Фриц был единственным отпрыском обедневшего
старинного рода. Его отец, граф Отто фон Глюк,
окончактельно разорился во время краха на бирже в 1929
году. Принадлежавшую им кожевенную фабрику,
известную по всей Европе, пришлось продать для уплаты
долгов. Родовой замок, в котором жило пять поколений
фон Глюков, тоже пошел с молотка. Семья Фрица
перебралась в скромную квартиру на окраине небольшого
городка, лежащего по обоим берегам Рейна. В десятом
классе нашего героя исключили из гимназии. "За полную
неспособность к овладению изучаемых наук", - объяснил
его матери, Анне-Марии фон Глюк, директор гимназии.
Теперь Фриц целыми днями шатался по пыльным
улицам города, изнывая от скуки. Допоздна засиживался в
полюбившейся пивной "Золотая подкова". Пристрастился
к картам. Особый кик он находил не в том, чтобы
выиграть, но в том, чтобы надуть противника. Фриц
жульничал, подтасовывал карты. Когда его уличали,
стучал себя кулаком в грудь, клялся, что не виноват. Его
все равно били. Однажды даже выбросили из пивной на
улицу. Пролежав месяц из-за сломанного ребра в
больнице, он вышел с твердым намерением стать
картежным шулером.
Престарелая тетка, старшая сестра матери,
рассказывала, что его покойный дед, тоже был нечист на
руку. "Почему бедного Карла и не пускали в приличные
дома", - вспоминала она. Неизвестно, то ли дурная
наследственность, то ли страсть к легкой наживе привела
его к этому решению, но Фриц стал профессиональным
картежником. Вскоре за мелкое воровство, когда его рука
случайно оказалась в кармане партнера, Фрица на три
месяца упрятали за решетку. Освободился он в 1933 году.
К власти в Германии к этому времени пришел Гитлер.
Фриц увидел для себя редкий шанс и решил им
воспользоваться. Он вступил в Национал-
социалистическую партию и стал ее активным членом.
Громил редакции левых газет, избивал коммунистов и
социал-демократов. Выступил лжесвидетелем на
процессе против Димитрова и его товарищей. Усердного
юношу заметили, и шеф городского комитета партии
рекомендовал его для работы в Гестапо.
Фон Глюк горячо взялся за дело, - врывался в дома
спящих людей, искал врагов фюрера, громил еврейские
гешефты, организовал поджог местной синагоги. Но, как
считал он, медленно продвигался по служебной лестнице.
С завистью наблюдал, как более пронырливые обходили
его. Тогда он открыл для себя нехитрый способ поправить
дело. Фриц стал писать анонимные доносы. Первой
жертвой он выбрал своего непосредственного
начальника, который был моложе Фрица. Он считал его
выскочкой и был у Фрица бельмом на глазу. Обвинил того
в симпатии к евреям. Несчастного арестовали, а фон Глюк
въехал в его кабинет. Это Фрица окрылило и он начал
доносить на коллег, стоявших у него на дороге, с
удвоенной энергией.
Обвинения не отличались разнообразием, - все они
подозревались в симпатиях к коммунистам и евреям. Он
бил без промаха, - его невинных жертв сажали или
отправляли на фронт. Вскоре он получил должность
замначальника городского отделения Гестапо. Оставалась
еще одна ступенька наверх - кресло шефа. Но тот сам
скоропостижно скончался от разрыва сердца, по
счастливой случайности избежав печальной участи своих
коллег. Через месяц пришел приказ о назначении фон
Глюка на освободившееся место.
Все в городе боялись хозяина красного дома на
Гартенштрассе. Даже бездомные собаки, завидев его
издалека, поджав хвост, бросались прочь.
Так как с коммунистами и прочими левыми давно было
покончено, он перенес силу удара на окончательное
решение "еврейского вопроса", как это называлось в
официальных бумагах. Хотя к тому времени при въезде в
город уже стояли щиты с надписью "Judenfreie Stadt", что
в переводе с немецкого означает "Город свободный от
евреев", это - по донесениям осведомителей - не
соответствовало действительности. Лютые враги фюрера
еще находили приют у некоторых недостаточно
патриотически настроенных сограждан.
Новый шеф Гестапо приказал "прочесать" город. После
одной из облав конвоир втолкнул в его кабинет девушку с
желтой звездой на груди. Ее звали Сара Розенблюм...
Сара выросла в доме известного в городе врача,
профессора Иохима Розенблюма. Ее отец был
специалистом по внутренним заболеваниям и имел в
центре, у вокзала большой праксис. Мать, Белла
Розенблюм, была музыкантом. Она с раннего детства
привила своим детям, Саре и ее младшему брату Давиду,
любовь к музыке и живописи. Стала давать дочке первые
уроки на скрипке.
Сара росла живой, любознательной девочкой. У нее
было много подруг. В классе ее любили за веселый и
легкий нрав. Учителя хвалили за прилежание, ставили
другим в пример. Казалось, жизнь готовила ей
безоблачное будущее.
С приходом нацистов к власти все круто изменилось.
Подруги в школе перестали с ней здороваться,
отворачивались, когда она подходила к ним. Учителя по
малейшему поводу придирались, кричали на нее. В классе
ее дразнили "Judin, Judin" (жидовка, жидовка - нем.),
плевались. Она перестала ходить в школу.
Теперь Сара целыми днями сидела дома, много читала
(благо у отца была богатая библиотека). Часами играла на
скрипке. Она видела, как по улице перед их домом
колоннами маршировали люди в коричневой форме. Над
их головами развевались сотни красных флагов с черной
свастикой посередине. В плотно зашторенные окна, как
раскаты бушующего моря, волнами ударял гул голосов.
Отцу пришлось закрыть праксис потому, что пациенты
боялись к нему обращаться. Он с утра до ночи проводил
время в одиночестве, запершись у себя в кабинете.
По распоряжению обербургомайстера все евреи города
должны были зарегистрироваться в юденамте. Им также
предписывалось носить на одежде желтую
шестиконечную звезду, чтобы их сразу можно было
выделить из толпы. Многие магазины, принадлежавшие
евреям, были разграблены.
Своим детским умом Сара не могла осознать
происходящее. Те самые люди, которые еще недавно при
встрече с отцом вежливо снимали шляпу, кланялись его
жене, с улыбкой умиления трепали детей по щеке, теперь
при желании могли безнаказанно оскорбить их, пнуть, как
шелудивую собаку, ногой, даже убить. И все это из-за
одного слова в анкете.
Когда стало известно о предстоящей депортации евреев,
на столе у отца зазвонил давно уже молчавший телефон.
Это был его бывший пациент, Хорст Мауер, рабочий
кожевенной фабрики, когда-то принадлежавшей графу
фон Глюк. Он предложил профессору и его семье
спрятаться на чердаке принадлежавшего ему маленького
дома на окраине города. Поступок по тем временам не
только отчаянный, но почти безрассудный. Мауер
прекрасно знал, что рискует своей жизнью и жизнью
своей семьи. Но таков уж человек, что его дела подчас
трудно измерить привычными мерками, принятыми в
обществе.
Той же ночью семья Розенблюм перебралась в дом
Мауера.
... Жизнь, как известно, полна неожиданностей. Рядом с
благородством соседствует подлость. Кто-то донес на них
и Розенблюмов, как и семью Хорста, арестовали.
Конвоир втолкнул в кабинет шефа Гестапо девушку с
желтой звездой на груди. Фон Глюк оторвался от бумаг. В
дверях с поникшей головой стояла арестованная.
Близорукие глаза не позволяли Фрицу хорошо ее
рассмотреть.Он подошел ближе. Черные растрепанные
волосы спадали на плечи девушки. Оторванный рукав
голубой кофты обнажил свежую царапину на левой руке.
Выступившая кровь рубином горела на белой коже.
"Видно, солдаты не очень вежливо обошлись с нею".
Из-под черной юбки виднелись чуть полные икры ног.
Указательным пальцем левой руки Фриц приподнял ей
голову. Широко распахнутые карие глаза смотрели на
него с испугом. Пухлые губы дрожали. На вид девушке
было не больше восемнадцати лет.
"И эту тоже в мясорубку", - со вздохом подумал он.
Девушка понравилась ему, и он медлил с окончательным
решением.
- До вечера отведи ее в общую камеру, - приказал фон
Глюк часовому.
Весь день мысль о молодой еврейке не давала ему
покоя.
"Возьму ее, пожалуй, на ночь. Ведь я еще молод. А
жизнь проходит".
Вечером по дороге домой он велел шоферу
остановиться у ворот внутренней тюрьмы, расположенной
против красного дома, где находилось Гестапо. Часовой
привел Сару и втолкнул в машину. Шофер дал газ...
Став шефом Гестапо, фон Глюк переехал в пустовавший
особняк на Рихард-Вагнер-Штрассе, раньше
принадлежавший еврею-ювелиру. Дом был обставлен
массивной дубовой мебелью. Кожаные диваны. На стенах
висели картины известных живописцев в позолоченных
рамах. Он почему-то не снял фотографии членов семьи
ювелира и они, как и прежде, висели, перемежаясь с
картинами. Наш герой как бы попал в декорации из
чужого спектакля, - он жил сам по себе, а дом сам по себе.
Вместе с ним в доме жила его старая няня, воспитавшая
Фрица, и кухарка, фрау Шписс, набожная католичка,
которая служила еще у его отца, графа Отто фон Глюкa.
Фрау Шписс была шокирована тем, что Фриц привел в
дом еврейку, однако виду не подала. Сару мучил голод -
она с утра ничего не ела. Но во сто крат мучительнее было
чувство страха перед этим гестаповцем. Что он задумал с
ней сделать?
Когда вошли в гостиную, Фриц указал ей на стул. Сара
присела к столу и огляделась по сторонам. Ее внимание
привлекли фотографии на стенах. Лица этих людей были
ей незнакомы, но она всей душой почувствовала, что
общая трагическая судьба роднит ее с ними.
Вошла фрау Шписс и подала на стол ужин: телячью
отбивную с жареным картофелем под луковым соусом,
салат из свежих овощей, кофе с миндальными
пирожными. Фриц откупорил бутылку французского
коньяка, налил Саре и себе. Но она отказалась - сказала,
что не пьет вино. За ужином он расспрашивал, как ее
зовут, сколько ей лет. Он не ошибся, - ей минуло лишь
восемнадцать... Кто ее родители?... Фриц вспомнил, что
однажды, когда он болел скарлатиной, мать вызвала к
нему доктора Розенблюма, и тот приходил несколько раз,
пока Фриц не выздоровел.
Преодолев страх перед ним, Сара спросила, где ее
семья. В ответ он что-то невнятно пробурчал. Ему не
хотелось ей говорить, что завтра вместе с другими
несчастными их должны отправить в Аушвитц.
Фон Глюк наблюдал, как она жадно ест и думал:
"Овладеть ею физически мне ничего не стоит. Она у
меня в плену".
Но Фрицу захотелось большего, - Сара должна отдаться
ему сама, по любви. Безнадежная фантазия? Не будем
спешить, читатель...
После ужина он пожелал ей спокойной ночи и вышел.
Фрау Шписс провела Сару в "ее" комнату.
Целыми днями Сара, запершись, сидела у "себя".
Вечером они вместе ужинали. Как-то она попросила у
него что-нибудь почитать. На следующий день Фриц
привез с собой целую дюжину книг. Это не доставило ему
много хлопот, - в оставленных евреями домах часто
встречались хорошие библиотеки. Однажды Сара
призналась, что любит играть на скрипке. Через три дня у
нее уже был Страдивари. Она догадывалась, что все эти
подарки не стоили фон Глюку ни одного пфеннига, но она
ничего не могла знать о своей судьбе, - сколько ей
осталось жить на свете - день, неделю или пару месяцев.
Поэтому Сара смотрела на эти вещи, как на взятые у
жизни напрокат на короткий срок, и принимала их
равнодушно.
Теперь по вечерам Фриц допоздна засиживался в
гостиной, слушая ее скрипку. А днем он рьяно выполнял
свои служебные обязанности - бросал врагов фюрера за
решетку, отправлял евреев в лагеря смерти. Но почему-то
реже слышались душераздирающие крики из казематов
Гестапо, не так часто, как прежде, гремели выстрелы в
подвалах дома на Гартенштрассе. Подчиненные
недоуменно переглядывались, - не заболел ли шеф
психически. Но вслух они не осмеливались высказать свои
сомнения. Его боялись. Все знали, что у фон Глюка "рука"
наверху, - его дядя, младший брат матери, работал в
центральном аппарате...
Шло время. А со временем, как известно, ко всему
можно привыкнуть. Так и Сара постепенно привыкла к
своему новому неопределенному положению. Она даже
немного поправилась. Раньше, когда она видела лицо
Фрица с усиками, спускающимися от носа к верхней губе,
с нарочито зализанной на лоб косой челкой, ненависть
застилала глаза. Ей мерещился живой портрет Гитлера.
Все омерзительное и лживое в мире сосредоточилось для
нее в этом человеке. Теперь взгляд ее прояснился и она
заметила, что под маской гестаповца прячется лицо, в
сущности, доброго человека, который в нормальных
условиях мог бы стать, например, священником или
учителем.
Он обращался к ней подчеркнуто вежливо, ни разу не
повысив голоса. Называл ее "фройляйн Розенблюм".
Спрашивал, хорошо ли она сегодня спала, нравится ли ей
еда, не нуждается ли она в чем-нибудь. За ужином
наливал ей кофе, говоря при этом: "Можно за вами
поухаживать?". Фриц читал те же книги, что читала она,
чтобы найти тему для разговора с ней. Так же, как и она,
любил музыку Моцарта, Бетховена, Гайдна. Сердце
девушки потихоньку оттаивало. От Фрица не ускользнуло,
что лед в ее отношении к нему тронулся. Но он не спешил.
Терпеливо ждал, когда созревший плод сам упадет ему в
руки...
Наступил новый 1945 год. Несмотря на бравурный тон
сообщений, даже из газет можно было догадаться, что
дела на фронте идут из рук вон плохо. Бомбежки стали
все чаще, а перебои со снабжением водой и светом все
продолжительнее. Теперь обитатели особняка на ночь
спускались в подвал, ванна стояла до краев заполненная
водой, а обед фрау Шписс готовила на керосинке...
Это произошло в начале января. Выпавший накануне
снег набросил белый маскировочный халат на раненый
город. Снежинки искрились в лучах яркого, но по-зимнему
холодного солнца. Ничто не предвещало беды.
Самолеты налетели внезапно. Черным ковром они
покрыли все небо. Волна за волной. Рокот моторов
заполнил все пространство над Землей. Сара с двумя
старухами спряталась в подвале. Взрывы бомб слились в
один мощный сплошной гул. Шли часы, а бомбежка не
прекращалась. Казалось, ей не будет конца... Когда все
стихло, Сара выбралась из укрытия. Стекла в окнах выбило
взрывной волной, и в доме было холодно. Она выглянула
наружу. Везде, куда хватало глаз, горели пожары. Клубы
черного дыма застилали солнце. Стояла темная ночь, хотя
часы показывали только пять. Сара быстро оделась и
впервые за несколько лет заточения вышла из дома. Алые
и синие языки пламени озаряли черное небо. Было
трудно дышать. Слезились глаза. Там, где еще утром
стояли дома, теперь громоздились кучи битого кирпича и
обгоревшего дерева. Повсюду были разбросаны
обугленные тела. Тени редких прохожих колебались на
фоне огня. Люди шли неизвесто куда и неизвестно зачем.
Города больше не существовало...
Огибая развалины зданий и воронки от бомб, Сара
добралась до поворота на Гартенштрассе. Ну, вот,
наконец, и красный дом, а точнее то место, где он когда-
то находился. Перед ее глазами лежала гора
искореженного металла, разбитых бетонных плит,
обугленных досок. Она обошла пепелище кругом. Вдруг
до ее уха донесся слабый стон. Она напрягла зрение, - из-
под обломков стены торчала человеческая рука. Сара
вскарабкалась наверх. Черное от копоти лицо показалось
ей знакомо. Она отшатнулась. Боже! Это был Фриц. Из
раны на голове сочилась кровь. Торопливыми руками она
разбрасывала камни, доски, битое стекло, завалившие его
тело. Порезала пальцы до крови, но боли не чувствовала.
Когда она увидела, что Фриц уже может свободно
шевелить ногами, Сара, подхватив его под плечи,
осторожно стащила вниз. Он, беспомощно размахивая в
воздухе руками, стонал.
Она оторвала от подола юбки лоскут и перевязала ему
рану. Перепачкала себе руки его кровью. Их крови
смешались - немецкая кровь и еврейская кровь. Но Сара
не обращала на это внимание. Она нашла кусок
кровельного железа и подложила его под тело Фрица.
Связав разбросанные вокруг тряпки вместе, крепко
привязала его тело к железу. Из других тряпок она
сделала большую петлю, зацепила ее за острые края
металла, а с другой стороны сама впряглась в
самодельное ярмо и, упираясь изо всех сил ногами в
землю, потащила его прочь. Пыль и гарь набились в рот и
нос. В горле свербило. Слезы, мешаясь с потом, солеными
струйками затекали ей в рот. Сара спотыкалась о камни,
падала на колени, но снова вставала и продолжала свой
нелегкий путь. В обычное время он не занял бы и
получаса. Теперь же он продолжался целых три часа...
Старухи помогли ей перенести Фрица на кровать.
Обмыли ему рану, наложили марлевую повязку.
Женщины, сменяя друг друга, сутками не отходили от его
постели. Через месяц Фриц заметно поправился, встал на
ноги. Перед приходом американцев в город они с Сарой
бежали из страны в нейтральную Швейцарию.
Потом следы наших героев потерялись среди тысяч
других, перепутанных войной, следов.