«...Сейчас в городе ноль градусов, атмосферное давление семьсот сорок шесть миллиметров ртутного столба, относительная влажность воздуха девяносто пять процентов», — голос дикторши был четким и спокойным, но мне почудилось, что я уловила в нем усталые нотки.
Я уже оделась и хотела шмыгнуть за дверь, но мама появилась в коридоре:
— Почему ты не позавтракала?
— Опаздываю. Между парами что-нибудь перехвачу. Если не будет большой очереди в столовке.
Уже на лестнице мама сунула мне в руки кулек — бутерброд и яблоко. Конечно, я ее понимаю — плохо уходить из дому не позавтракав. Неизвестно, когда удастся пообедать. Но я терпеть не могу опаздывать и, что еще печальнее, терпеть не могу, когда опаздывают другие. Особенно, если на конкретное время договорились встретиться или еще зачем-то нужно. А мне необходимо сегодня до занятий забежать на почту — купить открытку, написать и отправить. За неделю она дойдет — мне хотелось, чтоб пришла вовремя, к Люсиному дню рождения. Люся — подруга с детства, два года назад вся их семья уехала в Америку. За эти два года письма от нее приходят, чередуясь с завидным постоянством, — одно написано человеком в глубокой депрессии, второе — на вершине оптимизма. Люсина жизнь представала то замечательно-счастливой в замечательно-благополучной стране, населенной самыми лучшими и благожелательными людьми, то беспросветно-тяжкой в самодовольно-сытом государстве, населенном равнодушными ко всему, кроме самих себя, людьми, создающими сытость и довольство рабско-феодальной трудовой системой. Последнее было из серии депрессивных, и я стремилась, чтобы Люся вовремя получила ко дню рождения что-то приятное и веселое, тем более что кое-кто,кто, возможно, не был ей безразличен (в свое время), передавал привет, поздравления и т. п.
Когда спешишь, все вокруг, словно нарочно, замедляет свой ход. Девушка-продавщица отошла от окошка, как только я за ним появилась, и все вокруг будто вымерло. Я терпеливо стояла минут пять и два раза пересчитала всю наличность — как раз после покупки конверта и открытки (я уже присмотрела подходящую на стенде) оставалось на чашку кофе в «стекляшке» за углом; там варят отличный кофе, а иногда сверхотличный; цены смешные; всегда чистые ненадбитые фарфоровые чашки, а не бумажные стаканчики; никакого хамства, и, если повезет, свободная стойка в дальнем углу от входа, у окна — красивый вид, и можно вообразить себя, где угодно, в любом красивом месте.
За мной уже стояла женщина, которая нервничала и без конца спрашивала меня, где же обслуживающий персонал, за ней — парень, а у окошка с той стороны никто не появлялся. Я отошла от окошка и направилась к двери подсобки. Понадобилось все мое красноречие, терпение и спокойствие (а у меня их немного), чтобы убедить кого-нибудь подойти и продать конверт и открытку.
Пока я ораторствовала возле подсобки, у окошка, словно фокусник из-под земли, появилась другая девушка. Я подбежала и указала на конверт и открытку:
— Эти, пожалуйста.
Продавщица вроде не расслышала меня и даже не глянула, сняла со стенда другую открытку и протянула женщине, которая стояла позади меня и возмущалась, что приходится так долго ждать.
— Ой, эта не подходит! — сказала она и попросила показать еще. Она долго рассматривала все по очереди, потом невозмутимо купила открытки, как раз такие, как приглянулись мне. Не стоило качать права и поднимать шум из-за одного человека; в крайнем случае, не выпью кофе в «стекляшке». Тем более не нравится этот тип людей — 30–40-летние тетки, которые вообразили себя очаровательными молодыми женщинами, уверенными, как учат модные журналы, в себе и в своих неотразимых достоинствах; эта уверенность пробьет цементную стену, снесет телеграфный столб и не почешется; да, не стоило связываться, хотя я уже чувствовала, что закипаю.
— Все? — спросила у нее девушка за окошком.
— Нет, еще, пожалуй, пару открыток.
Девушка сняла со стенда открытки; осталась одна-единственная, как раз для Люси.
— И эту давайте, — торопливо сказала женщина.
Вымела все подчистую и смотрит на меня с самодовольной улыбкой. Как обожравшаяся кошка. Не верю, что ей надо поздравить столько человек с днем рождения именно сегодня.
Я купила конверт и постаралась выбрать открытку. Остались только большие, такие не влезут в мой конверт, а купить другой конверт — тогда не только на кофе, даже на метро не хватит, да и некрасивые они, даром их не хочу.
Очередь сзади орала, чтоб я поторапливалась, а эта баба стояла рядом, укладывала свою кипу открыток и посматривала на меня; ждет, что ли, что я буду клянчить одну? Блондинка, наверно, крашеная, в шубе до пят. Конечно, наличие шубы ни о чем не говорит, кругом липа — на бумаге, на экранах и в людях, а липа хороша, когда цветет; у мамы тоже шуба что надо, хотя, может, мех и не такой дорогой, но куда красивее, чем у этой (я окрестила ее про себя «підстаркуватою тіткою» и «вульгарной бабой»; даже бабища — в телесах утопает, как в мехах, наверно, в мужском вкусе такое — «візьмеш в руки, маєш вещь» — как говорит одногруппник). Очередь бесновалась вовсю; нечего и пытаться писать что-то приятное и хорошее Люсе; то, что я бы сейчас написала, никого бы не порадовало.
Я расплатилась и ушла. Если нет очереди, хоть кофе выпью до занятий, глядишь — настроение улучшится.
Кафе и вправду пустовало. И моя стойка у окна не была занята. А кофе был дрянной, хуже некуда. С кисловато-металлическим привкусом, слабый, к тому же совсем холодный. В другой раз я бы выпила этот кофе или, в крайнем случае, оставила бы невыпитым и ушла, но на этот раз я подошла к буфетчице, поставила перед ней чашку и сказала:
— Переварите. Он холодный.
— С вас гривна шестьдесят копеек, если хотите вторую порцию, — отвечает она мне голосом, куда более холодным, чем кофе.
— Тут и гривны слишком, — сказала я. — Надо же — варить людям такое пойло!
Я толкнула к ней чашку, едва не облив ее, и выскочила за двери. Мне даже не было стыдно. Будь это в другой раз — конечно, а сегодня...
Нас каждый год... ну, последние три года собираются с весны закрыть — то ли снести, то ли приспособить помещение под магазин или кафе с официантками, меню, музыкой и т. д. — место хорошее, людное, с утра поспокойней, а с одиннадцати как начнут идти, так до трех не отойдешь ни на минуту. Час-полтора затишье, а потом опять идут почти до закрытия. Да и цены — таких уже и нет.
Если закроют, неясно, куда идти. Муж тоже почти без работы, хорошо, машина выручает — того подвезет, этого — что-то и складывается.
А сегодня с самого утра не заладилось. Сначала — разговоры, что скоро закроют, официанткой не возьмут — хотят набрать молодых грудастых девок, чтоб хорошо задом крутили; так что меня уж точно не нужно. Будто стрип-бар устраивают. А то, что официант — целая наука, напрочь забыли; если знали, конечно.
А потом явилась эта барышня. Молоко на губах не обсохло, а невесть что о себе воображает. Маленькая задавака. Вообще-то она нередко заходит, именно в это время. Берет один кофе без сливок, коньяка, корицы, иногда пирожное — лимонное или «картошку», становится у окна и медленно тянет по глотку, наверно, ждет, пока остынет. Аппарат чуть подостыл, но я подумала, что так даже лучше — ей ждать не придется. Вид у нее был какой-то взъерошенный, будто она спешит.
Сделала ей, как обычно. Она его чуть в лицо мне не вылила. Наглая девчонка, а на вид приличная барышня. Нахамила и выскочила за двери. Вела б себя так наша дочура, я бы со стыда сгорела.
Сразу сварила себе порцию. Кофе как кофе. Как обычный кофе, который я варю. Может, новый пакет чуть хуже, но вполне съедобный. Перед этим был «Carte Noire», ну это, понятно, лучше. Но месяц назад она пила тот же, что и сегодня. Пила и не фыркала. Нахалка!
Почти вслед за ней приехал Леша. Я так обрадовалась. Как всегда, когда он забегает. Нет, сегодня немного меньше. Очень мне та девчонка...
— Привет, Катюша. Сделай мне кофейку. Как обычно.
Как обычно — один двойной с лимоном без сахара.
Он выпил и попросил еще порцию. С тех пор, как у него было осложнение на сердце после гриппа, я слежу, чтоб он не пил много кофе, хотя он его обожает — врач запретил много, особенно если без сахара и молока.
— Может, не надо?
— Надо.
— Ты и дома утром пил.
— Катюша, не надо меня воспитывать.
— Давай хотя бы с сахаром.
— Без сахара, двойной.
— Ну с молоком.
— Катя, ты дочке рассказывай, что к чему, или сыну. Я же не ребенок.
Слово за слово... Лучше не вспоминать. И как назло, посетителей не было. Чего я на него напустилась, да еще где — у себя на работе. Он не стал пить вторую порцию, вышел, сел в машину. Я опомнилась, выскочила — его и след простыл.
«У женщин, самых лучших и умных, время от времени случаются какие-то заскоки в башке. То ли особенности женского склада ума, то ли физиология, то ли еще что-то».
Записал это себе в блокнот, полегчало. Хотя не так, чтобы совсем прошло. На Катю тоже нашло — стала воспитывать, наставлять на путь истинный, раскрывать глаза... Никогда за ней такого не водилось. Надо же — так ему испортить настроение. Оно и так с утра уже было подпорчено. Остановила его какая-то пара, договорились за семерку до кинотеатра «Россия», но все было перекрыто, они ехали кружным путем кто его знает сколько времени. Знал бы, меньше десятки не говорил бы. Там никто не сел, до моста шел порожняком. Потом прицепился гаишник. Из принципиальных — «Ты думаешь, вот дам ему в лапу, он и отстанет. Не на того напал. Не повезло». Это уж точно — не повезло. Штраф за превышение скорости, пробитый талон. И так скверное настроение, а тут еще Катя начала прочищать мозги и воспитывать... Скверно... Так и тянет сорвать злость...
Вот поднял руку. Остановим. Ну и конь... Куда?.. Нет, меньше чем за десять он не повезет. Нечего и говорить. Дороги так перерыты, закрыты — будешь телепаться чуть не полчаса, ну, двадцать минут. Да, раньше довез бы за пятерку, еще вчера... Еще минуту назад бы тоже повез за пятерку. Но не сейчас...
Я опаздывала на занятия, поэтому поехала по-другому, в толчее метро, а не троллейбусом, где можно читать конспект, учебник, смотреть в окошко или просто отдыхать и ничего не делать. Перед конечной народу набилось невпроворот. В меня буквально вдавились две женщины. Тут не отдохнешь, не то, что поучить или просто почитать. Небось, того же возраста, что и тетка на почте или буфетчица. Посмотрю... Нет, не хочу смотреть, еще больше расстроюсь, лучше закрою глаза... Все же я не совсем права, буфетчица ничего такого не сделала, я сама вела себя... Можно было попросить подогреть, если уж так хотела погорячее. А не фыркать сразу. У нее у самой видик был не ахти. Может, у нее тоже проблемы. И вообще, бывают исключения; что я прицепилась к этому возрасту. Вот сестра нашего соседа — люксус, как говорит отец, мы с мамой — за; одна аспиранточка, год у нас читала, принимала зачет и экзамен, поначалу мы приняли ее за новую студентку— так выглядит, она решила, что мы ее подкалываем, но не обиделась, не возгордилась, делала свое дело и на наши «шпильки» не обращала внимания и не вымещала, знала предмет, всего боялась, конечно, но знания имела, а если не знала, не строила умную, а говорила, что не знает, постарается на следующий раз ответить, и отвечала, хотя я не всегда с ней соглашалась, но лапшу нам на уши не вешала, я в конце, уже после экзамена, так ей все и сказала, даже похвалила, ей было приятно, хоть она старалась не особенно показать, но я же видела. Еще есть у нас две-три преподихи этих лет; у одной — студентка нашего курса увела мужа, он развелся и второй раз женился на этой студентке; мы (девчонки) боялись сдавать экзамен, думали, она на нас отыграется, но ничего подобного — даже спокойно приняла у той бабы (нашел на кого променять!), поставила четверку и не придиралась, а можно было и трояк спокойно влепить, вообще ни к кому ничего не имела, не говорила о мужчинах гадостей, на эти темы совсем не говорила, хорошо вела, классно выглядела, не опустилась, элегантная женщина со своими вкусом и взглядом...
Нет, невозможно, трещат, как сороки, не умолкают.
Я приоткрыла глаза и хотела что-то сказать, но... Не буду я ничего говорить пожилым женщинам... А голоса молодые...
— Слыхала новости о дикторше? — спросила та, что помоложе.
Я опять закрыла глаза.
— Какие новости? Где?
— В газете, в отделе «светская хроника».
— Светская хроника это сплошные сплетни. Во всяком случае, в газетах.
— Прочла, что известная дикторша радио — она сегодня прогноз читала, я слушала, оказывается, мать ребенка...
— Ты — мать троих, чего ж о тебе не напишут?
— Да я своими детьми занимаюсь.
— Так что тут плохого? ненормального?
— А она родила и бросила. Оставила здорового доношенного ребенка-крошку, чтоб его усыновили. Потому что родила вне брака. Глупо, конечно. Брак или нет — ребенок-то твой. Давно, правда, оставила. Тогда совсем молоденькая была. Ребенок-то сейчас, небось, большой, а она...
— Вот видишь, если делаешь, как надо, в газете не пишут. А выкинь чего-нибудь, отчебучь похлеще, сразу попадешь на первые страницы...
Приехали.
Я встала и начала пробираться к выходу.
Хоть бы не опоздать.
Он опоздал. Впервые опоздал на срочную операцию. Ее привезли с кровотечением... А все из-за этого шоферишки, который потребовал десять. За такое расстояние, километра четыре, не больше. Ну, пусть пять. Он отказался из принципа, хотя, конечно, мог заплатить, но хотелось проучить молодого хама; но следующий остановился только через десять минут и тоже потребовал десять. Правда, сошлись на восьми с половиной, выиграл сто пятьдесят копеек, но потерял пятнадцать минут, и операцию начали на полчаса позже. Такого у него никогда не было. Наверно, потому, вскрыв полость, он быстро поставил диагноз — опухоль и пошел на удаление. Опухоли там не оказалось — обычный эндометрит, который лечится антибиотиками, орган, понятно, сохраняется. Он обязан был послать материал на срочную биопсию, а не полагаться на себя, свои знания и опыт, хоть и считал их — и не без оснований — значительными. Он бы так и сделал, конечно, сделал обязательно, в любой другой день, но сегодня...
Он знал, что она работает диктором на радио. Возможно, утром, он слышал ее голос: «...Сейчас в городе ноль градусов, атмосферное давление...»
* * *
— Если говорят прогноз, значит, мне пора выходить.
Я оделась и шмыгнула за дверь — нужно еще было забежать на почту — купить поздравительную открытку, конверт, написать и отправить.