Осталось не более получаса. Тайга поглотит его. А потом он, облизанный мошкой, ветрами, дымом костров, болотной и речной сыростью, выйдет к людям, которые молятся на него. Он, чуть ли ни вестник цивилизации, вдохнёт в них жизнь и в очередной раз выполнит скромно оплаченную работу – доставку груза в вымирающую деревеньку.
За последние несколько лет сбербанк, магазин и тайга уместились в привычный маршрут Андрея Збруева, а ему, живущему в этом однообразии, кажется, что пролегла вечность. Деньги в банковском окошке получены. Надо отовариться. Так что сейчас к магазину и сразу же в поход. К нему Андрей был готов, не отходя от кассы. На таёжнике – горчичного цвета куртка-ветровка с капюшоном. Что под ней на поясе, можно догадаться по бугристой вертикальной полоске слева спереди. Это нож в чехле. И по бугорку на пояснице справа. Как раз по диагонали. Это армейская фляжка. За спиной - чёрный армейский рюкзак. Очень вместительная вещь, но пока невидная, так себе. По ощущениям Андрея, шмат дёгтя, сползшего по спине. Топорик, две пустые пластиковые бутылки, армейский котелок с крышкой и кусок полиэтилена от дождя - это всё затихарилось среди чёрных складок рюкзака.
Ничего, сейчас наполним паруса. Андрей пружинистым шагом пересёк посёлок-райцентр, выбираясь на окраину. Конечно, можно отовариться и в супермаркете. Там выбор разнообразнее. Но его кроссовки, в синтетике и толстой микропоре, уже загребают пыль к неказистому ларьку, прижатому к покосившимся серым доскам забора, за которым – жилое строение предпринимателя Сергея Чернышёва. Бревенчатая развалюха. Серёга, как бизнесмен, ещё не поднялся. Весь в кредитах и долгах. Он верит, что будет и у него дом – полная чаша, будет и на его улице праздник. Андрей, всякий раз выслушивая молча эти слова приятеля, кивает. При этом отводит взгляд, вроде как по привычке оглядывает окраину посёлка, где кучка серых и чёрных изб, а дальше – простор из травянистых бугорков. За заросшим полем притаились овраг и тропка. Они приближают скромную с виду полоску леса. Даже свинцовые тучи у горизонта не смажут её плотной черноты.
Таёжник согласится с приятелем на счёт улицы и праздника, а когда отойдёт от ларька, хлебнёт напирающего с леса живительного ветерка и кинет в надвигающийся простор: «Ту ли мы с тобой улицу выбрали? А, Серёга?»
То, что берёт Андрей, в окошко ларька не просунуть. 15-килограммовый мешок муки и 5-килограмовый - сахарного песка. Небольшой полиэтиленовый пакет с заранее приготовленной снедью тоже не по зубам ларёчному окошку. Андрей ставит его в свою холщовую сумку. Из кармана она, закатанная в цилиндр, перетянутая резинкой, извлекается почти как граната. Из кармана камуфляжных брюк появляется на свет и другая скатка – сторублёвки трубочкой.
Мешки у Сергея плотные, следы оставляют не на его дырявой майке, не на лоснящихся штанах от трико, а на шее и плечах: розовые рубцы и широкие полосы в вафельную клетку. Этот тяжёлый груз достаётся Андрею, как постоянному клиенту, со скидкой. Такое постоянство торит тропу к приемлемой цене и предсказуемому будущему уже лет пять. Груз исчезает в рюкзаке. То уже не рюкзак, а медведь на загорбке.
-Ты посматривай там, - напутствует в спину хозяин ларька. – Говорят, беглые объявились.
- Я всегда на стрёме, - успокаивает, не повернув головы, клиент. Заплечный груз уже жмёт его к земле. Самое то - беречь силы, быть экономным в движении. «Давай, Ходок», - такое напутствие произносится втихаря, когда на кромке оврага волнисто скользит камуфляжная кепка.
Прозвище Андрея - от рода деятельности. Он не первый год ходко, ритмично и надёжно доставляет грузы через тайгу. А ещё прозвище замешано на иронии. Ходоками в этой местности, как, впрочем, и везде, нарекают донжуанов. Чего в этом прозвище больше, иронии или обиды, Серёге не ведомо. За глаза так приятеля не называет. На столь скользкую тему они не распространяются. Но правда тут есть.
Андрею идти по тайге 55 километров. При хорошей погоде и благоприятном стечении обстоятельств это два дня пути и одна ночёвка. Общая характеристика маршрута – бездорожье, хотя его составные очень разнообразные. Тут и лесная дорога в виде просеки, и открытые солнцу пятна делянок лесозаготовителей, и подлесок – кустарники и буреломы, и галечная отмель трёх речек и несметных полосок ручьёв, и болотистые участки, и каменистые косогоры-склоны. В общем как в той оптимистичной и легкомысленной песенке: буераки, реки, раки. В остальном оптимизм и легкомыслие к этому маршруту не подходят. Не раз и не два Ходок сходил с привычной линии маршрута. То камнепад плотину на речке-переплюйке устроит, и вся долина – сплошное водохранилище. То лесной пал и задымление. То ненастье и лесоповальный ветер. Случалось, ещё издали выявлять, как тут принято говорить, не добрых духом людей. Словом, сомнительных личностей. Ведь хватает на маршруте избушек, навесов-летников. Бесхозные и под присмотром, они обживаются и сезонно, и спонтанно. Завидел дымок от костра или из жестяной трубы, не доводи дело до греха, избегай встречи, ищи окольный путь. В общем надо всегда держать нос по ветру.
Всё так. Только Ходок, если присмотреться к его снаряжению и оснащению, не очень подходит под этот настрой. И то верно. Заказанный груз – вот что для Андрея важно. Под основную ношу рассчитываются все усилия. Какой уж тут подбор носимых средств жизнеобеспечения и самовыживания? Да ни какой, самый минимальный. При таких килограммах ни жилье, ни еду на загорбки не взять. Всё, что нужно, Андрей запрятал в тайниках на маршруте. Чтобы выжить при таком раскладе, ему всё же желательно держаться таёжного жилья, избушек и навесов, возле которых ждут его закопанные пластиковые бутылки с крупами. Там печурки и топчаны – замена палаток, туристских ковриков и спальников. Этот момент наиболее уязвимый в его стандартном продвижении по тайге, которое он по привычке и для собственного успокоения называет однодневным походом выходного дня.
Когда Андрей жил в разных городах по служебной необходимости, он наблюдал тайгу из окна поезда и иллюминатора самолёта. Тайга разливалась плотной тёмно-зелёной массой. Она виделась мощной стеной вековых деревьев. Просветы между ними были изгажены извихлявшимся кустарником, поваленными стволами и ветвями. В этих догадках был резон. И деревья-великаны, и подлесок, и сухостой в тайге, с которой сейчас имеет дело Андрей, безусловно, в наличии. Но тайга тут совсем не та. Она не пугает и не препятствует. Она обволакивает и заманивает.
Новичку, вот как сейчас Андрею в начале таёжного пути, может показаться, что он, несмотря на долгое продвижение в глубь тайги, идёт по опушке леса. Здесь ель соседствует с берёзой. Их кумовство разбивает осина. А она прорежена чёрёмухой и смородиновым кустом. Реденько стоят деревья. Не мозолят, а, наоборот, радуют глаз, создавая живописные проёмы, под клин, из чёрных, зелёных и салатных цветов на фоне небесной голубизны и белой кучерявости облаков.
И если поинтересоваться у Ходока в начале пути, из чего состоит тайга, он уверенно, не задумываясь, ответит: из высокого разнотравья. Потом сплюнет в сердцах и добавит: из сухостоя и сухого валежника. Что из этого опаснее, не разберёшь. Можно напороться на колкие сучья серой, иссохшей пихты. А можно пропороть брючину и исцарапать колено или лодыжку сучковатым бревном, поджидающим свою жертву в густой траве. Все эти осколки сухостоя у Андрея ассоциируются с зазубренным металлом миномётных мин. В миру – зализанные кругляши. А на войне – такие ломаные ошлёпки, изломы и пилообразные края которых не поддаются никаким законам геометрии и дизайна. Осколки мин – смертоносные штуки. Работают быстрее и ювелирнее циркулярных пил. Ладно, зря он об этом. Так вот о начале пути и тайге вообще. Даже если трава и сухостой на виду, это не факт, что они предсказуемы. Они умеют маскировать неровности рельефа, а, проще говоря, ямы. О них тоже надо помнить, дыша парфюмерией трав.
Месяца четыре назад не до «парфюмерии» было. Травяные заросли изводили Ходока коварством. После зимы ветер сплёл густую прошлогоднюю траву в косы, скрутил в жгуты. Под этой жёсткой шубой затаился льдистый снег. Идёшь с трудом, проваливаешься, обдираешь обувь, натыкаешься на засады мелкого валежника. Некому уберечь и вызволить из беды. Некому тут жгуты над ранами затягивать и занозы из вен вытаскивать. Одно слово – глушь.
И всё же Андрей считает, что ради этого первого вдоха, в котором поселился нежный, ненавязчивый парфюм природы, стоит сделать первый шаг, связаться с тайгой. Этот запах разнотравья, тонкий, переливчатый, неуловимый, стоит того, чтобы жить тайгой. Вдохнул и вот он, весь спектр радостных ощущений, счастья, в одном флаконе. Господи, как мало надо для счастья! Вдыхай лесную благодать и не скупись, не жадничай выдыхать её. Всё равно здесь полная чаша свежести, бодрости, оптимизма. И в атмосфере, и в душе.
Не только человеку тут дышится вольготно. Андрей очень удивится, если вдруг возникнет вопрос, какое зверьё попадается на маршруте, кого стоит опасаться.
Да, он приметит в грязи пирамидальную выемку лосиного копыта. Отыщет в траве его же пирамидку – зелёные катышки. По размеру – с лесной орех, как у косуль, но у тех они почти светло-коричневые и более пористые. Хороша приправа для дачной грядки. А скособочишь за плотную изгородь трав и наткнёшься на лёжку лося, увидишь примятую в круг траву. Но сейчас, ближе к сентябрю, накладно такие экскурсии практиковать. Лось-самец сатанеет от любовной страсти. Всякое существо для него - соперник, забьёт передними копытами. При таком грузе, какой у Андрея, бегать от лесного зверя по пересечёнке не с руки. Лучше лихо не будить.
Медведь тоже напомнит о себе. К его пирамидке хоть сейчас фальконет пристраивай. Его ядра в самый раз к медной сигнальной пушечке времён освоения Сибири: чёрные с навозным отливом и плотные, под стать камню. Значит орех пошёл. Пока медведь сидел на ягодах, из его утробы лезли кругляки размазня-размазнёй. Для Андрея такой медвежий знак не повод тревожиться. Мишка, бывает, выдаёт на-гора из-за случайного испуга: человеческого запаха, резкого звука, какой другой сомнительной напасти. На такой тропе человеку ещё можно с косолапым самолюбием померяться. Но если увидал на стволе его отметины, то это уже вызов. От таких когтей лучше в сторону. Рост и сила здесь на стороне хозяина тайги, когда за плечами не ружьишко, а торба продуктовая.
Главный принцип передвижения Андрея по таким местам – больше шума, особенно если есть что под ногами раскидывать, включая подобные знаки звериной жизнедеятельности. Шум оберегает человека. Звук – это знак для зверя. Такой обмен знаками всем полезен. Он уберегает от ненужных встреч.
Напороться человеку на конфликт со зверем вроде бы – дело случая. Раньше Андрей думал, что случай этот зависит от количества таёжных ходок. Именно частота их повторений приводит к неизбежному риску. Но сейчас Ходок думает по-другому. Изворотливый человек, не склонный к риску и конфликтности, найдёт способ увернуться и от сучка, и от крупногабаритной таёжной живности. Такие частые ходки по глухой тайге приучают к опасности, воспитывают чувство опасности. А, может, пугливости? Пусть так. Главное, чтобы за этим удача проглядывала.
Удача, она тоже под ногами. Вон лягушка прыгнула. Сама испугалась и человека напугала. Когда мелькнёт в секторе «обстрела» такая беспокойная тварь, разве не повод встрепенуться? Вон бурундук замер на торце сломанного ствола сосны. Вроде бы не заметен он, когда неподвижен и на фоне серых скелетов болезненных сосёнок. Но поправишь скорым шагом угол зрения, сменишь ракурс, оглянувшись ещё раз, и проглянет иной таёжный фон. Растительность потемнела. На новом фоне этот пёстрый, светлошёрстный зверёк напрасно разыгрывает оцепенение, раздувает щёчки и нацеливает кареглазый буравчик на незнакомца. Его хитрость сравнима с уловками кошки, которая гнётся к земле под взглядом человека. Бурундук виден прекрасно. Конечно, напороться взглядом на взгляд – хорошего мало. Всё равно, что испугаться. Бурундучок также щекочет нервы таёжнику. Вот синица, то родная душа. Трезвоном загодя известит о себе путника, а потом и сама покажется на ветке. Нет, не желтобрюхая, а с белым брюшком, лесная. Лягва, бурундук и синичка - вот и вся приметная и открытая таёжная живность на маршруте Андрея.
Когда он отладил дыхание, привык к жёсткости и поверил в упругость рюкзачных лямок, произошёл сбой в движении. Выходя на крохотную полянку, утыканную старыми пеньками, Ходок ещё издали уловил в сером пятне несоответствие привычному пейзажу. На высоком пеньке, на который не сесть, а только уместиться, прислонившись, расположился крупный дядечка. Массивная голова непокрыта. Шевелюра густая, седоватая. Волнистый чуб теряется в густых бровях. Грубое лицо изрезано морщинами. Крупные кисти рук, как ветви иссохшего дерева, покрыли одностволку. Она настолько мала и тонка для них, что руки почти не чувствуют её. Ружьишко скатывается к коленям, а мужчина ощупью, ладонями закатывает его к поясному ремню. Если оставить от этой застывшей фигуры только голову, то - узнаваемая картина Врубеля с обликом, в котором, говорят, соединились эллинский козлоногий бог и русский леший.
Но Андрей, списывая издали этот лик, не пренебрёг ни мешковатой камуфляжной курткой на этом лесном чудище, ни горчичного цвета галифе с раздутыми от свёртков карманами /от этого брюки показались ещё более вычурными, широкими/, ни приправленными густой ваксой кирзачами. Всё это сложилось в один образ – егеря Ивана Васильевича Парамонова собственной персоной. Кто кого выследил, было ясно по раскрасневшемуся на жаре массивному лицу старика и плутоватому прищуру его голубоватых глаз.
- Ну, ты, паря, разогнался, чуть меня не сбил.
- Я белку не собью, глаз не тот. А тебя пусть хозяин тайги таранит. Да и то подумает.
- Скидывай котомку, а то ненароком меня заденешь, не устою. Вес у нее, не приведи, Господь.
- Нет, я и так её едва навесил. Второй раз уже не осилю вскинуть.
- Ну, ладно, понял, торопишься. Тогда раззявь холщовку. В неё гостинец нацежу.
Андрей подставил сумку. И с лёгкостью, невесомо бумажные свёртки /«Что там? Бумага да пластик!»/ выпорхнули у старика на свет и в руках Ходока уже грузно, по вертикали сползли по стенкам сумки на дно. Андрей на мгновение сгорбился, крякнул и тяжело распрямился.
- Мёд, мёд, - успокоил егерь. – Не стекло ведь. Моя бутыль веса не имеет.
- Конечно, - согласился Ходок. – А моя хребтина казённая, веса не чувствует.
Наверно, в другой раз егерь нашёл бы что ответить. «Сморозь что-нибудь, - поощрил старика про себя Андрей. – Подъелдыкивать ты любишь».
Но Иван Васильевич как-то трезво и тягуче взглянул, нависая густыми бровями, и выдал: «Ты, Андрей, оченно рискуешь».
- Не больше обычного.
- Нет, на этот раз серьёзно. Вся тайга кишит тёмными людьми.
- Что за народец? Беглые что ли, зэки?
- Вот и не угадал. Большие спецы. Меня в районе верные люди предупредили. Я тут намусолил.
Егерь протянул мелкий, со спичечный коробок листочек с остатками бланка управления лесного хозяйства. Старик умудрился сложить бумагу вчетверо. Если верить изгибам, то складывал и в осьмушку. Андрею вдруг вспомнилось, что Иван Васильевич отсидел срок при Сталине. В те времена, наверно, именно в таком виде передавали на волю маляву-письмецо. Карандашные буквы на этом клочке, крупные, сбитые в толпу, как на грамотке 17-го века, расплылись, словно чернильные линии от сырости. И слова странно оформлены: «Карто-ГрафСпи-ЛеологГиви-ДезистВзрых-ТехникГидро-Граф». Как коверкались и старику знакомые слова, в спешке или с ехидством, досуг ли разбирать?
Одно понял Андрей, что писались химическим карандашом. Егерь припас его ого-го с каких времён. А запись оформлялась по его, стариком выдуманному закону правописания: после переноса слово продолжается со строчной буквы.
- Похоже на изыскательскую партию, - подытожил Андрей. – Все – люди интеллигентные.
- Ага, видел я их, - согласился егерь. – Когда с автобуса сходили. Те ещё графья. Бичи в натуре. Тайга по ним плачет.
- Ты же закон. Взял бы и приструнил, бумаги проверил.
- Я их не в лесу встретил. Ружей при себе у них не было. Не мой контингент.
- Видел их ещё кто?
- Друг там твой крутился, дырявой майкой отсвечивал.
- Ну и..?
- Я проследил, как они в лесок заходили.
- Василич, как заходить – дело нехитрое. С опушки. Попу – в горстку и мелкими скачками.
- Не скажи. С котомкой, инструментом, лопатой, треногой, кайлом – в разные стороны.
- Понятно, у каждого свой маршрут и своя задача. А у меня – своя. Бывай, дядя Ваня. Твоих слов я на весь путь хлебнул.
- Я тебе серьёзно, а ты, малец, всё с хохмой. Покумекай на досуге.
«Не досуг», - подумалось Андрею. Но старику на прощанье из-за спины большим пальцем покачал. Мол, спасибо за всё. За встречу, за разговор и известия. А за нежданный гостинец, такой невесомый, само собой, отдельное тебе, с кисточкой.
Общение с егерем не омрачило таёжника. То, что он увидел впереди, разгладило складку на потном лбу, освежило мысли и чувства, зарядило новым интересом к обыденному движению вперёд. Что там, за плотной стеной трав с колодником, скелетами сосёнок, остовами ржавых елей и кустами-подлесками увиделось? Вроде бы всё то же самое, только что перечтёное. Может быть, дорожный клин лесопосадок с лоскутным контрастом зелёных теней и других расцветок взбодрил Ходока? Нет, берите выше. Именно клинообразный просвет в окантовке елей и берёз. Он увидел небо. Его клочок. С V-образным расположением перистых облаков, будто взмахом лебединых крыльев.
Их вид навёл Андрея на размышления, что помогают одолеть путь. Он думал о тех, кто не сидит на одном месте, жаждет смены обстановки и ищет приключений. Благородное стремление, но, по оценке таёжника, недальновидное. Мир, действительно, многообразен. Впечатлений сулит не меряно. В погоне за новизной, за калейдоскопом земных картинок человек упускает главное, уже когда-то, может быть, в раннем возрасте, совершённое открытие. Именно оно тогда приподняло сознание человека над обыденной жизнью, развеяло и сгустило его страхи, наплодило много глуповатых вопросов и раззадорило фейерверком ответов. Потом это забылось.
Не тогда ли то было, когда лежал на траве и угадывал в облаках знакомых зверушек? Не тогда ли развился этот интерес, когда с отцом шёл темным вечером к дому, разглядывая над головой в тенёте морозной дымки и пара от дыхания небесные огоньки. Не тогда ли испытал трепет удивления, когда с подружкой забрался через чердак на крышу соседской хрущёвки, чтобы взглянуть на метеорный поток персеидов и чёрно-синий купол с серебряными блёстками? Или выбор шкалы жизненных ценностей случился в грозовой вечер, когда напугали и загнали домой магниевые вспышки, а успокоило присутствие родителей, притихших в сумраке на веранде?
Да, главное впечатление жизни человека, размышлял Андрей, – это небо. Оно всегда с тобой. Оно всегда многообразно. И сулит массу впечатлений. Важно не забывать о нём и хотя бы изредка посматривать, что там происходит. Небо – вот немереная территория для путешествий. Оно будет таковым, если не подавляет и не пугает. При этом условии оно побуждает к движению, раздвигает горизонты, лечит или излечивает душу. Как, наверно, сказала бы бывшая супруга Андрея, чтобы окинуть такое пространство удивлённым взглядом и поверить в такое путешествие, надо быть бессребреником.
Опытный таёжник, пожалуй, объяснил бы всплеск его рассуждений банальной обыденностью. Тайга стремится подавить человека сумраком и теснотой. Просвет неба в этом прессинге таёжных зарослей для путника – всегда событие, отдушина, глоток новизны.
В эти размышления Ходок не впутывал религию. Она была за гранью его повседневности.
Вот показалась речка. Связавшись с ней, Андрей расточал благодарности всему, через что прорвался до этого. Узловатым кустарникам, жилистому молодняку осинника и ольхи, спутанным и завязанным в косы травам, баррикадам из колодника и других персонажей отжившего лесоповального царства. Отдельное спасибо – подловатым, затянутым травой и хворостом ямочкам, травянистым оконцам отхлынувших в лесную чащобу болот, карстовым провалам, в сучках и осоке. Словом, всем цветочкам в ущерб ягодкам. А то были цветочки. Ягодки маячили впереди.
Неказистого вида речка соперничала с ручьями серой лентой проток, бугристым галечником и нависшими лохмами трав. Только по широким отмелям, которые обозначали нестабильное в период наводнений русло, угадывался речной фарватер. Матушка-природа задумывала его явно не для мусора лесных ручейков. Для волока посудин покорителей Сибири. Вот по этой водной дорожке, где не цепляются за штанину ни трава, ни кустарник, казалось бы, самое то, по щиколотку в воде, вышагивать без забот. Лента реки на рисованной от руки карте Ходока совпадала с линией его маршрута.
На самом деле, это было новое испытание для таёжника и серьёзная опасность для его груза. Он пробирался по илистым заводям, по коварной гальке, округлым валунам, по всей этой скользкой мокроте, рискуя каждую секунду окунуть рюкзак в протоку. Ласково журчащая в солнечных блёстках вода ждала этого мгновения. Она была главным хищником на этом маршруте. Её добыча – мука и сахарный песок. Одного купания хватило бы, чтобы осознать неудачу, без вздохов смирится с ней и повернуть назад.
Удачно балансировать мешала холщовая сумка. Андрей мирился с ней. При встрече с медведем она могла бы уберечь от его когтей. Кинет мишке под лапы. Пусть Василич не обижается, что мёд пропадёт. Пока медведь обследует находку, таёжник сумеет далеко убежать. Не дожидаться же, когда превратишься в биологический материал?
Налегке Ходок проскочил бы этот отрезок пути, как дворняга - парковые лужайки. Но с его-то грузом в таких хлипких условиях? Всё равно, что зрячему в катакомбах. Только ощупывать не стены и не руками, а - по речному дну неуверенным шагом. Пупырчатый протектор его кроссовок для этого подходил. Раньше Андрей облачался в офицерские берцы. Они хлебали по полной. Их кожа добросовестно впитывала сырость. Обувь становилась рыхлой, ступня - неустойчивой. Берцы не успевали просохнуть. С кроссовками из синтетики таких проблем не было. Высыхали и на ноге во время пути, и у ночного огня.
Налетел стылый ветерок, обжёг разгорячённый лоб и щёки. Организм отреагировал по-своему. Куртка вздохнула теплом. Его волна коснулась захолодевшей шеи. На этом температурном контрасте собственное тепло почудилось предвестником домашнего уюта. Но уютнее не стало.
Андрей остановился, чуть-чуть вскинул рюкзак, вроде как поправил его и на мгновение освободил плечи от надоедливой рези. Смысл же этого действия был в другом: проверить, не брякает, не звенит ли снаряжение. И уже через мгновение Ходок стал другим, более осторожным, пугливым и недоверчивым. Таков смысл выживания – сменить личину под стать изменившейся обстановке.
Реку, по ощущениям Андрея, следовало бояться. Открытое место. Тут пестрота движения и звуков приметнее. Река притягивает человека, уставшего от однообразия и замкнутости лесного пространства. Манит влагой и прохладой лесную живность. Шум воды заглушает осторожные звуки всего живого, маскирует опасность. Поэтому для человека, бредущего у всех на виду, по изгибам реки, риска больше. За каждым кустом, за стволом ли, изломанной веткой, примятой травой таится своя камера видеонаблюдения.
По мнению Андрея, река - это, несмотря на выверенный и исхоженный маршрут, другая дорога. И человек на ней должен быть другим. Вот теперь шуметь не надо. Выходя на галечник, выбирая неглубокий брод, придерживаться тени от берега, потому что на чешуйчатых блёстках воды ты сам как тень, приметное пятно. Засветишься и – кранты.
Он требовал от себя большего: ни звука от боли даже тогда, когда ударялся коленом о сук, сбивал пальцы о валун под водой или попадал в контрастный, ледяной поток ручья, что влился в реку. Конечно, не столь трагичен итог неосторожности, как определял его Ходок, культивируя основной принцип лесного поведения – быть пугливым во всём. Но лучше «пере», чем «недо».
Он чувствовал, что на реке встреча с «изыскательской партией» неизбежна. Где-то на одной из отмелей уже застоялась тренога с окуляром. На каком-то из галечников ладится костёр с обеденным котелком. Думая об этом, Андрей испытывал противоречивые чувства.
Хотелось избежать встречи с сомнительными незнакомцами. Ведь его продуктовый груз – большой искус для них. Им не удастся уговорить его. Столь роскошным дефицитом – мукой и сахарным песком – он не поделится с ними. А раз так, то они рискнут и без хитростей поживиться. «Успеешь ли оценить стрёмный момент и сигануть в кусты?» С таким грузом за плечами вряд ли стоит рассчитывать на даль дальнюю. «Догонят и накладной не спросят. Скорее свою выпишут». Анатолий отвечал за каждый грамм груза. Эти граммы ему не принадлежали. Действовало табу на потерю и расход.
С другой стороны, его донимало любопытство, обглодало до косточек, с какой целью эти люди в тайге и что от них ждать в перспективе. Первая встреча помогла бы скорректировать маршрут следования и собственную линию поведения по отношению к пришельцам. Ему бы понять, избегать их или пойти на контакт.
Поневоле светит контакт. Не петлять же в испуге, не выписывать же квадраты, когда практичнее – по диагонали, коротким путём, по цепочке таёжного жилья. Он сам загнал себя в лабиринт сомнений. «Продуктов в дорогу – кот наплакал». Добывать еду в пути собирательством или охотой – вопрос риторический. Этим делом сподручнее заниматься налегке, без груза. «Значит, надо переходить на стационар». Где надёжнее всего оставить рюкзак с грузом перед выходом на охоту? В зимовье. А там и так дожидается таёжника стабильная еда. Тогда отпадает охота. А ночёвка? Вне избушек она возможна. В холоде и сырости? «Пояснице это не понравится. В зимовье ночёвка тёплая. Надо прибиваться туда». Получается, что выбор невелик и на привычном маршруте, и на импровизированном. Всюду придётся отвлекаться на непредвиденные обстоятельства и терять драгоценное время.
Андрей решил не дёргаться и принять то, что будет, так, как есть. Это равнодушное решение его не удивило. К данной минуте ходьба и груз его утомили. В таком состоянии он подходил на роль лошади, которой в пору плестись от станции до станции без смены упряжи и долгого отдыха, под окрик ямщика и горестные вздохи станционного смотрителя.
Это состояние тупивизны, замешанной на смертельной усталости и равнодушия к опасности, ему было знакомо по первой Чеченской компании. Он лейтенантом наблюдал подобную апатию у бойцов своего мотострелкового взвода. Он сам подбирал ребят для горных разведвылазок. Ему нравились городские парни, спортивные, сообразительные, ироничные, лёгкие на подъём. Деревенские казались слегка заторможенными, туповатыми. Через двое суток бессонницы, холода, антисанитарии и слабой кормёжки городская психология сдавала сбой. Смертельная усталость превращала солдата в непонятливое, апатичное, шизофреническое существо. Куда девалось его умение метко стрелять, чувствовать опасную тропу, резко падать и откатываться за валун? «Служба заколебала!» Уставший боец оказывался в мире заторможенности, непонятливости, сонных видений. И сильно рисковал.
Этот порог прочности лучше преодолевали деревенские. Им не впервой было недосыпать, недоедать, впрягаться в два-три разных дела одновременно. Они не подставлялись. Их не брала пуля и осколок. Они раньше других включали самоиронию и выводили психологическое состояние в нужную колею, заряжая крестьянской сметкой, прагматизмом и окружающих. Когда ребята восстанавливались, освобождались от равнодушия к опасности, они удивлялись недавней неспособности правильно реагировать на очевидный риск. Так протрезвевший человек поражается собственным пьяным выходкам.
Безусловно, усталость накрывала и командира взвода. Но Андрей быстрее других выходил из транса апатии. Он отвечал за людей. Помимо чувства долга помогало и самолюбие. Он раньше других выявлял в окружающих признаки неадекватного поведения и противился опасности быть похожих на них. Вот и сейчас, услышав тревожный звонок усталости, встряхнулся. Сейчас глотнёт второго дыхания с привкусом костра. Судя по нависшей над речной гладью дымке, комфортный отдых в пятизвёздочном отеле гарантирован.
Впереди два берёзовых бревна выползли из низких зарослей на галечную отмель. Андрей помнил их. В небольшое половодье они служили мостками возле охотничьей избушки. А ещё раньше в ливень под порывами ветра обломились берёзы. Таёжник сам очистил стволы от веток и подтащил к реке.
Тогда, помнится, избушка числилась за дедом Сергея Чернышёва. Это была его соболиная делянка. Года четыре назад старика разбил паралич, а вскоре он с талой водой ушёл в страну вечной охоты. Теперь зимовье пустовало. Чернышёв на таёжном маршруте Збруева передал ему жильё во временное пользование. Андрей присматривал за избушкой, навесом, сарайчиком и в целом – за территорией. Подправлял, ремонтировал, чистил. Жаль, что его субботники были спонтанными и нерегулярными.
Какой вид сейчас у того зимовья, в котором он останавливался десятки раз? Вопрос неизменно всякий раз волновал Андрея. Оно было первым при входе в тайгу, близким к цивилизации. Так что этот момент служил гарантией контролируемого порядка в жилье и его сохранности. Оно же было и последним при выходе из тайги, что давало повод случайным квартирантам расслабиться и наследить тут при последнем рывке к цивилизации. Ни в чём нельзя быть уверенным, особенно в сохранности интерьера, оставленного в предыдущую ходку.
До этого таёжное жилье проделало в сознании Андрея большой эволюционный путь от обитых вагонкой бревенчатых избушек с застеклёнными окошками до почерневших от времени, жердястых и покосившихся строений. Последних было больше. А первые, созданные воображением до первого похода по глухомани, вообще не встречались.
В этом дизайновом диапазоне избушка Чернышёвых, как и остальные четыре на маршруте Ходока, по облику занимала промежуточное положение. Сложена из аккуратно обтёсанных брёвнышек дециметрового диаметра. Имелось застекленное окошко форматом с книгу, как в деревенской баньке. Крыша под шифером. Крыльцо в виде открытой веранды, сработанной по канонам въедливого столярного настроя, с очень короткой лавочкой вдоль борта с перилами. Со временем эта пристройка покосилась. Её бок, близкий к речке, без перил напоминал щелястый забор с покоробленным штакетником. Одна ступенька на крыльце проломилась ровно посередине. Андрей неоднократно порывался её заменить, даже однажды подобрал перед походом дощечку подходящего размера. Но посчитал её за перегруз. Поэтому разруха в образе буквы V /сломанной ступеньки/ до сих пор празднует викторию.
Остальное, грубое, без столярных изысков, устояло. Лишь мох на стенах повылез, свесился, да зелени на шифере прибавилось. И стоит избушка во всём этом как в паутине лет. Жалко Чернышёвым её? Андрей, чувствуя потребность в общении, сам себе задаёт вопрос и отвечает, что нет. Их племя переродившихся славян отошло от таёжного промысла и, подобно приятелю Сергею, ушло в другую жизнь, в том числе и в бизнес. К тому же эта избушка не базовая. А до той, другой, Ходоку сто вёрст киселя хлебать. Вот там, в сердце глухомани, и жди напастей от недобрых людей.
Андрей по-кошачьи встряхнул ногами на галечнике. Кроссовки хлюпали. Прилипшая штанина холодила лодыжки. Он переобуваться не будет. Отдохнёт здесь чуть-чуть и - опять вышагивать по речному мелководью.
Но сначала доверится безотчётному предчувствию. Ходок извлёк из бокового кармана рюкзака полуторалитровую пластиковую бутылку и наполнил её речной водой. Возможно, реку придётся оставить и идти параллельным путём без выхода к воде. На сегодня этот запас не будет лишним.
Он вышел на берег по берёзовым мосткам, хотя большой необходимости в этом не было. Было бы проще спрямить путь к избушке, перешагнув зелёную чёлку обрывистой кромки берега. Уж не прикипел ли к родному рукотворному изделию? Не утратил ли за четыре часа пути привычку к городским изыскам, к которым, если сильно захотеть, можно отнести и мостки?
Нет, он по-прежнему осторожничал. От мостков тропка петляла среди кустов шиповника по береговому склону, дарила хорошую возможность уловить голоса и чужеродные звуки и, не высовываясь, найти незнакомые следы.
Таковых не оказалось. Всё тот же замшелый, паутинистый облик зимовья. Трава кругом по пояс. Бывало, по возвращению останешься здесь на ночь, вытопчешь её, подтаскивая и заготавливая впрок дрова. А тайга, дождавшись ухода человека, опять сделает скромный шажок к жилью, заполнит эту площадку разнотравьем и упругими стеблями юной ольхи.
Андрей не купился на обманчивый травостой. В избушке кто-то был. Он неё давно тянуло дымком. Не даром над рекой, как тучи на небосводе, стояла дымная наволочь. Дымок шёл над жильём из проржавевшей жестяной трубы. Отсюда на реку и наволокло.
Следов от реки к избушке Андрей не заметил. Он не поленился сделать круг, обошёл зимовье и обнаружил примятую траву и растрёпанные кусты с торца навеса, который когда-то служил и летней столовой, и ангаром для дров, хозяйственной утвари, и местом для сушки лекарственных трав, кедровых орехов и рыбы. Этот заход чужаков к зимовью был от реки, но вкруговую, со стороны леса. Туда же вели обратные следы. Кто-то явно осторожничал.
Андрей скинул рюкзак на лавочку. Следом села холщовая сумка с мёдом. Зажмурился, отсчитывая минуту, а затем, как китаец на параде, настроился не мигать. Эта процедура концентрации взгляда на переходе от солнечного света в избяной сумрак, как он считал, должна была прибавить зоркости и уверенности. Из-за перепада света щуриться там будет некогда. Важно сразу с порога разглядеть, кто в жилье затаился. Он решительно, без стука рванул дверь с войлочной обивкой на себя в надежде увидеть испуганную реакцию забредших сюда людей.
В незанятом сумрачном пространстве витали сизые полоски дыма. Весь интерьер жался к стенам. Слева у входа подмигивала огнём печка-каменка – бугорок грубой глины с коричневой трубой-жестянкой. Справа у окошка демонстрировал обеденную замусоренность столик с наполовину искромсанной чернягой, закопченным котелком и алюминиевой кружкой. У противоположной к двери стены над лежанкой чернели прямые края продуктовых полок и сумрачные бугорки старой одежды на вешалке. Зимовье, кажется, пустовало.
Один бугорок неожиданно отделился от затемнённого угла, попал в полоску света и дыма и обрёл очертания бородатого, широкоплечего мужика в толстом свитере. Он скинул с топчана ноги, но не встал. Левая была в бинтах. Они стягивали ступню и голень. Их белизна стала приметной, как только выскользнули из-под накинутой на ноги телогрейки.
- Привет, Андрей, - пробурчал спросонья мужик. – Вот ты и материализовался.
- А что не должен был? – в тон ему ответил Ходок. – А мне кому приветы раздавать?
Мужик не назвался. Андрей не задержался у двери и присел к столику на чурбан, заменявший табуретку. Было тесно, и оба оказались нос к носу, в опасной близости.
Незнакомцу было лет под 50. Лицо изношенное, в морщинах, седоватая поросль на лице – в табачных крошках. Серые глаза слезятся, от сна или от дыма. Лоб в испарине. Чувствовалось, что плоховато ему. Но Андрей жалости не испытывал. Возникла собачья злость. Гость у него дома как хозяин и по имени назвал.
- Ты, Андрей, не кипешуй, - зачастил мужик. Он отходил от сна. - Нас предупредили, что ты на маршруте. Извини, ведь Ходок твоя кликуха?
- Кого это нас? - он проигнорировал его сомнительную доверительность.
- Людей из песни. «Держись, геолог! Крепись, геолог! Ты – ветру и солнцу брат!» Не слыхал? Я из этой самой партии, геологической. Не повезло. Видишь, ногу подвернул. Наверно, растяжение. Оклемаюсь и за работу.
Он расчесал жёлтой пятернёй бороду и добавил: «Извини за бардак».
Андрею захотелось высказаться на счёт извинений, куда их пристроить, но сдержался. Спросил, откуда о нём знают, сколько в геологической партии народу. Но ничего путного не добился. Вроде бы бригадир предупредил всех о возможном появлении Андрея. А всех-то негусто, пятеро в геологической группе. Но есть и другие изыскатели, на других таёжных участках.
«Ты меня, Андрей, не пытай, - заключил собеседник. – У тебя свои дела. У нас – свои, производственные. Как говорили в мои пылкие годы, я маленький винтик в большом механизме товарища Мао».
Андрей засобирался. Пора отправляться дальше. Он лишь подумал, что надо бы спросить, есть ли у его квартиранта продукты и насколько он здесь застрял, под чьим присмотром. Но раздумал. Душевного контакта не получилось. Да и дядя-балагур оказался ершистым, с характером. Уходя, Андрей всё же сочувственно бросил: «Не жарковато тут?»
Это развеселило мужика. Он окончательно ожил: «Как говаривал мой комэск, я видел подмороженных, но не видел поджаренных».
- Это где?
- В стратосферах. Я до бомжатника в дальней авиации служил штурманом. А сейчас, видишь, рождённый ползать. Картограф.
- А геологи при чём?
- Одно другому не мешает, - жестковато отчеканил мужик. Он подошёл к своему пределу откровения и дал понять, что устал от расспросов.
Андрей не попрощался и вышел, удивляясь, тому, что недолго был в душном зимовье, а как соскучился по свежему воздуху. Новизны это общение не прибавило. Чертыхнулся напоследок. Запрятанные у зимовья съестные припасы не пригодились. Обед отменяется.
Пора опять выходить на реку и черпать кроссовками мелководье. Андрей, прежде чем спуститься к мосткам, оглянулся на зимовье. Из трубы густо валил дым. С чего бы это? Квартирант – Ходок это приметил - пользовался старыми берёзовыми дровами. Они заготавливались в июне и за лето в поленнице под навесом хорошо просохли. Только еловый лапник, взятый с лежанки, мог так щедро дымить, извещая окрестности об обжитом зимовье. Или о присутствии нового человека? Не комаров же этим дымом от избушки отгонять?
Андрей вышел на отмель и, верный пугливости, выработанной годами, ринулся в воду, густо взрыхлил илистое дно и понаблюдал, как вода уносит под нависшие кусты ивы и за поворот добротный пласт донной мути. А сам опять прибился к галечной отмели, разглядел в прибрежной осоке едва обозначенную тропку. Недавно примятую растительность пытались по краям расчесать и поднять, заметая следы. Сомнений не было. Именно здесь вышли на берег и поспешили к зимовью «изыскатели».
Он прошёлся по прерывистой, припорошённой осторожными следами линии, а когда её упрямство в сторону зимовья стало непреодолимым /тайга звала в другую сторону/, Ходок рывком проскочил кусты, преодолел их попытку отобрать тяжёлый рюкзак. Авось за подлеском никто не обнаружит его манёвр в противоположную сторону.
Андрей помнил, что где-то рядом располагалась цепочка кулём, к которым таёжники Чернышёвы торили лыжню, приминая кусты и прорубаясь сквозь валежник. Зимой это была надёжная тропа, а в остальное время года – малопригодное для пешеходов направление вдоль реки к следующему зимовью.
Строго говоря, весь маршрут Збруева пролёг по делянкам Чернышёвых. По сравнению с владениями их конкурентов-соболятников, по 7-8 зимовий у каждого, охотничье хозяйство Чернышёвых было небольшим и серьёзной прибыли не приносило. Во времена деда соболиных шкурок семье на жизнь хватало. Теперь молодёжь из рода Чернышёвых жила другими, по существу городскими заботами. Постоянная охота на их территории не велась.
Андрей ориентировался на первую кулёму в черте зимовья, сразу за навесом. Возможно, зимой, в сугробах она напоминала костровые колышки с поперечиной для котла. Сейчас это были покосившиеся футбольные ворота из кривых жердей. Сползшее с поперечины давильное брёвнышко казалось нелепым приложением к ним.
В прошлом, на своей недолгой чеченской войне комвзвода Збруев прославился среди сослуживцев тем, что, как сейчас бы сказали, владел элементами паркура. В прыжке ли, в полёте или в падении его геометрия тела всегда была заряжена на удачное приземление, как у кота на четыре лапы.
Сейчас удачный прыжок он совершил с помощью воображения, взгляда. Андрей представил, как бы он зимой соболем взгромоздился на эту ловушку, как раздумал пробраться к приманке под навесом из брёвнышка, еловых веток и снежной шапки, как спрыгнул бы по направлению к следующей кулёме, такому же манящему запаху из тайги. Похоже, ориентиром ему могла послужить высокая берёза среди елового сухостоя. Таёжник не ошибся. В той стороне маячила ещё одна жердястая ловушка.
Издали она показалась ему странным сооружением. Один из её столбиков, дальний к тропе, был обновлён, вытесан из молодой ольхи. Обновка была пёстрой и потому приметной, благодаря коре салатного цвета в сочетании с красновато-оранжевой оголённостью ствола. Андрей не рискнул рассмотреть её со стороны «лыжни», а углубился в заросли и вышел к кулёме с торца.
Он разгадал, почему один из обновлённых столбиков ловушки был толще, массивнее и его верхушка поддерживалась распоркой к стволу соседней ольхи. Новенький кол служил креплением для лука с настороженной на грубой болванке стрелой. Её наконечник был сработан из отломанного зуба гарпуна, которым добывают на больших реках Сибири крупную рыбу, хорошо бы налима. Понизу хоронилась в траве натянутая струна из почти волосяной проволоки.
Андрей присел на корточки. Рюкзак за спиной пристроился на свежий ольховый пенёк. Да, такое сооружение в этих соболиных местах небывалое. На кого был настроен самострел? Не на мелкого зверя. На волка? Высоковато. Стрела, болт – по-местному, расчесала бы ему загривок. На мишку? Наконечник маловат, ранит и разозлит зверя. А человеку в бок в самый раз. Не наповал. Помучается с тяжёлой раной, проползёт к зимовью и затихнет у порога. Это будет сигналом для таёжных шутников сходить к самострелу и ликвидировать конструкцию, замести следы.
Ходок, балансируя с тяжёлым грузом за спиной, осторожно снял стрелу, скинул на землю у берёзы и засыпал листвой. Он пошарил по зарослям и выкинул на тропу тяжеловатую берёзовую ветку. Наверно, ветер добыл её в вышине, чтобы потревожить стальную нить. Тетива возмущённо пропела и в досаде хлестнула ствол ободранной ольхи.
Андрей считал себя единственным путешественником по этим глухим местам. Он недоумевал. Кто-то просчитал его маршрут и на первой развилке /по реке или по берегу?/ учёл оба варианта его пути?
Он издавна шарахался от каждого куста, избегал на воде и на суше встреч с браконьерами и охотниками на них и потому был удивлён, что помешал кому-то. Ведь он никогда не делал секрета из своего, сугубо мирного занятия. Да и какой смысл таиться у всех на виду? Подобно китайскому кули, на самой низкой социальной ступеньке, он старался не конфликтовать ни с кем, быть белым и пушистым в тайге и в райцентре, где многие знали, чем он занят. Его груз, даже в качестве таёжной поживы, не стоил головы ему и тюремного срока другим.
Несправедливость – таким словом Ходок определил ситуацию, в которой оказался. Но он не был готов бороться за справедливость, защищать своё доброе имя. Перед кем? Он не знал, кому и что должен доказывать, чтобы остаться тем, кем был, чтобы уберечься от неразгаданной опасности. Пока были дела поважнее. Надо груз доставить и потом уж разбираться, куда ненароком вляпался. Одно он понял чётко: случайно попал под раздачу, оказался в том месте, где его присутствие, как свидетеля, было нежелательным.
Ему хотелось узнать, что происходит и может случиться в тайге на его маршруте. Но не такой ценой, как выстрел из самострела. Он понимал, что если от всего хорониться, то ничего не узнаешь. Вот эта двойственность желаний, которые диктовались противоречивостью обстоятельств /не высовываться ни коим образом и всё же, несмотря на риск, разгадать тайную напасть/, не давала Андрею покоя больше, чем тревога за жизнь и здоровье.
Не менее его беспокоил и другой очевидный момент. Он не знал, кто сторожит его на привычном маршруте. А те лихие люди знали о его появлении, о мотивах, цели, азимуте его движения и ещё Бог знает о чём, готовились заранее к встрече с ним ради того, чтобы обезопасить себя. И сейчас наверняка остаются настороже, опять замыслили коварство.
Какая корысть гложет тех, чей путь пересёк он? Соболиный участок Чернышёвых никогда не славился богатствами недр. Ни руд, ни нефти, ни газа. Сюда заворачивали несколько рек и речушек, названия которых даже старожилы припоминали с трудом. Тайга была испещрена болотами, карстовыми провалами, сгнившими и высохшими лесопосадками, всем тем, что подходило под общее определение: гиблое место.
В горной Чечне Андрей попадал в такие места, куда, казалось бы, даже Господь не заглядывал. Унылый вид скальных образований, сдобренных сыростью, и у жизнерадостных бойцов отбивал охоту шутить. Но и на каменных осыпях, среди серебристого мха в скальных складках, на тёмных от сырости камнях виднелись следы человека. Он оставлял на узком карнизе пропасти костровище, протаптывал меж горных изваяний тропу, клочком одежды, погашенной спичкой напоминал природе и разведчикам Збруева о своём присутствии. Поэтому, в каком бы каменном колодце, в каком бы пещерном мраке ни оказались его сослуживцы, они чётко знали: самое пакостливое существо на Земле – человек, везде, в том числе и в условиях явного безлюдья, следы оставит. Тайга не исключение.
Изюминкой местности был Увал – очень разнообразный по рельефу и высоте склон горного хребта. Именно он питал сыростью реки и окрестности. Можно предположить, что пылкое воображение романтиков поселило в его известняковых кручах и пещерках клады, схроны и стоянки всех времён и народов. Но ни один искатель приключений даже ради всех сокровищ мира не насторожил бы самострел на человека. Что такое переступить через кровь, Збруев знал не понаслышке. На смерть он не раз смотрел через прорезь прицела АК-74. Потребовались годы, чтобы выправить психику, пройти то, что в науке называется психологической реабилитацией. Эта реабилитация стоила ему потери семьи, родственных связей, сытой работы и тёплого места жительства.
Теперь его более всего удивляло, что прошлое настигало его вот в таком нелепом виде. В тайгу он шёл, чтобы бояться зверья, но не людей. Они на этой территории не водились. А с теми, кто случайно появлялся тут, он счастливо избегал встречи в уверенности, что они не по его душу. Нынешняя ситуация подталкивала его вспомнить и проявить навыки, пригодные для войны. Такой повтор выбивал его из привычной психологической колеи, в которой воинственности не было места.
Неужели судьба опять пробовала его на излом? Андрей не хотел убивать ни в целях самозащиты, ни на территории, которую он считал комфортной, своей, своим домом. Да и с какой стати? Не говоря уж, каким способом?
На той войне люди, возможно, убитые им, умирали в толпе, под единым огнём, вдали, без лиц и подробностей. По мнению Збруева, современная война не измеряется длиной штыка. Она, за редким исключением, лишена прямого человеческого взгляда, плотного противоборства глаза в глаза.
В данную минуту Ходок не принимал правило «Закон – тайга, медведь – хозяин». Принцип его нынешней жизни - в удовольствии от самой жизни. Пусть все живут и радуются. Я же тем более никого не трону.
А может быть, дело не в нём, случайном свидетеле возможно готовящегося преступления, а в тех людях, к которым он спешит с грузом? Лишить их элементарной продуктовой поддержки, связи с цивилизацией, и тогда им, как говорили в его взводе, кердык. Нет, не сходится.
В заброшенной деревеньке, к которой спешил Андрей, доживали век три старушки. Они не могли повлиять на жизнь тайги, на ход цивилизации, на судьбы Вселенной. Скорее всё это вместе взятое влияло на них, отсчитывая каждую минуту срок их ускользающего земного бытия.
Да и поживиться у них нечем. Всего богатство-то, почти как у латыша, избёнка да душа.
Также не давала покоя Ходоку мысль о роли Чернышёвых в этом деле. Неужели они не в курсе, что кто-то хозяйничает на их соболиной делянке? Конечно, Сергей не в курсе. Он единственный из рода Чернышёвых жил в райцентре. Андрей знал, что к нему иногда наведывался племянник из областного центра. В глаза его не видел и ничего о нём не знал. Сергей как-то обмолвился, что племящ помог ему советом в одном тендере мелкого масштаба и сэкономил кучу денег. У этих двух Чернышёвых, точно, не было интереса к тайге и соболиной охоте.
Где обитали, чем жили другие, Андрей не знал. А их, судя по семейному фото в рамке на стене в горнице Сергея, было человек тридцать, не иначе - выпускной класс районной десятилетки.
Андрей размышлял, в спешке уходя подальше от опасного места, от зимовья и самострела. Он продирался сквозь кусты, но не испытывал их терпения, избегал плотных зарослей, валежника и разных колючек и при возможности отступал. Берёг одежду. Он постоянно прислушивался и обходил завалы. Несмотря на частые манёвры, помятые и поломанные верхушки кустов служили ему ориентиром, что тут зимой шёл на лыжах охотник. О правильности выбранного пути сигнализировали и слабые просветы справа. Там дышала сыростью береговая полоса. За её низкими, густыми зарослями на речной полосе, вне сомнения, таилась опасность. Её образ /таково свойство нервозности/ накручивался, раздувался, гипертрофировался.
Это нормальная ситуация, успокаивал себя Андрей. Когда информации ноль, всякое привидится. Когда за спиной цивильная посылка в двадцать килограммов, а грудь не в броне, плечи без тяжести автомата АК-74 и разгрузки со снаряжёнными рожками, какой из нас боец? А летёха-лейтенант Збруев? Пугливый грибник с надорванными лёгкими. Вот таким и надо быть сейчас. Поменьше вопросов и побольше дёру. Целее будешь.
В отчаянии человек в лесу ходит по кругу. Сильная нога загребает сильнее. Андрей, памятуя о круговом движении, знал за собой особенность брать вправо. Так получилось и теперь. Врезался в прибрежные заросли ивы. Ему показалось, что ветки сильно заскребли по рюкзаку и сумке, наделали шума. Или это речное журчание усилило звуки?
Каким-то новым, собачим чувством он уловил в шуршании веток и стеблей, в однотонном шуме реки, в переливах очередного ручья, спустившего с плиточного горного склона к матке-речухе, посторонний звук. В мягкую какофонию, сотканную из голосов природы, со стороны реки прерывисто, шуршаще, затаённо вторгалась человеческая речь. Двое общались шёпотом. Шум воды оглушал их и заглушал шипение кустарника, скользящего по рюкзаку и одежде. Поэтому чужаки не уловили присутствие постороннего. Любопытство подтолкнуло Андрея сделать шаг навстречу разговору и замереть.
- Видел он… Этому чёртову инвалиду и летом в озноб. Всю тайгу прокоптил.
- Говорю тебе: было густо, как из вулкана. Это признак. Да и река врать не будет.
- Твоя река меня достала. Сколько берег гадил, сползал? Мы на это ловились.
- Нет, тут сигнал чёткий: ил пошёл.
- Ну и пошёл. А где?
- Будем ждать.
- Сколько?
- Сколько надо, бугор сказал. Тебе не один хрен, что по воде рейку таскать, что так копчик мочить? Да и замочить тоже. Терпи, казак, атаманом будешь.
- Ты попутал. Я в терпилы не записывался. Не каркай.
- Каркай-не каркай, а у нас дело серьёзное, можно и пострадать. Стой! Слышал?
- Нет. Показалось?
Как и осторожные собеседники, Андрей замер и затих. Кусты обхватили его. Он решал: разворот или задняя скорость? И то, и другое было не ко времени. Его сторожа на стороже. Сырость их пропитала. Сейчас звуки впитывают. Шуметь нельзя. Он долго, минуты три, давил дыхание. Оно оглушало его и множило новые страхи.
За кустами, за речкой, на другом берегу застрекотала сорока. Андрей воспользовался случаем и под её аккомпанемент отступил. Он словно бы вывинчивался из зарослей, подался боком, раздвигая кустарник свободной, левой рукой. Так вышел на «лыжню».
Здесь также тесно от подлеска, как и у реки. Но Андрею показалось, что воздуха больше, дышится легче и шагается хорошо, хотя, если присмотреться со стороны, двигается по-утиному, вперевалку. Сгибает тяжесть за спиной. Гнёт непомерно, парализующе, после стресса у реки.
Но в душе копошится праздник. Очередное препятствие преодолено, вернее, обойдено. Надо двигаться дальше.
Шаг за шагом Андрей выровнял дыхание, вошёл в привычный ритм. Тревоги рассеялись. Вернулась привычка рассуждать трезво и зло. Сволочи! Поджидали! Собирались убить! Именно так, не забывая о прежних опасениях, он и расшифровал диалог. Кипело не долго. Порадовало, что тех, в засаде, он оставил с носом. «Политрук, политрук, упустил её из рук!»
Андрей не радовался и не печалился – недоумевал. Вопреки страхам, которые сулила тайга, он считал её своим домам. По его давним житейским ощущениям, от человека не убудет, если поскитается, пострадает, рискнёт жизнью. Что бы он ни испытал, у него всегда найдётся место, где он почувствует себя в безопасности, комфортно, уютно. Это его дом, квартира. Жильё – это святое. Здесь не должно быть конфликтов, стервозности, жизни настороже. Иначе дом-не дом, житьё-не житьё.
В последние годы домом-крепостью для Ходока была тайга. Он соблюдал правила таёжного общежития, и природа не отторгала его, зверьё не беспокоило. Здесь, несмотря на тесноту флор и фаун, а также страхи Третичного периода, было привольно.
Это чувство пришло не вдруг. Были ладони в царапинах, лицо, изъеденное мошкарой, в крови, клещи за пазухой. Болели плечи. Ныла поясница. А сколько нежданных купаний под осень и голодовок зимой! Через это прошло его чувство комфорта и, с приобретённым набором испытаний, выработанных привычек, накопленного опыта, укрепилось.
Нынешняя ситуация казалась ему предельно прозрачной. В его дом вторгся враг. Ситуация требовала решительных действий, пока противник не припёр его к стенке и не уничтожил. Надо оставить рюкзак в укромном месте, нанести на щёки и лоб камуфляжные полосы и, поправив финку «Смерш-3» на поясе, принять бой. Андрей улыбнулся этой перспективе, хотя продвижение по тайге без обеда и часового отдыха на стоянке вымотало его, было не до улыбок и самоиронии.
На роль Рэмбо он не годился. Невысокого роста, широкоплечий, но худощавый. По натуре был исследователем. Он много наблюдал, задавал вопросы и искал на них ответы. При постановки задачи он единственный из сослуживцев противился традиционному ответу «Так точно». На вопрос командиров, всем ли ясно, просил разрешение на вопрос. Даже перед комбатом его сослуживцы, командиры рот и взводов, в конце совещаний и сборов медлили с «так точно» и поворачивались к Збруеву. Тому не впервой опять, как они выражались, сморозить что-нибудь забавное, которое на поверку окажется, по оценке начальства, дельным. Андрей разведчиком-то стал благодаря собственной пытливости и неуспокоенности. Спецподготовка в общекомандном военном училище тоже кое-что значила. Однажды комбату надоело его очередное «Разрешите вопрос?» «Вот ты и выясни», - сказал он и отправил Збруева в разведку.
Это и определило его особое участие в войне. Не думал о фронтальных и фланговых атаках, не бегал со взводом цепью, не нарезал солдатам сектора обстрелов. Ночь стала его союзницей. Сначала крался и просачивался в глазницы домов, жался к развалинам микрорайонов чеченской столицы. Потом осваивал луговое, кустарниковое и лесное хозяйство республики, вплоть до снегов высокогорья.
На новые обстоятельства, в которые удосужился попасть сейчас, он смотрел как на очередной повод всё разузнать и приберечь информацию для последующих решений и действий. Нечаянный детектив не сбил его с панталыку. Андрей по-прежнему думал, как извернуться ужом, а груз доставить вовремя в целостности. Правда, «график» похода выходного дня срывался, грозил не одной, а двумя ночёвками в тайге.
Место для ночёвки Андрей выбрал у речки. Он нашёл тихую заводь с неспешным течением. Приметной была коряга, собравшая в свой полукруг зелёную ряску, похожую на лягушачью икру, только ярче, и узкие листья ивы. Они легли на воду серебристым подбрюшьем кверху. Андрей принял их, в белизне, в плотном овале, за дохлую рыбёшку, но вовремя разобрался.
До следующего зимовья оставалось совсем немного. По расчетам таёжника, он добрался бы до него затемно. Был риск, что хлопоты в жилье и возможное общение там с непрошеными гостями отнимут часть времени, предназначенного для сна. Лучше утром на свежую голову он разведает обстановку возле избушки.
Андрей, верный осторожности, отказался от костра. Едой тоже пренебрёг. Сон сбережёт аппетит и хлебную корочку в нагрудном кармане. На следующий день долгого пути она лишней не будет.
Он срезал ножом высокую траву возле ивовых кустов. Потом на этом клочке вырезал и убрал дёрн, обезопасив себя от источника мелкой, ползущей живности, а на голую землю набросал елового лапника. Под бок постелил /«Эх, коротка кольчужка!»/ холщовую сумку, содержимое которой оставил в полиэтиленовом пакете. Подушкой послужил краешек рюкзака.
Андрей укрылся курткой. Кусок полиэтилена оставил в рюкзаке. Накрываться им не резон. Дождя не намечается. К тому же полиэтилен – нервная штука, шуршит, выдаёт лёжку и тревожит уют. Напоследок, прежде чем погрузиться в тревожный и зябкий сон, обвалил на себя громоздкое сооружение из ивовых веток, листвы и травы. Стог не стог, а призрачное тепло и не менее призрачную безопасность оно обеспечит.
Надо бы вслушаться в затаённые звуки леса, земли и воды, но они могли бы спровоцировать воображение, и тогда сон – на слом. Ни прибрежные заросли со стороны реки, ни окутанное сумраком безобразие из высокой травы, плотного подлеска и мрачных елей с другой стороны, ни слабое мерцание звёзд в узких окошках леса явной тревоги не вызывали. Значит, самое время набираться сил в покое и тепле.
Под утро Андрею приснилась ручеёк. Проточная вода била в каменную запруду и переливалась через неё, обозначая мягкий, ласкающий звук. На мгновение настроение ручья менялось, и вода выдавала резкую, гортанную нотку. Ничего общего с журчание она не имела. Это удивило и потому разбудило Андрея.
Земля отдавала влагу. Над прибрежным кустарником и заводью навис слабый туман. Ветерок расчёсывал его о заросли ивы и уносил от разбуженного солнца по реке на юг, откуда ещё вчера шел таёжник. Странные звуки не умолкали. Они шли от воды. Андрей заглянул через ветви молодой ивы.
Гусиный выводок из шести персон увлечённо всасывал болотистые икринки в той серебристой и зелёной запруде, которую образовала коряга. Часть зелёных крапинок преодолела деревянный барьер и выстроилась по течению в тонкую нить. Гуси сбились в плотную стаю и вытягивали шеи через упавшую в воду ветвь. На зелёном пятне ряски их шеи казались Андрею белыми змеями. Ритмичный клёкот диких гусей чередовался пронзительным звуком. Завтрак доставлял птицам удовольствие. Они вскрикивали от наслаждения и с опаской давили в себе этот резкий звук.
Природа сама намекала человеку, что и ему в столь ранний час новых надежд и ожиданий не стоит пренебрегать осторожностью.