Последний день лета пришёлся на понедельник. Замечательный, восхитительный, нечеловечески тихий день! Исчезли дети, несносные, орущие, вопящие, истерические и капризные – бешеные детки-конфетки. Они пропали не сразу – постепенно пустели дачные улочки: вот уже не полтора десятка, а всего-навсего десяток пар топающих ног проносилось по прогону мимо Лёкиных окошек, а потом – шестеро, трое и, наконец, ни одного…
Лёка проснулась поздно. Ссорились сойки в кроне высокой берёзы, несколько раз противно подало голос неизвестное существо, собравшее в кучу прошлогодние жухлые листья под дровяником, кто такой – осталось загадкой. Ветер шевельнулся, затрепетала осина крахмальными выгоревшими ситцевыми лоскутками. Булькнуло в заросшей ряской и похожей на ярко-зелёную дорожку канаве. Затеяли свару сороки - делили добычу на компостной куче.
Душа полнилась счастьем, тело жаждало это счастье оприходовать, побаловать, подкормить и сохранить. Лёка вскочила, проворно спустилась на первый этаж, распахнула входную дверь. Возле крылечка на дорожке валялся в истоме домашний любимец, разбойничья морда нагло улыбалась: котяра караулил утреннюю миску с кормом.
- Явился, дармоедина? – рука привычно погладила доверчивое кошачье пузо. Кот коротко мявкнул, и стал крутиться с бока на бок. – Ладно, уговорил, иди сюда, подлиза!
Спустя полчаса Лёка сидела на ступеньке и щурилась от солнечного света. С кружки улыбался в лихо закрученные усы самодовольный рыжий кот, живой – пристроился на коленях, сыто мурчал, подсовывал голову, вытягивал шею, просил почесать. Она не возражала, пальцы перебирали тонкие шерстинки, под ними прощупывалось хрупкое и беззащитное. И такое же хрупкое, но восторженное и невесомое клубилось внутри Лёки, до краёв наполненным сосудом качалась утренняя тишина и отдельность от внешнего - человеческого.
Невозможность сдержать внутри себя восторги требовала немедленно что-то сделать, чтобы сбросить напряжение и не расплескать трепетность утра и желанность нынешнего одиночества . Лёка обежала дом, вытянула из колодезной прохлады почти полное ведро, раскрутила насколько можно цепь и, отойдя подальше, опрокинула ледяную воду на голову.
- Ой, мамочки! Круто! Супер! – и помчалась обратно, оставляя мокрые следы на дорожке, ступеньках, нагретом деревянном полу. Сорвала сырую холодящую одежду и растёрлась до покалывания кожи. Лепота-лепота-лепотища!
Меж старых узловатых яблонь мятой рыжей тряпкой растянулся скучающий гамак. Лёка забралась в него и покачивалась, высунув ногу, изредка касалась высоких травинок газонной травы, удивительным образом уцелевших: редкие растения выдерживали детские «выпасы».
Небо затянулось реденькой рваной марлей, от утренней чистой синевы не осталось и следа. Пахли флоксы, в тени дома высокий георгин ронял редкие капли с влажных лепестков. Лёка слышала, как они падают. Неожиданно застрекотал кузнечик – резко, пронзительно.
Сердце забилось, судорога тревожного волнения прошла по телу и исчезла: нет, знакомые крики лишь послышались. Лёка перевела дух, призрак мучительных летних дней остался призраком. Она любила племянников и вообще детей, но не в таких количествах и не каждый же божий день!
Вкрадчивые сумерки тихо спускались на землю: вздрагивали, принимая вечернюю поклажу, листья, никла трава, покрывалась испариной дорожка. Лёка развела маленький, на одну персону, костерок: сухие прутики загорелись охотно, тонкая струйка дыма потянулась вверх. Первая звезда упала, за ней вторая и третья...
В огонь полетела обложка пошлого глянцевого журнала: языки пламени переменили цвет на ярко зелёный, затем стали фиолетовыми. И переливы эти напомнили летние далёкие зарницы, и радуга дня соединила утро и вечер, и осталась в воспоминаниях как самый удивительный, всем праздникам праздничный финал лета.
Взлетели в небо огни фейерверка – на ближнем поле дачники встречали осень.