В вечерний час пик вдруг перекрыли проспект Мира. Хрупкий мент с еще более (или менее, кто знает) хрупким жезлом побежал, придерживая фуражку, в виду неспокойной стены обвесов, резин и моторов регулировать проезд какого-то членовоза в составе сравнительно скромного кортежа. Горизонт рябил. Белье на лепных балконах домов первой линии медленно раскачивалось. Безработный старожил с седыми волосами на плечах курил и плевал безучастно с девятого этажа. Сначала были пустота и ожидание, потом появились: блестящий бронированный мерс, тонированный минивэн охраны, два форда с копами, несколько мотоциклистов в глухой защите, прямо и грациозно державшихся в седлах, — прошмыгнули, крякнули, вжикнули и исчезли за холмом на эстакаде. Мент отпустил. Поток двинулся, сжирая горячие метры трассы.
Я подумал о том, кто едет на заднем сиденье лимузина. Ведь это — если отстраниться от разных условностей, стереотипов и знаков времени — просто тело. Фрагмент живой умеющей самовоспроизводиться протоплазмы, запертый в своем пахнущем деревом и очищающими салфетками пространстве (утром в гараже загородной резиденции дослужившийся до батлера гастарбайтер в спешке домывал салон) — его везут в какую-то точку на красно-желтом городском горизонте — пилить бабло, решать вопросы, открывать круглые столы, почитать вертикаль власти — везут по одной из тонких серых тропинок на челе относительно немолодой планеты, населенной точно такими же как он по строению, но в большинстве своем чуть менее удачливыми тупо по жизни экземплярами одного вида. Так же было и сто, и двести, и двести тысяч лет назад.
— Едет, — говорил один подмосковный мужик другому, вставая на цыпочки и вытягивая шею, чтобы рассмотреть силуэт в карете, который, словно почувствовав его взгляд, резко задергивал занавеску.
— Ишь, прячется, — хмыкал кто-то рядом, ехидно и недобро.
— Вон, вон, вон! — показывала баба в шерстяном платке другой бабе на мелькающую между штыками, солдатскими головами и лошадиными крупами императорскую треуголку. — Вон, вон, вон!
— Что там, а? — выдыхал пар из растрескавшихся губ взволнованный житель Петербурга в трендовом плаще с пелериной, примкнувший к толпе на Сенатской площади, где сопели кони и орали друг на друга офицеры, а жандармы, еще без мегафонов, но уже с узнаваемой усталой интонацией просили разойтись и не мешать проходу граждан.
— Идет, идет, идет! — радостно визжал ребенок на плечах у отца, подобравшегося для лучшей видимости к самому кордону военных вокруг эшафота, на который выводили Марию-Антуанетту, маленькую и некрасивую, побритую и помятую.
— Вон, смотри! — трогал жену за локоть молодой москвич, не совсем уютно чувствовавший себя в гуще вонючей толпы, мимо которой шествовал, окруженный секьюрити — еще без встроенной гарнитуры в ухе, но уже узнаваемо быковатой — царь Иван Грозный, щурясь на беспроводное и бессамолетное столичное небо.
— Где, где? — толкались диковатые люди в окрестностях Голгофы, бесцельно бродя туда-сюда и убивая время возней с собачками и спонтанным перекусом на траве в ожидании Христа.
— А-а-а-а! — испуганно вопил древнеегипетский рабочий, отскакивая от лазерного луча, выравнивавшего облицовку на склоне пирамиды.
— Бар-р-раны... — раздраженно цедил сквозь зубы представитель внеземной сверхцивилизации в диспетчерской рубке, уже жалея о решении использовать на стройках местное население.
— Сереж, ну че ты, это же тоже люди, — окорачивал водителя чиновник на заднем сиденье лимузина, подняв глаза над разворотом «Financial Times». — Они же не виноваты. Не надо торопиться.
— Да, да, извините, — кивал водитель и сбрасывал скорость.
Блестящий кортеж катился по Садовому кольцу плавно и не спеша, переливаясь мягкими цветами больших балконов, броских билбордов и летящих листьев, обрастая тенями и сбрасывая тени по мере движения, отражая московское бабье лето и отражаясь сам в зеркалах, витринах, очках и усталых глазах обычных людей — точно таких же по строению и в чем-то, возможно, чуть менее удачливых тупо по жизни.