сумасшедшие, и, может быть, одна из посланных вслед пуль ушла на ветер, но свою долю он получил.
***
Больше я не встречался с барсами. Почти год не брал в руки ружья. Иногда ходил в горы, но старался не забираться высоко. Мне всё виделось, что где-то там, за дальним поворотом, он ждёт меня, красивый, грозный, дымчатый, как дальний снег в тумане, и у меня уже не будет сил поднять винтовку и прицелиться в его покатый лоб, не будет сил вынести жаркое дыхание его пасти и ощущение льющейся крови. У меня не будет сил пережить всё это сначала.
Когда мне случается заночевать в горах, я вижу над собой луну, жёлтую, как глаз зверя. В горах прохладно, ясно, под скалами спят тени, и я иногда ловлю себя на том, что вижу над кромкой камня на тёмно-синем фоне неба осеребрённые луной дужки звериных ушей.