неоконченная весть о том как я был.
"Как это получилось? Все было так весело, мы заготовляли рога и копыта, жизнь была упоительна и Земля крутилась специально для нас, и вдруг..." Остап Бендер
ЭДЕМ
Тот, кто хоть однажды пытался свести жизнь к простым и незатейливым вещам в желании обрести душевный покой и долгожданную автономность существования, знает, что каким-то мистическим образом эти планы грубо и цинично нарушались самим ходом жизни. Только притаишься, всё расставив в удобном на расстоянии вытянутой руки порядке, и вдруг звонок в дверь, открываешь, а на пороге усыпляюще миловидная неожиданность, крушащая вавилонские башни твоих крохоборских амбиций.
Я сам не раз оказывался жертвой бульдозерной силы обстоятельств.
О своём опыте и что из этого вышло, я и хочу поведать.
... В период между разводами, которых у меня было аж четыре, довольно скоро, так сяк собрав себя в кучу после очередной драмы расставания с душераздирающим ритуалом раздела имущества и детей, взаимных претензий и обид, обоюдного всепрощения и слёзных прощаний на брудершафт с отчаянным боем бокалов об пол -- я обычно испытывал прилив сил из-за открывавшегося зазора в рассветное будущее, в котором я сильный, умный, красивый крою свой неповторимый, подогнанный по сухощавой фигуре мир.
Особой претензии не было. Мир этот всякий раз вмещался в формат однокомнатной квартиры с ажурным балконом в тихий тенистый дворик, райский мир детских забав. По неведомому промыслу после всех юридических передряг это уютное гнездо всегда оставалась в моей собственности – наследство покойной бабушки Сони любимому внуку.
Впрочем, «мир» это громко сказано, скорее, получался мирок -- уютный, чуть сумеречный как тот, в котором обрёл покой Мастер со своей Маргаритой, где царит лёгкий, только мной устроенный беспорядок на зыбкой грани бардака. Высокое сталинское окно в кустистой шторе, сабли фикуса на подоконнике, китайская стена спаянных временем книг, тяжелая мебель с намёком на антиквариат, нэцкэобразные безделушки, тусклые и оттого милые сердцу семейные фотографии, выцветшие акварельки на стенах, статуэтки с отломанными конечностями, виниловые пластинки на полках, допотопная глазастая радиола, приросшие к полу гантели, надколотая чашка со вчерашним чаем на письменном столе в стопах бумаг, бюстик юного задумчивого Пушкина, мраморная чернильница в виде охотничьей собаки учуявшей добычу, утрамбованный не одним поколением пяток ковёр, осанистое кожаное кресло и отсутствие телевизора -- создавали музейную атмосферу.
То чего так требовала моя утомленная очередным воплощением душа.
В подражание Борхесу, я всегда мечтал жить в музее или библиотеке, там мне хватило бы одной раскладушки. Познавать мир, формально присутствуя в нём, доставляло удовольствие подглядывания за подглядывающим.
Ибо что есть искусство, как не подглядывание за теми, кто на это не способен.
Пыли не было, но ею пахло и взгляд поневоле искал паутину в углах, но она тоже отсутствовала. Иногда я решался на уборку по призрачному укору из-за плеча, однако вещи через время с независимостью кошки снова расползались по удобным им местам. Впрочем, всё это можно было выдать за стиль.
Декорации мотивируют актёра играть достоверней.
Почему-то я называл этот мирок "щелью", нет, не для пугливой мыши или вороватого таракана, а по аналогии с щелью между мирами, где платоновского вида мужчина гордо, но комфортно несёт надувное бревно одиночества. Пафос затворничества и аскезы грел мою аутичную натуру, ту, что я так мучительно скрывал с детства, прикидываясь говорливым накаченным экстравертом. А что делать, грешен, дабы сойти за своего, иногда приходилось выть громче волков. И я выл, бессознательно распугивая ближних ради желанного одиночества в будущем.
"Ну, теперь-то они меня, хрен, достанут" -- было девизом очередной жизни с чистого листа. Но снова и снова марал лист каракулями.
На многое я не замахивался, мне достаточно было империи на расстоянии вытянутой руки и единственного её подданного -- меня. Здесь, как в еврейском анекдоте, я цагевал-цагевал и немножечко шил. Утренние пробежки, крепкий чай с лимоном, лёгкий бутерброд перед ненавистной работой, неторопливый ужин, вечернее бдение в кресле за книгой или за столом в тщете литературных потуг, задумчивые прогулки в парке какое-то время казались мне эдемом.
Я прилагал много усилий, чтобы не нарушить этот медитативный ритм существования, оградить свой мирок от хищных поползновений мира большого.
ЗВЕЗДОЛЁТ
А началось это давно.
В безмятежном совковом детстве, сидя на уроках, где скука висела плотным маревом хоть режь, я, изредка поковыривая ручкой ноздрю, самозабвенно рисовал на промокашке план космического корабля, на котором мне до конца дней, добровольно разумеется, предстояло лететь в космической холодрыге на какую-нибудь сказочную Альфа Центавру или Альдебаран.
В те времена фантастика, называемая научной в угоду диаматовскому клише, была чуть ли не единственным заповедником неудержимого воображения юных строителей коммунизма. Я был не исключением, но космическая романтика была для меня лишь поводом окунуть себя в особый сюжет. Солипсизм был моею вселенной. Ради коллективного блага человечество просто обязано было оставить меня наедине с самим собой.
Краем уха слушая всё более невнятное бормотание учителя, я полностью углублялся в разработку плана, членя треугольный периметр звездолёта на множество отсеков, хозяйственных помещений, комнат для отдыха, спорта, просмотра фильмов, библиотеки, компактных санузлов, роскошных бассейнов и аквариумов, подсобок для ненужных, но занятных вещей –- лететь-то бог знает сколько, надо же чем-то себя занять. Вот я и превращал всё в многоярусный лабиринт детской комнаты, в которой именно её обустройство до мельчайших деталей и было захватывающей игрой.
Пространство досуга заполнялось настолько, что, сколько бы я не пририсовывал «аппендиксов» для нейтринного двигателя, по идее несущего меня к заветной цели, всё же не оставалось места.
Оно и понятно -- двигателем было воображение. Именно его пространство я конвертировал в сладостную агонию времени вот-вот готового отлететь в вечность.
Капитанская рубка была чем-то вроде "красного уголка", алтарём моей устремлённости во внутренний универсум. Как и положено, она была оснащёна мягким вращающимся креслом у величественного штурвала, пультом с загадочно мигающими лампочками в унисон звёздам и неизвестного назначения тумблерами, рычажками и рубильниками. За лобовым стеклом открывалась космическая панорама.
Однако я редко мыслями забредал сюда, ну разве что, сверить карту неба – там ли и туда ли – да, покусывая ноготь, полюбоваться скучным величием чёрной пустоты в коросте звёзд и язвах туманностей.
На самом деле, летел-то я к себе, а не на мало представимый, загадочный Альдебаран. Это я понял позже. Корабль был картой моего сознания,тянущегося к аутоэротичной интимности. Внутренняя анатомия интересовала меня до дрожи и я не хотел, чтобы меня кто-то застал за этим занятием.
Но!!! окрик учителя и падение в кошмар объективной реальности, сотканной коллективным сознанием, было неизбежным. Впрочем, излохмаченную воображением промокашку, я извлекал уже на следующем уроке и, посапывая от удовольствия, продолжал путешествие в своё Одиночество.
Мало помалу мой звездолёт разросся до размеров вселенной и уже не важно было что за его бортом.
Космос вывернулся мехом внутрь, грея жаром воображения.
Зачем всё это было нужно мне одному, я не знал.
ОБЪЕКТ
Космическая идиллия продолжалась до пубертатного периода с его ночными поллюциями. Нет, она не закончилась, но приобрела более чарующие оттенки. Постыдный зуд в чреслах требовал приложения не только рук, но объекта романтических воздыханий –- и он не заставил себя ждать.
Где-то класса с шестого в моей жизни появилась Она. Звали её Алла Пурга и была Она недоступной для меня первой красавицей на все три класса А, Б, В с прилегающими к ним окрестностями.
Не смотря на роль бойкого мальчика, занимающегося боксом и ловко плюющего через зубы в компании дерзких ребят, любил я Её очень и очень издалека, но очень-очень.
Буквально за год до этого разговоры о ножках меня как-то не трогали, ну ноги как ноги, и вот я стал их замечать. Они были не у всех девчонок, а только у таких как Она. Помимо белоснежных ног, росших из тайных глубин коротенькой юбки, Она имела массу других достоинств, от которых я сходил с ума. Особый шарм Ей придавал статус круглой, модно одетой на то невзыскательное время отличницы, девочки из приличной, обеспеченной семьи, "инженерОв", как тогда было принято определять общественное положение в рабочих окраинах. Осознание социальной пропасти только разжигало мою страсть.
О, если бы только Она знала как я Её любил! Всё что касалось Её существования стало для меня священным. Имя Алла принадлежало только Ей, а фамилия вовсе не ассоциировалась с атмосферным явлением. Пурга стало моим храмом, Алла превратилось в молитву. «Алла акбар», -- муэдзином взывало моё сердце. Точно мерзких язычников готов я был растерзать пацанов имевших наглость запросто с Ней общаться и, о боже! -- прикасаться к моей святыне.
И о! Некто, с небес ли или из глубин ада, сделал мне подачку. Как-то, враньём урвав денег из скромной семейной казны, я выкупил у одной симпатизировавшей мне девчонки Её фото в мокром купальнике, туго облегавшем припухлости зреющего тела. Нетрудно догадаться какие фантазии я динамично реализовал, блаженно откидываясь с густой белоснежной лужицей на животе, с избытком хватившей для создания новой расы господ. Надо поискать, в какой-то из книг с невинной улыбкой наверняка притаилось моё пожелтевшее вожделение...
Меня преследовал вымышленный запах Её тела, везде чудилось мелькание Её силуэта. Я везде искал с Ней встречи. Иногда на переменах, как бы ненароком, я проходил мимо стайки воркующих, брызжущих глуповатым смехом, подружек из «В» класса в надежде услышать хотя бы обрывок её голоса. Сам же при этом немел как Стена Плача. Просто так, найти повод и предложить дружбу, тайком передав сакраментальное письмо, было выше моих сил, да и вряд ли она обратила бы на меня внимание. Среди той массы ударяющих за ней старшеклассников, я терялся из виду.
Поэтому я страдал.
Драма была классической до пошлости, но я этого не знал. Не думаю, что Она была самой лучшей на свете, просто пришло время любить. Задним числом я понимал, что в моём родном классе были девчонки и красивее и умнее, но я выбрал Её. Может и недоступность Её сам выдумал, оправдывая свою робость. Так длилось год-два, и я всё же нашел выход из этого ада.
Жертва была сопоставима с моим чувством.
Я взял Её на свой звездолёт.
(Продолжение по вдохновению)