Аркадий сидел в кресле фабрики «Заря» с надломанным подлокотником и смотрел повтор передачи канала культура о истории сербской церкви. За окном качал своей пышной кроной красавец тополь. Нежный июльский ветер, наполненный запахами свежей выпечки, которые источала пекарня на первом этаже, проникал в комнату Аркадия через распахнутое настежь окно. Утонченная дама, одетая в красный костюм поверх розовой блузы, с завитыми недлинными каштановыми волосами, зафиксированными заколкой в виде ракушки, глубоким контральто рассказывала о житие Ефрасиньи Московской. Дама говорила в нос, отчего казалось, что она больна насморком.
Аркадий зевал от жары и от безделья, стеклянными глазами уставясь в старый телевизор давно не существующей марки «Gold Star». Он встал и подошел к окну.
На улице, озаренной вечерним солнцем, наполненной бесконечным гудением жизни, он вдруг увидел тележку с желтой обшарпанной цистерной, на которой стояла надпись «Пиво». Продавщица в высоком чепце и белом халате, из-под которого выглядывали болезненно-обесцвеченные завитки волос, разливала из черного резинового шланга пиво в целлофановый пакет. К ней собралась очередь из семи человек, каждый из которых был одет либо в неподходящий по сезону серый костюм, либо в матроску, а один толстячок был в защитного цвета штанах и майке, имевшей когда-то, возможно даже утром, белый цвет, но ставшей грязно-серой и с разводами. Между ремнем и майкой наружу выглядывал и блестел здоровьем раздувшийся непомерно живот, пупок которого был скрыт в черной яме складок.
У Аркадия участилось сердцебиение. Он потер глаза, так что золотое кольцо на его безымянном пальце заскребло по переносице. Взяв полутора литровую бутылку от газированной воды «Ласточка», Аркадий помчался вниз, в эту утраченную идиллию.
На первом этаже он споткнулся о ступеньку и ударился головой об окрашенную в зеленый цвет стену. Аркадий потер висок, подумав, что здесь будет шишка, и представив себе Петра I, стоящего у берега Невы. «А здесь будет град построен!» - произнес царь, сверкнув глазами. Аркадий подумал, что раньше, в советское время, он бы приложил к больному месту пятачок. И одной верой в целебную силу монетки излечил бы себя от шишки. А тут: он порылся в карманах и отыскал монету в пять рублей. Но прикладывать не стал, а, изучив ее со всех сторон, положил обратно.
Когда же он вышел на улицу, то удивился. На месте цистерны и продавщицы в халате сидел чернильно-черный ротвейлер с блестящей медалькой на атласной ленточке и на регулируемом поводке. Его хозяин стоял рядом и зажимал подмышкой зеленую голову с шурупом в виске, купленную, наверняка, в какой-нибудь сувенирной лавке. Так Аркадий простоял с минуту, глядя по сторонам и пытаясь сообразить, куда делась продавщица. «В советское время черта с два было достать такую голову» - подумал он зачем-то.
Грустный и расстроенный, он поплелся обратно. Аркадий кинул бутылку в сторону и вновь сел в кресло, которое предательски скрипнуло. «А годы-то летят!» - прозвучало в его голове. Он встал и снова подошел к окну. Внизу опять стояла продавщица и опять разливала всем пиво. Очередь теперь была из пяти человек и толстяк в грязной майке следил осоловелыми глазами за наполнением своего пакета, глотая слюну, словно одним взглядом пробовал пиво на вкус.
- Ой! –крикнул Аркадий продавщице. – Ждите меня там! Я сейчас подойду! Никуда не уходите!
- Давай быстрей! – отвечала ему женщина грубым, полным неудачного жизненного опыта, голосом.
Бутылка как назло закатилась под кровать и Аркадию пришлось воспользоваться лыжной палкой, чтобы извлечь ее оттуда. Палка была алюминиевая, с пластмассовой ручкой, обвитой депрессивно-синей изолентой, из краев которой коричневой грязью выглядывал клей. Аркадий вспомнил свои первые лыжи. Они были деревянные, желтые, над креплением там был нарисован зеленый снеговик. Лыжи так и назывались «Снеговик». Сердце Аркадия защемила тоска.
Он спустился вниз в одних тапочках, раздавленных временем и со стершимися подошвами, бывшими когда-то в ромбик. Теперь вместо продавщицы с цистерной стояли уже не человек с собакой, а два американских моряка, одетых в парадную белую форму с синими платками, завязанными на шее. Они фотографировали друг друга и улыбались. Одного из них звали Stan, потому что второй вечно кричал ему: Stan, can you believe in this! или Stan, look here! it’s true! it’s true! Их речь представляла для Аркадия околесицу. Он понимал только отдельные слова: horse, banana, bell, Christmas, horn и jungle. Из этого Аркадий не смог соорудить внятного предложения. Он остановил прохожего - человека с журналом «Юность» подмышкой, и спросил его, не видел ли тот прицеп с пивом. Прохожий лениво помотал головой и отправился дальше. Только тогда Аркадий заметил, что журнал у прохожего от 1991 года с иллюстрацией Джоконды на первой странице. Он подумал про себя, откуда и зачем человеку такая древность.
Чувствуя приближение глубокой печали, Аркадий отправился наверх. «Как же так?! - сокрушался он про себя, сжимая кулаки с почерневшими костяшками, - Ведь она там стояла. А теперь не стоит. Разве такое возможно. Почему ее там не стало?»
Эта продавщица напомнила Аркадию его молодость. Воспоминания казались такими хрупкими, такими нежными и трогательными, что он остановился, ощущая какую-то трагичность момента. Ему надо было прочувствовать эту грусть до конца, насладиться и огорчиться ей досыта. Аркадий вспомнил вдруг советский вокзал, стены, выложенные угрюмой, нелюдимой темно-зеленой плиткой, высокий необъятный потолок, потемневший трещинами и отлетевшей известкой, полукруглое мутное окошко с красными буковками «КАССА», широко расставленными друг от друга и нарисованные густой-прегустой краской, напоминавшей больше оплавившуюся пластмассу. Такого же вида были губы кассирши. И вдруг он вспомнил ушанку из шерсти овчарки. И ему стало непередаваемо грустно.
Он вернулся домой и подошел к окну. Цистерна с пивом все еще была там, внизу, в этой далекой стране, на улице, залитой заревом заката. Продавщица обслуживала последнего клиента. Молодой человек с зализанными вбок волосами и с усиками, обозначившими линию губ и на сантиметр не достающими до носа, одним своим видом дающий понятие о всей советской интеллигенции, подал продавщице трехлитровую стеклянную банку, отливающую на солнце зеленым. Каменнолицая продавщица наливала пиво молча и важно, и, только когда отдавала банку, состроила насмешку, чем сразу выдала характер.
- Стойте! – закричал из окна Аркадий. – Я тоже хочу! Не уходите!
- Ну так торопись! – крикнула на него продавщица дежурно-разгневанным голосом.
- Да ведь я спущусь – а вас опять не станет!
- Ну так прыгай.
Аркадий смутился.
- Да ведь здесь второй этаж, - сказал он.
- Тьфу, второй этаж. Ну и сиди себе там.
- Люди же смотрят.
- Ничего страшного, прыгайте.
Это сказала женщина, одетая в белое платье в черный горошек. Она сидела на деревянной лавочке и держала в руках «Комсомольскую Правду». Только номер был черно-белый, а не цветной. А рядом с ней стояла детская коляска розового цвета с кожаным верхом, в складках которого купалось вечернее солнце.
- Прыгайте.
Это сказал старичок профессор в сером костюмчике и с белым платочком, торчащим из нагрудного кармана треугольничком. Он стоял под вывеской «Ткани», потертой и обесцвеченной, которую Аркадий почему-то только сейчас заметил.
- Прыгай!
Аркадий посмотрел налево. Голос принадлежал мужчине, одетому в рабочий фартук поверх клетчатой рубахи с закатанными по локоть рукавами. Мужчина вытирал о фартук руки, точно только что заменял масло в станке. Тыльные стороны ладоней у него были волосатые, а сами ладони были огромные и темные, в отличии от розового и пышущего здоровьем лица.
Аркадий заметил на себе взгляды детишек. Один из них нес кожаный темно-коричневый мяч со шнуровкой. Среди них были девочка с желтыми бантиками, девочка с белыми бантиками и девочка с коричневыми бантиками, так что Аркадий сразу вспомнил конфеты «Птичье молоко» фабрики «Красный октябрь».
Он забрался на подоконник, смахнув с него пыль ладошкой, а затем долго рассматривал уже грязную ладошку с разных сторон, точно китайскую шкатулку с секретом. Аркадий перевесил ноги на сторону улицы и посмотрел вниз. Он переводил взгляд со своих тапок на тротуар, снова фокусировал на тапках. Такое упражнение полезно для зрение, пришло ему в голову. Внезапно ему вспомнились качели, те самые качели из детства, с деревянным сидением из двух досок, скрипучие, на металлических прутьях, которых всегда красили поверх ржавчины, отчего их поверхность была бугристая, точно кора. Аркадий вздохнул поглубже и спрыгнул с окна.
Что-то странное произошло с ним. Он все падал и падал, и никак не мог остановиться. Перед ним разбавленной акварелью проносилось пространство, размытые виды этажей, окон, лестниц, людей, витрин, часов, лошадей, впряженных в телеги, кокосовых пальм, кораблей с алыми парусами. Это пространство казалось бесконечным. Тротуар отдалился сначала в тень, потом залез во тьму, где исчез совсем. Из темноты огненной тиарой выступил горизонт. Солнце садилось за черные прямоугольники домов. «Ах, в этот вечер лукавый фавн» - пронеслась строчка в голове Аркадия. Он не был уверен, что воспроизвел ее правильно, но в тот момент меньше всего об этом задумывался. «И куда это я падаю?» - спросил он у себя. Его внутренний голос был до отрешения спокойным. «А был ли Горький таким хорошим писателем?» – подумал он. Почему-то после этой мысли Аркадий долго не мог подумать о чем-либо другом. И стал совершенно внезапно счастлив. Ему показалось, что он с каждой секундой приближается к повозке с пивом и грубой снаружи, но мягкой в душе продавщице. Аркадий верил, что падает в нужном направлении. Он бы никогда не подумал, что можно падать не в том направлении.
Он все падал и падал. И, чем дальше падал, тем счастливей становился. Так что, наверное, будет падать вечно.