Ю. Ионушайте Люди на Вятке до сих пор живут в 90-х

Татьяна Лисик
Иногда кажется, что современная российская драматургия перекочевала в новостные ленты и в светскую хронику. Патриоты сказали одно, оппозиция – другое, Лепс и Ваенга – третье, занавес. Думать, что у нас нет никакой иной драматургии – большая ошибка, хотя и объяснимая: о ней почти не пишут в новостях и в светской хронике.
В августе в Коктебеле прошёл 13-й Международный Волошинский конкурс. Одним из лауреатов в номинации «Драматургия» стала Юлия Ионушайте с пьесой «Портреты наших вождей». В Кирове более-менее известна другая Юлина пьеса – «Я солдат, мама!», в «драме» её ставят уже второй раз: работу Ивана Шевелёва можно увидеть 12 октября. Не кировские постановки «Солдата», – а его ставили в Москве, в Сибири, на Украине и в Тыве, – в изобилии представлены в Интернете.
Какой будет судьба «Портретов», предсказать невозможно: пьесы Юли становятся чересчур самостоятельными, едва появившись. Если у литературных произведений бывает манера поведения, то Юлины пьесы наследуют её у своего автора. Это значит, что от них в любой момент можно ждать чего угодно. Пока это только на пользу и автору, и пьесам, хотя их жизнь – общую и по отдельности – не назовёшь безмятежной и размеренной.
Сейчас Юля – завлит «Театра на Спасской». Много лет она была журналистом-газетчиком, а этот народ говорит о себе без придыхания, зато всё время кем-то восхищён. Поэтому я сочла за лучшее перечислить всех, о ком Юля упоминала так часто, что обеспечила им метафизическое участие в разговоре. Разумеется, все эти люди – драматурги, представители той самой профессии, которой, судя по неловким и почти случайным упоминаниям в СМИ, у нас как бы и нет:
Николай Коляда, 57 лет, режиссёр, прозаик, сценарист, театральный педагог, создатель «Коляда-театра», автор 93 пьес. На 13 Международном Волошинском конкурсе был председателем жюри в номинации «Драматургия».
Олег Богаев, 45 лет, ученик Коляды, преподаватель Екатеринбургского государственного театрального института, сценарист, главный редактор журнала «Урал».
Ярослава Пулинович, 28 лет, ученица Коляды, лауреат премии «Дебют», сценарист, в Кирове поставлены два спектакля по её инсценировкам – «Отрочество» и «Господа Головлёвы. Маменька»
Владимир Ганзенко, ученик Коляды, сказочник, умер от инфаркта в 44 года.
Мария Ботева, закончила Екатеринбургский государственный театральный институт, ученица Коляды, писатель, поэт, сказочник, лауреат молодёжной премии «Триумф», живёт в Москве.

– Юль, в школе ты собиралась стать журналистом…
– Было дело.
– И собиралась, и стала. Я помню тебя, когда ты тогда писала в газету «Я расту», а потом поступила в Уральский Госуниверситет в Екатеринбурге: тебе было интересно всё, даже короткие новости – жёсткий, нелюбимый молодняком жанр. Но чего-чего, а пьес в твоих приоритетах не было.
– Это Ботева подбила. Шли по улице, она говорит – пойдём-ка мимо театрального, вроде Коляда набирает студентов-драматургов. Я его до этого видела только один раз, он меня, мягко говоря, шокировал…
– Чем?
– Это была «Школа молодого театрального критика» при СТД в Доме актёра, и мы на первом курсе журфака с девчонками туда ходили. Там вели занятия режиссёры, актёры, критики. Пригласили Коляду. Пришёл мужик в тюбетейке, говорит – здравствуйте, я – солнце русской драматургии. У меня дыхание спёрло: ну как так можно про себя сказать? К концу встречи он нас всех потряс и обаял, потом я видела его спектакли, но поступать к нему и мысли не было. И вот – идём с Машкой мимо театрального, смотрим – и правда, набирает студентов. Ещё думала, куда поступать, на актёрский или к Коляде? Ну, это ветер в голове, просто ветер. С журфака отчислилась.
– Каким образом он вас выбирал?
– У кого-то из тех, кто с нами поступал, уже были полноценные пьесы. У Вовки Ганзенко были инсценировки сказок. У нас – то, что в блокнотах нашлось. Белые стихи, рассказы, наброски…На месте Коляды я бы себя точно не взяла.
– А как учат на драматурга? Я не классические дисциплины имею в виду.
– Учёба – это семинары. Пьесы мы начали писать сразу, на первом курсе. Читали и обсуждали, читали и обсуждали. Получали «по шапке», за что-то хвалили, кого-то публиковали.
– Обсуждения – это страшно?
– Страх, конечно, у всех был. Когда читаешь свой текст вслух, все нестыковки, все «косяки» видны сразу. Но мы пришли не кокетничать с мастером: могу, не могу… Написал – сдал. Забирай документы и не учись, если не хочешь, чтобы тебя обсуждали. Все знали, что будут биты, но по делу. Мы понимали: что бы мы ни написали, это всё равно шаг вперёд. Можно сидеть дома, комплексовать и писать стихи в стол, а смысл тогда идти учиться?
Коляда говорил: важно всё время собираться, пить и говорить о литературе. В какие-то пьесы, которые были на курсе написаны, мы влюблялись сразу и безапелляционно. Например, Ганзенко написал сказку «Песочные солдаты», и мы сразу на обсуждении поняли, что это настоящая вещь. У нас до сих пор привычка: первое, что ты делаешь со своей новой пьесой, – отправляешь её Коляде. Учителю. И Богаев тоже все свои новые пьесы присылал, читал, и в процессе этого чтения вся аудитория сидела, рот открыв, и понимала, что это пьеса, которая через год будет поставлена во всех театрах России. Так же было с пьесами Яры Пулинович: приходит человек, приносит текст, и это – в точку.
– Как ты понимаешь, что должна написать пьесу? Не эссе, не статью…
– У всех инструменты разные. Коляда уезжает в Логиново, запирается от мира, выключает Интернет, там пишет. Олег Богаев рассказывал, как он в туалете по ночам пишет свои пьесы, и всё время в шутку говорил – не женитесь, не выходите замуж, драматург должен быть одиноким, а когда кричит ребёнок или надо готовить ужин, невозможно писать…
– Ты всё время про других говоришь.
– Потому что я их люблю.
– А ты про себя давай. У тебя такие герои, за которых трудно думать и говорить – они живые.
– Может, потому, что я их не придумываю, а всё-таки списываю с жизни. Профессия журналиста научила подсматривать, подслушивать, замечать, наблюдать. Мои герои ходят вокруг нас по улицам.
– Но встроить их в законченное повествование?..
– Так они и не встраиваются в конечном итоге! Сейчас вот на Волошинском разобрали по косточкам «Портреты». Коляда мне сказал: «Ты написала, как они говорят, а не написала, что». Там такой разбор был этих «Портретов», что только клочки летели по закоулочкам. Коляда говорит: среди нас нет Пушкиных, Толстых и Гоголей. Перепишите ещё раз, ещё раз, и на двенадцатый раз это будет такая пьеса, которую все поставят. У меня ощущение, что каждый раз моя пьеса – это всего лишь замах, попытка, этюд.
– Почти все главные герои твоих пьес – мужчины разных возрастов. Видимо, мужской шовинизм обошёл тебя стороной, поэтому знай: некоторые дяденьки считают, что женщина никогда не поймёт, как мыслит мужчина, почему поступает так или иначе, да женщине никогда и не выразиться так, как мужчина.
– Может, потому, что у меня два брата, и я с детства с мальчиками играла, мне с мужчинами легче и интереснее. С женщинами – очень тяжело. В любой редакции женский коллектив – это страшное дело…
– Сейчас почти вся гуманитарная Россия – сплошной женский коллектив. Женщины вытеснили мужчин из педагогики, вытесняют из журналистики. В драматургии всё так же тухло?
– На журфаке – да, это было очень заметно. Но мужчины всё равно более успешны, как ты ни крути. Женщины могут быть мега-талантливыми, мега-старательными, у них могут быть и ум, и сердце, и профессия, и красный диплом в придачу, которого нет у мужика, но мужик всё равно будет круче. И драматурги-мужчины тоже больше на слуху. Женских имён, которые стоят в драматургии высоко-высоко, единицы: Петрушевская, Пулинович.
– Бывает, что режиссёр открывает в твоей пьесе смыслы, о которых ты сама не догадывалась?
– Бывает. Например, у Жени Функа (герой пьесы «Я солдат, мама!» – прим ред.) – нашли немецкие корни.
– Я думала, еврейские будут искать…
– У меня есть записная книжка, куда я вписываю все необычные фамилии. У Ярославы Пулинович другая история: у её героинь имена необычные. «Ярослава» – это родовая травма, с таким именем в советской школе очень сложно было жить, мне кажется. Ты не можешь это преодолеть, и всех твоих героинь зовут Виолеттами и так далее... А мне как быть? Могут быть у моих героев нормальные фамилии?
– Но это не совсем новые смыслы…
– «Я солдат. Другой формат», спектакль Вани Шевелёва, который сейчас идёт в драмтеатре, мне очень дорог, потому что он больше, чем моя пьеса.
– «Солдату», насколько я знаю, от критиков досталось, «Портретам» тоже…
– Я только этим летом перестала вздрагивать, когда про меня говорят «драматург». Я понимаю, Коляда может про себя сказать: «Я – драматург». Богаев может. Я – нет. Это идёт из «Кировской правды», это нам мастодонты вбили: пока вы на пенсию не выйдете, вы слово «журналист» в сочетании со своей фамилией употреблять не можете. «Корреспондент» – пожалуйста… «Портреты» участвовали в проекте "Первая читка" на Володинском конкурсе "Пять вечеров". Многие решили, что пьеса слишком уж серьёзна. Что мои герои страдают в своей овощной маленькой замкнутой жизни, а те, кто на самом деле так живёт – они не стенают и не плачут…Но я пишу про то, что мне близко и понятно. Когда я жила в Екатеринбурге, я писала пьесы про мегаполис, про общество потребления, про супермаркеты, про блестящую красивую жизнь, которая пуста… Теперь я в Кирове, и уже сколько лет пишу про то, что вижу здесь. В основе пьесы – реальный случай: женщину не могли похоронить, потому что во всей стране были выборы. Я ничего не придумала. Но в Питере мне стало так стыдно…
– Почему? Ты же правду написала!
– Ты представь: театр Акимова – с хрусталями, с зеркалами, с питерскими старушками в жемчугах, с тростью… Мне казалось, что всё, о чём моя пьеса, так глупо, так далеко от этого Питера, от этого театра, где всё блестит, всё красиво, там дышишь по-другому…Сижу и ругаюсь – какая там «морква», как у моих героев, какая картошка?!
– Что шокировало критиков? Наличие гроба в пьесе?
– Да их на самом деле ничего не шокировало, кроме того, что я – ученица Коляды. Я на Володинском познакомилась ещё с двумя авторами – Таей Сапуриной и Светланой Баженовой, которые у него учатся, и нас там называли «подколядками». Про мою пьесу сказали, что это – барахло, прошлый век, девяностые годы. И я понимаю, что люди на Вятке из девяностых действительно не вышли, они не стали жить лучше в массе своей. Для них девяностые не закончились, для меня тоже. А для театрального Питера они остались в прошлом.
– И что, это повод игнорировать огромнейший пласт населения, для которого будущее всё никак не наступит?
– Когда я училась у Коляды, после каждого обсуждения переставала писать вообще. Было страшно. Я всё думала – а как сделать так, чтобы в следующий раз написать шедевр? Но это школа. Это критика, с которой соглашаешься. А когда мне говорят «не пишите на эти темы, это не интересно» – это не критика. Пишу о чём хочу и как умею.
– Грустно, однако. Душа праздника просит. Расскажи про Волошинский.
– Это подарок. В Екатеринбурге на фестивалях Коляды не хватает на всех, туда приезжает 40 театров. Его видишь на награждении десять минут, в театре пять минут. А в Коктебеле, на Волошинском, он был целиком наш, на всех семинарах с утра до вечера, он нами занимался, он обсуждал наши пьесы, он ходил с нами, он шутил, это такое счастье возвращения в студенческие времена... Плюс куча людей, с которыми мы познакомились – они до сих пор у меня в голове разговаривают. Хотя все говорили сначала: конечно, ты его ученица, он тебя сейчас по головке будет гладить. Я им – ладно, ребят, сейчас увидите…Коктебель для меня в этом году стал равен Коляде, хотя сам посёлок – планета, где есть всё: автостопщики, хиппаны, в кабаках – аниматоры в виде Верок Сердючек. Этот мир с утра до ночи гудит, и в него сначала нужно окунуться часа в два ночи – пройтись по набережной, где кабаки и Сердючки, а потом в 7 утра прийти на море, когда нет никого, и просто сидеть и понимать, как это здорово.