Очень длинный пролог
В субботу трамвайную остановку все-таки перенесли и переименовали. Теперь она стала на пятьдесят метров дальше от проходной и называлась уже не «Институт машиноведения», как прежде, а «Гипермаркет». В понедельник утром в трамвае Платон Борисович Лебедев встретил сослуживца и давнего знакомого, механика из лаборатории прочности, Николая Афанасьевича Сизикова. Народу в вагоне было немного, и, усевшись рядом, приятели разговорились. Услышав в динамике «Остановка «Гипермаркет», они недоуменно переглянулись и посмотрели в окно. Девятиэтажный корпус института едва проглядывал за плотной завесой дождя, до него казалось логичным еще ехать и ехать.
- Совсем обнаглели купцы, - раздраженно сказал худой и желчный Сизиков, - остановку новую влепили. Давай, Борисыч, готовься, наша следующая.
- А не эта? – засомневался осторожный Лебедев.
- Да ты что! Смотри, не доехали сколько.
Трамвай, меж тем, тронулся и провез негодующих приятелей мимо института до следующей остановки «Комбинат химических волокон». Делать было нечего, не ждать же под дождем, и они отправились в обратный путь пешком. Дождь хлестал почти горизонтально, и от зонтиков пользы получилось мало.
За проходной пути разделились. Сизиков свернул направо – лаборатория прочности занимала несколько больших смежных темноватых комнат на первом этаже, а Платон Борисович, не торопясь, зашагал к себе на пятый. Весной, когда подошел срок регламентного освидетельствования лифтов, денег в институте не нашлось, и лифты отключили. Местные остряки прозвали институтскую высотку домом физкультурника, Платон Борисович, разменяв седьмой десяток, юмор коллег находил плоским.
Отдуваясь и помахивая зонтиком, Платон Борисович взошел на площадку своего этажа и остановился перевести дух у доски приказов и объявлений.
В эпоху процветания доску украсили большой стилизованной моделью кристаллической решетки. По мысли руководства, это должно было символизировать основу деятельности Института – изучение металлов и сплавов. Но не было отныне молодого специалиста, которому не говорили, указывая на символ общего труда: «Ты понял, куда попал? Теперь ты в клетке, твой дом – тюрьма». Объемно-центрированная решетка с разноцветными шариками атомов - черными по углам и красным в центре - ассоциировалась у всех почему-то именно с тюрьмой. Молодой специалист нервно смеялся, а лет через пятнадцать, потолстев и полысев, сам подводил к доске очередную жертву. Жизнь казалась понятной и предсказуемой.
Мельком взглянув на запыленную решетку, Платон Борисович скользнул взглядом по знакомым бумажкам на доске и уже повернул, было, в сторону своей комнаты, как вдруг внимание его привлек невзрачный листок, косо прилепленный в самом низу доски поверх чьего-то объявления «Продается мед». На листке от руки было начертано: «Братство ищущих истины ревнителей правды приглашает всех желающих первое собрание любителей поисков философского камня собрание состоится … », и далее шел адрес институтского дома культуры, дата и время – шесть часов вечера завтрашнего дня. Платон Борисович обомлел.
Он давно приучился ничему не удивляться, так сам про себя думал. За последние двадцать пять лет в жизни изменилось многое, но Платон Борисович твердо знал, что есть вещи неизменные ни при каких обстоятельствах. Их немного, но это мировые константы, все пройдет, они останутся. Платон Борисович пережил трудное время, примерно две недели, пока не убедил самого себя, что константы существуют и именно те, о которых он думает, как о константах. Он равнодушно слушал споры знакомых и апокалипсические прогнозы скептиков. Платон Борисович сохранял спокойствие. У него было два душевных качества, которые гарантировали чувство собственной правоты в любых передрягах. Во-первых, он был искренне убежден, что он прав, а, во-вторых, у него было гибкое мышление. Первое обеспечивало душевный покой, второе помогало не сойти с ума при постоянном улучшении жизни вокруг.
К мировым константам относился уклад жизни в Институте. Могла измениться площадь территории, могло измениться руководство, но сохранялось трудно выразимое, то единственное, что определяло дух и суть. За забором творилось черт-те что, по телевизору заряжали водопроводную воду, смеялись чему-то в «Аншлаге», рекламные щиты предлагали миксовать по жизни. Платон Борисович с некоторых пор вполне явственно чувствовал себя эмигрантом уже оттого, что не понимал, язык, на котором говорили люди вокруг. Дачи у них с женой никогда не было, сын давно жил в другом городе, и по выходным Платон Борисович уходил в городскую библиотеку перечитывать «Новый мир» и «Знамя», пока их еще не выбросили в связи с оптимизацией фондов, благо, до библиотеки было три минуты хода. В том, что территория Института сократилась за последние десять лет в пять раз, Платон Борисович, сделав над собой усилие, смог увидеть плюс: пропорционально выросла плотность научных кадров, говорил он жене, и она, думая о своем, привычно кивала в ответ. Давно сказано: «счастлив тот брак, в котором одна половина храпит, а другая не слышит».
Объявление на доске приказов болезненно поразило Платона Борисовича не только полным отсутствием знаков препинания. В содержании, самом по себе, также не было ничего сокрушительного. Все по отдельности было терпимо. То ли еще приходилось читать и слышать! Убойную силу объявление обретало от слияния своих отдельных качеств, но более всего от того, что висело оно на пятом этаже Института. В пятницу объявления еще не было. Платон Борисович знал это совершенно точно потому, что как раз в пятницу де-журил по отделу и многократно перечитал за вечер все до одной бумажки на доске. В понедельник он пришел ни свет, ни заря как раз потому, что, как дежурный, должен бы прибыть раньше всех, открыть этаж и приемную. Но кто-то пришел еще раньше, кто-то, имевший пропуск и допуск, написал и прилепил это на доску объявлений. Этот кто-то был вирусом, раковой клеткой в организме Института, и, пусть и раньше институтский организм был, возможно, не очень здоров, но то, что такое появилось здесь, говорило о том, что нынче организм болен опасно, если не смертельно. Платон Борисович не мог представить себе вменяемого человека, своего коллегу «при памяти», как говорил Сизиков, который был бы способен написать это. Почему-то Платон Борисович ни разу не подумал, что это может быть шуткой, даже мысли такой у него не мелькнуло. Так странно.
Совсем старым почувствовал он себя в это утро, еле-еле доплелся до своей комнаты, стянул плащ, пристроил его кое-как на вешалку и потащился по коридору через весь корпус обратно в приемную, сидеть там ему надо было до восьми утра.
Часть 1
Марьяна
Дождь начался после полуночи. С вечера томило, как перед грозой. Нервы у всех были натянуты, без дела сидеть невмоготу, но и дела не ладились. Чтобы отвлечься, Марьяна затеяла стирку – воду выключили, как нарочно. ЖЭУ теперь называлось управляющей компанией, но телефон там не брали так же, как раньше, когда ЖЭУ было ЖЭУ. Бестолковый получился вечер. Хорошо, хоть воду дали, поздно, правда, но дали. Приняла душ и легла.
Уже в полудреме услышала тихий щелчок входной двери. Муж пришел. Муж у Марьяны – предмет вечной зависти подруг. Не пьет, не курит, не гуляет, денег заколачивает. А что работает допоздна, так это только к лучшему. Марьяна в последнее время все чаще задумывалась – к лучшему ли? И вообще – хороша у них жизнь или нет? Муж и жена они еще или так, добрые соседи?
На цыпочках, чтоб не потревожить, Сергей прошел по комнате, бесшумно опустил на пол сумку с документами, включил за ширмой компьютер. Только это она и услышала – щелчок кнопки, да тихо-тихо, привычно загудел комп. Муж опять появился, забрал со стула приготовленный халат и снова исчез. Через несколько секунд в ванной зашумела приглушенно вода. Так каждый день утром и вечером – омовение. Надо отдать ему должное, от него никогда не пахнет, он не бывает липким, грязным не ляжет в постель, рядом не сядет. Сто лет назад на уборке они жили в какой-то дыре, где даже воду приходилось возить километров за восемь. Однажды Марьяне показали чудика, который весь день не пил, а вечером мыл ноги из фляжки. Странными бывают наши знакомства.
Звякнула в кухне посуда. Умеренный ужин, чашка кофе, еще одна – последняя на сегодня – с собой, и часов до двух он будет работать за ширмами. Как-то она завела разговор о том, что и кофе бы лучше поменьше, и спать бы лучше побольше, и вообще не стоит так угробляться, хватит им денег, все равно всех не заработать. Муж ответил тихо и коротко: дело не в деньгах. И кончился на том разговор. А в остальном живут они, как на-стоящая семья.
Марьяна повернулась. С некоторых пор трудно стало спать на левом боку. Это – сердце? – спросила она у Светки, и та осталась верной себе: «Это – старость!»
Она незаметно заснула. Приснился дождь, мокрый берег реки и кто-то знакомый и незнакомый одновременно, протянувший ей руку. Чертовщина – заключила Марьяна, проснувшись утром. Небо в тучах, дождь еще покапывает (неужели сон был правдой?). Поглядывая в окно на золотые листья березок на черном, блестящем асфальте, зажарила мужу омлет. Чайник вскипел. Мужу первую за сегодня чашку кофе, себе – зеленый чай. Судя по вкусу, чай должен быть очень полезным. Муж появился элегантный и респектабельный. Ни дать, ни взять – коммандер Бонд на задании.
- Ты сегодня допоздна? – спросила Марьяна, чтоб только не сидеть молча. Он так удивился, даже чашку отставил:
- Как обычно. А что? Случилось что-нибудь?
Подключился жесткий диск, - подумалось с досадой, - теперь прокручивает события и даты. У нее память омерзительная. Ничей день рождения запомнить не в состоянии. А он – живой справочник, помесь «Кто есть кто» с ДубльГИСом: даты рождения, смерти, имена своих родственников, ее – все, что угодно от дня Парижской коммуны до столицы Буркина-Фасо. Сейчас немного озадачен.
- Ничего. Ничего не случилось. Просто так спросила.
Аккуратно вытер губы салфеткой, руки. Встал («Спасибо, все было очень вкусно»), дежурный чмок в макушку. Через минуту – щелчок входной двери. Она брезгливо вытерла волосы, медленно набрала воздух, медленно выпустила сквозь зубы. Мама заглянула:
- Доброе утро, Марьян.
- Доброе утро, мама. Яичницу будешь?
- Нет, я потом сама. Ты занимайся собой. Ванна нужна?
- Нет.
- Я на минутку.
- Хоть на час.
Дождалась, пока зашумела вода, схватила чашку и … не спеша вымыла, потом другую, потом – оставшуюся посуду. Здравствуй, новый день. Я люблю тебя, жизнь …
- Ты что-то сказала, Марьяна?
- Нет, мам, тебе послышалось.
… хоть не знаю, кому это нужно.
От дома до работы пять остановок на трамвае, и, что здесь, что там, до остановок рукой подать, метров сто, не больше. Марьяна застегнула куртку, захватила зонт и вышла на улицу. Дождь усилился. На лужах лопаются пузыри, не находят стока, мечутся, как живые, потоки мутной воды на тротуаре, зонт от ветра выгибается… Где золотые листочки, где вся та красота, что была утром за окном? Вблизи все как обычно: сыро, ветрено, грязно.
В трамвае тоже благодать: влажно, тесно, душно. Одежда у людей мокрая, парит, на-строение у всех поутру, конечно, на тройку с минусом… по стобальной шкале. Марьяна бездумно покачивалась у средних дверей, ухватившись за поручень, пока не почувствовала на себе чей-то внимательный взгляд. Человек чуть правее нее, не отрываясь, смотрел уже довольно долго. Глаз не отвел и когда она оглянулась. На повороте трамвай качнуло, он подхватил ее за локоть:
- Девушка, извините, мы не встречались?
- Нет, - она высвободила руку.
- Лицо мне ваше знакомо…
- Обознались.
- Но я уверен…
Она решительно протиснулась к дверям. Дождь лил вовсю, зонтик забастовал, еле-еле от-крыла, но ветер был мерзкий, такое чувство, что со всех сторон сразу. Что с зонтиком, что без зонтика… Из-за переноса остановки идти теперь стало дальше так, что, пока добралась до проходной, вымокла основательно. На ходу достала пропуск. Чья-то рука услужливо протянулась у нее из-за спины, распахнула дверь:
- Я же говорю, видел вас где-то! А мы, оказывается, коллеги!
Опять тот же, из трамвая. Ну, здесь, на глазах у вахтера бить-грабить-насиловать, наверное, не будут. Марьяна, не отвечая, скоренько прошла вестибюль и от лестницы оглянулась. Незнакомец тоже оказался с пропуском и теперь топал к ней. Выше среднего роста, крепенький, ярко-рыжий, в камуфляже и почему-то в новенькой темно-серой шляпе с полями. Фетровой темно-серой шляпе, хорошо гармонирующей с серым в полоску галстуком и светлой рубашкой, видневшимися за отворотами армейской куртки. Она всегда думала, что рыжие отличаются белизной кожи, а этот был какой-то серовато-буроватый, то ли стойкий загар, то ли помыться бы не мешало. А глаза – растерянные. Тип напоминал разлаженный кубик Рубика. Для афериста или бандюгана вид неподходящий, - решали Марьяна. Значит, просто сумасшедший. Просто. О, Господи! И это – только утро! Что за день будет?!
- Послушайте, что вам от меня нужно?
- Ничего. Я просто иду…
- Вот и идите!
- Но мне тоже наверх. Нам по пути.
- Уверена, что нет.
- Но, девушка…
Марьяна почти побежала по лестнице. Ее комната была на шестом.
Этаж, и комната были особенные. Когда Институт только переехал в новое здание, здесь организовали секретную зону. На входе с лестничной клетки установили дополнительный пост охраны, ввели вкладыши к пропускам, а на вкладышах – особую отметку, звездочку. Институт всегда был режимным, гражданская продукция в нем не приживалась, ее презрительно звали ширпотребом и не жаловали.
Странен человек, непостижим он нынче и едва ли был когда-то постижим. Если же соберутся человек несколько, возрастает загадочность резко, будто усиливают отдельные загадки друг друга, подставляют друг другу плечи, и растет, растет тайна… Смеялись над Институтом, не любили систему, четко понимали, что вовсе не для них она придумана, не для их блага, не для жизни вовсе. Но вот ввели особый этаж, объявили его особой – закрытой – зоной, ввели особый пропуск, ввели тем самым еще одно разделение людей на чистых и тех, кто еще чище. Равенства в природе нет, и странно было бы в Институте, занимавшемся, в конечном счете, изучением Природы, ждать равенства. Странно то, что новым разделением гордились и те, кто особый вкладыш получил, и те, кто не получил и чувствовал себя обиженным. Система держалась не в последнюю очередь этой гордостью…
Рекламную службу Институт организовал у себя едва ли не первый в городе. Сделал он это, знать, не зная, что с ней делать в условиях сплошного государственного оборонного заказа. Профессионалов рекламного дела в городе не было, как не было до сих пор в Институте нужды в рекламе. Зато в Институте был свой художник и два патентоведа. Ликвидировать патентную службу сразу было все же как-то неудобно. Одного патентоведа пока оставили в покое, а второго вместе с художником перевели во вновь созданную группу. Задач перед ними не ставили никаких, зарплату платили самую ничтожную. Воистину, то было жалованье, не зарплата. Художник с патентоведом, люди пожилые и давно уже - пенсионеры, большую часть рабочего дня читали газеты, в остальное время - играли в шахматы. Заявки давно никто не подавал, не до того стало. Странно было ликвидировать службу совсем, так же странно было оставлять ее в усеченном составе…
В такой обстановке, Марьяна затосковала. Промаявшись месяц, она твердо решила уйти, но вновь началась в Институте полоса, которую местные остряки называли то полосой препятствий, то большой переменой. Люди постарше, криво улыбаясь, поговаривали о чистках. Был среди прочих издан приказ об увольнении всех сотрудников старше шестидесяти пяти и сотрудниц старше шестидесяти лет. Сделали несколько исключений, но они, как известно со школы, правило не опровергали. Ушли многие, без кого еще вчера не представляли Институт. Ушел старый художник, ушли и оба патентоведа; патентный отдел как таковой больше не существовал, хотя формально приказа о его ликвидации не было, но и заявок, как уже говорилось, не было тоже. Можно сказать, руководство смотрело вперед... В группе рекламы появился молодой амбициозный начальник, по диплому - строитель. Группе дали два компьютера, фотоаппарат и принтер. Обнаружилось, что работы непочатый край. Порой Марьяне даже бывало интересно, не будь начальник ей так неприятен – хоть и без видимых на то причин, так и совсем бы было хорошо.
Нынче начальник был в отпуске, и Марьяна наслаждалась одиночеством. Можно открыть дверь или закрыть, включить музыку или выключить, ходить по комнате или весь день просидеть, не вставая… Не то, чтобы начальник все это ей запрещал и вообще зверствовал – нет. Все то же можно было делать и при нем, но - не сложились отношения. Не сложились, и все тут. Марьяну шеф раздражал уже своим видом, своей надуманной, как ей казалось, увлеченностью какой-то космической музыкой, своими ужасными, на ее взгляд, манерами, постоянным швырканьем носом, тем, что, не умея играть в теннис, каждый обед хватал ракетку и убегал в дальний конец коридора, где стоял стол, а потом оглушал ее душным запахом пота. Ко всему прочему шеф был моложе ее и моложе намного. Начальник Марьяну бесил и сковывал. Она его, наверное, тоже чем-нибудь бесила.
Помня о типе внизу, она закрылась на массивный засов. Пока прогревался компьютер, по привычке, полила цветы: страшноватую монстеру в деревянной самодельной кадке и двухцветную лиану, название которой никак не могла запомнить. Цветы остались в наследство от патентоведа и художника. Марьяна к цветам в горшках относилась равнодушно, герань от фикуса не отличила бы.
Последние два года коллектив Института напряженно трудился над отчетом о работах, выполненных почти тридцать лет назад. Многотомный отчет уже в незавершенном виде производил на всех, видевших его, впечатление совершенно потрясающее. Наверное, такое же неизгладимое впечатление оставляла у египтян строящаяся пирамида Хуфу. И, несмотря на жесткий график строительства или как раз благодаря этому графику, многие египтяне не надеялись увидеть законченным дело рук своих. Так же не надеялись увидеть отчет дописанным многие сотрудники Института.
На заводах главным цехом считают сборочный. В Институте главным подразделением внезапно стала группа рекламы. По внутренней электронной сети сюда стекались из отделов и лабораторий подготовленные вчерне фрагменты отчета, здесь их вычитывали, много раз правили, подгоняли под общий стиль, окончательно оформляли, верстали и распечатывали. Здесь же готовили английскую версию – куски текста поступали из бюро переводов, надписи к рисункам и диаграммам писали сами. На каждой планерке вопрос об отчете стоял первым, и, пока шеф был в отпуске, сомнительная честь рапортовать о состоянии дел досталась Марьяне.
Планерка
В прежние времена планерки в Институте проводились хаотично. С тоской вспоминали сотрудники планерки у своего прежнего директора, большого ученого, работавшего, по слухам, с самим Н.Н. Семеновым. Леонид Николаевич, оттрубивший на разных заводах больше тридцати лет, с академиками раньше не сталкивался. В Институт он попал случайно, но случай оказался счастливым для обеих сторон, по крайней мере, некоторые так говорили. Новый директор, как человек в прошлом заводской, искренне не мог понять, как можно начинать день без оперативки. В последнее время на планерки ходили одиннадцать человек – семь завлабов, начальник опытного механического участка, замдиректора по научной работе, зам директора по хозяйственной части, по старому – завхоз, и начальник группы рекламы. Остряки немало изощрялись, пытаясь определить жанр этих посиделок, пока не запорхало по Институту не очень приличное определение «антигрупповой секс», в котором главное отличие от группового состояло в том, что насильник был один, а жертв – одиннадцать.
Когда Марьяна вошла в кабинет директора, самого его еще не было, но все остальные уже собрались. Сидевший в дальнем углу помощник завхоза Гриша Рубин приветливо помахал ей:
- Иди сюда, я для тебя персонально место держу. Привет!
- Привет, - Марьяна плюхнулась в новенькое полукресло и с удовольствием слегка попрыгала на нем, - шикарная мебель, Гриша! Мастер Гамбс?
- Почти. Знала бы ты, сколько я ателье объездил, пока нашел. Мне теперь на них самому сидеть жалко.
- Бедненький. Не смотри так, придется терпеть. А чего ты сам-то пришел? Где Георгич? Или у него штаны грязные, и ты его не пустил?
- Не знаю, какие у него штаны, - сердито фыркнул Гриша, - вот уж до чего мне дела нет, так это до его штанов.
- Да ладно, - Марьяна заговорщицки наклонилась к нему, - колись, где Георгич?
- Сгорел, - тихо, но твердо сказал Гриша.
- Как?! – не шутя испугалась Марьяна, - где?
- Как положено, на боевом посту, - мрачно ответил Гриша, - поехали мы с ним за краской к его знакомому. То ли учились они вместе, то ли наоборот.
- Что наоборот? – не поняла Марьяна. Рубин только вздохнул.
- Мужик здоровый такой, морда шире плеч. Прибалт. Фамилия на –ис заканчивается, - припомнил он важную подробность, - Бодуонис, Бовеонис? Типа Баниониса. Еще актер такой был, помнишь? Ох, он мне нравится! «Солярис» помнишь?
- Гриша! Ты по сути давай!
- А что - по сути? Купили краску, загрузили в кузов. Слушай, Бодуонис этот – здоровый черт! – бочку один в кузов ставит!
- Гришк! Тебя в партизаны сдать надо!
- За что?!
- На допросах хорошо держаться будешь! Я тебя о чем спрашиваю? А ты мне о чем? Зачем мне твой Банионис?
- Он не мой, - защищался Рубин, - ну, ладно, ладно. Короче, загрузились, а прибалт этот вынимает две бутылки бимбера...
- А это что за зверь?
- Ну, типа самогонки польской. Вроде, как презент.
- И что дальше? И почему две бутылки – вас же трое?
- Нас с Георгичем – двое. Что дальше? Понюхал я этот бимбер. Знаешь, такой первосортный, такой, я бы сказал, высокоочищенный керосин.
Марьяна прыснула, закрываясь рукой.
- А как Георгич не учуял? Он же в таких делах, как Комиссар Рекс.
- У дего дасморк, - гнусаво сказал Гриша, - воздухозаборник у него забит наглухо. Я ему на обратном пути сказал, что, мол, так и так. Словами сказал. Русским языком. Куда там! Ну, я и плюнул. Еще и свою бутылку ему подарил – что я керосина себе не куплю?
- Да-а-а. Так он что, выпил что ли?
- Что ли. Оба флакона. Я вчера, как в цирке побывал. Он меня к себе затащил. Только страшно было, когда он закурить решил за столом. Все, думаю, сожгут враги родную хату. Я оттуда поскорее ноги сделал. Тебе смешно…
- А как же он?
- Чистка у него вчера была. С переходом на сегодня. Большая стирка. От него там, наверное, один каркас остался.
Дверь кабинета распахнулась, стремительно вошел директор. Он был астматик, их директор, и отсутствие лифтов переносил тяжело. Но это не вызывало в подчиненных сочувствия.
- Всем п-привет, - громко сказал директор, тяжело дыша, - п-простите за зад-держку. Нач-чальство ведь не оп-паздывает, задерживается.
Планерка покатилась по раз-навсегда проложенным рельсам. Марьяна слушала в пол-уха. В который раз она думала о том, что через тридцать лет писать отчеты будет легче. Не убедить ее никак и никому в том, что дела вчерашние, пусть трижды важные, важнее дел сегодняшних. А сегодняшние дела в Институте – полный швах, аут, капут, паралич – выбирай любое слово, результат не изменится. У Жванецкого фраза есть: зачем, мол, смотреть вперед, если весь опыт сзади? Тут, в Институте, эту фразу вышили по знамени невидимыми, нетленными нитками. Крестиком. Может, от девиза загнило, стало пропадать знамя. А, может, потому и девиз прижился, что уже плесень шла по шелку. Это науке пока неизвестно. Задумавшуюся Марьяну тихонько подтолкнул Рубин.
- Марьяна Юрьевна, вы с нами? Я вас спрашиваю, вы молчите. П-погружены в себя. Это п-полезно, но не в рабочее время.
- Извините, Леонид Николаевич.
- П-пожалуйста. Все-таки ответьте нам. К-как с графиком по отч-чету? Вы о нем не забы-ли?
- Он мне уже снится, - вздохнула Марьяна.
- Я не вдаюсь в подробности ваших сновидений, - брюзгливо сказал директор, - вы мне скажите, мы успеваем или нет?
- Это риторический вопрос, Леонид Николаевич? – вспыхнула Марьяна, - мне непонятно, почему вы об этом спрашиваете. График висит в каждом отделе, задействованном по теме, у вас он тоже висит. Данные обновляются каждый день, и вот сейчас на вашем – данные на вчерашний вечер. Процент выполнения мы отмечаем регулярно…
- Процент невыполнения! - вскипел директор, - я вас всех вполне официально п-предупреждаю. Если у к-кого-то есть извращенное желание с-с-сорвать этот важный за-каз, п-пусть этот к-кто-то сегодня нач-чинает искать себе работу. Новую. С-сегодня!
Не справившись с дыханием, он выхватил из кармана ингалятор, попшикал в рот. В кабинете было тихо. Директор помолчал минуту, остывая. Потом переложил на столе бумаги, вздохнул.
- У вас редкий дар, Марьяна Юрьевна, - почти миролюбиво сказал он, - никто в нашем институте не может т-так быстро и т-так эффективно вывести меня из себя. Но у меня золот-той характер и желез-ные нервы, боюсь, что это отметят т-только в некрологе. Григорий. Кстати, где т-твой нач-чальник, где Георгич?
- Болеет.
- Бюллетень где?
- Дома он лежит. Георгич, то есть, пластом лежит - Гриша выразительно показал глубину мук своего начальника. Директор опять стал закипать:
- Я ваши болезни знаю! Я эт-тот ваш к-к-кабак разгоню!
- Леонид Николаевич…
- Молчи! Устроили, понимаешь, в-вертеп к-какой-то. От него уже к-как от Змея Горыныча – просто огонь из пасти полыхает, подойти страшно. Выхлоп такой, что будь здоров!
- Ле…
- Молчи!! Ты т-тоже хорош! Т-тарапунька со Штепселем! Где к-краска обещанная? Боль-ной этот вчера к-краску должен был достать. Где она?
- В каптерке стоит. Две бочки. Георгич торговался и договорился. Вот и заболел. От перенапряжения.
- Он у меня проторгуется однажды. Я к вам на гору ездить не буду.
Гриша тихонько, но так, чтобы все видели, постучал по столу. На горе в городе был местный следственный изолятор.
- Ладно, - директор опять переложил какие-то бумаги, - ты сам-то эту к-краску смотрел?
- Смотрел, все нормально, Леонид Николаевич.
- Ладно, - повторил директор, - ставлю тебе новую задачу. Ты наш фасад видел?
Боясь попасть впросак, Гриша промолчал.
- Буквы, буквы наши видел? Название института. Это же срамота! Чтоб ч-через неделю все сияло! Как у кота, - директор спохватился, посмотрел на Марьяну, - ч-чашка. Достань олифы, бронзовки и впе-ред и с песней. Неделя на все. Вопросы есть, вопросов нет. Гри-горий, я сказал, вопросов нет. Т-теперь о п-приятном, - он улыбнулся, и лицо Леонида Николаевича стало милым и почти красивым, нормальным человеческим лицом. Он легко поднялся, пересек кабинет, распахнул дверь в приемную, - Владимир Яковлевич, п-прошу вас!
В кабинет вошел человек. Марьяна ахнула. Утренний незнакомец оглядывал присутствующих, радостно улыбался, увидев ее, от избытка чувств помахал рукой.
- Вы знакомы? – удивился Гриша, - кто этот тип?
- П-присаживайтесь, - директор гостеприимно похлопал ладонью по ближайшему свобод-ному креслу, затем, наклонившись вперед, обвел взглядом подчиненных.
- Я рад представить вам нашего гостя. Бородин Владимир Яковлевич. Ч-человек больших и разнообразных т-талантов. Личность нерядовая. Так сложилось, что наши п-пути п-пересеклись. Думаю, польза будет взаимная. О том, к-как и в чем Владимир Яковлевич видит взаимодействие свое и нашего института он расскажет сам.
Все посмотрели на нерядовую личность. Интерес во взглядах был густо разбавлен недоверием и еще не ясными, но уже стойкими опасениями. Равнодушным остался только Гриша, по молодости лет не научившийся чуять опасность до ее приближения.
- Коллеги! Я очень рад, что наконец-то пути наши, как сказал уважаемый Леонид Николаевич, пересеклись. Мы с вами работаем в близких сферах, я уверен, легко найдем общий язык. Мне понадо-бится ваша помощь. Вот здесь я набросал списочек того, что мне будет нужно в первую очередь, - Боро-дин вытащил из кармана блокнот.
- Э-э-э… секунду, - сидевший у окна начальник проблемной лаборатории, на местном жаргоне – проблемный завлаб, поднял руку, - извините. Вы нас назвали коллегами. Может, скажете пару слов о себе. Вдруг мы с вами заочно давно знакомы. Фамилия у вас известная, простите, распространенная. Вы не химик?
«Господи, ну какой он химик? – думала Марьяна разглядывая гостя, - он, если и химик, то из тех, кто на кирзаводе работает, на формовке. Или на обжиге. С такой физией какая химия может быть?».
Развеивая ее сомнения, гость приятно улыбнулся:
- Не знаю имени отчества вашего («Риттер, - буркнул проблемный завлаб, - просто Рит-тер»)… э-э-э… да. Так вот, я не химик. То есть я ее тоже знаю, конечно («Тоже… конечно…» - прошелестело по ком-нате сквознячком, или Марьяне только показалось?). Мое главное занятие в другом. Но я - тоже творец. Собираю, так сказать, раковины на берегу океана науки. Пишу стихи. Короче говоря, поэт и философ.
Гриша, до сих пор слушавший разговоры в комнате рассеянно, навострил уши. «Приятно работать с образованными людьми, - думала Марьяна, чертя пальчиком узоры по столешнице, директор явно Визбора крутит-слушает, этот Шерлок-Холмса листал-читал, химию опять же знает, конечно. Конечно-бесконечно. Террариум хоть куда. Надо срочно свой уровень образовательный повышать, а то сократят за профнепригодность. Даже стихов не пишу, позор на всю Европу». Марьяну тянуло посмотреть на Риттера, но отчего-то страшно было это сделать.
Директор кашлянул:
- Владимиру Яковлевичу пока сложно с нами. Он пока еще не п-привык. К-короче говоря: в нашем институте будет работать дружественная, п-подч-черкиваю, д-дружественная организация. Мы все д-должны помочь ей в ее нуждах. Проблему с пропусками мы решим отдельно, а вот помещение и об-становка – это к тебе, Г-григорий, ты не отворачивайся.
- А что я, Леонид Николаевич? – удивился Гриша, - я всегда… и везде. Кирпича купить прикажете? Пристраивать будем пару комнат? На каком этаже?
- Смешно? – директор покраснел и, чтобы успокоиться, погладил стильный письменный прибор перед собой, - Владимир Яковлевич, п-позвольте п-представить: Рубин Григорий Михайлович, наш ве-дущий специалист. Со всеми вашими п-пожеланиями милости п-прошу п-прямо к нему. Он вам п-поможет? Правда, Григорий? А почему не улыбаешься, уже не смешно?
- Большое спасибо, Леонид Николаевич, - с чувством сказал гость.
- И от меня, - уныло сказал Гриша, - тоже спасибо. Так куда же все-таки я его посажу?
Директор посмотрел в окно и задумался. За белесой стеной дождя хмуро клубился дым у высоких труб близкой ТЭЦ, хмурые, полные недобрых предчувствий, сидели в его кабинете завлабы, и он, человек от природы вовсе не злой, заранее слегка сокрушался от решения, которое уже принял и должен был сейчас высказать, как ныне стало принято говорить - озвучить.
- Поступим т-так. Феликс Григорьевич, напомните мне, как у вас с графиком по п-проекту.
- Да нормально, Леонид Николаевич, - пожал плечами начальник лаборатории металлических пленок, - я докладывал вам, все по плану. По графику – по плану.
- По п-плану это хорошо. Тогда, - директор посмотрел на часы, - к п-пятнадцати ноль-ноль вы пе-реезжаете в комнату жаропрочников. Немного уплотнитесь. Этот день вам Марьяна Юрьевна, т-так и быть, с-сактирует, а в будущем смотрите! Вам все ясно?
- Мне?! – задохнулся от негодования сразу покрасневший начальник метпленок, - с какой стати я должен срывать лабораторию с места?! Я что – подкидыш? Нас уже второй раз за полтора года выселяют! Даже не в двадцать четыре часа, за полдня!
- Феликс Г-григорьевич…
- Если вы считаете, что лаборатория даром ест свой хлеб, нечего переставлять кровати!
- Вы закончили?
- Да!!
- Хорошо. Вместо п-простого ответа на простой вопрос вы начали давать нач-чальству советы, как поступать. Хорошо. Может быть, эти советы п-правильные, и я ими воспользуюсь. Пока что у вас есть задание на с-сегодня и график работы на ближайшие дни.
- Знаете…
- Знаю. Дискуссия закончена. Нас всех ждут т-трудовые подвиги. У меня все. Владимир Яковлевич, мы с вами обсудим сейчас план работы.
Ничего страшного не произошло. И странного – тоже. Этого мог ожидать каждый, но то, что случилось это не с ним, а с коллегой, никого не утешал. Взбешенного Феликса увели приятели завлабы, все разошлись. Гриша потоптался у Марьяны, повздыхал и тоже ушел, у него сегодня был хлопотливый день.
Риттер
Она просидела, не отрываясь, часа три, пока не почувствовала, что начинает ломить глаза. Давно пора было делать перерыв, и, как нарочно, зазвонил телефон.
- Марьяна Юрьевна, это Риттер. Ты сильно занята?
- Средне, Александр Борисыч. А что вы хотели?
- В гости напроситься хотел, - буркнул Риттер, - можно?
- Я вас жду, - просто ответила Марьяна.
Риттер относился к могиканам Института. О его прошлом ходили легенды, и невозможно было отличить в легендах этих правду от вымысла, да и неинтересно было это никому. Сам он разговоры о себе не поддерживал, и все легенды без исключения подтверждали тяжелый характер главного героя. В новейшей истории Института Риттер был рудиментом в нынешних мирах, живым динозавром, чем-то вроде знаменитого старца в захиревшей обители. Говорить со старцем никто из молодых сотрудников не рвался, побаивались его язвительности, порой – откровенного хамства. Едва ли не единственным представителем молодого поколения, с кем Риттер беседовал охотно, и кто с удовольствием беседовал с ним, была Марьяна. Он явно выделял ее и частенько заходил «на огонек».
Проблемщики сидели на восьмом этаже. Марьяна только успела заварить чай, постелить свежее полотенчико на чайный столик и поставить чашки. Обычно невозмутимый, нынче Риттер был, как туча с громом. Сердито сопя, он грузно прошагал мимо нее в закуток за сейфами к маленькому столику и двум расшатанным стульям. Марьяна не сомневалась, что во время ;но особисты пили чай именно здесь – никакого иного резона так сдвигать тяжеленные сейфы решительно не было.
Старик залпом выпил полчашки зеленого чая с медом и откинулся на противно заскрипевшем стуле.
- Ну, что вы скажете про нашу науку, Марьяночка? Попалось вам жемчужное зерно в этой… м-м-м… макулатуре? – он махнул рукой на рабочие столы, заваленные распечатками.
- Вы сегодня критически настроены, Александр Борисыч, - покачала головой Марьяна, - я не специалист в машиноведении, не берусь судить, где тут зерно, а где макулатура. Я думала, все ценное.
- Когда-то было, да и то – далеко не все. А сейчас – ценность для музея, да большей частью – для отдела ошибок, просчетов, заблуждений. В основном. Тяжело, Марьяна, мыть золото. Это я вам по личному опыту говорю. Но можно золото мыть из породы, а можно отмывать под краном золотые побрякушки. Процесс похожий, но, как говорится, есть нюансы.
- Про личный опыт можно поподробнее?
- При случае, - увернулся Риттер, - видели сегодня объявление на пятом?
- Какое объявление, Александр Борисыч?
- О! – оживился Риттер, - оно того стоит. Когда нынешнего директора, да и нас всех заодно и заслуженно посадят голым… э-э-э… голой… ну, без белья на сковородку, черти разожгут огонь вот такой бумажкой. Уверяю вас.
- Вы меня заинтриговали, Александр Борисыч! Она все еще там висит?
- Сорвал кто-то… из слабонервных.. Да, - он махнул рукой, - повесят новую. Лучше было бы повесить кого-нибудь из старых, а остальным – хоть ноздри вырвать, что ли …
- Господь с вами, Александр Борисыч!
- Надеюсь. Да вы не пугайтесь, это не мои слова… к сожалению. Украл. Это Александр Михайлович Браун говаривал, у Алданова – помните?
- Не догадываюсь даже, о чем речь.
- Не беда. Вы еще молодая, прочтете, случай будет. Так вот я и говорю, Яночка, что на этом фоне ликвидация какой-то лаборатории? Примерно то же, что луковая муха на фоне казней египетских.
- Александр Борисыч…
- М-м-м?
- Что случилось?
Риттер улыбнулся:
- Не советую вам задавать этот вопрос Феликсу, по крайне мере, сегодня. С чувством юмора у него всегда было неблестяще, боюсь, не оценит.
- Я не про метпленки. Что случилось?
- За что люблю вас, Марьяночка, - опять ушел от ответа Риттер, - за сообразительность. Моя бы воля, сделал бы вас замдиректора по науке, быстро схватываете. С метпленками, действительно, покончено. Хотя не все это понимают. Грустно осознавать величие армии дураков... нда... и по количеству... м-м-м бойцов, и по их мощи... Меня сегодня двое не самых бездарных… э-э-э… коллег пытались убедить, что как раз с переезда начнется расцвет лаборатории.
- И что же вы?
- Ну, я в жизни не такое слышал, мне промолчать недорого стоило. Вы бы, кстати, были мной довольны: даже кивал. Но, пожалуй, пересолил – они как-то с подозрением на меня косились. Слушайте, а, может, они меня так проверяли? – оживился Риттер, - лояльность мою, а? Феликс-то еще утром все понял сразу. Он – умница, да, к тому же, второй раз переезжают. Так что он просто пыль в глаза пускал. Жалко его, - Риттер сокрушенно покачал головой.
- Его? А лабораторию?
- Да бросьте вы. Они давно уже скисли, и все это понимают, включая самого Феликса. Между прочим, вы обращали внимание, как его зовут? Что вы смотрите? Это еще не маразм. Вопрос дурацкий, согласен, но с подтекстом. Так, как его зовут? Отвечайте!
- Феликса зовут Феликс, - улыбаясь сказала Марьяна.
- А дальше?
- Григорьевич.
- Дальше, дальше!
- Скуратов.
- А теперь все вместе…
- О, Господи! – изумилась Марьяна, - а я и внимания не обращала.
- Вот именно, - торжественно произнес Риттер, - у его папы было странное чувство юмора. Сам был тезкой одного палача, сыну дал имя другого. Вы верите во влияние имени на судьбу человека? Вот вам живой пример.
- Мне все-таки кажется, вы преувеличиваете.
- Да-да. Как будет женская форма от Фома Неверующий? Феликса раньше немножко дразнили, потом отстали-перестали. Может, надоело, а, может, людей, немножко знающих нашу историю, стало меньше.
- Немножко знающих?
- Разумеется. Разве можно знать историю множко? Тем более, нашу. Только не подумайте, что я наговариваю на Феликса, - спохватился Риттер, - он прекрасный человек, мы с ним знакомы лет сто. Но! – старик поднял указательный палец, - я вам, не шутя, говорю: держитесь от таких людей подальше. Они приносят беду.
- Ух!
- Да! – страстно воскликнул Риттер. Было заметно, что он говорит о вещах, давно его занимавших, - да, - повторил он более спокойно, - такие люди несчастны и несчастье свое разносят, как заразу, на ближних и на дальних.
- Страсти какие! А вы сами не боитесь?
- Еще как! А, да, спасибо, половинку. Вот так, достаточно. Вы правы, Марьяна, от вас не скроешь. Этот эпизод с метпленками – только эпизод, - он отхлебнул из чашки, - я, знаете, молчал, когда институт продавали торговцам. Это люди не опасные. Неандертальцы немножко, но так, умеренно. И, знаете, Марьяна, ведь, честно говоря, это – только наша гордыня и ничего больше. Неандертальцы они, мол, по сравнению с нами. А мы-то, мы? В лучшем случае – кроманьонцы. И то, это – опять же только наше собственное мнение о себе, так сказать, самомнение. А для тех, кто придут сюда, к этой реке, к этим холмам через две-три-четыре тысячи лет, велика ли будет разница между неандертальцами и кроманьонцами, между нами, считающими себя светочами науки, и этими… детьми природы, считающими себя светочами купли-продажи? Помните старый чудный анекдот? Раскопали археологи пещеру времен неолита, а там лозунг выбит на скале: «Да здравствует рабовладельческий строй – светлое будущее человечества!»
- Не помню, - грустно сказал Марьяна. Риттер вздохнул:
- Противоречу сам себе. У Фитцжеральда, по-моему, есть такое: интеллигентом может считать себя лишь тот, кто способен удерживать в голове одновременно два противоположных суждения. А у нас достаточно удерживать просто две мысли, любых. И так ли уж верно то, что это плохо? Хожу по кругу…
- А, если мысль – единственная, говорят о полуинтеллигентом человеке?
- В каждой шутке – только доля шутки. Вы еще маленькая, можете этого не знать, но такое определение действительно имело место в мое время.
- Я вижу, вас тревожит что-то серьезное. Что случилось, Александр Борисович?
- Право, ничего. Этот человек, сегодняшний…
- А что он? – напряглась Марьяна.
- Если только он тот, за кого себя выдает…
- Вы пытаетесь напугать меня?
Риттер тонко улыбнулся.
- Люблю в вас эту демоническую усмешку. И все-таки - что случилось? Вы говорили с ним?
- Нет, Марьяна. Я говорил с директором. Выяснили много интересного, но в конце вышел конфуз.
- ?
- Очки сломал.
- Как?
- Хм, не спрашиваете, кому… Рукой сломал. Ударил кулаком по столу, а забыл, что перед тем очки снял, да в том же кулаке и зажал.
- Александр Борисыч! Вы – дебошир?
- Старею, Яночка, старею, - Риттер покачал головой, - вывел он меня из себя. Хорошее, тоже, выражение. Не находите?
- Нахожу, - кивнула Марьяна, - не боитесь?
- Чего? – удивился Риттер.
- Сокращения, - развела руками Марьяна, - санкций каких-нибудь. В конце концов, он же на вас в суд может подать… за хулиганство…
- Марьяночка, какие санкции? Какой суд? Мне давно выписана повестка в другой суд. Задержалась где-то, все равно не сегодня – завтра получу. Чем меня можно напугать?
- Мне бы не хотелось, чтобы вас «ушли».
- Представьте себе, мне тоже! Как ни странно.
- Если не секрет, о чем вы спорили?
- Какие секреты на тонущем корабле… О наших, разумею – институтских делах. Никаких иных общих дел у нас быть не может. Вообразите, назвал меня сталинистом! Меня!!
- И что теперь?
- Да ничего, - равнодушно сказал Риттер, - перемелется, мука будет. Но, представьте, меня! Как сказал бы ваш Гриша, фарс-мажор. И этот человек руководит институтом. Хотя, по холопам и баре. Да ладно, - отмахнулся Риттер, - что мы все о вечном? Давайте о хорошем.
- Это о чем, например?
- Например, о вас. У вас все в порядке?
- В каком смысле? – растерялась Марьяна.
- В буквальном. Здоровье, личная жизнь. Вы простите мою бестактность. Нет времени. Я просто могу не успеть помочь вам, даже, если помощь моя будет уместна. Нет времени, Марьяна, и тратить его на то, чтобы выглядеть деликатным, я не могу. Поймите меня.
- Я понимаю, - тихо сказал Марьяна. В комнате повисла тишина. Риттер смотрел на нее молча, и взгляд у него был странный, взгляд прощания. Такой взгляд Марьяна видела только однажды. Она провожала кого-то на вокзале, тронулся и, потихоньку набирая скорость, пошел поезд. Из-за плеча проводницы смотрел на провожавшую его женщину человек. Он смотрел так, будто ехал безвозвратно, навсегда, в один конец, а, может, так оно и было. Не помнила Марьяна совершенно, кого в тот раз она про-вожала, как тот человек выглядел, и та женщина на платформе. Что на ней самой надето было, не помнила уже, а вот взгляд тот незнакомого пассажира запомнила.
Молчание затянулось, и тишина в комнате становилась уже невыносимой, когда кто-то поскребся снаружи, дверь скрипнула, открываясь, и чей-то странно знакомый голос спросил вежливо:
- Марьяна … э-э-э … Юрьевна, извините за вторжение, вы здесь?
Марьяна выскочила из-за сейфов и остановилась удивленная, у порога стоял утренний гость. Теперь он был без шляпы и камуфляжной куртки. В руках Бородин держал тонкую картонную папку с ботиночными завязками.
- Что вам … угодно? – спросила она с запинкой.
- Леонид Николаевич, - улыбнулся он, - посоветовал мне обратиться к вам. Вот, - протянул папку, - некоторые материалы, так сказать, рекламного характера, рекламно-оформительского даже. Леонид Николаевич просил меня передать вам его просьбу, по-смотреть это и оформить, на свой, то есть на ваш вкус. Может быть, что-то переделать.
Марьяна молча выслушала длинную речь. Было в ней что-то, царапавшее ухо. Что-то, не то вычурное, не то книжное. Слова казались записанными раньше и выученными к случаю. Брежу, думала она, машинально кивая, или бредю. Ага, мне как раз впору учительницей изящной словесности пойти. Марьяна неохотно взяла папку. Риттер затаился за сейфами.
- Когда вам это нужно?
- До пятницы, если можно. Очень обяжете.
- Хорошо. Вы извините, у меня много работы.
- Да-да, разумеется. Леонид Николаевич говорил, что вы очень заняты.
- Тогда …
- Да-да, уже ухожу. Еще раз позвольте поблагодарить. До свидания.
- Всего доброго.
- Я ваш должник! – пылко, но твердо заявил гость. Он сделал шаг назад, и Марьяне показалось, что он взмахнул широкополой шляпой с огромным страусиным пером и расшаркался, придерживая шпагу. «Ффу, чертовщина какая-то». Гость наконец ушел, и она задвинула засов.
- Александр Борисыч, чужих нет, вы свободны.
Прихрамывая, Риттер вышел из-за сейфов.
- Да, Яночка, пора. Засиделся я у вас.
- Ой, что вы! Я же не в этом смысле … про свободу … я ...
- Да все в порядке. Мне действительно пора. А за «чужих нет» - спасибо.
Он с трудом отодвинул засов и, уже ступив на порог, обернулся.
- У вас тут настоящая крепость, но помните, что у большого слона самый страшный враг - маленькая мышка.
- Это вы к чему? – удивилась Марьяна.
- Говорю афоризмами, - вздохнул Риттер, - вы, конечно, не слониха, однако, бойтесь врагов, которых трудно сразу разглядеть.
Марьяна долго смотрела ему вслед.
Главный вопрос
Настроение с самого утра плохое. Само по себе, это нехорошо. Но вот то, что оно, настроение, такое день за днем, вот это совсем плохо. Совсем никуда.
Все надоело. Ощущений новых, впечатлений, мыслей, чувств, событий значимых – нет и не будет. Не будет уже … почти ничего. Не предвидится. Ни-когда уже не случится то-то и то-то. Была у нее в детстве такая игра: выписывала на листочке бумаги, чего уже не будет – зубов молочных, детского сада, ее детской деревянной кровати с высокой розовой спинкой с шарами, фотографии новой в пластмассовом снеговике и еще много чего, многого… Важного и разного. Рос этот список, рос, пока не потерялся. Она ясно представляла, как неостановимо и быстро – чертовски быстро! – растет этот неведомо, где лежащий сейчас список.
Их общая со Светкой знакомая, Люба Тремасова, в один, далеко не прекрасный для себя день, загремела в психушку как раз на этой почве. Все настроение плохое и плохое, темное. Зато палата потом хорошая, светлая.
Риттер, милый Риттер пытается отвлечь. Беседы с ней заводит, делает вид, что советуется о делах. Господи! С ней советуется! Гришка его боится, старается сразу улизнуть. Гришка ласковый, как телок. Только молодой. Семь лет – это много. Много даже по годам. Но важнее - по опыту, по сумме потерь. Гришка бы рад ей помочь, да не знает, как, еще и боится. Коснется руки вроде, как случайно, и краснеет. Как это давно… пройдено, прожито… И смешно, и грустно. Она смотрит на него и чувствует себя такой старой, такой… неподходящей ему.
Ничего у них, не будет никогда, как бы он не мечтал. Ей нужна опора, нужен взрослый мужчина, чтобы взял все ее тревоги, все ее сомнения… Гришка… «Солярис» ему нравится… Снаут говорил: человеку нужен человек. Кто бы спорил, да где ж его взять?
Когда вот так тошно день за днем, кажется, что жизнь другой уже никогда не будет. Кажется, что нет исхода – и какая разница, заслужил ты это или нет, преступник ты или жертва. Тяжело так жить. Начинаешь думать, что твои неудачи закономерны, что они – правило, а редкие, очень редкие удачи – исключения. Как раз об этом говорил в пятницу Риттер.
- Вы не замечали, Марьяна, - рассуждал он, крутя в руках очки, - один из важнейших вопросов человечества совсем не в том, крутится ли Земля вокруг Солнца или наоборот? Главный вопрос в том, что считать правилом, а что исключением в конкретный момент нашей жизни. И как это правило определять. Сколько, скажем, требуется исключений, чтобы принять их, как исключения? Сколько раз должно повториться событие, чтобы мы назвали его правилом? Понимаете, о чем я? Вы серьезно полагаете, что это занудно и не-актуально? Хотите живой пример? Наша эстрада – все эти «Фабрики звезд», «Секреты успеха», «Две звезды», «Три звезды» и т.д. Что это? Я убежден, правило в том, что это – сплошной компост, даже не компост, именно не компост, а нечто мертвящее, не способное вырастить хоть что-нибудь полезное или хотя бы красивое. Совершенно единичные случаи, которые я наблюдаю, дают мне основание считать их исключениями. И так во всем. Я использую свои критерии. Прав ли я?
- Не знаю, есть ведь абсолютные критерии.
- Для оценок? Надеюсь, я недалеко отхожу от них. Но юмор ситуации в том, что на это надеются, более того – в этом уверены все, буквально, каждый, включая этих … звезд. Абсолютные критерии … Есть единственный Абсолют и девять правил. Девять же? Или десять? Раньше их называли заповедями. Наверно, чтобы лучше знать, что нарушают. Мы-то с вами думаем, что правило на самом деле одно, а эти девять – своего рода подпрограммы, эффективные в некий исторический период. Тут, правда, тоже возникает интересный вопрос по поводу продолжительности этого периода. То есть, не устарели ли подпрограммы? Не нужно ли их подредактировать в соответствии с текущим моментом? А? Правило обязывает всех видеть хорошими. Это выше моих сил. Я не могу видеть хорошим нашего директора. Вы опять смеетесь?
- Вы неизменно сворачиваете в одну сторону.
- А у нас все дороги ведут, пардон, в уборную, до Рима далеко. Хорошо, возьмите сферу обслуживания, милицию, наш автопром. Закройте глаза и ткните пальцем. Не промахнетесь. Я видел, вы усмехнулись на мои слова о Солнце. Каюсь, украл у Шерлока Холмса. Признайтесь и вы: неужели хоть раз в жизни для вас было важно, что вокруг чего вертится? Я исключаю момент ответа на экзамене по астрономии. Итак, что считать правилом, а что исключением? Вопрос.
- И все же мне странно слышать такие рассуждения от доктора наук. И потом, разве может ученый верить в Бога?
- Э-э-э, Марьяночка. Я же не говорил, что верю в Бога. И потом, кому совесть позволит назвать себя ученым, даже наедине с самим собой? Слова-то сильно обязывают. В одном романе фантастическом был такой класс, что ли, людей – знатоки назывались. Хотя, раз знатоки, - ухмыльнулся Риттер, - то, конечно, не класс, прослойка. Класс - это, как раз, незнатоки. А они – прослойка, да. И носили они синие плащи. А у нас считается - дипломов пара, вместо синего плаща – пиджачная пара, извините за тавталогию, звание, и все вместе это автоматически называется «ученый». Это – во-первых. А, во-вторых, насчет странностей: я видел в жизни очень странные вещи. Вы не поверите, как-то раз я видел порядочного депутата. Впрочем, он и до депутатства был клиническим дураком. Это лишь подтверждает важность идентификации правил и исключений. У великого Алданова, помните: прохвосты, разумеется, исключение, но уж очень их много. Не ручаюсь за точность цитаты, по-моему, это из «Повести о смерти». Не читали?
Вот и еще один день закончился. Если не двигать бегунок календаря, как отличить вторник от среды, пятницу от четверга? Понедельник отличить легко – планерка, как коллективная молитва. Бессмертное: «он перед боем знал, что слабо им, / молились строем, не помогло». Что-то на стихи потянуло. Схожу с ума. Схожу. «Мама, замуж хочу! – Сходи». Замуж, за муж. Схожу с ума. «Когда на площадях и в тишине келейной / мы сходим медленно с ума, /холодного и чистого чего-то там / предложит нам какая-то зима». Бальмонт? Гумилев? Кто же, кто? Мандельштам? Доживем до зимы. Потом – весна. Лето. Тридцать пять. Тридцать восемь. Сорок. «Сороколетье взяв за середину…» Сорок два. Домой идти? Постирать, погладить. Гладиатор. Муж-гладиатор и «в нашем деле он – новатор»: только гладит. Это тоже – у Визбора, вроде. Семь лет уже только гладит. Сорок пять. Пятьдесят. Список. Ты уже никогда не станешь… и пять страниц восьмым кеглем. Не станешь художником, дизайнером. Никогда. «Увы, мои друзья, уж поздно стать пилотом, / балетною звездой, художником Дали…». Привязалось же. Пятьдесят. Пятьдесят пять. Ура! Пенсия. Сократят одномоментно. Если не уволят завтра, через неделю, в июле. В мае. Без зубов, без волос, зато с морщинами, с очками. С костылем. В кресле. В памперсах.
Бумаг накопилось. Полгода работы не стоит одной спички. Рукописи не горят? Картриджа хватает на две недели. Впору пионеров звать, макулатуру сдавать. В столе – бардак. Расческа. Еще. Зеркальце. Бумаги, бумаги. Ага – блокнот. Три дня искала. Ищи дальше. Как это – радость моряка, так называется?
Марьяна взглянула на часы в мобильном телефоне. Десять минут шестого. Полчаса сидит, перебирает бумажки, без цели, без смысла. Порядка больше не становится, но она же не уборку делает. А что она делает? И смысл жизни – не поздновато ли его искать?
В дверь заглянула лохматая голова. Марьяна от неожиданности чуть не подскочила (забыла все-таки закрыть на засов!).
- Гришка! Инвалидом сделаешь!
- Марьян, можно к тебе?
- Заходи.
Голова исчезла, дверь открылась пошире. Как вор, прошмыгнул Рубин с мешком на спине. Закрыл дверь, задвинул засов.
- Марьян, помощь нужна. Две.
- Чего две?
- Две помощи. Во-первых, вот это спрятать, - он тряхнул мешком, - позволь сейфом попользоваться.
Марьяна искоса посмотрела на мешок, вздохнула, открыла сейф.
- Попользуйся. Скажи только, что это. За что сидеть придется?
- Гляди, - он осторожно развязал мешок, приоткрыл.
- Гриша! Золото!
- Почти, - довольный произведенным впечатлением, Рубин как бы невзначай накрыл своей рукой руку Марьяны, придерживающей край мешка. – Бронзовка. Краска такая.
- И сколько ее тут? – будто не замечая, Марьяна убрала руку с мешка, отошла от сейфа.
- Почти полтора пуда, - погрустнел Рубин, - двадцать два кило. Чуть не умер, пока дотащил.
- Надо было на права сдавать, сейчас бы ездил на газике.
Рубин с лязгом закрыл сейф.
- Я ж тебе говорил, выгнали меня с курсов, без права поступления выгнали. А краску боюсь я в подсобке оставлять, спионерит кто-нибудь. Можно у тебя руки помыть?
- Мой, мыло там… увидишь.
Гришка молниеносно вымыл руки, продолжая рассказывать бесконечные басни о тяжелой доле снабженцев, юлой прошелся по комнате. Наконец утих, подсел к ней.
- Марьян, - жалобно сказал он, - тщетно пытаясь подъехать поближе на стуле. Стул был дефектным, дефективным, как называл его Гришка. Колесико не крутилось, и подъехать не получилось.
- Марьян, у меня просьба.
- Третья, - напомнила Марьяна, прищуриваясь. Он от ее взгляда всегда пропадал, по его же выражению. Так и теперь засбоил, покраснел, заворочался.
- Ты мне кресло совсем доломаешь, - безжалостно сказала Марьяна, - чего тебе, старче?
- Мне страшно, - тоненьким голоском протянул Гришка, - проводи меня до кафе, а? А я потом тебя – до дома, - с готовностью добавил он.
- Вот это номер, - удивилась Марьяна, - долго думал?
- Долго. Что ты здесь сидишь? Пойдем, а? Потанцуем.
- Знаю я твои танцы-обниманцы, - отмахнулась она, - ты же не умеешь.
- А я учиться буду. У тебя. А?
- Бэ. Нет, Гриша, в кафе мы с тобой не пойдем. Уже поздно, и, знаешь, как это называется?
- Моральное разложение? – с надеждой спросил Рубин.
- Растление малолетних, - отрезала Марьяна.
- Так ты же совершеннолетняя!
- А я – про тебя.
- Ты меня нарочно обижаешь? – тихо спросил он, и Марьяна с удивлением заметила, что он действительно обиделся почти до слез. Ребенок, абсолютный ребенок! Теперь утешать надо.
- Дурачок ты, - она провела рукой, ероша ему мягкие, чуть потные волосы на затылке (внутри что-то брезгливо сжалось, как только смогла руку не отдернуть резко...), - я же по-шутила, чего ты? Но в кафе мы не пойдем и на танцы не пойдем. Пойдем мы домой: ты к себе, а я – к себе. Так и быть, до остановки провожу.
- Я тебя на руках донесу, до самого дома, - безнадежно сказал Рубин, понурившись на «дефективном» стуле, - Марьян…
- Все, я закрываю. Спят усталые игрушки, - Марьяна для наглядности покрутила перед ним связкой ключей, - вставайте, граф!
К счастью, ехать ему было в другую сторону, а трамвай Марьяны подошел почти сразу. Затяжных проводов не получилось. И прекрасно. Уж сил никаких нет, ни слушать, ни сопереживать, ни соучаствовать, ни утешать. Ни сил, ни желания.
«Все, что будет со мной, знаю я наперед, не ищу я себе провожатых…»
Так вот и вопрос: правило это теперь для нее? Есть, правда еще один вопрос, пострашнее. Марьяна по дороге от остановки свернула к киоскам – все равно, по пути – и брела, машинально разглядывая витрины. Старый-старый анекдот рассказал вчера Рубин. Все ей анекдоты рассказывают, почему ж так грустно жить?
Встречаются двое, веселый и грустный. И спрашивает веселый грустного, отчего тот плачет. «У меня все плохо», - отвечает грустный. «Это – только полоса в твоей жизни, - утешает веселый, - черная полоса, все изменится, вот увидишь». И проходит время, и вновь встречаются знакомые, и опять грустный нерадостен, и опять спрашивает его веселый. А грустный ему в ответ: «Я только сейчас понял: у меня тогда, прошлый раз, светлая полоса была в жизни». Киоски закончились, Марьяна вошла в свой двор. Навстречу шел сосед, прогуливал французского бульдога. Сосед был немного похож на Такеши Китано, а бульдог – на хозяина. «Здравствуйте», - сказал сосед. «Р-р-р», - сказал бульдог. «Здрасте», - сказала им обоим Марьяна.
Какого цвета нынешняя полоса ее жизни?
Кафе
Наутро все было, как обычно. Сергей с аппетитом хрустел гренками, пил крепчайший черный кофе без сахара и улыбался своим мыслям. Марьяна никак не могла вспомнить, где она читала о такой вот отстраненной улыбке, у Гончарова, кажется. В гостинице, за табльдотом улыбался англичанин, улыбался одинаково приязненно собеседникам за столом, булочке на столе, маслу, ножу… Панпсихическое нечто было в этой улыбке. Гнусное книжное воспитание, гнусное своей оторванностью от этой прекрасной, прекрасной жизни…
Поцеловав напоследок, муж ушел. Джинсы после вчерашней непогоды так и не почистила, ждала, чтобы высохли. Праздников не предвиделось, потому форма одежды – рабочая. «Радость не предвидится пока что, поскольку …». Джинсы – фабрики «Динамо». Блузка белая, строгая, перешитая мамой еще из свадебного платья, страх сказать, сколько лет тому назад. Нет, не из маминого платья, но тоже – почти классика. По возрасту, хотя бы. Туфли. Вот так – одним словом: туфли. Просто туфли. Большего не скажешь. Теперь для комплекта нужно, чтобы в подъезде или в трамвае, или еще где-нибудь кто-нибудь на нее напал, маньяк что ли, хулиган. Хоть вчерашний этот, поэт и химик. Вот тогда – полный ажур. Я люблю тебя жизнь…
Лучшая подруга Света, работала секретарем директора. Именно она провела в свое время Марьяну в Институт. Вычислительный центр союзного подчинения «Квант», где та работала, перепрофилировали. В насмешку, а, может, от непонимания старое название новые хозяева сохранили. Теперь в «Кванте» были сауны и круглосуточный эскорт. Что это значило , было понятно всем. Молодым сотрудницам и крепким сотрудникам старого «Кванта» новые хозяева предложили работу. Некоторые согласились, некоторые отказались.
Черно-белый мир остался в детстве. Она не осталась, забрала документы и некоторое время чувствовала себя очень неуютно. На китайский рынок идти в палатку не хочется. Там – тот же «Квант» в его новом обличье, но пооткровенней, погрязнее, без фиговых листочков. В школу идти тоже не очень. Заводы разваливались так стремительно, что боялась не успеть документы оформить.
Светлана позвонила очень вовремя. Когда-то она работала в модельно-конструкторском бюро одного из местных оборонных монстров. Но вовремя подыскала местечко, стала из конструкторов секретарем и ни капли не комплексовала по этому поводу, жила и в ус не дула. Пока «Квант» был старый, Марьяна иногда подкалывала подругу. Когда «Квант» стал новым, и она без толку пробегала неделю в поисках более-менее приличной работы, язык прикусила. На предложение Светки сразу ответила «да».
В обеденный перерыв Светлана зашла к Марьяне.
- Янка! – закричала она с порога, - все на мази, мы идем!
- Что на мази? – спокойно спросила Марьяна, просматривая распечатки, - и куда мы идем?
- Я ж тебе говорила! Мы с тобой идем в «Два капитана» на банкет. Ты что, забыла, что ли?
Марьяна изумленно повернулась:
- Светик, хоть убей, не помню. Я даже не представляю, о чем речь.
- Ты, мать, заработалась совсем, - Светлана подкатила одно из кресел к вытяжке, уселась и закурила. – Значится так. Мы с тобой идем в «Два капитана». Там приятель моего хорошего знакомого обмывает диплом. Нас с тобой ждут непременно. Форма одежды – любая. Люди очень приличные. Что тебе еще?
- Вытяжку включи. Приятель твоего знакомого. А я тут при чем? Диплом обмывает. Он что – студент? Тебя на молоденьких потянуло?
- Фу! – сказала Светлана, - фу и еще раз фу. Какая вульгарность! Это – докторский диплом.
- Студент-медик?
- Очень смешно! Диплом доктора наук! А хоть бы и студент.
- Светик, ну, при чем тут я? Это же твои знакомые.
- Не валяй дурака, я без тебя не пойду, а мне там надо быть. Нас будут обеих ждать у входа.
- Настроения нет никакого, - сказала Марьяна, - и вообще.
До кафе доехали на троллейбусе. На крыльце их действительно ждали двое мужчин средних лет. Один, повыше, оказался светкиным знакомым. «Анатолий, - сказал он, протягивая руку, и представил второго, - Степан». Проклиная в душе предприимчивую подругу, Марьяна вошла в кафе. Банкет еще не начался, они приехали чуть раньше. В полумраке второй залы кафе, скорее – комнаты, тихо пел в динамике Митяев, тесно уставленные тарелками и бутылками, были сдвинуты три или четыре стола. Почти половина мест пустовала. Среди гостей оказались, к немалому душевному облегчению Марьяны, несколько женщин в годах. Вид у всех был, в самом деле, добропорядочный. Настырная Светка не замедлила шепнуть на ухо: «Вполне буржуазная компания». Анатолий временно замещал виновника торжества. Он громко представил присутствующих.
Светка уже жестикулировала с кем-то у подсвеченных аквариумов. Вот уж кто сама, как рыба в воде. В любой компании через десять минут – как дома. Это не воспитаешь, с этим нужно родиться. А Марьяна всегда чувствует себя скованно. И от застенчивости выглядит надменной – знает за собой такое. И ничего тут не поделаешь: что выросло, то выросло.
В этом кафе они были с Сергеем тринадцать лет назад. Тут тогда, конечно, все было иначе, попроще, без аквариумов, без витражей. Безалкогольное кафе-мороженое. Да они тогда и не пили вовсе. Хотя – нет, пили. Пили красное вино. Но нет, это еще раньше. А тогда, тогда не пили. Тогда они ждали ребенка, ели мороженое с вишневым сиропом. Смешно притворяться перед самой собой. Она пошла сюда, конечно, не из-за Светки. Она не была тут с тех самых пор. Захотела еще раз увидеть, вступить в реку. Колыхнется ли, заболит? Осталось ли что-нибудь: запах вишневого сиропа, солнце на пластике столов и в пыльных стеклах, шум проспекта за окнами? Или только боль, даты с промежутком в сутки, крутой склон, по которому весной и осенью несутся мутные ручьи? Оказывается, и этого больше нет, как не было.
Соседом по столу оказался полный, лысый, косоглазый бородач помоложе ее. С другой стороны сидела Светка с ненаглядным Анатолием, а напротив – пожилая пара. Светлана, само собой, всех уже знала и помнила по имени-отчеству. Марьяна немного осмотрелась. Она не то, что оживилась, но глупо же букой сидеть, раз уж пришла. Тамадой оказался Анатолий, а виновник торжества и выглядел, как виновник: тихий, смущенный, только улыбался сконфуженно. Марьяна и голоса его не запомнила, только виноватые улыбки.
Пить не заставляли – приятный сюрприз. Марьяна незаметно наблюдала за соседями. Все были, похоже, давно знакомы – в компаниях это чувствуется. Но их со Светкой приняли хорошо, как своих. Если бы не настрой последних дней (недель, месяцев, лет - ?) и не роковые мене, текел, фарес, навсегда оставшиеся на стенах этого кафе, было бы совсем здорово.
Когда объявили танцы, Марьяна шепнула Светке:
- Ты не спорь, я улизну.
- А я и не спорю, - улыбнулась умиротворенная Светлана, – спасибо, что пришла.
Светка ничего не знала про тот визит в кафе тринадцать лет назад. Марьяна завернула к виновнику, поблагодарила, еще раз поздравила и выскользнула на крыльцо. Привалив-шись к столбам, дер-жавшим крышу, курил сосед по столу.
- Уже уходите?
- Пора. До свидания.
- П-подождите, я возьму к-куртку, п-провожу, если п-позволите.
- Не стоит, спасибо.
- Я все равно хотел уходить, уже п-поздно.
- Ну, хорошо.
- Я быстро.
………………………………………………………
- Вы п-пешком или на т-т-транспорте?
- Хотела пешком.
- Хорошо.
……………………………………………………….
- Осень какая стоит! Я любила в детстве закрыть глаза и идти. В такую погоду – лист облетел и пахнет уже немного непогодой и снегом. Вы смеетесь?
- Нет, нисколько. Я т-тоже люблю эту п-погоду. Глаза закрывать боюсь, но воздух этот люблю. Вы п-правы, снегом пахнет.
(«Как же его зовут? Павел, вроде бы…»)
- Павел…
- Да?
(«Угадала!»)
- Можно вопрос?
- К-конечно.
- Вы друг сегодняшнего хозяина?
- Мы п-приятели с Толей. И с Домником знакомы давно. Мне от них ничего н-не нужно, им от меня. Хорошие, стало быть, отношения.
…………………………………………………………..
- Вы всегда молчите?
- Нет. Вам скучно, да?
- Нет, но новые знакомые обычно заговаривают меня до полусмерти. Наверное, от стеснения. Вы – исключение.
- Вам бы хотелось, чтобы я г-говорил? П-простите, не верю.
- Почему?
- Вы еще спрашиваете? Не смущайтесь, я знаю, что в дикторы не гожусь.
………………………………………………………….
- Ну, вот мы уже и пришли. Дальше не нужно.
- К-как скажете.
- Спасибо. До свидания.
- Всего.
Отойдя шагов на пять, Марьяна обернулась. Новый знакомый уходил, не оглядываясь, в глубину дворов. Она состроила гримаску: не привыкла к такому: не смотрят вслед, не спрашивают, когда можно будет встретиться. Странный тип. Да и ладно.
Домой пришла в половине десятого. Мама только вздохнула. Чтобы пресечь возможный разговор, почти наверняка неприятный, Марьяна ушла в ванную. В компании с корзиной белья время летит незаметно.
Векшин
Векшин досадовал на себя, что вызвался провожать, да еще пешком. Хорошо, в центре живет и от него недалеко. С усмешкой вспомнил знакомство с будущей бывшей женой: в первый же вечер провожал аж до Гоньбы. Отказаться неловко, но в душе трепетал, понятия тогда не имел, где эта самая Гоньба.
Векшин еще в кафе хотел попросить таблетку цитрамона, но сначала постеснялся, а потом в суете забыл. Вспомнил, уже решив уходить, да махнул рукой. И, уже придя домой, понял вдруг, что можно было и не мучиться, зайти по дороге в аптеку. Но не догадался, значит, и не стоило заходить.
После нервных встрясок голова всегда болела особенно, казалось, глаза вот-вот выпадут на асфальт, шмякнутся с противным чваком, и что ему тогда делать? Так же вот шел когда-то после защиты вместе с академиком Новоселовым. Помнится, шли они тогда дворами: подвыпивший академик нагнал на Векшина жути рассказами про милицию, время от времени начинавшей прямо-таки охоту на пьяных. Очень приятную беседу вели они тогда – в промежутках между страшилками про милицию – но о чем именно говорили, хоть убей, не вспомнить. Застряла в памяти только народная расшифровка сокращения на дверцах милицейских машин – ПМГ. На самом деле это означало, наверное, «Подвижная Милицейская Группа», но наши люди, не колеблясь, читали «Помоги Мне Господи».
Он шагал, стараясь мягко наступать на пятки – боялся за глаза, понимая неболевшей половиной головы, что это глупо – и невольно слушал разговор впереди идущей пары. Парень, моложе его лет на пять, и девица спорили о чем-то, и Векшин поймал странную фразу:
- Я не то, что не хочу, - старательно твердо, как это порой делают пьяные, сказал парень, - у меня просто желания нет.
Они заспорили горячее, и боль в голове вспыхнула с новой силой. Векшин достал сигаре-ты и приостановился, закуривая. Люди часто говорят глупости, еще чаще делают это не-осознанно, то есть искренне перед самими собой. Он первый – не исключение.
Векшин курил не много, но сейчас жадно глотал дым, и, вроде, в голове прояснялось. Чудилось ему, глотает не сладковатый ментоловый дымок дешевой Nord Star, а горький угольный дым, тот самый, что когда-то заносило ветром в открытые теплушечьи люки. Бродяжно путавшийся между пятиэтажками ветер относил то запахом сгоревшего лука, то вонью мусорных баков и вдруг пахнул холодной пылью. Векшин был уверен, что уже встречал этот ветер, тогда он вот так же пах пылью и снегом. Он поймал этот ветер тоже в поезде, как раз в тех же местах, и был счастлив, словно встретил старого знакомого.
На удивленье удачно получилось с кафе. Так оно и бывает: все приходит там и тогда, ко-гда не ждешь, и плохое, и хорошее. Среди гостей оказался профессор Мурзин, с которым тщетно пытался пе-ресечься уже несколько недель. То он в командировке, то Мурзин, то у одного дела, то у второго. Старенький профессор пробыл в кафе недолго, но Векшин успел твердо договориться о будущей встрече. Из последней командировки Векшин привез массу впечатлений и ощущений (именно так определял для себя), и визит к Мурзину обещал много.
Он был очень взволнован на этом случайном банкете и уж, конечно, не учтив. Отвечал невпопад, и женщина, которую сейчас провожал зачем-то, смотрела на него как-то странно. Не важно! Быстро вернется домой, умоется и к столу. Переполняют не только фантазии, образы – уже слова переполняют, жизнь чужая, которая уже и не чужая, своя. Что-то похожее должны чувствовать беременные.
Улица, по которой он шел, огибала железнодорожную станцию. До путей оставался всего квартал старых домов. Часть из них построили в конце 1920-х, часть – уже в войну. Век-шин жил неподалеку и по ночам, когда стихал город, слышал за окном гудки переговаривающихся тепловозов, реплики дежурных по станции, усиленные динамиками, тяжелое дыхание усталых дизелей. Он бросал рукопись, а, если уже лежал в постели, долго не мог заснуть и, закинув руки за голову, бездумно грезил с открытыми глазами.
Когда-то, когда он после института только пришел на завод, испытал и удивился силе ощущения, может быть, кто-то сказал бы – надуманного. Это ощущение – восторг - неизменно возникал, когда он подходил к доске с наколотым чистым листом ватмана. Было задание, были сроки, было осознание то-го, что скоро лист перестанет быть чистым, а разочарований, уж точно, будет больше, чем радостей. Лист разлохматится, станет серым, затасканным. Через какое-то время он и вовсе исчезнет: случится удача, с него снимут кальку, с кальки отпечатают определенное количество синек, а «белок» похранят-похранят недолго, да и выбросят. Из экономии, может, порисуют с обратной стороны чер-новые наброски.
Постепенно сошли на нет чертежные доски, и слова старого анекдота «а я и Кульмана не знаю» перестали быть понятны и смешны, потеряв второй смысл. Молодые специалисты сразу садились за «компы», и сам Векшин чертил теперь только так. Это было и быстрее, и удобнее, но давнее чувство радости, трепета, предвкушения на работе больше не возникало. Теперь оно перешло в рукопись. Как де-душки и бабушки переносят свою любовь с детей на внуков, так и Векшин все свои надежды и привязанности, волнения и страхи перенес с ватмана на стопку чистых листов бумаги «Снежинка».
У всех людей, признаются они в этом или нет, есть помимо основной работы любимое дело. Кто-то ходит в тренажерный зал, кто-то решает дифференциальные уравнения, кто-то поет хором.
Векшин писал. Хаотичные записи по истории завода, куда стремился попасть и попал после института, он начал давно. Постепенно разрозненные листки сложились в пугающее слово «повесть». Перечитав написанное, он выбросил большую часть и начал все сначала. Ему казалось, пишет он очень быстро, и, действительно, через полгода первая глава была готова. Случился долгий перерыв, но однажды он снова вытащил из дипломата заветную папку и снова перечитал, и снова выбросил большую часть. Его заколодило на первой главе. Векшин чувствовал, что идет по кругу не только в повести, но и в своей жизни. Наступал двенадцатый год известного только ему летоисчисления. Зло выходит из человека, но давно замечено, освободиться можно только страданием. Он верил в двенадцатилетние циклы возмездий, и ждал потрясений.
Векшин изо всех сил пытался обмануть судьбу и не придумал ничего лучшего, чем жениться на случайной в своей жизни молодой женщине, в которой он, как выяснилось чуть позже, выдумал то, что хотел видеть в своей жене.
Брак был бурным, неудачным и недолгим. Возможно, все в нашей жизни - чистые случайности, но выкидыш ребенка, девочки, которую он планировал, до смешного с трепетом ждал и хотел, и развод, которого он совсем не планировал, не ждал и не хотел, но начал первым, случились в двенадцатый год. Бумеранг вернулся. Уже после развода Векшин слышал пародию на популярного своими двустишиями поэта Владимира Вишневского - якобы, от своего имени Вишневский пишет Пушкину: «Я, как и Вы, но жив и краток».
Я, как и Вы, - думал Векшин, обращаясь к Александру Сергеевичу с усмешкой над собственным нахальством, - но жив и холост. Прошло еще несколько месяцев. Жизнь не то, чтобы налаживалась, скорее, дала понять, что другой не будет. Человек не может привыкнуть к боли, но есть в народе слово «притерпеться». Векшин притерпелся к своей боли. Кручина твоя – не причина, говорил он себе и старался поменьше себя жалеть. Он стал теперь мягче, ироничнее, его оценки людей немного сгладились, он уже пытался прощать не только себя, но и других. А, скорее всего, так только ему казалось. Он надеялся, что прощается с прошлым уже навсегда.
Бумеранги шли цугом. Казалось, кто-то стреляет очередями. И он видел очередь там, где был всего лишь контрольный выстрел. Очередью, звеньями одной цепи были смерть отца, отрава скоропостижного брака и болезнь и смерть матери. Прошло время прежде, чем он увидел эту цепь. Перед употреблением взбалтывать – пишут на некоторых аптечных пузырьках. Его хорошо взболтала жизнь, и он надеялся, что стал более пригоден к употреблению хоть на что-нибудь, кроме удобрений. Привычка думать красиво не оставляла его.
И он снова достал дипломат.
Люди, которые были прототипами его героев, к тому моменту давно сошли со сцены. Тот, кого в своих записках Векшин назвал Воробьевым, умер четыре года назад. Ушли непосредственные участники событий, уходили их младшие современники. Это выглядело смешным и выспренним, но Векшин чувствовал себя обязанным – как сможет, как сумеет – рассказать об этих людях. Кому рассказать? – прямо спросил его однажды Велихов, - кто это прочтет? Кто захочет прочесть, и кто захочет издать? Мирон был коммерческим автором, он совсем не хотел обидеть.
Лет десять назад Векшину выпала командировка в места, недалекие от тех, где начиналась часть истории в его записках. Тогда он увидел в этом перст Божий. Не знал, что съездит туда еще дважды. И зачерпнет воды из Волги, и умоется этой водой, и хлебнет ее, не только из крана, из пригоршни. Да-да, все это – наигрыш, экзальтированность, сентиментальность. Когда он поехал туда же второй раз и третий, он уже нисколько не сомневался в предопределенности своей судьбы. И совсем не удивился, когда однажды выпало ехать в Харьков. Там были истоки другой части истории, и, понятно, он не мог миновать этот город. Рано ли, поздно ли их встреча должна была состояться.
Потом был Челябинск, и все сошлось, концы с концами, другие звенья все той же цепи, что называется жизнью. Последняя командировка – Челябинск – так и мыслилась: последняя не только по времени. Она поставит точку в его истории, и придет однажды покой и к нему, и к его героям. Осталось немного – встреча с Мурзиным и полгода работы. А потом наступит покой. Он так чувствовал и так писал еще не успев увидеть «Мастера и Маргариту», да и как было успеть, если на тот момент даже съемки не начинались. А что это значило кроме того, что, если не всем, то многим хочется покоя. И ждут люди денег и успеха не затем ли, чтобы получить тот самый покой? И это тоже были мысли момента, а пройдет момент, протечет река, какими мы станем и где окажемся – в поле за аэропортом, камнем в лунном кратере или в старом доме, где по крыше и стеклам барабанит холодный октябрьский дождь?
Он был слишком взволнован сегодня и писать не стал. Посидел у телевизора, принял душ и лег пораньше.
Риттер
За долгие годы Риттер успел пересечься со многими известными людьми. В последние двадцать пять лет абсолютное большинство из них было забыто. Впрочем, многих забыли еще раньше. Когда-то он огорчался, но позже стал видеть в этом своего рода анекдот. Однажды он достал из ящика стола небольшую любительскую фотографию, протянул Марьяне.
- Кто это с вами? – спросила она, с любопытством разглядывая троих мужчин, улыбающихся на фоне невеселого пейзажа. Не то степь, не то пустырь лежал за их спинами. Сероватое высокое небо. Один, бесспорно, был Риттер. Судя по всему, лет сорок назад. Второй был похож на него. Сильное лицо, шапка темных волос, высокий лоб. Третий, старший из всех, стоял в центре, обняв спутников за плечи.
- Я многим показывал этот снимок раньше, - покашливая, сказал Риттер, - давно уже не делаю этого. Это, знаете ли, такой тест на профпригодность. К вам это не относится, вам простительно не знать. Но, представьте себе, ни одного правильного ответа за десять лет. Чему тут больше удивляться? Теперь я знаю – моей наивной тупости: десять лет, ну, пусть, не десять, восемь, восемь лет задавать окружающим один и тот же вопрос. Стыдно, что и говорить, но было. Было, Яночка, не скрою.
- И кто же это? – повторила Марьяна, всматриваясь в фотографию.
- Раз, наверное, шесть мне говорили: какой у вас папа красивый. А брат-то как на вас похож! Все это грустно или, наоборот, очень смешно. Я верю, что, чем экстремальней чувство, тем ближе оно к своей противоположности. Дело в том, Яночка, что этот молодой человек слева – Гай Северин. Я еще могу допустить, что его необязательно знать в лицо нашим оболтусам. Хотя, поверьте, немногие из них были бы достойны целовать его подошвы. Но человека в центре они знать обязаны. Это – Семен Косберг. Наш славный коллектив, - грустно сказал Риттер, - работал на фирму Косберга почти тридцать лет. А кто теперь его помнит?
- А на Северина институт работал тоже?
- На кого мы только не работали, - устало махнул рукой Риттер, - Вы не спрашиваете, кто это, и я вам благодарен. Неважно, знаете вы его или нет. Марьяна, я вас давно хочу спросить о другом.
- Почему же не спросите? – улыбнулась Марьяна, - тем более – давно.
- А не знаю, - пожал плечами Риттер, - хочу спросить: почему вы здесь работаете?
- То есть как? – не поняла Марьяна.
- Да так. Вам здесь интересно или вы чувствуете, что это – ваше призвание? Почему вы улыбаетесь?
- Потому, что это не смешно, Александр Борисович. Какое в наше время может быть призвание? Лучшая работа – эта та, которую удалось найти. Помните, откуда это?
- Нет, - сказал Риттер, - не помню.
- Это – Хеллер, Джозеф Хеллер. «Лавочка закрывается». Хоть что-то вы не знаете!
- Да-да. Но, простите за бестактность, ведь есть же дело, которое вам интересно. Дело, которому хотите служить?
Она задумалась, потом тряхнула головой и сказала, пряча смущение за нарочитым смехом:
- Представьте себе, есть. Я хотела бы стать театральным художником.
- Ого! – удивился Риттер, - но это же здорово! А почему вы не…
- Вот именно – не, - печально сказала Марьяна, улыбаясь, - время, Александр Борисович, время. Я упустила свое время, а сейчас уже поздно. Осталось только ни и только не. Пом-ните?
- Поздно? – рассердился он. – Пока жив человек, ничего ему не поздно!
- Да уж сильно поворот крутой, - неуверенно сказала она.
- Поворот и должен быть крутым, иначе это не поворот, а уклон. И не смейтесь.
- В сорок лет начинать жизнь заново…
- Кто вы по специальности, Марьяна? Что заканчивали?
- Политехнический, программист.
- А работаете сейчас по специальности? То-то.
- А вы бы хотели, чтоб я ушла? – неожиданно спросила она, и оба они растерялись от этого вопроса.
- Нет, - подумав, тихо сказал Риттер, - но тут вам не место, Яна. Нам обоим нужно уходить, - усмехнулся он, кладя очки в карман. Марьяна молча смотрела, как он поднялся и, прихрамывая, шел к двери.
У выхода Риттер остановился:
- Вам нужно уходить, Яна, - твердо сказал он, - скоро здесь будет пожар, а пожарников таких… какие могли бы помочь… в государстве нашем больше нет. Здесь все кончено. И в Институте тоже. Я не шучу.
В этот день она закончила четвертый раздел Отчета. Часам к трем допечатала последние листы и обнаружила, что задела нет. Ничего ей в этот день не принесли и не прислали, ни странички. Она потянулась, потерла глаза. Нет, так нет. Этот Отчет, как пирамида – пока строится, конца не видно, точно на века. Так ли уж важно, сегодня подвезут очередной блок или завтра? По сравнению с вечностью, вообще не важно.
По-хорошему, о том, что раздел закончили, следовало доложить начальству. Для Института нынче очередной раздел Отчета, как для Путилова когда-то очередной миллион пудов рельс. Или рельсов?
Пока Марьяна потягивалась перед компьютером, дверь комнаты, особенно неприятно скрипнув, открылась: пришел Вечный Зам. Когда-то молодой и энергичный сотрудник, потом – ведущий, потом – завлаб, Михаил Васильевич был досрочно повышен и назначен замом еще прежнего директора. Стремительный – и кто сказал, что незаслуженный? – взлет на этом прекратился. Михаил Васильевич безнадежно застрял в своей должности, растолстел, обрюзг, стал труднее в общении. Раньше его немножко любили, потом больше уважали, потом – меньше. Все же Вечный Зам был не самым плохим человеком и начальником, и обычно Марьяна ладила с ним.
- Марьяна Юрьевна, - сказал он, улыбаясь, - вы меня чаем угостите?
Марьяна тоже улыбнулась в ответ. Настроение сегодня было странное, такое в дни ее молодости называли пофигительным. Томным голосом ответила:
- Шутите, Михаил Васильевич! Разве можно в рабочее время чай? Я не могу это позволить.
- Себе не можете или мне? – озадачился Вечный Зам.
- Вы меня проверяете? – подняла бровь Марьяна.
- Да нет, - сдался Вечный Зам, - то есть, да. Вы проверку выдержали. Это хорошо. А то, что чаю пожалели для начальства, это плохо. Как наш отчет?
Михаил Васильевич насупился, и Марьяна тоже, как могла, изобразила озабоченность. Она с усилием приподняла толстую пачку распечаток.
- Это русский вариант?
- Русский и английский, предварительная сборка четвертой части. Если замечаний не будет, печатаем чистовик.
- Нда-а, большая работа, - Вечный Зам взвесил пачку на руке.
- Вы хотите сказать, тридцать лет назад?
- Сарказм ваш, Марьяна Юрьевна, общеизвестен. Хорошо. Что у нас с вами дальше, что в заделе?
- Ни-че-го, - отгородилась ладошками Марьяна, - закрома Родины пусты. Все, что было распечатано.
Зама слегка передернуло от «закромов». Посидев несколько секунд, он тяжело поднялся.
- Я вас оставляю. Это, - он встряхнул распечатки, - забираю. Еще раз прошу, докладывайте, регулярно докладывайте.
- Конечно, - рассеянно кивнула Марьяна. – Михаил Васильич, можно мне сегодня пораньше уйти? Материалов-то все равно пока больше нет.
Из дневника Павла Векшина
«Замечательная книга Сомерсета Моэма «Подводя итоги». Итак, подводя итоги:
1. Я не воевал, но частично восполнил – две операции, две попытки убийства, вторая – удачная. А через восемь лет после – предложение своих услуг того же рода. Не моя заслуга, что предложение не прошло.
2. Когда хотел и мог - удовлетворял свое тщеславие, когда хотел - уходил в тень по собственной воле. И в этом было не меньше гордыни и удовлетворения.
3. Я мало строил. Разрушал как-будто тоже не много. В чем измерять. Самое дорогое разрушить успел.
4. Все любят красоту, и я ее люблю. Я видел ее. И жестокость видел, и сам часто был жесток.
5. Я даже счастлив был, несколько раз и сильно. Но и от депрессии лечился.
6. Мельком коснулся чужой жизни, ничего в ней не понял, но долго думал иначе. Не мог разобраться в своей. Тоже долго.
7. Я так хотел уехать из своей страны, а, когда ненадолго уезжал, считал дни до возвращения.
8. Меня награждали и ругали. Но, впрочем, это, скорее, к пункту 2.
9. Я писал стихи и прозу. Когда чувствовал себя счастливым – больше стихи. Когда было больно, переходил на прозу. Меня печатали (прозу) и отклоняли (прозу). Стихи не пытался публиковать.
10. Женщина наполнила светом мою жизнь и разбила сердце. Это выглядит, как этикетка, но это так. Если и есть тут смешное, так это то, что речь не о жене.
Что мне осталось и чего уже не будет?
1. Мне не стать отцом. Поздно. Поздно стало не вчера и не в 2007. Нет, я думаю, что знаю, когда.
2. Меня забудут. Это не расстраивает. Если печалит, но слегка. Дела забудут чуть позже потому, что обычно и у всех лучше помнят ошибки, а имя забудут, как только напишут на цементной плите. Многих ли я хочу помнить?
Но …
1. Я узнаю, уже почти знаю свой диагноз.
2. Узнаю, что значит одиночество. Забавно, писать без ударений. Можно импровизировать со временем действия, смешивать будущее с настоящим.
3. Почти знаю, как уйду. Почти – потому, что допускаю форс-мажор».
Захаров
В этот день он задержался на работе и устал до полного отупения. Зонтик, конечно, забыл в столе и, пока брел до остановки, а потом ждал трамвай, промок насквозь. В трамвае напевал про себя песенку из «Служебного романа», перевирал слова и думал о том, что в тех теплушках было, наверное, так же сыро, смрадно, тесно. Душно и холодно одновременно и одиноко. Одиноко, как только может быть человеку именно в сутолоке и тесноте. «Дом моделей», - устало сказал динамик, и, встряхнувшись, Векшин вышел из вагона.
В квартире почему-то пахло очень вкусно, он это уловил еще на лестничной площадке. Пока доставал ключи и отпирал дверь, думал, что жить, видимо, становится лучше. Вот и воры не лишены уже гастрономических способностей. Загадка разрешилась просто: в прихожей стоял знакомый обтерханный чемодан-дипломат, а под вешалкой сушились на боках знакомые неизменные ботинки армейского образца. Эти ботинки Векшин узнал бы из тысячи. Услышав щелканье замка, из кухни появился Захаров.
- Здорово, труженик, - сказал Митя, будто они расстались утром.
- П-привет, ваше п-преподобие - Векшин вздохнул облегченно. Приезд Захарова был лучшей новостью за последний месяц.
- Ты прости, без звонка, - сказал Митя.
- П-прощаю, - кивнул Векшин, стягивая хлюпающий пиджак, - случилось что-нибудь?
- Все нормально. Командировка.
- Надолго?
- Дня четыре. Ты давай не стой, переодевайся. Ты же мокрый весь.
- Да-да, - рассеянно сказал Векшин. Он критически посмотрел на разбухший пропуск. Хорошо, что не было других бумаг.
- Замерз? – спросил Митя.
- Не жарко. А ч-чем так вкусно пахнет?
- Пловом пахнет, - торжественно сказал Митя, - я тебе сюрприз хотел сделать. Я ведь утром прилетел, немножко тебя не застал. Думал, ты раньше появишься, но ты же – трудоголик. Ну, ничего, для плова это неплохо, настоялся. Давай, проходи.
После душа Векшин завернулся в старый китайский халат. Халату было лет двадцать, его так много раз стирали и чинили, что не разобрать было первоначального рисунка и цвета. Но он оставался теплым и мягким, и более удобной домашней одежды Векшин не мог себе представить.
После ужина по-быстрому убрали со стола, перемыли посуду и перешли в комнату.
- Почитай, Паша, - попросил Митя, блаженно растягиваясь на двуспальной кровати, сохранившейся со времен недолгой женитьбы Векшина. – У тебя, надеюсь, есть новенькое. Сверх того, что присылал.
Векшин со школьных времен терпеть не мог читать вслух. Но, странное дело, двум совершенно разным людям он читал спокойно – бывшей жене и Мите Захарову. Только с ними не думал о заикании.
Слушал Захаров замечательно. Устроившись поудобнее, он сразу закурил, закрыл глаза, проверил наощупь, где стоит пепельница, и предупредил:
- Старик, я не сплю, просто так лучше сосредоточусь. Не обращай внимания.
Векшин только плечами пожал: ему было все равно, он и так знал, что Мите интересно, и он не уснет. А, если уснет, тем хуже. Это и само по себе – оценка векшинской писанины.
На этот раз Векшин отобрал на письменном столе десяток густо правленных листков-распечаток. Когда закончил, в комнате долго стояла тишина. Наконец Захаров открыл глаза, кряхтя, повернулся на бок и закурил новую сигарету.
- Тебе не кажется, Паша, - сказал он невнятно, - что чем дальше, тем больше… твое… м-м-м… изложение превращается в… стенограмму разговоров? Почему они все время говорят и говорят?
- Не знаю, - удивился Векшин, - не задумывался над этим. Но ведь они на самом деле г-говорят. Смотри, наша жизнь – она же сплошь разговоры, общение… Мы д-делимся друг с другом, ругаемся, шу-тим.
Он внезапно помрачнел.
- А, может, т-ты п-прав. Жена моя так и говорила про меня: т-т-трепушка.
Он тоже закурил. Митя с любопытством посмотрел на него.
- Трепушка? Интересное слово. Тебе говорила или еще кому?
- Откуда я знаю? Мне говорила, а там – теперь уж все равно.
- Трепушка, - опять повторил Митя, улыбаясь, - колоритное словцо.
- Нда. Но я т-такой, и ничего менять в себе не с-собираюсь. И герои мои – т-такие. Они такие, п-понимаешь?
- Да ты не кипятись. Я, наверное, не совсем так формулирую. Ну, вот гляди, - Захаров задумался, - я помню, раньше ты мне говорил, это не совсем обычное изложение будет, скорее – психограмма…
- Я знаю, что ты хочешь сказать, - Векшин выбрался из кресла и, покусывая пальцы, прошелся по комнате, - Мне т-тоже привычнее, к-когда в книге что-то происходит. А здесь, у меня, вроде бы нет дей-ствия. К-к-какой-то пунктир: слова, слова и – хлоп! – за сценой что-то случилось. А мы не видим. Мы об этом узнаем из разговоров. Это… э-э-э… «Виш-невый сад» - да? – где-то за сценой струна лопается?
- Хм, но зрители слышат звук струны, а не рассказы персонажей об этом.
- А меня зовут П-павел Николаевич, а не Антон П-павлович! Он так писал, я – иначе.
- Ладно, это – аргумент. Я буду думать, ты меня этим цепляешь. В хорошем смысле. Но это – критика формы.
- Давай по с-существу.
- А по существу, просто интересно, вот скажи мне, например, этот старик, Гольдфарб, это – реальное лицо? И Галаховский. Или ты их выдумал?
- В основном – почти не выдумал. О Гольдфарбе мне рассказывал один знакомый. Немножко от этого знакомого – кстати - взято для Воробьева. И еще потом, от д-д-другого ч-ч-человека я слышал о нем. В середине пятидесятых Гольдфарб был проездом в Барнау-ле. Он, по рассказам, был т-т-точно т-таким, к-как я написал: больной, старый, хотя ему едва ли было больше пятидесяти. В огромных валенках т-т-то ли с калошами из автомобильных п-покрышек, т-т-то ли с заплатками. В общем, что-то ужасное.
- Зачем он приезжал в Барнаул?
- Ну, к-как зач-чем? Он уволился с магаданского п-промк-комбината. Знаменитое место. И ехал обратно в Россию. И он ехал и пытался зацепиться где-нибудь. Он приходит здесь на завод. То, что я на-писал – это фантазия в деталях, но, по сути, по результату, это – п-правда. Его выслушивают, и он уезжает. Ни с чем, в никуда. П-пария, п-понимаешь? Т-т-ты испытывал когда-нибудь т-такое: едешь в никуда? Я лично – п-пока нет. П-позднее о нем услышали, к-когда он работал в Ярославле.
- То есть Москва и Ленинград отпали?
- Не знаю наверняка. Может, он не поехал т-туда потому, что его т-там никто не ждал. Его же много лет не был дома. Скорее всего, лет двадцать, п-понимаешь? Или больше даже. Много позже он перешел в ЦНИТА, был т-такой институт в Ленинграде.
- Был?
- Был. К-конечно. Сейчас почти обо всем можно говорить «был», «б-было», «были».
- Ты не пишешь, что с ним стало потом, или об этом дальше?
- Нет, не пишу. И дальше не будет. Мне неинтересно.
- Вот те на! Почему?
- Милый мой, - Векшин тоже взял сигарету, покрутил в пальцах, не спеша закурил, - не все то, что интересно мне, найдет место здесь. Вот здесь, - он потряс пачкой листочков, которые читал, - здесь Гольдфарб был нужен, а вот здесь, - он ткнул рукой в какие-то бумажки в дальнем углу стола, - уже нет. Для этой истории он больше не нужен. Мавр, п-понимаешь. Сделал дело, гуляй смело.
Митя с треском потеребил нос, была у него такая привычка со школы.
- А я видел таких людей, как эти твои Гольдфарб, Галаховский. Они, конечно, старики теперь, но народ интересный.
- И где же ты их видел?
- Да в разных местах. Кстати, Галаховский тебе больше симпатичен, чем Воробьев. Нет?
- Нет, - твердо сказал Векшин. – Я ценю т-таких людей. За их отдачу, что ли… За их слу-жение, да, служение. Но я их боюсь. Они все соки умели выжать, в том числе из себя, ради дела, но это, как у К-к-конецкого, п-помнишь? Его рассуждения о Достоевском: можно уважать, но не любить. Мы с тобой из другого теста и т-такими, к счастью уже не станем. Ты про Галаховского спрашивал… У него был т-т-тоже был п-протот-тип, х-хотя, скорее – аналог. Лично я его не знал, т-только по рассказам. Это удивительный ч-ч-человек… был. Но для Галаховского я совсем немного от него взял и сильно изменил. Вот т-так захотелось.
Он неожиданно засмеялся:
- А знаешь, это даже забавно. Я старался свое отношение замаскировать.
- А кто тебе на самом деле нравится?
- Т-ты еще спроси, кто п-положительный герой.
- Кто?
- А никто. Здесь нет, не будет в чистом виде положительного героя. Явно п-положительного. И любимчиков не будет. У них у всех столько недостатков.
- А как насчет сучка?
- В своем глазу? Каждый пишет, к-как он дышит. Веселого тут мало, но уж так идет.
Митя вдруг засмеялся:
- Слушай, сказать кому, ведь не поверят!
- Что? – удивился Векшин. Захаров закатился по новой, сквозь смех, задыхаясь, выдавил:
- Название. Ты мне до сих пор не сказал, как будет называться повесть. А я почему-то ни-как не спрошу. Ведь это же анекдот: третью главу почти закончил, а название не знаю.
- «П-период полураспада», - сказал Векшин, стирая улыбку.
- Но это же… какая-то связь с физиками-ядерщиками будет… так?
- Нет, н-н-не так. Это иносказание.
- Хм. Иносказание. Эзопов язык. Помнишь это: «Приходит Ге-Пе-У к Езопу / И хвать его за жопу…»
- «Мораль сей басни ясен, - закончил Векшин, – не надо басен». Намекаешь, что придут?
- Вопрос времени, - усмехнулся Захаров.
Бородин
Институт всегда был учреждением строго охраняемым. В новейшей истории в Институте много, чего поменялось. Человек ненаблюдательный заметил бы только материальные перемены: задержки с зарплатой, неработающие лифты, добавившееся к обшарпанной вывеске с названием Института трудно произносимое «ФГУП» и тому подобную дребедень. Наблюдательный же человек только ахал и руками разводил: в Институте появились посторонние. Сначала они назывались кооператорами, потом - арен-даторами, потом – физическими лицами, потом – того страшнее – ИЧПБЮЛ.
Как домовые муравьи, сновали по территории Института индивидуальные частные предприниматели, лица юридические, физические и просто без определенных занятий, но – казалось - все, как один, с сильными запахами пота, перегара и парфюма, все одновременно, с перчатками, барсетками, сотовыми телефонами и в остроносых туфлях, напоминающих скорее о Багдадском Воре, чем о Гаруне аль Рашиде.
Все они что-то без устали покупали, продавали, ломали и ремонтировали. Днем вереницы легковых, полугрузовых и грузовых иномарок с помпой въезжали через главные ворота Института, а затемно тихим сапом выезжали и вывозили что-то через восточную проход-ную.
В бывшей мастерской лаборатории маломагнитных сталей организовали минипекарню, и молодые сотрудники подрабатывали, разгружая муку или перетаскивая с места на место тяжеленные дежи.
В столярной мастерской хотели было устроить сапоговаляльный цех и уже столярку вы-везли и вывеску поменяли, да что-то не сложилось. Может, конъюнктура на рынке валя-ных сапог изменилась – на то он и рынок, а, может, хозяина будущих валенок в розыск объявили – науке это неизвестно. Парк тоже привлекал внимание предпри-имчивых граж-дан. Те, кому не повезло при дележе институтских построек, мечтали устроить в парке автостоянку. Только в девятиэтажную «шпильку» не было хода деятельным гражданам. Как вершина горы Арарат среди мутных волн потопа возвышалось последнее прибежище Института.
К вечеру Владимира Яковлевича уже узнавали в коридорах высотки. Нелепый костюм де-лал его похожим на клоуна, и отношение сотрудников к нему сложилось соответствую-щее: немного насмешли-вое, немного презрительное, но в целом – снисходительное. За высылку метпленок его быстро простили: все-таки он был, скорее всего, поводом, не при-чиной. Это – во-первых.
А, во-вторых, не все же со-трудники работали в метпленках, да и в лаборатории жаро-прочных сталей, куда переехали подчиненные Феликса тоже не весь Институт был занят. Напрямую приход Бородина задел немногих, а любопытно было всем. В общем, история обычная, простая, но привычная.
Бывшее помещение метпленок освободили в тот же день, но въезжать туда было рано: требовался новый интерьер. Рубин хладнокровно записал на клочке бумаги многочислен-ные скромные пожелания Владимира Яковлевича и умчался по своим делам, а Бородин, казалось, праздно и бесприютно целый день описывал по «шпильке» сложные ломаные спирали, то заходя в приемную, то удаляясь в далекие полуподвальные мастерские. Сек-ретарша Светлана печатала одну за другой заявки на пропуск, допуск, расходные мате-риалы и материаль-ные ценности и только диву давалась, как быстро подписывает их строгий Леонид Николаевич.
Ближе к концу рабочего дня Бородин зашел в бывшее помещение метпленок. Замотав-шийся Ру-бин, столкнувшись с ним в коридоре, вручил ему ключ от пустой комнаты и сбежал, а Владимир Яковле-вич, войдя внутрь, прикрыл за собой дверь и опустился у сте-ны на корточки, вздохнув от удовольствия. Он долго сидел в наступавших сумерках, и странное выражение было у него на лице. Те из работников Института, кто, быстро загля-нув, успел бы заметить это выражение, не узнали бы нелепого и безобидно-го Владимира Яковлевича Бородина.
Но некому было ставить эксперимент, никто не стремился заходить сюда. Хотя была ком-ната пока пустой, казалось, будто стоял там гроб, и тягостно было даже мимо двери про-ходить.
Прошло несколько дней и помещение изменилось до неузнаваемости. Теперь оно сильно напо-минало красный уголок или комнату вожатых в советской школе средней руки. Точ-нее сказать, напом-нило бы: сотрудники Института, не сговариваясь, обходили комнату с табличкой на двери «Экзотериус веритас клаб». Платон Борисович Лебедев, впервые уви-дев новую табличку, только вытаращил глаза. Более раскованный Риттер, прочитав, де-монстративно плюнул на пол перед дверью. Бородина подоб-ные мелочи не смущали. Обосновавшись, он резко изменил свой имидж. Исчезли камуфляжный костюм, шляпа с полями и галстук. Взамен явились мятые вельветовые брюки, водолазка и потертый кожа-ный пиджак. Легкую эксцентричность прежнего образа сменила некоторая загадочность. Он, как и раньше, был предупредителен и вежлив и даже пару раз назвал кое-кого из мо-лодых собеседников в курилке коллегами. Это прозвучало ненавязчиво и, в общем, неза-метно.
Благорасположенный к Владимиру Яковлевичу директор обратил внимание только на ворсистый коврик неведомого происхождения. Цветная синтетическая щетина коврика должна была, по замыслу авторов, изображать анфас экс-президента США Билла Клинто-на. Загрязнившись и встав дыбом, ныне она напоминала более анфас экс-президента Ира-ка Саддама Хусейна. Благорасположенный к Бородину, Леонид Николаевич был, по сча-стливому для Гриши обстоятельству, дурно расположен к обоим экс-президентам. Он всегда особо тщательно вытирал ноги о коврик, попирая при этом не только вершину мирового империализма и плутократии, но и одну из вершин мирового исламского фундаментализма и экстремизма. Даром, что обе вершины не так давно считались друзьями, а вершина №2 долгое время была заказчиком немирной продукции Института. Разрядившись эмоционально и очистившись физически, директор не обращал внимания на прочую обстановку.
Дрожавший в ожидании громов и молний в первый визит директора в обновленную ком-нату, Рубин заработал вместо выговора благодарность и уже с чистой совестью «закрыл фонды» для Бороди-на, стащив ему десяток разномастных качающихся стульев, три ко-гда-то прекрасных письменных стола, списанных еще в советское время, и пару старин-ных шкафов. Злые языки утверждали, что шкафы пришли в Институт по репарациям по-сле Второй мировой. Говорили также, что шкафы составляли часть ла-боратории Резер-форда, подаренной, как известно, молодому П.Л. Капице. Капица, при всех своих заме-чательных качествах, повествовала легенда, был еще и замечательным снобом и подарил раритетную, но не стильную, на его взгляд, мебель дружкам. Как бы то ни было, теперь у шкафов появился шанс об-рести последний приют у Бородина.
Что лежало в шкафах, никто не знал, шторки в стеклянных дверцах всегда были задерну-ты. На двух столах лежали подшивки газет: прошлогодняя «Читай!Город» и местная «За Родину» за этот год. На третьем столе одиноко стоял пионерский гимн. Гриша, рассказы-вая Марьяне о своих усилиях по созда-нию уюта для нового хозяина комнаты, назвал по-лучившийся стиль «Взвейтесь кострами!». Посмеяв-шись вместе с ним, Марьяна, поду-мав, слегка удивилась двусмысленности названия – так ли прост был ее молодой друг, как хотел казаться, на имел ли он в виду, например, что всему этому хламу место в хорошем костре?
Новый хозяин за столами не сидел, а сидел у крайнего правого окна – окна в Институте были уз-кими, модного в восьмидесятых стиля «техно» с крошечными подоконниками – сидел он, в окно не гля-дя, прихлебывал чай из большой форфоровой кружки с полустер-той золотой надписью «Вл…и..р», при-кусывал бутерброд, напряженно о чем-то размыш-лял.
Недели через две интерес к новому человеку пошел на убыль. Общественное мнение раз-дели-лось. Многие были уверены, что Владимир Яковлевич – жулик среднего калибра и, по совместительству, родня директору. Где-то на стороне есть у него фирмочка, какая-нибудь «Купи-Продай», а тут он ищет способ отмыть деньги. Что «Купи-Продай» - одно-значно, на «Придумай-Сделай» он не похож, да и кто сейчас с этого проживет? Другие не сомневались, что Бородин – тонкая штучка. Неспроста он так быстро сумел оформить до-кументы в закрытый Институт, получить форму допуск и помещение. Это вам – не какой-то арендатор.
Тут фантазия сотрудников, отупленных нескончаемым Отчетом, шла крещендо. Он рабо-тает под прикрытием, – говорили одни, - только слепой не видит, что товарищ из Большо-го Дома. Все склеивается: бардак в стране, бесчинства нэпманов и администрации на всех уровнях, отчет государственной важности, и спящий без просыпу местный особый отдел. Ужо он всех подвесит, - торжественно пророчили в курилках. Ерунда, - отвечали скепти-ки, - козе понятно, что Бородин – большевик из фундаменталистов. Один горн чего стоит! Какой большевик повесит на дверь такую табличку? – резонно спрашивали оппоненты, - да они слов таких не знают. Знают, - неуверенно отвечали им, - это конспирация. Но с каждым днем споры эти велись все тише, все меньше интересовал всех странный человек из «Экзотериус веритас клаб». Казалось, что и его дела институтские совсем не интересуют. Чем он занимался, никто не знал.
О лингвистике
Перед самым обеденным перерывом опять позвонил Риттер. Совпадение ли нет, но он все чаще угадывал как раз на ее перерыв. Она поймала себя на мысли, что подсознательно уже ждет его звонка, когда думает устроить очередной перекур.
Сегодня он почему-то был благодушно настроен и мычал отрывки из разных мелодий. Они болтали о разном.
- А вообще-то, - улыбаясь сказал Риттер, отставив чашку, - это, Яночка, любопытнейшая тема.
- Какая? – не поняла Марьяна.
- Вы никогда не интересовались филологией? Нет? Лингвистикой?
- Филология - в объеме школьной программы литературы и русского языка. А лингвисти-ка … Подходит сюда изучение французского языка в школе и в институте? А курс нейро-лингвистического программирования в институте?
Риттер с интересом воззрился на Марьяну:
- Неужто вы, извините, конечно, помните еще что-нибудь из НЛП?
- Шутите! Но мы отвлеклись. Какая тема для вас любопытнейшая?
- Я назвал бы это «психосоциальной лингвистикой». Согласитесь, ведь табличка на двери нашего нового друга – предмет для серьезного изучения. Кстати, ваших рук дело?
- Только оформление, - скромно созналась Марьяна.
- Это вас частично извиняет, - кивнул Риттер, - так вот, подобных примеров много. Более агрес-сивных, менее серьезных. Все они, по определению Блаватской, суть манифестации. Порой они лишены рационального смысла, но природа не терпит пустоты – тем больше в них иррациональная компонента. Это – проявление духа, интегрально – духа социума, народа …
- Слишком сложно для меня.
Риттер покачивал за дужку очки, улыбался, взгляд его был отрешен, направлен в окно, опять за-литое дождем. Сырое лето было, через день пасмурно, через два – дождь. Марья-на не любила такую погоду. Риттер слов ее не услышал, говорил так, будто немного удив-лялся сам своим словам.
- Помню, был как-то в командировке в городе Ногинске. А там есть улица. Называется «Улица 200-летия города». Что далеко ходить? В Барнауле – улица «50 лет СССР». В Тю-мени одна из улиц называется «Страна Советов».
- А что здесь такого? – не поняла Марьяна, - не вижу здесь ничего … м-м-м … иррацио-нального.
Ритттер вздохнул:
- Не спорю. Для меня страх таких объявлений как раз в обыденности их иррационализма. Прой-дет еще месяц, полтора, уверяю вас, надпись на двери, на вашей табличке, уже ни-кого не то, что не шо-кирует, не заинтересует. Но, знаете, есть утешительная особенность в таких … м-м-м … манифестациях.
Часто идеологические лозунги … любого направления .. и … э-э-э … произведения ис-кусства …соответствующие … оказываются носителями контр-идей.
- Простите …
- Да-да, я попытаюсь объяснить. Вот, пример: известный советский фильм «Офицеры». Помните такой?
- Конечно.
- Фильм, конечно, выдержан идеологически и прочее, и прочее. Но, между тем, как звали главного героя, награжденного красными революционными шароварами?
- Кажется, Алексей, фамилию не помню.
- Вот! Именно, фамилию не помнят многие, осмелюсь предположить, ее почти никто не помнит. Это не случайно. Это – признак интегральности, то есть, Алексей – элемент тол-пы, представитель массы, народа. С одной стороны, его выделяют, цветом подарка – крас-ный – и снисходительным юмором – штаны подарили! Имя тоже не простое, Алексей, если не путаю, переиначенное на греческий Елисей - Божий человек. Это важно. Улавливаете теперь?
- Нет, - честно созналась Марьяна.
- Хм. Идем дальше. Как звали его друга?
- Иван.
- Имя тоже с умыслом. Это – типичное, скажем даже – специфически народное имя, имя нарицательное, символическое. К тому же тоже недалеко от Библии. Иоанн. А? При слове « Иоанн» что вспоминается, с чем ассоциация?
- Евангелие есть от Иоанна. Иоанн Креститель есть …
- Правильно. Еще?
- «Откровение …»
- Замечательно! Но я отвлекся. Как фамилия Ивана в фильме?
- Постойте-ка … э-э-э … Ва… Варава?
- Да! – вскричал Риттер, - да! Именно Варава. Улавливаете?
- Нет, - виновато сказала Марьяна
- Ну, вспомните самый конец фильма. В чем одно из отличий Ивана Варавы от Алексея, Божьего человека?
- Иван не женат.
- Взгляд женский, но верный, - (Марьяна невольно улыбнулась этому «но»). Что еще?
- Должность у Ивана как будто выше.
- Верно, а еще он – дважды герой, а у Алексея – одна Золотая Звезда. Теперь вспомните еванге-лия. Варава – один из разбойников, распятых в тот же день. Награда разбойнику была обещана на небе-сах. Понимаете? Не здесь, но там. А в кино? Получается, что в этом мире награждают разбойника в большей мере, чем Божьего человека. К тому же, Иван Варава – зеркальное отражение Иоанна Еванге-листа с апокалипсическим «Откровением», я уж не говорю об Иоанне Крестителе! Я не касаюсь множества нелепиц в этом фильме – для всех можно найти идеологическую подкладку, как раньше говорили. Но это – центральные герои, и все, что их напрямую касается – принципиально.
- То есть вы хотите сказать, что фильм говорит о том, что Советская власть бесовская, по сути? Пусть, не прямо бесовская, но богоборческая.
- Заметьте, я это прямо не говорил. Вы, как зритель, приходите к такому выводу, практи-чески, самостоятельно. Фильм показывает все в зеркальном отражении. Главные герои – именно герои, спасители, но в то же время язык не поворачивается назвать их спасителя-ми. В библейском контексте. Конечно, это не единственный вывод, к которому прихо-дишь, поразмыслив. Не забывайте, что мы живем в другую эпоху. Слова сегодня значат не то, что они значили вчера. Эпитет «бесовская» совсем не был ругательным. Не верите? Вспомните знаменитую трилогию о неуловимых мстителях. Как называлась исходная книга?
- «Красные дьяволята»?
- Да. Да, Марьяна, и вы думаете, это звучало ругательно?
- К чему вы клоните?
- Я клоню к тому, сводя опять же все в примитивную схему и проецируя ее на наши усло-вия, что вот эти, не знаю пока, как их назвать, которые под вывеской «Веритас клаб» или как там их еще, прехо-дящи. Они несут в себе ген разрушения и для себя, в том числе, но не осознают этого. Конечно, пора-женный ими организм, например, этот институт, погибнет раньше, но и они обречены. Такой, знаете ли, пессимистический оптимизм … пессимистическая комедия …
- Они погибнут, потому, что идут против Бога?
- Ну, Марьяна, я не стал бы так высоко заходить. Они идут против здравого смысла, про-тив … против эволюции, что ли … В конечном счете, да – против Бога. Но это – очень далеко. Это … слишком прямолинейно, что ли ..
- А вы, Александр Борисыч, читали Блаватскую?
- Это вы по поводу слова «манифестации»? Читал. Вы удивитесь, Яночка, какие странные книги читает человек после пятидесяти. Заметьте, я не говорю – плохие, я говорю – раз-ные. Как разные бывают сами люди.
- А я не смогла, мне усиленно советовали «Разоблаченную Изиду», но не пошло. Мне по-казалось, - засмеялась Марьяна, - что тот, кто советовал, сам не читал. Уж слишком хва-лил.
- Такое сплошь и рядом, - усмехнулся Риттер, - я и сам порой расхваливал. У меня, вы знаете, несколько племянников. Я им хвалил «Молодую гвардию». «Гамлета» хвалил, ну, что еще? «Одиссею»-«Илиаду». По крайне мере, теперь мне стыдно. Вообще-то, безнрав-ственные поступки часто оправды-вают педагогическими целями.
- Забавно, что вы так о великих литературных произведениях.
- Вы сейчас искренне насчет величия?
- Ну-у-у …
- Вот именно – «ну-у-у». Покажите мне того, кто с наслаждением прочел всю «Илиаду», а потом – всю «Одиссею». И, простите, «Гамлет» Шекспира – не роман Устиновой, нужно над собой некоторое усилие делать, когда читаешь, разве не так? Все время повторять се-бе, что пьешь из источника мудрости и красоты и так далее.
- Вы сказали «Гамлет» Шекспира, а разве есть другие «Гамлеты»?
- Есть «Мой Гамлет» Высоцкого, не читали?
- Правда-правда, по-моему, читала.
- Марьяна, не сердитесь, но вам еще рано было читать, если вы так говорите. Не подошел возраст, тут ничего обидного нет. Дело ведь не в том, как говорится, хватит ума понять или нет. Тут иное понимание, скорее - сопереживание, это у всех в разном возрасте. Ин-теллект здесь не при чем.
- Вы меня так утешаете, Александр Борисыч …
- Потому, что не хочу обидеть.
- Да я не обижаюсь. А вот «Одиссея» - у нее есть римейки?
Риттер расхохотался, что бывало редко.
- Марьяна, вы неподражаемы. Есть, как вы говорите, римейк, хотя это, конечно, никакой не ри-мейк, у Бродского. Его «Письмо Одиссея Телемаку». Это слегка напоминает, по жанру, то, что делал Гри-горий Горин. Например, его драма о Кине. Есть несколько песен Александра Городницкого. Его-то хоть слышали? Молодежь…
- Александр Борисыч, я вас слушаю и понять не могу. Вы всем этим, правда, интересуе-тесь?
- Как вам сказать? Мне на самом деле любопытны некоторые вещи, но я прекрасно пони-маю, что, например, в литературе всегда буду дилетантом. И вот в театре вами любимом, да вообще везде. У меня довольно узкая направленность. Это же – Козьма Прутков – «специалист подобен флюсу, его раз-витие односторонне». Ну, вот и я тоже, односторо-нен, но любопытен при этом. Представьте себе букву «Т» - относительная глубина только в одном направлении, а в остальном – широк, но поверхностен.
- Александр Борисыч?
- М-м-м?
- А вы – книжный человек.
- Книжный человек? – повторил он удивленно и подумал, - да, пожалуй. Марьян, а вы правы, на-верное. Что ж, это совсем неплохо. Книжный человек. Знаете, если брать вот так, то … ведь хороших книг, их количество, отнесенное к, так сказать, общему их коли-честву, числу, оно, ведь, больше, много больше, Марьян, чем количество хороших людей, отнесенное к общему количеству людей. Правда, правда, вы зря смеетесь. Вы подумайте только. Я не собираюсь вам читать лекцию о пользе книг, это банально и … не нужно.
- Но и плохих, скучных книг очень много …
- Много, может быть, но скучных людей, пожалуй, больше.
- А вы не пробовали писать, Александр Борисыч? Что-нибудь, кроме научных трудов.
Он засмеялся:
- Вы так сказали «трудов». Знаете, так и слышится «опочил от трудов» или что-то в этом роде.
Марьяна подождала, но Риттер молчал, и она сказала осторожно:
- Вы бы много могли сказать, на бумаге … Вы же столько видели …
- Эх, Яночка. Во-первых, как там принято – бодливой корове, ну, и так далее. А, во-вторых. Мы же с вами говорили как-то. Помните, разговор зашел о Халепском, о том, о сем. Дело же не в том, был ли Халепский ангелом, или нет. От него, ведь, тоже, наверняка, кое-кто кровью плакал. А уж слезами-то точно … я думаю. Но не в этом дело. Вы меня простите, скажу прямо. Раньше время было сучье, многие опасались, многие достойные. А боялись так и все. А нынче – время ****ское, вы уж простите мой пло-хой французский. Ну, кому, скажите вы мне, интересно сейчас, что я помню? Вам? Вряд ли, если ис-кренне говорить, не верю я в ваш интерес. Вы уж простите, - повторил он устало и отмахнулся на вски-нувшуюся Марьяну, - ну, беседуем мы с вами, говорим о старом времени. И все.
- Но мне на самом деле интересно …
- Может быть, - вздохнул Риттер, - а кому еще?
Они помолчали. Марьяна украдкой посматривала на Риттера.
- Можно личный вопрос, Александр Борисыч? Вы были женаты?
- А почему вы думаете, что я теперь неженатый? – встрепенулся он, - неухоженный, да? Не смущайтесь! Нет, я не был женат.
- Почему?
- Да как-то так. Не помню уже. Зачем это вам?
- Вы мне интересны, Александр Борисыч. Вы не боитесь, что я …
- Что вы? Что?
- Ну-у-у … влюблюсь в вас, закружу … Я ведь – роковая женщина.
- Нет, - качнул головой Риттер, - нет, - повторил он печально.
Марьяна покраснела:
- Простите меня, пожалуйста, - тихо сказала она.
- Полноте, - так же тихо отозвался он, - это только слова. Слова не значат ничего, так не-которые говорят … и даже думают. Я скажу вам. Я всю жизнь был неудачником. Всю жизнь. Феликс - по сравне-нию со мной – избранник судьбы. До ареста я был юнцом, глу-пым, самонадеянным и застенчивым. В лагере – доходягой. Там совсем не до женщин. Там унижения … всевозможные и голод, какие тут рома-ны. В лагере нет романов, там «рОманы», но это – совершенно другое, смысл другой совсем. Потом, уже после, учился, работал, опять учился. А, когда встретил ее, ничего не получилось. Вы понимаете? Ниче-го. Теперь-то я знаю, мне кажется, в чем дело. Перегорел, слишком ждал именно ее, эту женщину, ждал этот вечер, и … вот … это – именно с ней хотел это, слишком много при-дал значения … всему. Вы меня простите, что я так вот с вами, подробно … Ничего у ме-ня не вышло.
- И что?
- А – ничего. Она побыла немного и … ушла.
- Она бросила вас.
- Нет. Она сказала, что придет, когда ей будет совсем плохо. А я обиделся и сказал, что лучше не надо. Вот и все. Это же общеизвестный факт, Марьяна: нам всем нужен не тот, кто любит нас, а тот, кого любим мы.
- И вы расстались.
- И мы расстались. Она к тому времени была еще молодой, но уже уставшей женщиной. Вдовой, к тому же. У нее муж умер года за два до этого. Она устала, от жизни, от меня, от ожиданий, которые не оправдываются ни в большом, ни в малом. У меня тяжелый харак-тер. И он такой всегда был. А потом прошло полгода, и я написал ей письмо. О том, что она теперь может не числить меня среди своих зна-комых.
- Как-как? – не поняла Марьяна.
- Как слышится, так и пишется, - грустно улыбнулся Риттер, - я чувствовал себя полным ничтожеством, злился на нее, на себя, на весь белый свет. И ждал, что мы снова встретим-ся, и не знал, как вести себя при этом. И вот, наконец, решил, что больше не могу, что лучше сразу обрезать канат. Хотя, какое уж сразу, полгода прошло … Она, я думаю, ос-корбилась. Но вот … все правильно, в конечном счете.
- Неправильно!
- Бросьте, Марьяна. Мы с ней абсолютно не совпадали. Она – красавица удивительная, а я – ну, понимаете. Единственное, в чем я ее превосходил – в достатке. Я тогда уже был кан-дидат, жил один, деньги меня не сильно волновали и поэтому всегда были. А она – рабо-тала в школе, получала очень скромно.
- А вы не пытались ее вернуть, бороться?
- А я никогда не понимал, что значит «бороться». С кем? За что? За любовь? Бред. Она или есть, или нет, какая уж там борьба … и потом, не в моем случае было бороться, а жа-лости ее мне не нужно было.
- Вы все еще любите ее? – беззвучно спросила Марьяна, но Риттер угадал по губам и ус-мехнулся:
- Мужчина бы не задал бы этот вопрос.
Он замолчал и после долгой паузы сказал с улыбкой:
- Странное дело. Сорок лет молчал, ни с кем и никогда не говорил об этом, а тут вдруг … разболтался.
- Жалеете?
- Немножко.
- Дальше меня не пойдет.
- Знаю.
- И … Александр Борисыч …
- Да?
- Я бы не бросила бы вас … Вы … не верите?
- Давайте работать, Марьяна. Довольно я вас отвлекал.
Пропавшее золото
Планерки в этот день не было, и Марьяна, как пришла утром, так и села за верстку сле-дующей главы. На этот раз оказалось много графиков, подписи к ним в отделах не пере-водили.
Марьяна так и не знала до сей поры, почему: то ли хотели насолить группе рекламы, то ли – напротив – считали сотрудни-ков группы всезнайками, для которых перевести несколько слов на английский – пара пустяков. Язык она когда-то учила и даже неплохо «сдавала». Потом успешно забыла, как и все, кто не работает пере-водчиками или учителями. Когда началась эпоха Отчета, пришлось волей-неволей вспоминать. На этот раз пришлось покопаться в словарях.
Штатных переводчиков в Институте не было уже давно, и Марьяна несколько раз бегала то к Риттеру, то к Лебедеву, переспрашивая и уточняя определения. «Динозавры» были равно знамениты ужасным произношением и фантастическим словарным запасом. Вер-нувшись после очередной консультации, она решила сделать перерыв и выпить первую за день чашку чая. Заварка лежала в столе за сейфами, и Марьяна, проходя мимо, машиналь-но коснулась рукой дверцы первого из них. Дверца скрипнула и слегка подалась назад.
Марьяна прошла к столику, налила в чашку кипяток, положила пакетик заварки, и только тут сообразила. Она удивленно вернулась назад, потянула тяжелую дверцу на себя – сейф был открыт.
Обычно ничего ценного там и не лежало. Оба сейфа использовались, как банальные шка-фы. В них хранили запасные картриджи к принтерам, фотоаппарат и чистую бумагу. Рас-печатки после оконча-тельной редактуры сдавали Вечному Заму, черновики использовали с двух сторон и выбрасывали.
Марьяна не помнила, когда в последний раз открывала этот сейф и, главное, закрывала ли его. Она должна была его закрыть просто автоматически, но закрывала ли?.. Открыв двер-цу, она просмотрела содержимое: шесть или семь пачек «Снежинки», три нераспечатан-ные упаковки с картриджами, фото-аппарат – слава Богу, все на месте. В мозгу крутилось какое-то воспоминание, но она не могла сосредо-точиться. Вроде бы все на месте, и Марьяна закрыла сейф.
К вечеру, как обычно, забежал Рубин.
- Марьян, так я заберу?
- Что? – она оторвалась от экрана.
- Золото партии, - ухмыльнулся Гриша, - краску мою. Помнишь, вчера притащил?
Марьяна быстро взглянула на него и поднялась из-за стола.
- Ты помнишь, в какой положил?
- Конечно, а чего ты подскочила? Все нормально, время есть. Вот в этот, - и он погладил уголок ближнего сейфа.
Скорее удивленная, чем испуганная, Марьяна медленно повернула ключ и открыла двер-цу.
- Ты понимаешь, - сказала она, покусывая губу, - тут такая история…
Дело с пропавшей бронзовой краской замяли. Леонид Николаевич при всех своих недос-татках человек был снисходительный к чужим слабостям. Пропажа обошлась Институту меньше, чем в тысячу рублей, Рубин, опять же был полезный человек. Из зарплаты у Гриши вычли сумму потери, сам на себя он написал приказ по Институту с объявлением строго выговора, на том все и закончилось. Не все знали про исчезновение краски, да и мало, кто этим интересовался. Другие заботы одолевали сотрудников.
Марьяну вся эта история сильно напугала. Краска ее не заботила, а вот тот факт, что кто-то про-ник в ее комнату, был крайне неприятен. Этот кто-то залез в сейф и, значит, мог обшарить все, что угодно и когда угодно. Светлана поахала, но ничего ужасного в слу-чившемся не нашла.
- Не парься, - снисходительно сказала она, закуривая у вытяжки, - делов-то куча. Взял кто-то ключ на вахте и залез пошалить.
- Ты с ума сошла. Какие это шалости? Это – уголовщина. Я поговорю с директором, нуж-но милицию вызывать.
- И кого они арестуют? Чей сейф, чей ключ? Сиди уж, мисс Марпл барнаульского разлива. Скажи спасибо Грише – взял все на себя. Купи ему торт.
Торт Марьяна покупать не стала, но с Рубиным попыталась поговорить. Расстроенный своими проблемами, Гриша ее страхами проникнуться не смог. Он молча выслушал монолог Марьяны и удиви-тельно некстати, на ее взгляд, ляпнул, что, мол, воровать нечего было. Кроме ее, мол, волос другого зо-лота в группе рекламы не водилось. С тем и ушел, а Марьяна осталась, рассерженная и опечаленная одновременно.
Прошло недели три, и Марьяна немного успокоилась. К тому времени ее начальник уже вернулся из отпуска. Риттер, начальника рекламной группы не любивший, заходил тебе крайне редко. Они ви-делись мельком, но однажды случилось так, что, забирая в конце дня пропуск, Марьяна столкнулась с Риттером.
- Вы уже уходите, Александр Борисович? – спросила она, понимая неуместность вопроса: Риттер был в потертой ветровке, в руках держал темно-серый берет.
- Да, Марьян, - отозвался он, - пойдемте по лестнице, тут не переждать.
У лифта, действительно, стояла толпа.
Опять недавно прошел дождь, что за лето нынче? Лужи, лужи. Дома – влажно, стирка, глажка. Привычный цикл. Марьяна выбирала сухие островки, Риттер шагал, как придется.
- Вы сегодня, Марьян, тихи и печальны. Скажите, это – усталость или?
- А все вместе, Александр Борисыч, немножко усталость, немножко или. Эта история с кражей. Вы же в курсе?
- В курсе. – Риттер нахмурился и вдруг спросил совершенно неожиданно:
- Послушайте, Марьяна, вы сейчас сильно торопитесь?
- Да нет, - удивилась она, - ну, то есть как обычно. А что?
- Вы можете уделить мне тридцать минут? Или двадцать?
- Конечно, - ошарашено произнеслась Марьяна, останавливаясь от неожиданности. – А что слу-чилось, Александр Борисович?
- Нужно поговорить. К себе не зову. По ряду причин. Приглашаю Вас в кафе. И закройте рот, Марьяна, - грубовато добавил он, - ветер холодный, простудитесь.
На трамвае доехали – благо, в сторону дома – до фастфудовской забегаловки «7 дней».
Рядом переливался огнями недавно построенный торговый комплекс «Космос», но Риттер выбрал старое кафе рядом с рыбным магазином. Здесь было немноголюдно. Марьяна за-метила, что он вообще не любил скопления людей. Риттер принес чай с лимоном для нее, кофе для себя и два огромных куска какого-то многослойного торта –шоколад, бисквит, мармелад, еще что-то, не понять, что.
- Не знаю, будете ли Вы это есть, - немного виновато сказал он, - но я – сладкоежка, когда что-то беспокоит, не знаю ничего лучше, чем съесть сладкого.
- Это – мой любимый, - успокоила Марьяна, - а что вас беспокоит, Александр Борисович?
- Странная штука, Яна, произошла у нас, - начал он, отпиливая пластиковым ножиком кусок торта. – Не знаю пока всех подробностей, не знаю всех участников. Поэтому, вероятно, не очень понятно. Но попрошу оставить наш разговор между нами.
- Вы меня пугаете, или мне это только кажется? – спросила Марьяна. – Наши разговоры все ос-таются между нами. Я полагала, вы это давно знаете.
- Не обижайтесь, - кивнул Риттер, - знаю. Пугать вас не собираюсь. Мне нужно знать ваше мне-ние. Мое мне известно. То есть решение, мое решение, уже есть. Но мне важно знать, как бы поступили вы.
Дело было в следующем. Два дня назад, во вторник вечером, в проблемную лабораторию при-шел Бородин. Кроме Риттера в комнате было еще двое сотрудников. Бородин попро-сил аудиенции.
- Именно так и выразился прохвост, - сердито подтвердил Риттер. – Аудиенцию, причем непременно тет-а-тет. Мне бы его выгнать сразу, но потерял бдительность.
Короче говоря, попросил Риттер подчиненных куда-то сходить и что-то принести. Когда остались вдвоем, Бородин вынул из портфеля пакетик и, не открывая его, попросил вы-слушать и обдумать то, что сейчас скажет. Дальше началось кино.
- Комикс в стиле триллер, - сердито объяснил Риттер, - понес какую-то ахинею про фило-софский камень, про то, что уже десять лет занимается поисками, и впервые начало что-то получаться. Я сижу, слушаю, сам думаю, где мое место на этом празднике.
Бородин вскользь, но явно намеренно упоминал про контакты в институте кинетики и катализа, говорил, что неоднократно бывал в институте имени Кутателадзе, вспоминал фамилии известных Ритте-ру людей. Получалось, что не только он знал их всех, но и они знали его, то есть Бородина, знали по работам и лично и даже одобряли результаты.
Наконец Риттер не выдержал и спросил, чего хочет гость. Если он собрался делать дис-сертацию, то хозяин ничем помочь не может. Стар.
- Диссертацию, - засмеялся Бородин, - там делать нечего. Если завершить начатое, акаде-мия наук будет записываться на прием. Мы на пороге власти и богатства. Тайна природы почти раскрыта.
Осталось, по его словам, немногое. Тут он попросил внимания и развернул пакетик. Внутри был желтый порошок.
- Грамм сто-сто пятьдесят, - задумчиво сказал Риттер. – Не надо быть Менделеевым или Пуаро, чтобы понять, что это. И спектральный анализ не нужен.
- Это…, - начала Марьяна.
- Ну, разумеется, - раздраженно прервал Риттер, - естественно, это бронзовка. Та, что была у вас в сейфе.
- Постойте, но получается, что это он украл?
- Ничего не получается. Может быть, он, а, может, нет. То, что он замешан, очевидно. Кто крал, неизвестно. Самое бредовое, что он пришел ко мне. И до сих пор не могу понять, зачем. То ли он хочет выдать с моей помощью бронзовку за золото. Но это – полный аб-сурд. То ли хочет, чтобы я помог ему превратить ее в золото.
- Но он же что-то вам сказал.
- Он дал мне время. Ровно неделю на обдумывание предложения. Он хочет, чтобы я рабо-тал с ним, показывает мне желтый порошок и говорит-говорит-говорит. Говорит, что это – наше будущее. Он не похож на сумасшедшего.
- Я ничего не понимаю, - искренне сказал Марьяна. – Что все это значит, и что вас беспо-коит?
- Меня беспокоит то, что я сам не понимаю, что происходит. Я прямо ему сказал, что это очень похоже на пропавшую краску. А он рассмеялся мне в лицо, сложил пакет и убрал его в портфель.
- А вы?
- А я что-то сильно устал. Вдруг и сильно. И вот прошло два дня, а я не знаю, что делать.
- Я не понимаю, - повторила Марьяна, - какой-то фарс. Ну, откажетесь вы с ним работать и что? Что он вас побьет что ли?
И тут она впервые увидела на лице Риттера страх. Да что там страх, панику. Он не пытал-ся ее скрыть.
- Я не знаю, Марьяна, что со мной. В этом человеке есть что-то, что внушает отвращение и ужас. Я не боюсь уличной шпаны, почти не боюсь боли. Но есть, оказывается, что-то, что я не могу перенести. Вы боялись в детстве каких-нибудь жуков или гусениц? Я – до одури. Личинка майского жука вызывала во мне ночной кошмар. Тут тоже самое. Чем дальше, тем больше. Это нелепо, но это так.
- Послушайте, - сказала Марьяна, обдумав его слова, - нужно что-то делать. Пойдемте к директо-ру. Пойдемте вместе, в конце концов, это был мой сейф, и я причастна. Мы рас-скажем все и…
- И что? Ничего. Директор как-то связан с ним.
- Пойдемте в милицию.
- Марьяна, это не смешно.
- Хорошо, - решительно сказала она, - я поговорю с Рубиным. Он заинтересованная сто-рона. Он просто выбьет зубы этому негодяю.
- Ого! – впервые оживился Риттер. – Какая вы оказывается!.. Нет, разговор этот останется между нами. Вы лучше скажите, как бы поступили вы.
- Не знаю, - в замешательстве ответила она. – Я не знаю, но нужно решиться и… что-то сделать. Я подумаю. Но постойте, - спохватилась она, - вы сказали, у вас есть решение. Вы уже что-то решили. Что?
Риттер доел торт у себя на тарелке, облизал ложечку, вытер губы платком и только после этого сказал, вздохнув:
- Марьяна-Марьяна, вы еще ребенок, несмотря на все, что видели и пережили в жизни. Есть слу-чаи, когда твое решение – только условно твое. Экстраполяция поступков тем безошибочнее, чем моно-тоннее поведение ранее.
- Это слишком сложно, - сказал Марьяна с досадой. – Объясните проще.
- Проще некуда, - снова вздохнул Риттер, - я никогда не мог бы стать самураем.
- При чем здесь это? – тревожась все более, почти выкрикнула она.
- При том, мой юный друг, что мои поступки всегда были слишком предсказуемы. Я за-програм-мирован поступать так, а не иначе. Ничего тут не сделаешь. И в данном случае, решение мое лишь на-столько, насколько я его себе присваиваю. На самом деле, все ре-шено заранее.
- Я не понимаю ваш фаталистические отвлечения. Вы можете просто и понятнообъяснить, что вы собираетесь делать?
- Я откажусь. Вы напрасно сердитесь. Я не могу работать с ним, даже, если бы он на са-мом деле был потомком Бородина или открывателем философского камня. Он опасен, он… он несет разрушение. Директор наш, по причинам, которые исследовать не хочу, в его власти. А я… я уже стар. Это – мое пре-имущество. Хочу лишь попросить вас – не верьте тому, что будут говорить обо мне. Никто не знает правды, помните – Иван Андрее-вич? Но вы знаете меня, пожалуй, лучше, чем все оставшиеся в Институте.
- Мне не нравится ваш похоронный настрой.
- Мне тоже, - улыбнулся Риттер, - что же здесь хорошего?
Больше ничего он на эту тему говорить не стал. Они вышли в сырые сумерки и пешком дошли до Нового Рынка. Марьяне нужно было влево, Риттеру – вправо, потому на свето-форе и простились. Вечер снова получился странным.
Не то свидание, не то деловая встреча. Не любовник, не бизнес-партнер и уж точно не друг-приятель. Кто для нее Риттер, Марьяна затруднилась бы объяснить самой себе. Странный вечер. Привычно только то, что приятного он принес мало. Точнее сказать – ничего. От разговора в кафе – одни тревоги. От разговора дома с мамой – тоже не рахат-лукум. Доказывать ей свою супружескую верность и честность Марьяна не собиралась, хотя понимала, что выглядит ее поведение не очень, с какой кочки зрения посмотреть.
В юности прочитала Марьяна в смешной книге кавказского писателя Абу Бакара притчу. Случилось у женщины три несчастья сразу: муж умер, козел сдох и башмаки сносились. У нее тоже вот три несчастья другого масштаба. У Риттера что-то назревает непонятное и нехорошее, с мужем уже назрело и перезрело непонятное и нехорошее, еще вдобавок се-риал пропустила про частного детектива Евлампию Романову, Лампу – на местном жар-гоне. В общем – все, как обычно, утром узнаешь, что вчера вечером была светлая полоса, а не то, что ты думала.
Захаров
Митины планы неожиданно изменились. В среду вечером он сказал, сконфуженно улыба-ясь:
- Старик, я у тебя поквартирую еще немного?
- Давай, - охотно согласился Векшин, - что, не клеится что-то?
- Да, - отмахнулся Захаров, - все нормально. В том смысле, что беспорядок давно стал нормой. Еще недельку, наверное, пробуду. Тебе точно это не в напряг?
- Сказал же.
Векшин никогда не мог понять, какие такие дела могут быть у священнослужителя в ко-манди-ровке. Он и должности митиной никак не мог запомнить. Удивлялся про себя чу-жим проблемам, из-за которых к тому же, продляли командировку. Векшин смотрел на это чуть свысока: в самом деле, какие могут быть серьезные трудности у пастора - или как его там? – в наше время? Миссионерство у него – в кавычках. Не поджарят живьем за веру, не съедят. Берег Белого моря – не Берег Слоновой Кости.
Да и в моде нынче религия. Куда не посмотришь, все с крестами. А эти ужасные надуман-ные проблемы взаи-моотношений земной и небесной канцелярий так незначительны, так смехотворны на фоне реальных головных болей рядового заводского дня. Но, говорить об этом с Митей нельзя, и вообще – каждому свой геморрой ближе и родней. А что он лиш-нюю неделю проживет здесь – это замечательно.
Несколько лет назад Векшин мимоходом отдал Захарову второй ключ от квартиры, и тот без лишних слов, взял, только кивнув в ответ благодарно. Чтобы не возникало проблем, Векшин предупредил соседку, и теперь изредка Митя останавливался здесь, когда бывал в городе. Обоим от этого было хорошо.
- Ч-часто т-ты так ездишь?
- С задержками? Нет, обычно, все гладко. Это – редкость, чтобы вот так.
- Я имею в виду – вообще. К-командировки часто?
- Ну, раз в год. Иногда – два.
Митя снял сложенное вчетверо полотенчико с заварного чайника, приподнял крышку, по-нюхал и зажмурился:
- Паша, это не чай, это – опера.
- На правах саморекламы? – улыбнулся Векшин.
- Смейся, смейся. Ты, может, чай-то настоящий пьешь только, когда я приезжаю. Ну, что – пьем?
- Пьем. А куда ч-чаще ездишь?
- В Москву. Из пяти последних поездок три в Москву, раз в Саратов и один раз – в Штаты.
- !
- Да. Сам не ожидал, поверь. В… да, в ноябре прошлого года. Большой бандой отправи-лись, че-ловек двадцать.
- И к-как?
- Ну, как. Так. Проездом в Нью-Йорке, в Вашингтоне, в Вермонте. Помотались по стране. Пом-нишь, еще учился я, тоже так же вот ездили.
- Помню, у меня монетка хранится, ты п-подарил.
- Я уже не помню. Все то же, минус свежесть впечатлений. Как та женщина, помнишь? Которая замуж вышла и рассказывает подруге: все, мол, то же, только стирки больше ста-ло. Но все равно инте-ресно, конечно. А ты часто ездишь?
- Теперь нет. И не т-т-тянет. Абсолютно. Помнишь, мы в школе ходили смотреть поезда? А теперь не хочу, ни смотреть, ни ехать.
- Но все-таки ездишь?
- Посылают, не откажешься. Езжу, но без восторга.
- Дела-а, - протянул Митя, прихлебывая чай, - кстати, ты знаешь, я тут Толю встретил, в городе. Буквально вчера, на остановке. Вы с ним как?
- К-как?
- Вредная, Паша, у тебя привычка, вопросом на вопрос отвечать.
- Я знаю. У нас никак, т-то есть нормально. У к-к-каждого своя жизнь. Они с Наташей заходили месяца т-т-три назад.
- А ты?
- А я нет.
- Почему?
- Не хоч-чу. И не спрашивай, п-почему.
Захаров потеребил нос.
- Паш, я уеду через неделю. Бог знает, когда встретимся опять. Поэтому в субботу я хочу устроить маленький фестиваль. От тебя требуется только присутствие. Понял?
- Разумеется, т-ты все так п-подробно объясняешь, к-к-как тут не п-понять.
- Хорошо, - невозмутимо сказал Митя, - я хочу собрать вас всех, нас всех, тебя, Степана, Толю, еще кое-кого. Не делай такие глаза. Сегодня столкнулся на улице с Сашей и не уз-нал ее сразу. Помолчи! – он махнул рукой. – Да, ты прав, у всех своя жизнь, свои интере-сы. Но мы когда-то были ближе друг к другу …
- Ближе всех мы были с тобой, - перебил Векшин, - у нас г-горшки ближе всех друг к дру-гу стояли.
От злости он почти перестал заикаться. Захаров помолчал, потом сказал с усилием:
- Есть в жизни моменты, когда человеку нужна помощь другого человека. Я не часто тебя прошу. Сейчас такой случай. Я прошу тебя, слышишь, быть со мной там, где буду я, и вести себя так, как нужно. В конце концов, пусть это будет мой каприз. Я приглашаю всех вас, плачу, заказываю музыку, и все вы ради меня, - он вдруг выругался, как Векшин никогда от него не слышал, - и вы все пляшете под мою дудку. Один вечер, от вас не убудет. Вы все, - повторил он спокойнее, - вспоминаете, что вы друзья, перестаете надувать щеки, и хватит об этом.
Из дневника П. Векшина
«Я не люблю пикников, коллективных выездов «на природу», крик, гам и суету вокруг костра. Не люблю, когда кричат: «А теперь твоя очередь читать стихи» или толкают гита-ру. Я не люблю есть и пить в компаниях даже, если мы знакомы по двадцать лет. Меня укачивает в автомобилях, и чаще всего в компаниях мне скучно и стеснительно. Я не хочу меняться.
Одно время меня это удручало. Не то, что я не хочу стать лучше, а то, что я такой, какой есть.
Толя регулярно напрягает меня с выездами и посиделками по поводу и без повода. Когда он ус-певает работать и писать – все на очень прилично уровне – понятия не имею. Про-читал последнюю фразу и поймал себя на мысли (так и хочется сострить – одинокой), что, чем дольше живу, тем о большем количестве вещей не имею понятия.
Зачем люди ездят на так называемые пикники? Вопрос философский, понимай – пустой. Торо писал о людях, которые бегут к природе, радуясь самой встрече с ней. Это – роман-тики одного направ-ления. Я знал друзей моих родителей. Каждое воскресенье они от-правлялись в лес, брали с собой банку рыбных консервов, хлеб, картошку, лук и воду. Ва-рили на костре уху, немного выпивали, может быть, даже пели. Они сидели на еловых ветках, позже – на брезенте. Мои друзья – люди более основательные – сидят на расклад-ных стульях. Уха нынче не в моде, престижны шашлыки, и, стало быть, нужен мангал, мешок березовых углей из магазина и «со спинки». Я стараюсь пореже возводить хулу на моих друзей уже потому, что ел и пил за их столом, сидел на тех самых стульях. Если это тоже романтика, то … то это грустно».
Пикник
В пятницу Светлана с заговорщицким видом подсела к Марьяне и, понизив голос до ше-пота, хотя они были в комнате вдвоем, сказала:
- Яна, завтра мы едем на пикник.
- Какой пикник? – с неудовольствием спросила Марьяна, - о чем ты говоришь?
- Пикник, - повторила Светка, - явка обязательна. Даже слышать ничего не хочу.
- Светик …
- Нет. И не заикайся. И вообще, что ты, мать, киснешь сидишь. Тебя хорошие люди зовут.
- Те же?
- Те же, - вызывающе сказала Светка, - тебе не все ли равно, какие же? Хорошие люди.
- Ну, а завтра-то в честь чего сабантуй? Новый доктор родился?
- Смешно, прямо обхохочешься. Завтра у них праздник.
- Какой?
- У них старый друг приехал. Пастор.
- Кто?!
- Пастор, - неуверенно повторила Светка, - Толя сказал, что это их одноклассник, и … Ко-роче! Что это за … допрос?! Мы едем, и точка!
- Я завтра еду на пикник, - сказала Марьяна мужу вечером. Сергей, как обычно сидел за компьютером. Она была уже в постели, читала перед сном. Кое-кто из ее знакомых пред-почитал, на ночь глядя, Ильина или Клизовского. Одно время они внезапно вошли в моду, и надо отдать должное: действовали быстро и безотказно. Хватало от трех до восьми страниц, и наступал крепкий, беспробудный сон.
Марьяна попыталась освоить «Миропонимание новой эпохи», но быстро изнемогла. Не было для нее ничего утешительнее Чехова, с его простыми сюжетами, обыденным чистым русским языком, прохладной яс-ностью. Старый, не раз ремонтированный том, давно перекочевал со стеллажа на тумбочку у кровати. Свежесть до озноба, то, чем октябрьские дни отличаются от всех прочих в году, шла с его страниц. Марьяне многое нравилось, к чему-то она была почти равнодушна, кое-что не очень любила еще со школы. Но, когда приходилось совсем туго, неизменно открывала одну и ту же повесть - «Три года».
Муж Марьяны, как человек интеллигентный, считал себя обязанным относиться к Чехову уважительно. В разговорах он так и говорил: «Антон Павлович», фамилию же опускал. Собеседники его, может, оттого, что они было тоже люди интеллигентные, сразу понима-ли, о ком идет речь. На лицах возникали улыбки единомышленников, а Марьяне станови-лось тоскливо и стыдно, словно она разделась перед этими людьми, а потом еще и белье свое им отдала, посмотреть, потрогать. Литературных бесед не поддерживала, о Чехову, тем более, говорить не хотела.
Не без оснований полагала Марьяна, что среди знакомых слывет недалекой простушкой, изящной рамкой для начитанного, полного достоинств мужа и это еще – в лучшем случае.
- Я на пикник еду, - повторила она ширмам, слегка нажав на «я».
- М-м-м, - отозвались ширмы, и Марьяна, вздохнув, погладила пальчиком переплет.
- Я без тебя еду, пригласили меня одну, понимаешь?
- Угу, - послышался ответ, она, приподнявшись в кровати, глянула в зеркало на стене: муж, не отрывался от дисплея, у клавиатуры громоздились бумаги, по экрану зигзагом бежали строчки программы. Марьяна откинулась на подушки – какой во всем этом смысл? Он все равно не слышит. Но в ответ вдруг прозвучало отчетливо, видимо, голову повернул в ее сторону:
- Только оденься потеплее, завтра холодно, и дождь опять обещали.
По общей парадоксальности жизни, это замечание расстроило ее до слез: то, что завтра холодно и дождь, его волнует, а то, что она едет без него, неизвестно, куда и с кем, на это ему наплевать. Глупо, глупо в сорок лет плакать в подушку по пустякам. По пустякам же?
Вещи приготовила заранее. Любимый плащ-реглан, оранжево-коричневый, под тон спелого апельсина толстый свитерок, шапка-фуражка черного бархата. Неугомонный Гришка прозвал ее «маод-зедункой». Старые плотные джинсы. С обувью сложнее. Удобнее всего – разношенные кроссовки. Все вместе будет как «по сено собрались», но для леса сойдет. Зонтик решила не брать. Шашлыков, конечно, не получится, ну и ладно, так воздухом подышит, проветрится. Легкие проветрить всегда полезно.
Ее первый начальник, незабвенный Аркадий Ефимович Егудин, всегда так говорил. Боял-ся туберкулеза, не курил, даже бегал по утрам. И добился своего – миновал его туберку-лез. Утонул. Прекрасно плавал и утонул на подобном же пикнике. Здорово вовремя вспомнить подходящий жизненный пример. Гришка вон при всей своей незрелости уйму баек знает из прошлой своей заводской жизни. Прямо Швейк в миниатюре.
Спала опять скверно, и Чехов не помог. Просыпалась чуть не каждый час, всякая ерунда снилась. Пора привыкать: чем старше она будет, тем хуже станет сон. Марьяна размыш-ляла об этом, пока жарила мужу неизменный омлет на завтрак, и снова к месту вспомнила бородатый анекдот. Сколько вам лет? – спрашивает доктор у пациента. Сорок будет, - отвечает пациент. Ой, не будет, не будет, - печалится доктор. Нда, или уж не ехать ни на какой пикник?
Небо было сумрачно, кругом обложило темно-серыми тучами. Сергей ушел, Марьяна за-правляла постель и никак не могла решиться, ехать или не ехать.
- Марьяна, ну куда ты собралась? – мама выразительно показала на окно в кухне: по стек-лу ветер размазал первые капли, начинался дождь. – Ты же вымокнешь там вся, и вообще, что это за поездки? Без мужа … Кто эти люди?
Надо ехать, решилась Марьяна, прочь сомнения. Ответила что-то, вроде бы вежливо, но мама обиделась и ушла к себе. Трудно поддерживать мир в двухкомнатной квартире. Марьяна только вздох-нула, жалко всех. Маму жалко, Сергея. А уж себя-то как жалко. Дождик то ли шел, то ли нет. Ветром гнуло сирень у подъезда. Что-то было связано с этой сиренью, что-то, когда-то … Он дарил ей сирень, ломал ветки прямо у подъезда, она, для вида, ругала его. Он ей все хотел подарить, все цветы, все, что только она пожелает … А потом они жили долго и счастливо. Как в сказке. А потом все кончилось в один день. Раз – и все. Конец. The End. Только боль, даты с промежутком в сутки, крутой склон, по кото-рому весной и осенью несутся мутные ручьи. Но и этого, как выясняется, больше нет, как не было. И что мы имеем с гуся? – шутя, спрашивал Аркадий Ефимович (он любил пошу-тить с народом). Что она имеет с гуся? Благопристойную жизнь, идеального мужа. Гла-диатора, но … это не главное. Пикник вот, нарисовался … Погода опять же … «Природа, черт бы тебя подрал! – закричал он».
Марьяна почувствовала, что сейчас заплачет. Да что же это такое?! Старость, - вновь ус-лышала она светкин голос и решительно начала одеваться.
Ровно в восемь во двор медленно въехала заляпанная до невозможности «Нива», почти одно-временно раздался телефонный звонок.
- Марьяна, на выход с вещами, - сказала Светка и глухо, мимо трубки, прибавила кому-то неви-димому, - ну-ка, съёжься, освободи пространство.
За рулем был Анатолий, приветливо улыбавшийся и махавший рукой из-за стекла и Свет-ка, си-девшая рядом, вышла из машины, пропуская Марьяну на заднее сиденье. Там уже был бородатый зна-комый из кафе, почти невидимый за большими и малыми свертками.
- Барахольщик ты, Паша, - ядовито сказала Светлана, продолжая начатый раньше разго-вор, пока Марьяна пыталась поместиться на остатках сиденья, - куда ты столько набрал всего? Едем на один день.
- Здравствуйте, Марьяна Юрьевна, - сказал сосед, - вы меня не п-помните. Я П-п-павел Векшин.
- Здравствуйте Павел, я вас помню, - сказала Марьяна, переводя дух, - только не надо меня по отчеству, я не настолько вас старше.
Разбрызгивая лужи, они проехали мимо рынка, потом свернули и мимо райотдела мили-ции выбрались на улицу, ведущую к мосту. Где назначен пикник, Марьяна не знала, но ей было все равно, она равнодушно посматривала в окна машины. Дождя не было, так - про-летали отдельные крупные капли. Анатолий изредка включал дворники. Машин на трассе было мало, и Светка опустила со своей стороны стекло, закурила.
- И как ты, Паша, терпишь? Или дамы стесняешься? – она насмешливо обернулась.
Векшин нахмурился, а Марьяна с интересом взглянула на него.
- Вы курите?
- Время от времени. П-пока не хочу.
- Если что, не стесняйтесь.
- Он, Марьяна, очень застенчивый, - приторным голосом сказала Светка. Векшин хмуро посмот-рел на нее:
- Вы п-пыт-таетесь п-привлечь к себе внимание т-таким способом? Странно.
- Что ж тут странного? – насторожилась Светка.
- Ну, обычно, это бывает при гормональной п-перест-тройке. Т-то есть лет в двенадцать-шестнадцать или в п-после п-п-пятидесяти. Первый вариант исключаем.
Анатолий хмыкнул, Светка бросила на него быстрый взгляд, потом метнула молнию в Павла. А ты не так прост, - подумала Марьяна, - срезал-то как. Заика, заика, а туда же, ядовитый.
От города отъехали километров на сорок. Зачем так далеко, Марьяна не поняла. Везде одинако-во сыро, а красивых мест и ближе полно. Остановились на густо заросшем берегу небольшой речки. Здесь уже стояли две грязные «Тойоты» и малюсенький микроавтобус. На полянке толклось человек семь мужчин и женщин, кто-то собирал ветки для костра, кто-то расстилал пленку и брезент. Полянка обрывалась крутым высоким спуском к реке, из песчаного откоса торчали сосновые корни, узенький пляж был совершенно пуст. Сосны ровно шумели под ветром, речка темно-серого цвета шла ровной ря-бью. Дождя пока не было.
Много раз Марьяна ездила на такие пикники. С годами, незаметно для себя, она все боль-ше пе-реходила из лагеря бесшабашных и романтичных в лагерь серьезных и основатель-ных. То, что раньше не замечалось или не принималось всерьез, теперь приходилось тер-петь: хвоинки в чае, мокрую траву, дым костра, от которого слезятся глаза. То, что раньше манило, теперь оставляло спокойным. Вода в кружках сменялась красным вином, раньше читали Бродского, теперь записывали рецепты маринования мяса для шашлыков. Жизнь упрощалась.
Кроме них женщин оказалось еще двое. Резали хлеб, помидоры, огурцы, расставляли по-суду на брезенте. Мужчины собирали хворост, двое занялись шашлыками. Когда знако-мились, Марьяна так и не поняла, кто же из них пастор. Из любопытства тихонько спро-сила Светлану.
- Да вон он, вон тот, - Светка, отмахиваясь ножом от комаров, показала на человека в чер-ной куртке. Обычная куртка, широкое добродушное курносое лицо, волосы с сильной проседью, золотистая короткая бородка - он ничем особо не отличался от окружающих, смеялся и разговаривал так же, как остальные, и вел себя так же. Марьяна в глубине душе была разочарована, пастора она представляла иначе.
- Какой-то он не такой, - сказала Светлане, когда они осторожно спустились к реке, опо-лоснуть ножи. Светка только фыркнула:
- Тебе, мать, не угодишь. Тот не такой, и этот не такой. Ты лучше к Пашке присмотрись.
Марьяна вздохнула.
- И не вздыхай. Видишь, он не подходит?
- Ну и что? Ты бы поменьше на него наезжала, он, может, и подошел бы …
- При чем здесь я? Стесняется человек своего заикания. Кстати, не такое оно и сильное. А он стесняется.
- Ну, а я-то что – логопед что ли?
- Да ты не остри. Он тот, кто тебе нужен. Послушай меня, я лучше знаю.
- А-а-а, ну, тогда конечно.
Дрова были сырые, костер долго не хотел разгораться. Плеснули бензином, и дело пошло. Пили вино, появилась неизменная гитара. Пели про то, что пахнет луна сосной, про то, что всем встречам раз-луки суждены, и так далее, и так далее – все тому подобное. Все тому подобное слышала Марьяна уже много-много раз, все слышала, видела, проходила. Гитара шла по кругу. Пели поодиночке, дуэтом, потом уже – враздрай, но громко. Пастор играл скверно, но романсы пел недурно. Романсы были, до странности, неходовые, не из обязательного джентльменского набора. Марьяна петь на людях не лю-били, поэтому по-тягивала вино и молчала. Заметила: Павел тоже не пел, и вспомнила к месту рецепт, слы-шанный еще в школе: заикам петь полезно, расслабляются связки, нервы и еще там чего-то, от чего заикание и проходит. А он, похоже, этого рецепта не знает, и сказать-то не скажешь. А, может, липовый рецепт, опять же. Посидев со всеми какое-то время, Павел исчез, а к Марьяне подсел «пастор».
- Примите в компанию? – спросил он, улыбаясь, и она улыбнулась в ответ:
- Приму, если скажете, как к вам правильно обращаться.
- А все по-разному обращаются: кто - Дмитрий, кто – отец Дмитрий, друзья Митей кли-чут, ма-тушка – Митенькой. Как вам проще, так и зовите, - закончил он уже серьезно.
- Тогда буду Дмитрием, - решила Марьяна, внимательно его разглядывая.
- Не похож? – помолчав, спросил он добродушно.
- На кого? – смутилась она.
- На священника. Я так думаю, что мы все, все люди, должны быть не похожи на свои профессии, тем более должности. Нельзя, например, чтобы, вот, священников узнавали по внешнему виду.
- То есть вы хотите сказать, что вас должны узнавать по праведной жизни?
- Ну, - засмеялся он, - кто же из нас может свою жизнь считать праведной? Но, если уп-рощенно, то – да.
- С вашими идеями, я думаю, начальство не всегда согласно, - сказала она, - или я ошиба-юсь?
Он опять засмеялся:
- Не ошибаетесь, начальство – везде начальство. А вы, я слышал, в научном институте ра-ботаете. Вы – ученая?
- В синем плаще, - тихо и непонятно сказала Марьяна и добавила громче, - нет, совсем наоборот, просто клерк, в некотором роде - художник-оформитель. Что-то среднее между редактором и иллюст-ратором. Трудно объяснить.
- Вам нравится ваша работа?
- Когда как, - задумчиво ответила Марьяна, поворачивая в руках стакан с недопитым ви-ном, - иногда – нет, иногда – ничего. А вам ваша нравится?
- Очень. Даже настолько, что я ее и работой стесняюсь назвать. Люблю слушать людей, разгова-ривать с ними.
-. А еще вас можно спросить?
- Конечно можно.
- Вы все вместе учились?
- Почти. Вы никого раньше не знали? Вот глядите, - он пошарил взглядом по полянке, - Анатолий, Толик. Мы с ним вместе с пятого класса, он умница. Школу с золотой медалью закончил, потом меди-цинский с красным дипломом. Вы, может быть, в курсе – доктор медицинских наук. А по нему не ска-жешь, верно? Это очень здорово. А то ведь есть люди: идет такой, а по нему за десять шагов видно – доктор наук или директор завода.
- А это плохо?
- По-моему, нехорошо. Леночка. Видите, в коричневой куртке. Она к нам, если не ошиба-юсь, в четвертом классе пришла. Тоже – странный человек, на чей-то взгляд... Трое детей у нее, из них двое – приемные, детдомовские. Такое не на каждом углу встретишь.
- Но она без детей сегодня.
- Отпросил я ее у семейства на денек. Она уж им три раза звонила.
- Вам это смешно?
- Это я от радости. У самого детей нет, не наградил Господь. Домник. Тоже наш человек. Ух, как в школе ему доставалось. Он – Домник Домникович, по паспорту, представляете себе, каково это в нашей родной советской школе. Тоже – доктор наук, не фунт изюма. А по нему разве скажешь? Молодец.
- Он тоже врач?
- Нет, он физик. Наш Ландау. Степан Степаныч, Степа, видите, шумит больше всех, угли раздува-ет? Он в обычной жизни – наоборот, пожарник. Не из тех, знаете, про кого анек-доты, он - из настоящих. И горел, и дымом дышал, надежный человек. Он у нас после восьмого ушел в суворовское, а потом вот – в пожарное, есть такое, в Питере, по-моему.
- Вы про всех хорошо говорите. Это – профессия обязывает, или взаправду?
- Хм, надеюсь, что взаправду. Мы редко видимся, вы понимаете, у всех своя жизнь, семьи у большинства. Может быть, поэтому, когда я их вижу, мне хорошо, - он улыбнулся, - го-дится такое объ-яснение?
- Годится, - кивнула Марьяна. Между сосен невдалеке мелькнула фигура Павла, и она спросила, как будто к слову, - а вот Павел, он тоже ваш одноклассник?
- Павел, - задумчиво сказал Дмитрий, - Павел Векшин.
Он замолчал. Марьяна с интересом посмотрела на него:
- Вы меня заинтриговали. Про других вы рассказывали легко. Простите, наверное, мой вопрос нескромный …
- Нет-нет, все нормально. Я просто затрудняюсь ответить. Мы с Пашей общаемся чаще, чем с другими, привыкли друг к другу.
- Вы так замолчали.
- Нет, не подумайте плохого. Паша – сложный человек, к нему непросто … достучаться, но того стоит. По-моему. Косноязычно я объясняюсь?
- Рада за ваших друзей, повезло им с вами.
- Это мне с ними, - он внимательно посмотрел на Марьяну, – вы меня извините, если я не в свое дело полез, но мне кажется, мучит вас что-то. Бывает, знаете, перед случайным знакомым легче выговориться. Тем более, я уезжаю через пару дней, Бог знает, увидимся ли еще. Вам передо мной стыдно не будет, может, расскажете?
- Что? – удивилась Марьяна.
- Не знаю, - он пожал плечами, - проблему свою, не помогу, так хоть выслушаю. Это не исповедь, не подумайте. Просто – разговор.
- Нет, - засмеялась она принужденно, - спасибо, у меня все хорошо. Я к реке спущусь, а то шумно здесь.
С ума сойти! Все хотят помочь. Что у меня, на лице что ли написано, что я бедная пропа-даю?! Климакс раньше времени начался. Марьяна сердито пофыркивала, пробираясь к берегу. Армия спасения, просто. Настроение, чуть улучшившееся с утра, снова испортилось. И зачем только она поехала на этот дурацкий пикник. Ко всему прочему зашелестел дождь.
Она, оскальзываясь, спустилась к самой воде.
Ветер шумел в соснах, по воде гнало мелкий сор, на темный песок, под ноги, прибивало хвоинки, желтые листья. Она постояла минуты три и почувствовала, что становится легче. Холодный воздух умыл лицо, и, будто, внутри, в душе, тоже стало чище и легче. И не так уж важно, кто и что видит на ее лице. Может быть, еще не так велик тот, неизвестно, где сейчас лежащий список невозможных дел и встреч.
Ветер усиливался, трепал волосы.
- Марьяна, здесь п-потише, идите сюда, вас там п-продует.
Она вздрогнула от неожиданности и обернулась. Под самым склоном на сосновом стволе сидел Векшин, протягивал ей руку. Обрубок сосны приволокли, наверное, местные рыба-ки. Был он метров пять в длину и лежал уже давно. Марьяна, подумала немного и подо-шла. Тут и впрямь почему-то было тихо, почти безветренно.
- Располагайтесь, - гостеприимно сказал Векшин, - не бойтесь, он чистый. Вы п-простите, что за-просто, по имени.
- Да, ничего, а почему вы не там, наверху?
- Если скажу, что хотел с вами п-побыть, п-поверите?
- Но я-то наверху была. Что ж не подошли?
- Мне вот так хотелось. Мы вдвоем, сосны шумят, дождь. Если глаза закрыть, снегом еще не п-пахнет, но можно п-представить, что мы вдвоем во всем лесу, на всей земле. Не хмурьтесь, Марьян, я п-пошутил.
- У вас сегодня хорошее настроение. Это – из-за шашлыков?
- Намек-каете, из-за вина? Нет. Я почти не пил. Нет, Марьян, у меня более важная п-п-причина. И опять не хмурьтесь, - засмеялся он, - я-то ни на что не намекаю, т-тем более на вас. У меня вчера была очень важная встреча. Я ее ждал несколько месяцев, а сейчас я просто … просто очень рад. Этой встрече, погоде. Встрече с вами. Скорому отдыху. Это п-правда.
- Встреча была с женщиной? – вдруг спросила Марьяна и сильно удивилась своему вопро-су. А потом еще больше удивилась реакции Векшина – он совершенно спокойно, будто вопрос был естестве-нен, уместен, правомочен, наконец – ответил просто:
- Я немножко п-пишу, Марьян. И встреча была с человеком, к-который мне сильно п-помог с ма-териалами.
- Вы – художник?
- Нет, я … слова п-пишу. Ну … не могу сказать – роман. Пусть будет п-просто рукопись.
- О чем?
Странный был разговор. Она не раз вспоминала его потом. И слова про скорый отдых вдруг вспомнила однажды. Но, что не спрошено сразу, то сразу и забыто.
Сверху, с поляны слышались голоса, там продолжали петь и смеяться. Марьяне было странно и непривычно. Ей не хотелось подыматься с соснового ствола, а, наоборот, тяну-ло прислониться к чему-нибудь, полуприкрыть глаза и слушать. Шум сосен над головой, плескание воды, Векшина, который, по-смеиваясь, рассказывал что-то. Из-за ствола жес-том фокусника он неожиданно вытащил початую бутылку вина, вопросительно протянул Марьяне. Она засмеялась и взяла.
- Извините, - сказал он виновато, - ни стаканов, ни закуски.
Она отхлебнула из горлышка и передала ему. Что-то происходило, непонятное для нее самой. Они продолжали потягивать вино, изредка роняя пару слов, пока за ними не спустилась Светка.
В машине у Марьяны слегка кружилась голова, вино было сладкое, слабенькое, да и вы-пила она немного. Наверное, укачало, решила она, закрывая глаза. Павел осторожно под-сел поближе и, как-будто случайно, подставил плечо. Почувствовав опору, Марьяна скло-нила голову и так и ехала почти до самого города. Было не очень удобно, ныла шея, перед закрытыми глазами плыли бесконечным хороводом сосны, текла темная вода, но почему-то не хотелось шевелиться. Она не сомневалась, что Светка многозначительно перегляды-вается с Анатолием, а завтра будет много разговоров, но, чуть ли не впер-вые в жизни, думала об этом равнодушно. Впереди слегка опустили стекла, Светка курила в окно. Пе-ред мостом была пробка, пришлось остановиться. Марьяна открыла глаза, села прямо. Милиция досматри-вала автомобили.
- Ищут кого-то? - спросила Марьяна и зевнула.
- С добрым утром, - тихо, почти на ухо ей, сказал Векшин.
- Спасибо, - так же тихо отозвалась она.
- Наверное, сбежал кто-нибудь, - предположил Анатолий, - ты не знаешь, Светлан?
- Ох, и темные вы, - вздохнула Светка, - вы что, новостей вообще не смотрите? В Москве опять взорвали.
- Ну да, - отозвался Векшин, - т-тогда все сходится, взрыв в Москве, розыск в Барнауле. Логично.
Марьяна засмеялась. Очередь машин потихоньку продвигалась к посту ГИБДД.
Переходы
В понедельник все было, как обычно – тяжелая ночь, тяжелая голова наутро, дежурный завтрак мужу, дежурный чмок, дежурные разговоры. Марьяна заранее знала, что скажет мама, что она ей ответит, как будет собираться Сергей. Ей было тягостно и скучно, как на индийском кино, которое она смотрит восемнадцать лет подряд – и герои все те же, и сю-жет все тот же. Какое-то разнообразие все же было. Сергей выглядел плохо, под глазами набрякли мешки, лицо было серое, и она спросила с некоторой тревогой:
- Ты что такой? Тебе неважно? Сердце?
Он улыбнулся, как поморщился, и сказал что-то успокоительное, мол, пустяки, погода. Марьяна пожала плечами: не хочешь, как хочешь. У мужа было железное здоровье, хотя с виду он никогда не казался здоровяком. Это у нее и гемоглобин низкий, и голова оттого кружится, и нервы, и вообще. А Сергей – молодец, спокойный, крепкий, следит за собой. Раз не говорит, значит, и не стоит беспокоиться.
Все было, как обычно – часто потом Марьяна вспоминала это утро и этот день, и всякий раз го-ворила себе эти слова: все было, как обычно.
«Дом, улица, фонарь, аптека»… Подъезд, проулок, остановка, трамвай …
… У проходной стояли люди, читали что-то, наклеенное на стену. Она уже проскочила мимо, но обернулась недоуменно: со стены смотрел на нее Риттер. Это была официальная фотография, наверное, из отдела кадров, то есть из личного дела, но Риттер и на ней ухит-рился выглядеть по-домашнему. Галстук у него, как обычно, слегка съехал набок, рубаш-ка казалась мятой, а взгляд был немного виноватый и насмешливый. Он смотрел на нее, устало приподняв голову – видимо, фотограф сказал ему, смотрите, мол, сюда, птичка вы-летит. Марьяна медленно вернулась и подошла к плакату, понимая и не понимая, что происходит. Администрация и профсоюзный комитет института выражали глубокое соболезнование родным и близким, и в этом был горький сарказм потому, что родных у старика давно уже не было, а близким ему кто же мог себя считать? Марьяна?
Люди подходили и отходили, женщины негромко спрашивали друг друга о том, когда и как это случилось. В ушах у Марьяны словно текла вода, она ничего не слышала. Постояв пару минут и несколько раз перечитав недлинное объявление, она пошла к себе. Никаких мыслей не было. Она не плакала, не говорила тем, кто шел вокруг, какая это потеря или, наоборот, что теперь он в лучшем из миров, а то тут – сплошное расстройство, и о том, что же теперь будет, и кто будет новым проблемным завлабом. Начальник встретил ее, как обычно, потекли ручейки отчета из разных отделов, и даже в местном чате за весь день никто не писал ни слова, о том, что произошло. Все было, как обычно, как-будто ни-чего и не было. Ничего не было и никого.
Перед обедом начальник схватил ракетку и убежал, а Марьяна достала из ящика стола чистое полотенчико и вторую кружку. И убрала все обратно. Риттер не придет. Он не придет сегодня и уже ни-когда не придет. Не пройдет, прихрамывая по комнате, не ска-жет, если не согласен с чем-то: «А это, простите, херня». Не посмотрит, не улыбнется, не назовет ее Яной. Вообще никак не назовет. И она уже ни о чем его не спросит. И в том листочке, что где-то лежит, сразу добавилась глава. Целая глава, может быть, самая инте-ресная, из того, что у Марьяны почти, что было и наверняка могло быть, но уже не будет.
Прощание назначили на четырнадцать часов, и народу пришло много. Институтский ав-тобус был полон, но многие, как обычно, ехали в основном для того, чтобы уйти порань-ше и уже не вернуться на-зад. Пару лет назад Марьяна поймала отрывок разговора в од-ном из бюро. Неплохой мужик, Коля Ко-молов, говорил с кем-то и, судя по голосу, улы-бался: «Люблю на поминки ходить, горяченького поешь». Коля был холостяк, человек странный, но не злой. Марьяна тогда слегка оторопела от таких речей.
Риттер жил в большом доме старого фонда, неподалеку от вокзала. Марьяна никогда не была у него и теперь, поднявшись в квартиру, со странным, жадным интересом смотрела на потертые, грязноватые обои в двух небольших комнатах, сбившийся линолеум с про-ступившими черными пятнышками от неровностей пола под ним, потертую мебель. И книги, книги, книги. На стеллажах, на подоконниках, на столе. И среди этих книг нелепо смотрелся гроб на облезлых табуретках, и был запах, который всегда ассоциировался у Марьяны с похоронами. Кто-то услужливо и не к месту решил устроить отпевание, теперь в комнатках душно пахло ладаном, лекарствами и еще чем-то неживым. Неживым и нежилым стал этот дом без своего хозяина потому, что нельзя же было считать хозяином то, что лежало сейчас в ящике на двух старых табуретках.
Подошло время, молодые сотрудники взяли гроб на плечи, люди постарше понесли впе-реди крышку, женщины – цветы и венки, кто-то взял цементную плиту. Мало, кто любил его при жизни, но теперь в толпе плакали многие. Марьяна не плакала, она прижалась к стене, пропуская людей, и медленно пошла по лестнице вниз.
На кладбище директор сказал спич. Могилу Риттеру приготовили возле могилы его отца - человека в прошлом известного, главного металлурга одного из оборонных заводов горо-да. Кладбище было старое, нынче официально уже закрытое, густо заросшее кленами, то-полями и всякими кустарниками, названия которых Марьяна не знала. Молодежь быстро опустила ящик в яму, быстро забросала землей. Воткнули плиту, связали над холмиком венки, чтобы их не раздуло ветром. Все, как обычно.
Поминки были в институтской столовой. Марьяна уехала домой. У нее разболелась голо-ва, и не хотелось никого видеть.
Не плачьте вслед, во имя милосердия …
Она без конца повторяла себе эти слова. Их написал человек, абсолютно непохожий на Риттера судьбой, воспитанием, характером – всей жизнью и самой смертью, а вот слова его были уместны. И ей казалось, это Риттер говорит, чуть запинаясь, взмахивая рукой со скомканным несвежим носовым платком – не плачьте вслед.
Она не плакала. Она думала о том, что порой бывает, плачет от другого, от невнимания мужа, от невезения в жизни, еще от чего-то совсем не так важного, вовсе не важного, а вот сейчас – от важного - не плачет. И что бы это значило? Спросить бы раньше – у Рит-тера. А сейчас спросить не у кого. Сейчас и никогда больше.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Утром на следующий день она написала заявление. Ей было все равно, что ждет за забо-ром ин-ститута, здесь она оставаться уже не могла. Регистрировать заявление нужно было в приемной, Светка округлила глаза, но Марьяна не слышала ее слов. Мир вокруг нее был словно за стеклянной стеной, плавали кругом люди-рыбы, говорили что-то, она ничего не слышала. У вертушки еще висел вчерашний плакат, она сняла его и аккуратно вырезала фотографию. У себя комнате отсканировала и переписала на личную флэшку. Больше дел здесь у нее не было. Начальник группы подписал заявление безмолвно, он был рад, а, мо-жет, и не рад. В пятницу это еще имело значение, во вторник – уже нет. Вечный Зам отве-чал за кадры и, по привычке думал, что решал все. Он завел долгую беседу. Марьяна смотрела на его губы и кивала. Видимо, не в такт потому, что Зам замолчал и глянул уже внимательно.
- Если можно, без отработки, Михал Василич, - сказала Марьяна, и Зам растерялся и под-писал.
Обходной листок оформила на следующий день. Знакомые, близкие и далекие, удивля-лись, спрашивали, куда она и как же это, она что-то отвечала и даже улыбалась. Но кон-чилось и это. Светка только качала головой, но Светка – не в счет. Уходя из института, Марьяна не становилась дальше от нее.
За полчаса собрала вещи. Пересмотрела и выбросила большую часть черновиков. Уже за-канчи-вала, когда вошел убитый горем Рубин. И его она видела теперь иначе. И ближе, и дальше стали для нее все. Переменился мир, перестроился. Будет ли таким, как прежде, сможет ли она приспособиться к но-вому миру? Кого спросить, и кто скажет?
Гришка посидел, повздыхал и ушел. Марьяна благодарна была ему за это молчание. «А ты забудь про меня, ты забудь про меня, не заламывай тонкие руки…».
Выйдя из проходной, Марьяна, как была, с сумкой, где лежали немногие вещи, что она взяла с собой, поехала в местный драматический театр. Она совершенно не верила в ус-пех, ну, просто, совер-шенно, и, может быть, поэтому ее взяли на испытательный срок художником-декоратором, и единст-венное, что сильно удивило Марьяну, было как раз то, что этот факт – приема на работу, пусть даже на испытательный срок – не вызвал у нее самой никаких эмоций.
Бородина на кладбище не было. И на поминках тоже. Если бы нашелся желающий про-следить его посещения Института, оказалось бы, что уже почти неделю Владиир Яковле-вич здесь не появлялся. Но желающих таких не было. Другие заботы одолевали сотрудни-ков, другая злоба довлела этими днями.
Векшин после работы сделал то, что делал крайне редко, считанные разы за всю жизнь – вышел из трамвая, не доехав четыре остановки до дома, и свернул в полуподвальчик тор-гового центра «Кос-мос», где продавали вино на вынос. Народу там обычно не бывало, так и сегодня получилось, и Векшин заказал сразу два пластиковых стакана китайского грушевого вина. Оно было терпкое и сладкое; он зал-пом выпил первый стакан и с насла-ждением пьяницы долго цедил второй, рассматривая бочки и читая красноречивые эти-кетки с названиями и короткими аннотациями. Закуски не полагалось никакой, Век-шин днем не обедал и поэтому быстро захмелел, постоял еще немного и отправился домой.
Захаров был уже дома. Вещи он давно собрал, погладил рубашку в дорогу и теперь бродил по комнатам, насвистывая что-то печальное.
Обычно вечерами Векшин писал или читал. Митя, когда останавливался у Векшина, тоже что-то долго писал по вечерам, шуршал бумагами в соседней комнате. Векшин предлагал ему компьютер, но Митя с улыбкой качал головой. Сегодня он был явно чем-то расстроен, на расспросы Векшина отвечал коротко: пройдет, ничего. Есть Векшину не хотелось, но, по привычке, сохранившейся с детства, когда он с родителями возвращался домой из гостей, и они втроем пили чай на кухне, тоже почувствовал, что неплохо было бы чайку. Глядишь, и Митя повеселеет.
Сначала пили молча, Захаров вздыхал, ворочался, потом вдруг сказал:
- Меня перевести обещают.
- К-куда? – удивился Векшин, - и почему?
- Куда – точно не знаю. Пока что. Пока что – в кадровый резерв. Уже назначен человек на мое место.
- Так т-ты прошт-трафился что ли? – не понял Векшин.
- Не знаю. Вроде, нет. Имею только указание квартиру в Архангельске освободить и к пятнадца-тому числу быть в управлении в Москве.
- К-круто у вас дела делают.
- Да, - Митя чертил ложечкой по столу, - а мне, знаешь, жалко уезжать. Привык ко всему, и к при-ходу, и к городу. Но так, значит, надо. Я тебе сообщу, где буду. Электронная поч-та, наверное останется, будем на связи. Я все не спрошу, а как твои дела?
- Прекрасно, - улыбнулся Векшин, - на самом деле.
- А рукопись?
- Вот именно с ней и прекрасно – закончил.
- Да ты что! – загорелся Митя, - и молчишь. Надо обмыть. Или ты уже?..
- Слегка. Не утерпел. Закончил еще вчера, буквально ночью. Такая свобода, такое … чув-ство та-кое, знаешь, как-будто оторвался от земли … и лечу, лечу куда-то. Хорошо.
- Что ж, я очень рад. Ты мне дашь почитать? Все вместе, целиком.
- Конечно, - сказал Векшин, - перепечатаю и вышлю.
Часть 2
Возвращение
После душного, пропахшего людьми и казенной едой самолета утренний воздух всегда чудесен. Векшин, пока шел от трапа к приземистому зданию багажного терминала, рас-стегнул куртку, растеребил на шее шарф и все не мог надышаться. Он здорово продрог, но хорошее настроение не проходило. Получив после долгого ожидания багаж, Векшин ра-достно потащил его в автобус. И этот автобус, облезлый и холодный, и вид за окном, зна-комый, сегодня – любимый, все было прекрасным.
Ему нравилось, подобно герою симоновской пьесы, возвращаясь из дальней дороги, от-крывать дверь квартиры своим ключом. Что-то было в этом романтическое, почти герои-ческое. Сам себе он казался при этом строже, мужественнее и красивее. Представлял себя в длинной шинели и, может быть, даже в бинтах. А милая блондинка в черном глухом платье с белым воротничком, подозрительно похожая на Валентину Серову, плача от ра-дости, бросалась к нему на шею. С годами Векшину все лучше удавалось разделять жизнь и литературу.
Первым делом он разобрал дорожную сумку, запихал грязное белье в стиральную маши-ну, включил стирку, побродил по пустой квартире голышом и, слегка подзамерзнув, залез под душ. Долго нежился там, поливая себя горячими струями. К тому времени, как он за-кончил мыться, стирка кончилась, и Векшин развесил в коридоре мокрую одежду.
Наученный опытом, перед отъездом он предусмотрительно оставил в холодильни-ке со-лидный кусок сыра, в шкафу были слайсы, растворимый кофе и сгущенка. Все вместе сложилось в нормальный перекус, и Векшин, получая удовольствие уже от подготовки, порезал , уложил на слайсы, сильно поперчил и поставил в микроволновку. Пока плавил-ся, он заварил растворимый кофе и включил автоответчик.
Звонков за неделю набралось немного. Звонили с кафедры, очередным студентам требо-валась рецензия на дипломные проекты. Он писал рецензии уже лет двадцать. Когда-то вкладывал в это нехитрое занятие много сил, даже острил и язвил. Потом ему как-то вдруг и одновременно стало стыдно и скучно. Он стал писать суховато, щедро ставил «отлично», не дочитывая пояснительных записок до конца, а графическую часть и вовсе не глядел. На рецензии он теперь смотрел, как на случайный и небольшой приработок, халтуру, и подходил к их написанию халтурно. Стыдно не было совершенно.
Два звонка заставили оторваться от завтрака. Он перемотал пленку и прослушал их еще раз.
В четверг позвонила Марьяна. Улетая, он ничего не стал говорить ей. А почему – сам не смог бы себе объяснить. Он устал от их давнего знакомства, которое не то замерзло, не успев расцвести, не то уже отцветало. Этакая хризантема в виртуальном саду. Он устал от ожиданий, перечитывал, мучаясь от зависти и от изжоги, «Ярмарку тщеславия» и «Жизнь в лесу». Пил потихоньку, попеременно, то белое, то красное вино на кухне, закусывал яб-локами и знал заранее, что ничего, кроме изжоги, взамен не получит. Уж лучше коньяку, есть, но пьет вместо этого кислую водичку. Зачем? Рисовался сам перед собой. Привычка.
Чего хотела Марьяна от их отношений, ждала чего-то или не ждала - он не знал. Он сам не ждал уже ничего. А хотел или нет – трудно сказать. Прошли времена, когда он переживал от своей для нее ненужности. Давно уже Марьяна была приятным символом прошедшего, этакий плюсквамперфект с милым, чуть увядшим лицом и фигурой. Давно уже все с ней было совершенно платонически даже в мыслях, немножко скучно, немножко больно, но, в общем, почти сладко. Векшин без волнения послушал ее голос в динамике автоответчика. Без волнения и без прежней дрожи.
В пятницу звонил Мирон. Это было неожиданно. Они не виделись, знает, сколь-ко, из-редка списывались по интернету. И вот завтра Велихов прилетал из Москвы и хотел, если Векшин не возражает, остановиться у него. Векшин не возражал. Еще один символ про-шедшего.
Когда-то их было трое почти друзей, микрогруппа. Разношерстная во многом, но имевшая общие интересы. Это только позже, с годами, выяснилось, что степень разно-шерстности все же выше степени общности. Все, как и положено, пошли своими путями. Захаров стал священником, Велихов модным драматургом, и только Векшин до сих пор не знал, кем стал он сам.
Дотянув до десяти, он позвонил Марьяне в театр. Она освобождалась после трех, потом домашние дела, потом тренировка, в общем, после семи она свободна.
- К-как т-ты смотришь, если мы сходим к-куда-нибудь?
- Куда?
- Не знаю, - замялся он, - в паб?
Уже сказав, подумал, что опять промахнулся. Последние месяцев шесть Марьяна усилен-но занималась не то аэробикой, не то шейпингом, а от пива, как известно, полнеют. Век-шин атлетической фигурой не обладал. Ахи и охи Марьяны по поводу телосложений ее приятелей по тренажерному залу его немножко бесили.
- Нет, - сказала Марьяна, - в паб не пойдем. Просто погуляем, ты мне о командиров-ке расскажешь.
- А т-ты мне – о спектакле, - обрадовался Векшин.
Почти год Марьяна служила в местном драматическом художником-оформителем или как там у них это называется. До этого она работала знаменитом когда-то на всю страну институте. Переход нерядовой, как сказал бы Митя Захаров. Долго решалась, не могла решиться, но вот – перешла. Уступила давней страсти. Вернее – страстям: во-первых, к рисованию, во-вторых, к театру. И вот теперь она – не то -оформитель, не то сценограф. Никак Векшин не мог запомнить ее статус.
Пока гладил рубашку, предвкушал, как расскажет ей о Мироне. В прошлой жизни - неустроенный пятиклашка с вечными, неразрешимыми проблемами дома и в школе, ны-не Мирон Велихов был нарасхват. Он как-то внезапно для всех стал модным драматургом. Его пьесы успешно шли в столицах, а вот теперь готовилась постановка и в родном городе. Сейчас Мирон летел на премьеру. Почти наверняка будет успех, а он, при всех своих крупных минусах, человек вовсе не жадный, щедро разделит пряник на всех. Волна славы накроет и актеров, и режиссера, и художника. Марьяна понятия не имела, что Векшин знаком с самим Велиховым и как-то в добрую минуту пообещала провести его за кулисы, показать столичное диво невооруженным глазом. Сама она была от пьесы без ума и, по мере приближения премьеры, медленно, но верно теряла сон и аппетит. Вот будет сюр-приз, думал Векшин, критически разглядывая поглаженную рубашку, познакомлю их. Как мало для счастья надо…
Однажды, сто лет назад, они вот так же договорились встретиться вечером, и Век-шин был сильно удивлен, когда обнаружил, что пришел на свидание вторым – Марьяна уже прохаживалась мимо витрин Дома моделей, чуть склонив голову к плечу. Постепенно он узнал, что она редкостно пунктуальна. Он не опаздывал на их встречи. Он вообще крайне редко куда-то опаздывал и обычно приходил раньше. Но уже не смущался, не перепрове-рял по часам, стал равнодушнее и увереннее в себе.
Некоторое время ходил по квартире от портрета к портрету. Когда умерла мама, заказал несколько фотографий родителей настолько большого формата, какой только могли напе-чатать в ателье. Развесил по комнатам. С ними, фотографиями этими, жить невмоготу, но и без них тоже. Вышел на крохотный балкон и долго стоял, пока не почувствовал, что ко-ченеет. Не мог оторваться, не мог наглядеться. Листья давно облетели, ветер и дворники убрали их с тротуара, вынесли из города. Качало голые ветки тополей, было ясно и про-хладно. Уже не таял лед на лужах, кое-где белел снег. Поздняя осень. Векшин когда-то больше всех прочих времен года любил это время. Ему дышалось легче, лучше писалось. Он как будто крылья расправлял поздней осенью.
Было время, ему показалось, что все изменилось. Так всегда – меняемся мы сами, а дума-ем, что меняется мир. С поздней осенью долго связывались у Векшина болезнь отца, не-счастливая встреча с будущей бывшей женой, развод, болезнь и смерть мамы. Все плохое, что только могло случиться с ним, случалось, как он тогда думал, поздней осенью. Он разлюбил это время.
Он менял работы, узнавал одних людей и пытался забыть других. Он менял профессию, жизнь, интересы. Заканчивал рукопись и, наконец, закончил ее. И, закончив, почувство-вал, как потихоньку начал возвращаться к нему покой. Это было очень странное чувство.
А вместе с покоем возвращалась любовь к осени. Ветер пах снегом и дымом, солнце ста-новилось холодным, и каждый день был подарком. Так всегда и было, но Векшин забыл об этом, а вот сейчас вспоминал.
Велихов
Велихов появился в воскресенье ровно в восемь утра.
- Поч-чему т-так поздно? – удивился Векшин, обнимая старого приятеля, - что с-самолет опоздал? Из Шереметьева приходит в пять с-сорок пять.
- Паша, не ворчи, - заметил Мирон, благодушно оглядываясь кругом, - я на втором летел. Который в шесть пятнадцать.
- Велика разница! Тут ехать д-двадцать минут.
- Отстань, - Велихов пошел по квартире, оглядываясь кругом и узнавая, и не узнавая давно знакомое.
Здесь немногое изменилось в интерьере за последние десять лет. Изменилось единственно важное – не стало людей, без которых дом стал жилплощадью, и исправить ничего было нельзя. Сначала умер отец Векшина, а через два года после него – мать. Велихов давно был своим человеком в этом доме и в глубине души считал мать Векшина для себя матерью больше, чем для Векшина. Он любил его отца, немного робея перед ним, непонятно почему. Родители Векшина без конца волновались и переживали за Мирона с тех пор, как познакомились с ним. Векшин привык к этому, ему было приятно и привычно такое отношение. Ревность? Какая глупость! Но вот семь лет назад жизнь изменилась, еще через два года остановилась совсем – такое было ощущение, и было оно таким долго.
После того, как Велихов умылся с дороги, побрился и переоделся, сели завтракать. Мирон уговорил сесть на кухне. В белоснежной сорочке, ярко-голубых, чуть поношенных джин-сах, благоухающий и вальяжный, он явно чувствовал себя прекрасно, травил анекдоты, рассказывал последние московские сплетни о звездах, о том, кто и зачем их зажигает. и вообще являл Векшину пример того, как должен выглядеть и жить преуспевающий дра-матург. Писал он отлично и, что удивительно, оставался коммерческим автором.
Они сварили кофе и снова перешли в гостиную. Велихов закурил – в последнее время он едва не прикуривал одну сигарету от другой. Векшин мысленно списывал это пока что на волнение в ожидание премьеры.
- Ты в командировки на новой работе ездишь? – спросил вдруг Мирон, и Векшин удивил-ся неожиданному вопросу.
- П-пока нет и не хочу. Расхотел что-то.
- А если за рубеж?
- У нас говорят – в капку. Память старого времени. Я был два раза и т-тоже больше не хо-чу.
- Когда? – удивился Мирон, - ты не рассказывал.
- В позапрошлом году, весной. И в прошлом летом.
- А где был?
- Первый раз - Южная Германия, Неделю, ч-чуть меньше, и минут сорок – во Франции.
- Как так?
- Там до Франции – километров т-т-тридцать. Ребята завезли любопытства ради.
- «Ребята завезли любопытства ради, - скромно и нехотя сказал он», - кивнул Мирон, - с таким намеком, что, мол, смотреть в этой Франции нечего, в принципе. Так завез-ли, от нечего делать. Я помню, был как-то в Москве проездом, Утром приехал, а вечером – поезд в Воронеж. Как сейчас помню, двадцать пятый поезд, с Павелецкого вокзала. А там музей театрального искусства, буквально в двух шагах от вокзала. Музей Бахрушина, не помню уж, как его зовут …
- Алексей Александрович, - выдавил из себя Векшин.
- Да? Может быть. Так я к чему? Делать-то нечего. Пошел от безделья в этот музей, и, знаешь, вообще не пожалел. Ты-то пожалел, что во Францию скатался?
- К-конечно, нет. Хотя ничего там не увидел значительного. К-кусок ч-чужой жизни и то мельком. Магазин - копия «Гипермаркета», Германию с другой стороны Рейна.
- А там Рейн течет? Я в географии не очень, но вроде…
- Да какая разница, к-кто т-там течет?! Эйнштейн говорил: «П-природа не догадывается, что мы растащили ее на науки». И реки-горы и моря т-тоже, наверное, не догадываются.
- Эко тебя понесло. Ну, ладно, давай ближе… к телу.
- Кстати, о теле. Знаешь, кого в Германии встретил? Митю.
- Да что ты! А что он там делает? Эмигрировал что ли?
- Мы в одной гостинице жили. Мир тесен до безобразия, ехать ч-через т-три грани-цы, чтобы встретить земляка.
- Считать кошек в Занзибаре… А что он делает-то?
- Что делает? Темная история. Я даже подумал, не работает ли он на какую-нибудь спец-службу.
- Митя?!
- Ну, подумал так. Глупость, ясное дело. Не знаю, что он делает, к-командировка у него, что ли... Жизнь изучает заодно. Мне не сказал, а я не спросил.
- Интересно, - протянул заинтригованный Мирон, - так он там осел или как?
- Не знаю, не думаю, что он т-там навсегда. Он молодец. Немецкий учит, английский у него разговорный. Машину взял в аренду…
- Напрокат.
- Ну, да, я все путаюсь в этих тонкостях. Он мне там культурную программу устроил, по окрестностям возил.
- Не изменился он?
- В каком смысле? Он, мне к-кажется, всегда был не т-такой, как все. С-согласен? И т-там он т-также не на месте, как и… здесь.
- Пишет он что-нибудь?
- Не знаю. Он не говорил. Спрашивал о тебе, но я ничего сказать не мог, дал твой сотовый. Захочет, позвонит.
- Ну, и ладно. А второй раз?
- Где был? Т-т-там же, почти. Т-только немного севернее. Потом еще прокатились на ав-томобиле на восток, почти до ч-чешской границы. Если в двух словах – прилетели во Франкфурт, жили в Штутгарте, улетели из Мюнхена.
- Однако! Вояж не слабый.
- Скучновато. Все к-красиво, все незнакомо, а п-присмотришься – все на одно лицо.
- Да, тебе не угодишь.
- И п-пытаться не стоит.
- А ты?
- Что я? – не понял Векшин.
- Ты пишешь? Ты же писал, про свой завод – помнишь?
- Да, - улыбнулся Векшин.
Он теперь все время улыбался, вспоминая законченную рукопись. Он так устал за послед-ние несколько лет, что ждал конца рукописи, как конца ночной смены. Ну, кто бы, каза-лось, заставлял мучиться с ней? Никому ведь не обещал, тем более договора не было ни с кем, да и быть не могло. Что толкало, что зудело все эти годы? Писал, писал, выбрасывал, курил ночами на кухне. Зачем? Зачем-то. Узнает когда-то, наверное, скоро. Все дела за-бросил и жил только ею. Смысл этих лет видел только в ней и вот закончил.
- Помню, - сказал он, - я ее закончил.
- Дашь почитать?
- Попозже. Обязательно, но попозже. Какой у тебя график?
- Сегодня позвоню Филимонову. Это – режиссер местный.
- Ты с ним знаком?
- Лично – нет, - Мирон вытащил вторую сигарету, - слышал много… разного.
- Как же ты ему пьесу отдал?
- А я еще не Чехов и не Горин. Я пока, как красивая девушка в веселом доме – кто меня возьмет, тому и рад, лишь бы деньги были.
- Весело у вас.
- У кого?
- У творцов.
Мирон выругался вполголоса. Векшин рассматривал его. Пожалуй, он ошибался с первого взгляда. Приятель заметно постарел. Волос был, по-прежнему, густой, но его сильно ис-пятнало сединой. Почти вовсе белыми стали виски. Кожа пожелтела, у глаз про-легли морщины, когда Мирон улыбался, они становились заметнее. Поставил несколько желез-ных коронок, и блеск белого металла был непривычен. Драматург напоминал скорее человека, вернувшегося с «холодов». Дорогая одежда, дорогой парфюм и дешевый «Опал» совмещались, дополняя образ.
- Ну, что смотришь, Паша, изменился?
- Да, - неопределенно сказал Векшин. – На Ефремова Михаила стал п-похож. Поизъездил-ся вроде. Болел что ли?
- Было немного. Неважно. Живой. Короче: звоню Филимонову, потом еду к ним. По-смотрю, как и что. Хочешь со мной?
- Хочу. Но с-сегодня же воск-кресенье. Они не от-д-дыхают?
- Работать надо. Филимонов репетицию планировал. Мы с ним предварительно со-званивались.
- Как скажешь. П-познакомлю там тебя кое с кем.
- Красивая?
- Какая тебе разница? Или ты – не только бабник, но и эстет?
- Давай-давай, художника обидеть – как два пальца об асфальт…
- Она - как раз художник. Оформитель в театре.
- Вот это да! – удивился Велихов, - серьезно? У меня по декорациям большие сомнения были. Я сам пока не совсем представляю, как именно должно выглядеть место и люди.
- Ну ты же писал как-то.
- Писал. И все равно – туман, туманец.
Машины у Векшина никогда не было, поехали в театр на такси. Всю дорогу Велихов мол-ча, жевал незажженную сигарету. Это тоже было у него новой черточкой, Векшин при-сматривался к нему.
Театр
- Кто делал декорации, кто, вообще, сценограф? – тихо и, как показалось Марьяне, злове-ще спросил Велихов. Она уже открыла рот, но ее перебил Филимонов, приглашен-ный режиссер. Приглашенный именно ставить пьесу Мирона.
- Автор декораций и всего оформления спектакля – Марьяна Юрьевна, - скрипучим голо-сом сказал он. – Вас что-то не устраивает в них?
- Декорации как раз в порядке. И с костюмами вы угадали. – Велихов закусил дужку оч-ков, прошелся по сцене. – Кое-что я бы хотел поменять, но мы это еще обсудим. Марья-на Юрьевна?
- Да, - пискнула Марьяна.
- Прежде всего – со мной, и решение буду принимать я, - от Филимонова ощутимо дохну-ло холодком.
- С вами? Нда… Разумеется. Обсудим с Марьяной Юрьевной и вам… хм… на утвер-ждение. Вы же перерыв планировали, если не ошибаюсь? Я, пожалуй, вам сегодня больше мешать не буду. Поработаем с вашим замечательным художником. Вы не против?
- Не люблю, когда мне мешают, - двусмысленно отозвался Филимонов и громко объявил: Перерыв тридцать минут.
Велихов распихал по карманам очки, блокнот, авторучку и на ходу нашел глазами Марья-ну:
- Нам нужно поговорить. Где это удобнее сделать?
- Может быть, у меня в мастерской?
- Может быть, - не стал спорить Велихов, - ведите.
Пока на сцене труппе представляли автора пьесы и обсуждали, какие сцены стоит про-гнать в первую очередь, Векшин, чувствуя се6я очень далеким от нешуточных театраль-ных страстей, попросил у Марьяны ключ от мастерской.
Пахло пылью и краской. Из коридора противно тянуло свежевымытыми полами. Он поко-пался на одном из столов, выудил диск Визбора (сам же и притащил когда-то!), поставил на древний музыкальный центр. Лениво перелистывал пожелтевшие страницы неведомо, как попавших сюда разрозненных номеров «Звезды Востока», от безделья за-варил чай и ждал Марьяну.
Что он тут делает? Зачем ему это – женщина, много лет внушавшая себе, что стареет. А теперь, и правда, стареет. Он моложе ее на семь лет. Что, кстати, было ему, в общем, все-гда безразлично. Но вот уже в зеркале – седая борода, и волос на макушке нет, а она тра-тит невероятные усилия, чтобы уже давно казаться не старше тридцати пяти. Она все ищет кого-то. Ей нравятся атлетические мужчины. Все так сложно и так просто одновре-менно. Ее подруга, Светлана, призналась как-то, что много лет живет с нелюбимым му-жем. По особой причине. Да-да, дочь там есть. Но не в этом дело. Муж всем плох, но вот, черт возьми, самец отличный. А без секса жить, как в армии служить: и страшно, и скуч-но, и для здоровья вредно. Женского, само собой, здоровья. Дамского.
Векшина и сейчас передернуло от гадливости. Чего они все ищут? Ну, ладно, не все, мно-гие. Секса, денег? «Каждый мужчина должен иметь приличную машину». Он как-то по-любопытствовал, какую? «Джип». Если он такой праведный, зачем тут сидит? Зачем хо-дит за ней столько лет. Кошмар, сколько. Ему от нее чего надо? Секса? Нет. Уже нет. «И был вечер, и была ночь». Вечер позора и ночь провожания. «Есть еще один способ», - она смотрит испытующе. И он понимает и стыдится, и судорожно машет головой: «Нет, не нужно». Он – гладиатор. Ох, это Визбор, ох этот ведун. Все оттенки радости и грусти, все переживания – вот они, включи и слушай. «Я приду к тебе, когда мне будет совсем пло-хо». Он задыхается: «Лучше не надо». Проходит месяц и два, и она звонит, и они бродят по улицам. Как тот фильм назывался – «Двое под одним зонтом». «Прилепятся один к друго-му и будут, как одно». Не тот случай. Правда, с тех пор не прилеплялся и попыток не делал. «В простых вещах покой ищи…». Да где ж та милая девица?..
В дружбу с ней давно уже не верит. Кто угодно они друг другу, только не друзья. Сидит, заваривает чай. Звонит ей, сам ждет звонка. Он – банку китайского чая на Новый год. Она – галстук на 23 февраля. Она успела овдоветь, он – развестись. Она любит другого. Не ат-лета, что характерно. Но тот, другой – неатлет - любит своего сына и разводиться с мате-рью этого сына не спешит. Красота.
Сколько лет с ним эти мысли? Все – какие-то дела, все думает, что вот закончит то, закончит это и уж тогда точно разберется с личной жизнью. Вот уже и рукопись лежит на полке стеллажа, и нет желания править и дописывать. Все дописано, дожили и доиграли его персонажи. Прочтет Мирон, похвалит, осудит ли – не все ли теперь равно? И пустота, как после защиты, и не так уже доносит холодный ветер запах паровозного дыма. Ушел его эшелон. Откровенно пахнут горевшей помойкой старые дворы. Пора закруглять себя, закругляться пора.
Голоса за дверью. Мирон опять на любимом коньке – хлебом не корми, дай распустить свой, действительно, красивый хвост. Павлин с авторучкой.
- Жизнь устроена мудро, - говорил Велихов, пропуская в дверь Марьяну. Векшин сидел в углу за какими-то ветхими ширмами, от входа его не было видно. – Если мы часто не со-гласны с ней, так это больше о нас говорит, чем о ней.
Марьяна успела пройти вперед, кивнула Векшину. Он по-новому видел и ее взгляд, и ее кивок – не теплый и не холодный. Велихов шагнул вслед за Марьяной и, заметив Векши-на, удивленно округлил глаза:
- Так это и есть твоя знакомая? Почему же ты нас не представил перед репетицией?
- Не знаю, - беззаботно отозвался Векшин, - не п-представил и ладно. П-п-познакомились же. Что ты т-там п-про жизнь-то говорил?
- А? Ну, да. Так вот. Мои родители всю жизнь прожили в бедности. Не в нищете, но в двух шагах. А любви такой, как у них была, больше не встречал. Да и сам не способен на такую. Пока был не способен. Тут же не в пасторальности дело. Глупо это – пастух с пас-тушкой и все прочее. Любовь не напоказ – скрыта, спрятана ото всех. И не до гроба. Ах, как это, Марьяна, распространено: любовь до гроба! Да разве это много?! Гордиться не-чем. Я видел любовь после смерти. Скрытую, спрятанную. Такую, что жить не дает, когда уходит один из двух. И оставшаяся половинка не может жить, буквально не может. Я это видел. Я был рядом и видел это. Мои глаза видели, как евреи говорят. Знать, что это есть, нужно. Мы – маловеры и суеверы. Нужно знать. Правда, это больно. Но – так положено. Плата идет болью, денег там не берут.
Он спохватился, заметив взгляды Марьяны и Векшина.
- Простите, я заболтался. Скучно вам? Ну, не буду, не буду. Я ведь к чему это начал – я намного богаче своих родителей, но только по деньгам. И, значит, во всем остальном – беднее. Банкрот, если по правде говорить. Я вот не согласен с таким порядком вещей. Но мое согласие имеет значение только для меня, а больше – ни для кого. Вот она, мудрость жизни.
- Вы интересно говорите, - сказала Марьяна, - вам какого чая заварить?
- А кофе можно?
- Можно, - кивнула она, - только растворимый есть. Будете? Со сгущенкой.
- Со сгущенкой буду даже нерастворимый, - закивал Велихов.
- А ты, Паша, чай, кофе?
- Я к-к-кофе, а для т-т-тебя чай заварил. В термосе.
- Вот спасибо!
Марьяна выудила откуда-то из тумбочки белое полотенчико. Откуда у нее столько белых рушников? Сколько помнит ее Векшин, всю жизнь пьет чай на полотенчиках. Вкус-но запахло кофе. Велихов достал из пиджака громадную шоколадку. Тоже – Кио. Когда купил? Векшин побалтывал ложечкой молоко в чашке. Мир меняется, или он сам меняется. Странно, но уже не хочется писать. И об этом тоже. Кончились чернила души. Вот так бывает – привык красиво думать и будешь так думать, и скажешь сам о себе: не до гроба, а что-то вроде – до домовины или до последнего причала… Он задумался и не слышал начала разговора.
- Ваша пьеса замечательная, - говорила Марьяна, - не подумайте, пожалуйста, что я с кри-тикой, но можно просто спросить…
- Можно, - благодушно соглашался Велихов, - тем более вам, Марьяна, все можно. У вас прекрасный художественный вкус.
- Спасибо, - Марьяна порозовела, - я, только не обижайтесь, я хотела спросить. Та-кой необычный сюжет. Почему он такой? Почему вас это интересует? Вы же, извините, не …
- Нет, я не голубой, - засмеялся Велихов, - но интересует меня много чего. В том числе и психология гомиков. Интересно, что они чувствуют, нет – не физически. Душевно. Какие страсти там бушуют. А ведь бушуют же! Был такой фильм старый с Томом Хэнксом – «Калифорния», по-моему. Не смотрели? Помнишь, Паш, хороший фильм?
- Помню, - отозвался Векшин.
Он все смотрел со стороны, прихлебывал кофе и не мог привыкнуть. Уж слишком новым было ощущение, как будто субботник прошел в душе. Вымело, вымыло все затхлое, вет-хое. Все, без чего, казалось, жить не сможет. А вот вымело, и легко и пусто. Как в кварти-ре, когда переезжаешь, и вещи уже унесли, и заходишь в последний раз оглядеться - ниче-го не забыто? Пусто в комнатах, так – мусор небольшой, какие-то обрывки, пыль в углах. Но дышится легко, несмотря на пыль. И эхо странное: скажешь слово (кому? – пусто же…), а резонирует от стен. Надо пол помыть и тогда все будет кончено. Сидит Векшин, удивляется: почему раньше уборку делать боялся? Что берег? Хлам. Дорого, как память… Чушь собачья. К гробу багажник не прилепишь и флэшку с собой не возьмешь. Где это он прочел? У кого-то из презренных – Донцова, Устинова. Их же положено презирать на-стоящим литераторам. Аристократам пера. А вот ему нравилось до раздражения. Не все, но многое. Опять отвлекаюсь, думал Векшин, лениво плямкая ложечкой в чашке. Эти два… голубя… воркуют о чем-то. О чем? Какая разница?.. Или как древние скифы, коня в курган положить? Во-первых, кто ж тебе, милый, курган насыплет? Во-вторых, мерзость это, коня убивать. А, в-третьих, зачем тебе конь, если ты ездить на нем не умеешь? Трам-вай что ли попросить, списанный какой-нибудь?.. Что ж там вспоминается, за чертой? Вообще никто не скажет. Видимо, все же храним не то, что нужно на самом деле. Может, вообще ничего там не нужно из того, что тут у нас есть. Он встряхнулся, услышав свое имя.
- Паша, Паша, ты уснул что ли?
Велихов насмешливо кивнул Марьяне:
- Вот так он со школы. Сидит, как вещь в себе. Черный ящик, а сам сочиняет.
- Что сочиняет? – не поняла Марьяна.
- Очередную главу.
- Какую главу? Он что-то пишет? Паша?!
- Вот это номер! Он что, не говорил вам? Нет, серьезно. Паш, ты чего – скрываешь что ли? Он же, Марьяна, у нас писатель. Да ты не красней, не морщись. У него по специ-альности книги-статьи и так публикуется. Ну, ты даешь, Штирлиц.
- Мирон, к-к-кончай, - хмуро сказал Векшин. – Никому это неинтересно и никого не касается.
Марьяна заметно оскорбилась, поджала губы, но промолчала. Еще неделю назад это было бы трагедией для Векшина, а сейчас он спокойно налил себе еще кипятка, положил пару ложек кофе, щедро добавил сгущенки. Марьяна смотрела обижено, но явно озадаченно. Она не понимала, что происходит.
- Ты не пьяный? – спросила она неуверенно, и тут Векшина разобрало. Сам не ожидал. Начал с хихиканья, а потом расхохотался до слез. Еле остановился. Даже мысль мелькну-ла: не истерика ли? Еще не хватало. Но, кажется, нет, обошлось. Просто смешно. Смешно до слез.
Он отсмеялся, оглядел легко и весело:
- Ну, что, д-д-д-друзья-т-т-ворцы? Я пойду, вы оставайтесь. У меня сегодня еще дела.
- Какие дела, Паша? – Велихов для вида сделал попытку удержать его, но Векшин видел, что тот доволен. Неизвестно, что подумал, но доволен. Для Марьяны это был день сплош-ных удивлений. Она не могла пока понять, в чем дело. На всякий случай, дала по-нять, что обиделась и не нуждается, но любопытство так и стреляло в каждом взгляде. Уж очень странным был сегодня ее давний знакомый.
Подготовка
Все на свете нуждается в подготовке.
Много подготовки нужно, чтобы появился на свет новый человек. Даже, начав с се-редины – с беременности – сколько требуется приложить усилий и пережить хлопот! Чем ближе к родам, тем больше всяких дел: белье, памперсы, лекарства разные, витамины. Кроватка нужна? Нужна. Конверты какие-то, одеялы-покрывалы. Коляска или там санки. Да мало ли, чего.
Чтобы с белого, на первый взгляд, света уехать, подготовка тоже требуется. Хотя меньше. Даже с крыши спрыгнуть, подготовка нужна: если ты, конечно, не Карлсон, который на этой крыше проживает. Подняться-то надо, так, нет? Или там, как Анюта Каренина – тоже ведь доехать надо до того же вокзала. Куда не кинь, везде шевелиться надо. Нет такого, чтобы без хлопот и без забот. Это ведь только Иван Ефремов писал, что научатся в будущем люди сердце усилием воли останавливать. Так то, во-первых, в будущем, а, во-вторых, вообще фантастика это. Не умеет Векшин сердце останавливать, силы воли у него на это не хватает.
Он про свое сердце много чего знает, но все - неутешительное. Сколько раз думал, лопнет, не выдержит. Гроб отцовский заколачивал, около мамы сидел в комнате, ждал врача и милицию – ничего с ним не случилось. Прочное сердце, как восемнадцатислойное автомобильное колесо фирмы Hankook. Поболит иногда, попугает и снова стучит. Ничего с ним не делается. Разуверился Векшин в своем сердце, разочаровался.
Много лет назад, в тяжелую минуты (Векшин себя всегда очень жалел, поэтому тяжелых минут в своей жизни насчитывал много) написал он рассказ о самом себе. Приходит Век-шин в рассказе к тогдашнему начальнику на работе, увольняется, передает дела, идет на почту, заикаясь (ох, как жалко было себя!), покупает конверт и пишет Марьяне прощаль-ное письмо. Все было, как положено: слезы, гордость, неразделенная любовь. Как вспом-нит сейчас, от улыбки удержаться не может. Послал рассказ в журнал «Аврора». Слава Богу, не дошло, вернулось обратно. Концовка была вполне в духе тогдашнего Век-шина. Главный герой, дописав прощальное письмо и, как положено, выпив водки, сжигал в вед-ре свои бумаги и последним сжигал то самое письмо. Засим герой медленно и печально уходил в ванную. Предполагалось и даже прозрачно намекалось, что там он-де вскроет себе вены. Векшин рассказ свой послал Мите. Митя в те времена еще учился в духовной академии и рассказом был удручен. Волнуясь нелицемерно, Митя пытался объяснить Векшину, что герой не прав, но Векшин слышал только то, что хотел слышать: восхище-ние своим писательским талантом.
Много лет прошло, но концовка того рассказа нравилась ему по-прежнему, хотя были в ней некоторые проблемы. Были, так сказать, шероховатости. Например, каково родным вынимать потом тело из мерзкой грязной воды? Опять же, вдруг, кроме крови, будут в во-де еще и моча с калом? То ли ослабеют мышцы после смерти, то ли нет – таких специаль-ных знаний у Векшина не было. Да еще когда его найдут? Все же прокиснет. В этом смысле перед родными совестно. Нет надежи и на таблетки – так-то бы как хорошо! Вы-пил флакон или два и уснул. Чистый, свежий, холодный… Перед этим делом помыться можно (и нужно), одежду заранее спроворить. Даже гроб и плиту – все можно (и нужно) заранее приготовить. Но нужно знать, что пить.
В этом, собственно, и состоит подготовка. Нужно заранее многое узнать, решить, купить. Позаботиться о деньгах на похороны, дела завершить земные. На все нужно время.
В последнюю неделю Векшин усиленно занимался «земными» делами. Он обзвонил всех приятелей и родных (благо, было их немного). Обзвонил даже тех из них, с кем раз в году перезванивался. Врагов нет среди них, но вот разнесла жизнь, кого винить и надо ли? Пустые разговоры вел, желал всяческих успехов, но так, чтобы непонятно было, чего, соб-ственно, звонил-то. Чтобы при этом еще и не насторожить.
На работе тоже старался: что мог, закончил, об остальном подробно, но ненавязчиво сове-товался с коллегами так, чтобы у всех осталось на слуху. Настоящий конструктор от нор-мальных людей отличается тем, что восемь часов в день работает, а остальное время суток думает о работе. Сам того не подозревает и даже не хочет, а в подкорке проворачивает варианты. Едва ли, кто с Векшиным согласился бы, изложи он эти взгляды свои вслух. Даже коллеги и те не согласились бы. Но прошли времена, когда Векшину обязательно одобрение нужно было. Он-то знает, что прав.
Рассказал о служебных проблемах, народ послушал и своими делами дальше зани-мается, а в подсознаниях у всех что-то вертится. И Людмила Павловна, и Любовь Михайловна, и безотказный Леня, и задумчивый Олег, и даже погруженный в себя по маковку Владимир Николаевич, хотят того или нет, а над его делами думают. В нужный момент обязательно у кого-то решение выстрелит. Всегда так было в настоящих КБ, и, даст Бог, всегда так бу-дет.
Доказывая сам себе собственную твердость и решительность, Векшин всю неделю разда-вал вещи. Много оказалось ненужного (теперь), а что и было по-настоящему нужно (те-перь)? Из имеющегося в доме почти ничего. Раздал лишние тряпки, кое-что из мебели (под предлогом будущего переезда), часть книг. Векшину в голову не пришло ненужное продавать; он отдавал бесплатно и искренно благодарил берущих. Так же искренне как он берущих и предлагающих деньги, не понимали его сами берущие и, возможно, посмеива-лись в душе над простофилей.
К субботе Векшин устал до изнеможения. Какой тут гроб, какая плита?.. Хотя, быть мо-жет, лукавил все ж таки сам перед собой: да, планировал уход, но вдруг не на 100% пла-нировал, вдруг надеялся еще и рыбку съесть и куда-то там сесть? Вроде, как и впечатле-ние произвести, и, одновременно, живым остаться? Бог знает. Векшин от себя те мысли гнал, не знал хорошенько, от честности внутренней те мысли или от гордыни. Старался вовсе не думать.
В четверг ко всему прочему позвонила сестра. Сестра была единственная. Векшин с ней враждовал четверть века – круглым счетом. Настолько враждовал, что, порой, дыхание перехватывало от ненависти. Почему, за что? Потому. Теперь уже не скажешь, чтоб себя не обелить да правым не оставить. За все ненавидел. Терпеть не мог – это, если очень сильно смягчить. Правда, после смерти мамы оказалось, что «все» значит «ничего». Ока-залось, что нет и не было ни причин, ни поводов. Сбылось пророчество родителей: един-ственный близкий кровный родич на всем белом свете – сестра. Стало одиноко без нее, стало необходимым звонить через день и пытаться удержать разговор, чтобы только слы-шать ее голос. А она – вот странность! – ничего не помнила или так умело делала вид, что ничего не помнит, из прошедших двадцати пяти лет. А там и помнить было нечего кроме его злых слов, мелочных обид и несмешных, но частых бойкотов, да еще поисков поводов для всего этого. Но вот не помнила или делала вид, что не помнит.
У Векшина оставалось два холодильника: один, довольно старый, было ему лет двадцать, стоял на кухне. Был он основным. Второй купили, переехав на эту квартиру, девять лет назад. Большую часть времени стоял он выключенным. Стоял, как резерв, как запасной вариант, когда размораживали основной. Сестра брать холодильники отказалась наотрез. Про дальнейшие истинные планы брата она не знала, он в них ее, естественно, не посвя-щал. По его просьбе, она навела справки у себя на работе, коллектив был преимуществен-но женский. Во вторник приехала дама, желающая забрать швейную машинку. Векшину пришлось помогать тащить чугунную ножную машинку с третьего этажа в «Жигули». Теперь обнаружилась кандидатка на новый холодильник. «Холодильник я уж точно не попру», - мрачно подумал Векшин, слушая говорок сестры в трубке. Договорились на по-слезавтра.
«Когда приглашает полицмейстер, нужно быть свиньей, чтобы не поехать», - не к месту вспоминал он вечером в пятницу, соображая, чем вкусным угостить сестру в субботу.
Нашел в шкафу баночку соленых виноградных листьев, купил вечером килограмм фарша – будет долма. Сходил утром пораньше в гастроном, купил сыра, свежего хлеба, бутылку вина «Лидия». Крутил виноградные голубцы и не сдерживал слез: листья солила мама, еще до всех событий, еще, когда, казалось, было будущее, был жив папа, не достиг-нут был еще предел собственных предательств и измен. Стояла баночка с листьями в шкафу, перестояла и папину операцию, и последующий инфаркт и больницу, и «Скорые», что ездили, как по расписанию. И похороны отца, и нелепый брак, и все мерзости, с ним связанные, и развод, и болезнь, и муки, и смерть матери, и стыд, и ад кромешный, который не в сковородках и на в расплавленной смоле – где-то далеко, а в одиночестве, в тоске и безысходности – здесь. Все перестояла баночка. Как тот попугай у Жванецкого – «крепкий тип, Пушкина помнил и нас помнить будет». Дождалась последней трапезы. Векшин красиво рассуждал – это у него всегда получалось красиво, плакал, жалел себя, но пить не стал. Умерла мама, и сразу водка не пошла. Не пошла и все, без каких-то объяснений. Нет и все.
Он не спрашивал у сестры, кто придет с ней. Думал - в пятницу еще – костюм отгладить, ботинки надраить, приготовить белье и все прочее, а в субботу уже не захотел, раз-ленился. Для сестры будет такой удар (Векшин не преувеличивал, но и не преуменьшал), что труд по подготовке одежды и обуви для него станет почти не заметным. Даже отвле-чет.
Накрыл на стол, поставил долму на огонь и просто ждал, смотрел в окно.
(Странно, что про Марьяну дня два совсем не вспоминал. И она не звонила.)
Смерть откладывается
Конечно, он их просмотрел. Он смотрел на серое небо над стадионом, на стрелу обелиска мемориального комплекса, на треугольные крыши вокзала и ни о чем конкрет-но не ду-мал. Пустота плюс капелька любопытства – кто же придет. В квартире было прохладно, он надел старый синий жилет, мама связал его лет двадцать назад. Все никак не мог рас-статься. Из океана жалости к себе Векшина вырвал звонок входной двери – пришли.
Желающей получить холодильник была молодая особа («симпатичная» - отметил автома-тически Векшин) в коричневой искусственной дубленке. Лицо показалось Векши-ну зна-комым. Он, стараясь делать это незаметно, присматривался, но встретившись пару раз взглядом прекратил. Все равно не узнал, хотя чувство, что человек этот до странности свой, осталось.
Вообще Векшину было безразлично, что и как будет в ближайшие час-полтора. Времени до вечера оставалось слишком много, нужно было исхитриться и как-то его прожить, так, чтобы не думать о том, что будет потом, чтобы задавить в себе неприятное ощущение («страх?» - спрашивал он себя и не мог ответить или не хотел отвечать честно, тоже – во-прос).
Сестра быстро познакомила их, отвлекала разговором, пошла мыть руки. Старалась мак-симально убрать неловкость первых минут. Но Векшин был спокоен до равнодушия. Едва ли не впервые в жизни не интересовало, какое впечатление он произведет на женщину. Женщина тоже казалась спокойной. Очень тихий голос, хорошие манеры. Кошка, про-жившая в доме почти пятнадцать лет, прыгнула ей на колени, и женщина, не прерывая ответ на какой-то светский вопрос Векшина, погладила ее рукой так, что стало совершенно ясно: во-первых, она привыкла гладить кошек, слишком отработанный, почти рефлекторный жест. А, во-вторых, она гладит не затем, чтобы сделать приятно хозяевам. Это тоже всегда заметно с детьми и домашними животными.
Долма была готова. Векшин налил всем троим вина. Ольга, новая знакомая чуть пригуби-ла, извинившись, что почти не пьет. Они с сестрой выпили до дна, и Векшин быстро на-лил по новой уже двоим. Он никогда не уговаривал, тем более не принуждал пить. Быть навязчивым – еще один юношеский кошмар.
С едой покончили минут за двадцать, и тут сестра внезапно для Векшина и очень быстро попрощалась и ушла. Ольга казалась немного смущенной.
Странное было ощущение у Векшина. Лет в шестнадцать послали его на медицин-скую комиссию – военкомат требовал. Обнаружилось вдруг, что есть у потенциального при-зывника врожденный дефект в деликатном месте. Издавна помогают хорошие хирурги плохим танцорам, отправили Векшина в больницу на исправление недостатка. Явственно убедился он тогда в простой истине: перед лицом боли и страха начисто пропадает любой стыд. Привязали его к столу, две или три хирургических сестры обступили, молодой му-жик начал резать, а Векшин от запредельной для себя боли и не думал о том, кто стоит около него. Ерзал, пытался уйти от ножа, совершенно постыдно взвизгивал и сто-нал. Нет, не вышло из него Томмазо Компанелы, не вышло. Разрезали, поправили, зашили, вытерли заодно и ему пот со лба и покатили в палату. А он, от изнеможения и верил, и не верил, что все кончилось. Наглухо забыл, как выглядели врач и сестры, а вот ощущение запомнил навсегда: что-то изменилось в нем и возврата нет. Только час назад, день назад, неделю – были планы, и вот уже – нет. Будут, будут, но уже другие.
Говорила о чем-то молодая девушка, смотрела семейные фотографии, а он не слу-шал, отвечал невпопад, глядел на нее и знал, что вечер пройдет иначе, чем думал. К добру ли, к худу ли – все изменилось. Он не влюбился, просто понял – без нее теперь никак. Лю-бит или нет – не знает еще сам. Как она к нему относится? Понятия он не имеет и даже неважно сейчас. Навсегда изменилось и все.
Перешли в другую комнату. Тут с двух сторон обступали книжные полки. Она по-просила почитать двухтомник Стоуна. Он обрадовался – значит, есть вероятность увидеться еще. Как странно все в этой жизни. Еще два часа назад и думать не думал ни о чем подобном. Но вот обрадовался. Он не знал, хочет ли, чтоб она побыла еще или это не имеет значение. Кружился мир вокруг, все потеряло резкость. И уже не только на левом глазе было минус сколько-то: где-то в голове стало минус сколько-то: видел и не видел, хотел и не хотел. Взрослый человек, скоро сорок. Пушкин уже гнил в деревянном ящике в этом возрасте, а ты все ребячишься. Сразу несколько потоков мыслей шло в голове, как будто многополосное движение на улице, и как тут не попасть под ненужные мысли, когда не знаешь, какие из них нужные. И как уворачиваться, если ты – и водитель, и пешеход.
Она что-то почувствовала. «Мне пора. Спасибо за все». Пожалуйста.
До вечера далеко, а сил нет. Пустота. И что-то звенит. Надеюсь, не подражание Чехову. Хотя уже все равно. Он перебыл время до темноты, лег и уснул без сновидений.
Марьяна
В тренажерном зале – вечная «Ламбада». Говорили тренеру, без толку. Улыбается, а думает о своем. Голубой. Нас четырнадцать женщин, девушек, дам. Ну, пускай, восемь. Остальные – бр-р-р. Но все же – восемь! Никакой реакции. Может, там уже реагировать не-чему. Трико в обтяжку, заметили бы сразу. Нет, никак. Бесполый, как… памятник.
Вспотела сегодня почему-то, одышка. А почему удивление – старость приходит. Светка сколько лет уже твердит: старость, мать, это не морщины. Это – когда по лестнице неспе-ша. А, главное, рядом бесполый кто-то. Хуже только, если не бесполый, а реакции все равно нет. Значит, все, пора думать о вечном.
Душа здесь нет. И какая радость с животастыми и отвисшими полоскаться в общем душе. Только представить – тошнит. Есть влажные салфетки, пачка на занятие – недорого полу-чается.
А характер у меня прекрасный. Терпения на десять человек хватит. И не надо мне про климакс рассказывать, мне до него еще лет двадцать.
С взаимопониманием проблем никаких. Вот понимания нет, это – правда. То есть я-то понимаю, а меня… Но грехи мира брать на себя не собираюсь. Я столько перенесла и перестрадала, что извините. Мама тоже… Молодишься, молодишься. Для кого? Во-первых, не моложусь, нужды нет и еще долго не будет. А, во-вторых, для себя. Да. Да! Мне это нужно. Это нужно всем. И я не ханжа, чтобы это отрицать. Но нету и все. А по объявлению, муж на час и т.д. – все же это не розетку поставить. Я до такого свинства не опущусь.
Паша как этот тренер. Когда-то был трогателен и смешон. Потом раздражал своими оби-дами, амбициями. Потом потянуло к нему. Как ездили на тот единственный пикник. Единственный пикник с ним, который стоит помнить. Все сошлось: Сергей умер, работа никак, дома… Что говорить… Пили как-то дома у него самодельное вино, сидели, потом лежали… Было. В смысле – не было. Не сработало. Вот уж тут тем более моей вины нет. Облизывать и целовать неумело – тоже надо потерпеть. Потерпела, а дальше, оказывается, ничего.
Их же еще утешать надо после этого. А они гордые, нос задирают. Нет, мир устроен как попало, логики никакой. А еще про женскую логику анекдоты рассказывают.
Марьяна выбросила использованные салфетки, быстро оделась и вышла на улицу. Ветер усилился, с тополей срывало последние листья, кружило маленькие смерчи на тротуаре.
Неприятно с некоторых пор стало возвращаться домой. Не потому, что домой к ворчащей маме, а потому, что издавна любила ходить по старой извилистой улочке, а оказалось, что как раз здесь – мимо не пройти – живет Векшин. И окна его квартиры выходят на две сто-роны. Маловероятно, что будет смотреть в окно, провожать взглядом, как когда-то из окна больницы, но кто его знает.
И не ссорились они как будто, а вот прошла трещинка. Вечер тот замолчали, не вспоминали. Промелькнуло несколько недель, и опять словно и не было ничего. Чистыми стали отношения. Ага, незамутненными. Как брат с сестрой. Вот, зачем это ей? Надеется на что-то? На что? Он ее абсолютно не привлекает давно уже. Толстый, лысеет скоропостижно. Заика косоглазый. Труднее найти недостаток, которого нет, чем который есть. Волокутся по жизни рядом. Она и раньше-то, еще, когда вместе работали, поеживалась от близкого соседства. «Девушка и горностай»? Или хорек? Да не смешите.
А он еще жениться ухитрился. Хорошо, если ей назло. Хотя, что тут хорошего, для кого? Быстро и ненадолго. Сколько там прожили-то? Месяцев девять, десять?.. Разошлись. Я со стороны наблюдала. Он пропал на эти девять месяцев. Потом объявился. Пошли в кафе в старом парке. Пиво пили.
Да, вот такая я. Мне это пиво не помеха, на тренировке все сгорает. А он и не любит «горькую водичку», и отказаться не может, и толстеет от нее. Зачем дразню? Хочу и драз-ню. Мне это тряпичная нерешительность когда в забаву, когда в раздражение.
Чудак, в самом деле. Чем решил приблизиться: ребенка, дескать, потерял. Она в лице не изменилась, жизнь закалила. Спросила спокойно: что это значит? Выкидыш у молодой жены. Простуда, осложнение, кровотечение, выкидыш. Какой срок был? Два месяца. И сказали, что девочка была бы? А кто сказал? Ах, жена. Ну да, ну да, бывшая. Конечно.
Лопух. Самое распространенное растение в мире мужчин. Недаром мужского рода. Или это порода такая мужская. У кого-то лопушистость еле заметна, а у него – особая примета. Ну, какой пол ребенка в два месяца?! В тридцать пять лет можно быть немножко умнее?!
Марьяна слушала, потягивая черное пиво. Это только говорят – черное. А какое оно чер-ное? Чуть темнее, чуть светлее. Мысли и то уже не черные. Двадцать лет назад были чер-ные. Сутки прожил мальчик, и нету. А был ли мальчик? И Сергея уже нету, и даже слез уже нету. Только имена остались в памяти: Сергей и Вячеслав Сергеевич.
А ты из-за этого мне ближе не станешь. Если думал иначе, значит, глупее, чем кажешься. Но говорить этого нельзя: мужская натура тонкая, ранимая. То ли дело женская.
Она шла против ветра, и, думала, что всегда, всю жизнь идет против ветра. То пыль в гла-за, то дождь. То появится иллюзия: мужской локоть рядом, то снова ясность приходит: не было и нет. Восемнадцать лет была иллюзия. Сейчас кажется - иллюзия. Одиннадцать лет не только локоть был, а потом – только локоть. И она монашкой уже десять лет. Что? Не монашкой? А не вам судить.
Дома – как всегда. Всю жизнь без перемен: стирка, глажка, уборка, готовка. И фон: мама. Отец умер так давно, что словно и не было. Она и погоревать, как следует, не успела по дурости. Тут как раз Сергей появился, счастье было – не высказать. Нет, он не заменил отца. Ни отца, ни мать, вообще никого никто никогда не может заменить. Отвлек от горя. Вот так правильнее будет. А потом в одночасье все рухнуло: беременность, все выше, вы-ше, уже дышать от счастья трудно и вдруг – раз и все. Сутки и все. И только нелепый уча-сток на склоне холма, и даты вокруг с разницей в день, месяц, год, пять. Не видела ничего, кроме этих дат. Сидели и плакали, пока могли.
Он с тех пор изменился. Они слабые. Я же говорю – тонкие и ранимые. Танки с тонкой броней. Переедут и плачут: птичку жалко. А их надо утешать. Он так и сказал: я не смогу, чтобы еще раз хоронить ребенка. То есть: это она – толстокорая, а он – нежный. А резина гарантии не дает. Поэтому давай сохраним чистоту отношений. То есть, то, что было – грязь. Нет, он буквально так не говорил. Он вообще стал мало говорить. Но давал понять. А она – очень понятливая.
Даже слишком понятливая.
Не всегда, правда. Сашка, немного суровый внешне, но надежный и нежный. Не так неж-ный, как… А, ну, не важно… Дружба, это прекрасно. Но у него сын. Если бы был только сын, а жены бы не было, то конечно. Или бы наоборот – только жена, которая… Он был бы счастлив, но сын. А он от сына уйти не может.
Да я согласна и так. То есть будь, как есть. Я не могу. То есть, он. То есть опять, она пред-лагает грязь, а они – аристократы, они чисты и непорочны. Кстати, у Сашки тоже не вы-шло. И снова природа, и снова пикник, и они вдвоем, и бабочка порхает над его головой, но глаза испуганные и виноватые. Ничего. Вроде уже почти, уже вот-вот, уже… Но нет. Конечно, это не главное. Но неплохо, если есть. Сына-то сделал как-то. Грязь, грязь, грязь. И он стал отдаляться, а она все не могла понять. Изменила ей ее обычная понятливость. Потом-то конечно. Дошло. Уволилась и все. Ни звонков, ни встреч, ни пикников. Куда уж нам со свинячьей рожей, да в калачный ряд.
Сходила в Знаменский монастырь, постояла. Пели что-то сверху монахини, и раз-дражала нестройность хора. Толкались бабки в мутного цвета кофтах, с сальными воло-сами. Ка-пал горячий воск на пальцы, пока пыталась пристроить свечу в неудобный под-свечник. И тут неудача. Кого-то утешает вся эта самодеятельность, ее - нет. Нет, она не против Бога. Он, наверняка, есть. И, скорее всего, добрый, хотя Вячеслава нет. А мог бы быть, и сейчас уже был бы здоровым мужчиной. Ушла.
Работа, работа, работа. Когда не веришь и не хочешь, приходит что-то. Бессмысли-ца, и в голове крутятся маленькие смерчи. «Листья желтые над городом кружатся». Во дворе ее детства крутили одно время этот шлягер. Детство ушло тоже, как не было. А жалко себя – не выразить. После десятого класса все в унитаз. Универсальный таз. Смешной Риттер растерянно моргал, когда она говорила о себе. Ему такое не снилось, не мнилось. Но и Риттера уже нет, выцветает фотография в старой папке. Что имеет значение, что важно?
Бакалея, супермаркет для садоводов, аптека, секс-шоп. Она читала вывески, думала о дру-гом. Что мешает ей зайти в секс-шоп, хоть раз в жизни, не опуская глаз, изучить ассорти-мент. Если резиновую женщину вывернуть наизнанку, будет резиновый мужчина. В ее жизни нет никакого. Что мешает ей купить вибратор? Комсомольский стыд или просто денег не хватит? А сколько он стоит? Понятия не имеет. Чистоплюй Векшин, конечно, себе такого не позволит. Вот развестись по суду, он себе позволит, а мастурбация или она-низм – что вы, что вы! Голубая кровь. А что она знает про него? Что он сопит от возбуждения, что у него трясется нетренированный живот и мерзко пахнет из подмышек?
Она шла все быстрее. Кажется, истерика. Третий раз в жизни. Гастроном. Замедлила шаг и решительно свернула, зашла. Гори оно все синим пламенем.
Велихов
Он долго сидел на скамейке метрах в двухстах от театра, курил и смотрел на подростков, рассекающих вокруг на роликовых коньках и велосипедах. Подростки крутили немысли-мые пируэты и матерились от восторга. Он постепенно замерзал, но продолжал сидеть.
Во рту было уже мерзко от табака, но так же мерзко было на сердце. Ни к чему все его потуги, пьесы, репетиции, актеры, зрительный зал и т.д. – все это ни к чему. Суета сует. Захаров устроился лучше всех, занят важным делом, работает на вечность.
С ним уже бывало такое: отвращение ко всему. Периоды, когда противно не только вклю-чать ноутбук, но даже представлять себе чистый лист бумаги, думать о том, что и как ста-нут делать его герои. Мерзко и тошнотворно пахло тогда в его комнате, от любимых флоксов в высокой вазе несло псиной, и Велихов метался от окна к двери и не находил выхода. Он пробовал пить, но ничего не приходило к нему, кроме похмелья и того же от-вратительного привкуса во рту. Болело в правом боку, болело все сильнее. Он сходил в платную клинику, но ничего не услышал – ни страшного, ни полезного. Здоровый образ жизни, ограничение в курении и алкоголе и, главное, положительные эмоции.
Волга впадала в Каспийское море, и Велихов, хоть не был жадным, сердито пожалел о по-лутора тысячах, выброшенных на ветер. По дороге из клиники он остановился у мага-зина, купил себе назло коньяка, шоколада, какого-то сыра, лаваша и весь вечер, жалея се-бя, против охоты, пил и ел. Ночь прошла без сна, а утром, рассматривая мешки под глаза-ми, свое постаревшее лицо и отросшую седоватую щетину, Велихов чувствовал себя еще хуже, чем вечером.
Все можно было стерпеть и даже противную боль в правом боку, но не хотелось писать.
Ничего больше он делать не умел и не хотел. Всю жизнь его тянул только лист бумаги. Но пришел конец и этому.
Поездка в родной город совсем не привлекала. Ну, премьера, ну и что? Не первая, может быть, последняя. Если на самом деле цирроз, как он уверен в глубине души, скорее всего, последняя. И что?! Поехать, чтобы запомниться? Чтобы потом, твари, которых он не ви-дел и знать не хотел, рассказывали в интервью о своем соучастии в создании спектакля? Чтобы говорили, как много лет дружили с ним, и он слушал их, а, если бы не слушал, то писал бы еще хуже…
Он поехал неизвестно, зачем. Он вполне мог поселиться в гостинице, но остановил-ся у Векшина, которого терпеть с годами становилось все труднее. Он ходил по комнатам, в которых ему, драматургу и писателю Мирону Велихову, было труднее, чем сыну ушед-ших родителей, человеку без определенной профессии Павлу Векшину. Какого черта он приехал сюда, где ему больно и всегда было больно?.. Раньше он завидовал Пашке, его дому, то скорбному, то радостному, то счастливому, дому, где постоянно жили кот или кошка, где раньше было много бабушек-старушек. Бабушки сходили с ума и сходили со сцены, оставались родители и Пашка, но Пашка был только жителем этого дома. Он ухит-рялся всю жизнь не становиться частью этого жилища – и не гость, и не хозяин. Что-то неопределенное всегда было в Векшине, неустойчивое и зыбкое, и это бесило Мирона.
Это страшно бесило, и Велихов злился и не мог понять старого приятеля. Велиховская судьба была несравненно жестче: раньше начала болеть мать и болела так, что порой он не знал, просить ли ей долголетия или прекращения их общих мук. Приходил и исчезал отец, и снова не знал Велихов, чего просить: чтобы он был или чтобы его не было. Они переезжали с места на место, отец то находил работу, то вновь искал ее. Мать не могла работать. Они жили впроголодь, что-то носили, как-то выживали. Векшины, в сравнении с ними, жили богато. Главное, они жили стабильно. А Велихов всегда хотел стабильности. И все его книги, думал он сейчас угрюмо, рассматривая мельтешивших на площадке маль-чишек и девчонок на роллерах, только о стабильности. Если когда-то поймут, что он хо-тел написать, то окажется, что идеалом во всех книгах была стабильная жизнь. Когда сегодня точно знаешь, чего хочешь завтра.
Он зачем-то пошел в театр, да еще взял с собой Павла. А, с другой стороны, раз уж прие-хал неведомо, для чего, что остается? Он разыгрывал из себя баловня судьбы и не знал, как ему жить дальше. Все было мерзко.
Репетиция раздражила его до крайности. Амбициозный, дерганный режиссер, актеры, не-естественные, сплошной наигрыш. Они прочли все не так и играли все не так, и Велихов с тоской думал, что все повторяется: он, как бы не старался. остается непонятным и непонятым. И дело не в его сложности или их примитивности, а в чем-то другом. Просто, он не умеет писать понятно. Он вообще не умеет писать.
Боль в боку становилась острее. Будто водил там кто-то горячей ржавой проволокой – ту-да, сюда, туда, сюда. Нужно было слушать нелепые выкрики на сцене, не замечать косых взглядов режиссера, улыбаться испуганной женщине-художнице. Она не привлекала его нисколько, как женщина. Но, по выработанной с годами привычке, он стал проявлять к ней повышенное внимание. Бог весть, зачем. В постель с ней не планировал, слишком вежливым показаться не хотел. Да он и не был бабником в обычном смысле этого слова. Женщины нечасто появлялись в его жизни.
Не понравилось ему в спектакле все. Все было не так. Может быть, чуть меньше не так были декорации. В них что-то мелькало порой родственное его мыслям. Но и декорации ему не понравились. Единственно затем, чтобы подразнить режиссера, он делал ка-кие-то замечания, легко довел того до белого каления и ушел с художницей на перерыв.
Зачем дразнить людей? Велихов никогда не задумывался над этим вопросом. Людей он не любил и не верил в то, что можно любить такие обобщенные категории, как люди, на-род. Это что-то вроде: власть, закрома родины и т.п. Люби, если получится одно-го-двух, максимум трех. А вот так, интегрально – извините, не верю.
Он пересилил себя и завел беседу ни о чем. В том числе, о той же любви. То, что он не видел в своей семье, тот идеал, который придумал сам и продвигал в своих книгах на-столько, что сам же и поверил в его существование – такую любовь он искал всю жизнь и не находил.
Посидев недолго вместе с ним, Пашка ушел. Он был какой-то другой нынче, но Велихов не стал доискиваться причин и следствий. Болел бок. Так болел, что все труднее было растягивать губы в улыбке, все больше раздражала художница. Он вдруг со злостью подумал, почувствовал, что вполне может закадрить ее, склеить, снять, уложить, поставить, как угодно, в любую позу. Он чувствовал такое редко, но всегда безошибочно. Московский приятель называл это состояние готовностью изнасиловать танк. И художница, видать, почуяла. Неуверенными стали движения рук, дрогнула ложечка, звякнула о стенку чашки.
Экий я доктор, - лениво думал Велихов, говоря что-то о сценических особенностях, - док-тор Фауст. И ты, Марго, не уйдешь. Попалась. Зачем мне это? Не все ли равно. Будет, чем оправдать поездку.
Он сам себе был противен с этими мыслями. Не хотелось ровным счетом ничего: не пить, не есть, не заниматься сексом любыми способами в сколь угодно развратных позициях. Боль пилила уже где-то у позвоночника. Он знал, что ничего не поможет против нее, только время. Переждать, перетерпеть.
Он переждет. Раньше помогала работа. Теперь ее больше нет. Он не хочет писать. Как ему это перетерпеть?
Векшин
Он проснулся от шума дождя и долго лежал, прислушиваясь к дробному перестуку по стеклам. Ему всегда нравился дождь. Даже этот, по-бунински несрочный дождь, когда уже надо бы быть снегу, прекрасен. Пуста квартира, ночью были шаги и скрипела кровать в маминой комнате. А сейчас тишина, и сердце притаилось, постукивает, как дизель на холостых.
А утро замечательное. Калиновое утро – сладко-горькое, так, что и плакать, и смеяться хочется.
Чем хороша жизнь одиночки после сорока? Не нужно делать зарядку. Можно уже не де-лать. Не нужно втягивать живот перед зеркалом, когда бреешься. Да и бриться не нужно – никого не уколешь при поцелуе. Не нужно расстраиваться, что пыль под сервантом – ко-гда захочешь, тогда и помоешь полы. Обед варить не нужно – некому. Волновать ни за кого не нужно, прямо с утра не нужно и до самого вечера. Чем еще хороша жизнь одиноч-ки после сорока? Чем-то же она должна быть хороша?! Чтоб ее…
А еще можно вечером – благо, сегодня пятница! – сложить сумку и уехать в сад. Сначала на автобусе к всегда усталому старому железнодорожному вокзалу, там – через толпу воз-ле пригородных касс – к заветному окошку, а потом с билетом через вертушку проходной и на перрон, и в вагон, и вперед! Потом по пыльной земле, к вечно бодрому лесу, к вечно прекрасной роще, где, правда, мусора больше с каждым годом. В старый родительский дом. Курить на вечерней веранде, потихоньку пить коньяк (в таком прекрасном месте кислая водичка не идет) и думать, думать, думать… Или, наоборот, не думать. Про-сто смотреть на гаснущее небо.
Отмахиваться от комаров, ежиться от вечерней прохлады. И никаких тебе фантазий, карь-ерных, сексуальных, каких-то еще… Никаких. Допить и почистить зубы, умыться холод-ной водой, совершить все, что требует организм, и в постель. Дрожа от озноба, укрыться, как детстве, и уснуть. Просыпаться ночью и вновь засыпать, и чувствовать кали-новое счастье – жить на земле.
Снова начать жить на земле. Отрешиться от мыслей о ванне, смочь отогнать их. Всплыть, всплыть со дна, смочь отойти от серой бетонной стены, заставлять себя хотеть чего-то. Думать о живом, хотя бы о той девочке в искусственной дубленке. Сугубо платонически, но хоть так…
А за балконным стеклом – мелкий-мелкий ледяной дождь. То сыпанет, как будто манной крупой, то притихнет. И никуда не поедешь: кончился дачный сезон, нет там теперь ни воды, ни электричества. А ты слишком привык к удобствам, чтобы не мыться каждый день, не пить горячий чай-кофе. Теперь до весны. Дожить.
Дожить через не пойму – хочу уже или еще нет. Слышать кашель Мирона в соседней комнате, ждать и не ждать звонка Марьяны, которая много лет не нужна и без которой хуже, чем с ней. Так, по крайней мере, кажется. Думать о девочке, которую хотел бы увидеть, но как? Она, вроде, не нужна, но, может быть, это только кажется? Иначе почему думаешь о ней без напоминания себе самому, что надо бы подумать… Напоминаешь ведь о Марьяне… Распутаться из петель, которые сам заплел-завязал. Распутаться, не рубя, по возможности… Или наплевать и рубить?.. И снять портреты со стен, иначе с ума сойдешь. И еще бы перестать бить на жалость окружающих. Сколько можно…
Пора вставать. День прекрасный, утро здравствуй… Яичница или пельмени… Мирон, ты что будешь?
Как мы похожи все, такие разные и одинаковые.
- Пельмени давай, - хрипло сказал из соседней комнаты Мирон, - жрать хочу.
- А в Москве чем завтракаешь?
- Ты не поверишь, - он появился на секунду и исчез в ванной, глухо из-за двери донеслось, - йогурт, творожок, зеленый чай.
- Это с бодуна или для здоровья? – засмеялся Векшин, доставая из морозилки пакет пель-меней.
- Это так принято, - донеслось сквозь шум воды. – Ублюдки богемные, я там чуть не по-дох с ними.
- А ч-чего т-такой расстроенный с утра? Выражаешься…
- Это я еще не выражаюсь, - Мирон возник снова, в белоснежной рубашке, голубых джин-сах, посвежевший, но хмурый. – Надоело, Паша, все. Ты прости, тебе мое ворчанье – в чужом пиру похмелье.
- Да ладно т-тебе, - Векшин помешивал всплывшие пельмени, с любопытством погляды-вал на приятеля. – Что, все т-так плохо?
- Нет, - Мирон уселся за стол, поерзал, - еще хуже. Ничего к пельменям нет?
- Для тебя н-н-не рано? Ты же москвич, культурный че-человек, - Векшин поставил два бокала.
- Вино не буду, - быстро сказал Мирон, накрывая свой.
- А я и не дам, - спокойно отозвался Векшин, доставая початую бутылку коньяка. – Не «Наполеон», но нич-чего, глот-тается.
Он разлил бутылку, вышло по полному бокалу. Мирон удивленно наблюдал.
- Круто, - вымолвил он, - и ты еще спрашиваешь, не рано ли мне. А тебе не рано?
- Главное, не поздно, - Векшин разложил пельмени в глубокие чашки, поставил на - стол кастрюлю с бульоном, набор перцев, соль, масленку. Удовлетворенно оглядел стол. – Огурчиков бы холодных, соленых, но нету.
- Нету, значит, нету, - кивнул Мирон, - давай, не чокаясь, чтоб не разлить.
Они отхлебнули и принялись за еду.
- Между прочим, - сказал Велихов, - обжигаясь и втягивая воздух, - ты на свою зна-комую виды имеешь?
- Т-ты насчет постели? – равнодушно уточнил Векшин, и Мирон подавился пельме-нем. – Нет, не имею. Путь свободен.
Велихов исподлобья внимательно рассматривал Павла. Вот и здесь
перемены, мир меняется кругом. Раньше Пашка не смог бы так спросить. Дело не в какой-то утонченно-сти. Так свободно и грубовато, и, кажется, искренне. Хотя черт его знает.
Они снова выпили. Векшин подложил обоим пельменей. Поесть любили с детства. Мирон как был, так и остался неприхотлив – магазинные пельмени смаковал, как лакомство. Был способен на плотный завтрак с выпивкой, Бог весть, какой день будет, как сложится.
- Кстати, - спохватился Мирон, - а ты почему не на работе?
- А я в отпуске, - отмахнулся Векшин. – Две недели дали, к-как раз п-первый день п-пошел. Наверное, в сад съезжу, навещу, да воздухом подышу. Знаешь, - он оживился, - хорошая мысль! Я там заночую!
- Холодно, - неуверенно сказал Велихов.
- Т-там – печка чудесная. А воздух! Все, решено. Заночую, вернусь завтра часов в шесть вечера. К-квартира т-твоя, владей, злодей! Т-ты понял?
- Ты имеешь в виду…
- Имею. И ты имей, пользуйся моментом. Учти, что п-побуду в городе п-послезавтра и опять смотаюсь. И не из-за тебя, не комплексуй. Я этого от-тпуска весь год ждал, мне кроме сада нигде так не дышится. А ты охмуряй, не морщись. Мне это не нужно. У меня к ней такого интереса нет.
Не слушая ворчания Мирона, он быстро допил коньяк: «Желая всяч-ческих успехов».
- Тебе не кажется, что ты выглядишь…
- Сводней? А мне все равно. Ей не шестнадцать. Кто-т-то там не захочет, к-к-кобель не вскочет – знаешь т-такую п-поговорку? Вскакивай, будет, что вспомнить. За т-то, что к-критик-куешь, мыть т-тебе п-п-посуду, п-по морскому закону.
И он засмеялся, пихнул Велихова в плечо так, что тот пошатнулся и вышел из кухни.
Окончание
В это время года и дня в электричке народа мало. Он сел у окна, пристроил сумку и, как в детстве, уставился в окно. Думал и не думал, вспоминал и представлял.
В последнее время намеренно отбрасывал темы, которые раньше счел бы перспективны-ми. Много лет копил впечатления, чьи-то фразы, смешные или грустные случаи. А в по-следнее время старался не запоминать. Выбегал, как двигатель, вырабатывал топливо, как самолет. Думал, что не понадобится ничего и никогда.
Уложены на полку старые блокноты. Какие-то из них исписаны почти целиком, ка-кие-то наполовину. Новых записей не было давно.
Он никогда не зарабатывал писаниной. Первые и последние свои книги издавал за свой счет. Это Мирон живет, как писатель, а он – какой он писатель! Смех один. Он и пи-сал-то не каждый день. Он – не Паустовский, нормы дневной у него нет и не было. Когда пишется, тогда пишется. Если однажды расхочется, не беда. Хотя, наверное, будет жаль. Все же привык.
Ему не удавались действия. Экшны, как стало модно говорить. Все больше разговоры, пе-реживания. Раньше писал о себе, но размазывал на выдуманные и невыдуманных героев. Можно было спрятаться за этими героями – мол, это они такие чудаки, а я пишу, как есть.
Но как описать последние недели? Действия вновь нет, а есть слова. Слова, слова, слова – рассуждения, переливание из пустого в порожнее, толчение воды в ступе. Одно из двух: либо это – его жизнь. То есть, на самом деле, он все время крутится вхолостую. Когда со-прикасается с жизнью, он – ось, ведомое кем-то колесо. Когда болтается свободно – тоже ось, колесо, крутящееся непонятно, от чего и для чего. Либо, второй вариант, он не умеет писать. Кроме дневников не способен написать ничего. Тоже – не малина.
Промелькнула река, фермы моста. Названия станций, знакомых с детства, всю жизнь: Присягино, Развилка… Не помнил наглухо ни одного названия станций в командировках. Только и сохранилось: Ново-Синьково. Благословенный Автополигон. Уютный Дмитров. Серый, вздыхающий от усталости, натруженный Челябинск. Солнечный, морозный Харь-ков и, конечно, Тольятти – то обжигающе ледяной, то душный, раскаленный. Зеленый Ре-генсбург, теплый Мюнхен, озабоченный Штутгарт. Шонау, засыпанный снегом, Франк-фурт, промытый весенним ливнем... Запах гостиниц, чужие улицы. Не так уж много ездил, нельзя сказать, что путешественник. Да и надоело быстро. Самое радостное было всегда одно – возвращение домой. Потом стало не к кому возвращаться.
Депо, Белоярск, Сосняк. Почему в Подмосковье названия все больше среднего рода – на –ово?
Книга его жизни была бы тоже вся составлена из разговоров. Особенно, если бы он сам ее написал.
Острый, холодный воздух, настоянный на палом березовом листе, дорога, по которой он мог пройти с закрытыми глазами. Корни сосен, как вены на руке. Прозрачные, пустые са-ды. Ни комаров, ни людей, ни суеты. Только ветер, облака, скрип веток по крыше. И так неизмеримо, так непредставимо далеки работа, Мирон, даже Митя и тот сейчас, как в со-звездии Гончих Псов. Марьяна еще дальше. Снимет она сегодня юбку перед Велиховым или нет – есть ли жизнь на Марсе? Науке это неинтересно. Только ветер, облака, скрип веток по крыше, две фотографии, Чехов, раскрытый на той самой любимой повести, где все – и ветер, и облака, и какая-то Марьяна, и все его – Векшина! – страсти и печали. Только флэшка с шестнадцатью часами общения с Визбором, только банка кофе и банка сгущенки.
Остров. Обитаемый остров. Океан Соляриса. Одиночество. И выключить телефон. Та не позвонит. Ну, что ж, на свете есть покой и воля…
Он, не спеша, переоделся, прошелся по участку раз и два. Подбирал павшие ветки берез, принес дров для уличной печи и, только вытирая лицо, понял, что плачет. Одиночество – горькое лекарство от суеты.
2004-2014