Неудачное время выбрал я для похода. С утра подморозило. Клокастую прошлогоднюю траву, торчавшую, словно щетина на лице покойника, припорошило снегом. В лужах, схваченных хрустким ледком, отражалась хмурая физиономия неба.
— Нет в природе нерва весны, — сетовал я, бродя с этюдником по таёжным еланям и сопкам, выбирая подходящую натуру для пейзажа. Заросшая корявой порослью дорога проводила меня до заброшенной заимки в пять дворов.
— Вот и натура, — хмыкнул я, глядя на подсевшие, будто преклонившие колени избы, взявшиеся чернью от временных невзгод и хозяйского недогляда. Глянулся домик, пристроившийся особнячком. Дело не в том, что подмявший его каток времени оказался разрушительнее, нежели у собратьев по несчастью.
Что-то завораживающе знакомое чудилось в нём: крыша – «видавший виды» ломаный картуз, нахлобученный до ушей; сруб – истерзанный трещинами-морщинами лик; окна – глаза плаксы Пьеро. Лицо изможденного, понимающего и принимающего свою горькую долю старика. Ах, сколько в нём скорби, страданий и смирения.
Я где-то видел это лицо, давно… Дед… Мой дед Серафим! Коммунист и атеист.
Я встретился с ним в последний раз перед тем, как отправиться по распределению, за тридевять земель, в Красноярск.
Бог с ней – с весной! Напишу дом. Только вот, не хватает лучика надежды на картине бытия. И в дедовых глазах её не было.
Нет, без неё никак нельзя, надо будет что-то придумать.
Примостившись на подёрнутом мхом бревне, вывороченном кем-то из колодезного сруба, набросал пару эскизов и заканчивал третий, когда вдруг услышал за спиной деликатное покашливание и голос, низкий, с сипотцой:
— Добротно пишете!.. Только веет безысходностью.
— Понимаю, но ничего придумать не могу, — пробормотал я в оправдание, одновременно разглядывая нежданного собеседника.
Среднего роста, крепкого телосложения, с крупной коротко стриженой седой головой, он походил на типичного братка из девяностых. Сходство дополняли: жёванный спортивный костюм под камуфляжной курткой – нараспашку и взгляд водянистых навыкате глаз, от которого поневоле хотелось спрятаться.
— Знахарь,— представился он, опуская на влажную дернину авоську с берёзовым грибом – чагой и пожимая мне руку.
— Имя у вас странное,— заметил я.
— Прозвище! — К чему тебе моё имя, ни о чём не говорящее? — Человека с рождения нарекают именем без его согласия, хотя он, по сути – глина и что из неё получится, никому неведомо. — Кличка же отражает уже сложившуюся натуру, потому прикипает намертво…— Ну, пойдём в хату, что ль, время обеденное. — Да, не взыщи, угостить особо нечем, я здесь недавно поселился, недели две будет.
Он подхватил ношу и, не оборачиваясь, вразвалочку прошествовал к дому, который только что служил мне натурой.
Снеди я набрал с запасом, предвосхищая аппетит, разогретый сотней граммов коньячка на свежем воздухе. Разложили закуску на сколоченном из свежеструганных досок столе, выпили.
Граммами дело отнюдь не закончилось. Опорожнили мою фляжку и новый знакомый, эволюционирующий по мере выпивания в друга, достал из паутинного шкафчика бутылку водки.
— Давай, давай. — Вижу в глазах протест. — Но пойми ты меня, две недели к людям не выходил, хотя недалече. — Одичал, выговориться страсть, как хочется.
— А почему – Знахарь? Людей лечишь? — пригубил я из гранёной стопки.
— Эскулапы лечат. — Я пользую! — Есть такой термин в русском языке от слова – польза. — Травяными настоями, настойками, где и массажем. — Не смотри с укоризной, у меня пять лет медицинского высшего образования. — Диплома нет… — Выперли из института! — Поспорил с завкафедрой по ведению сложного больного. — А тот упёрся рогом, не сдвинуть. — На вскрытии выяснилось, прав был я. — Да, толку, дядька-то помер! — Заискивающе так спрашивал меня: «Доктор, есть надежда?». — Оставил без себя четверых ребят. — Ты бы видел их лица! — Не сдержался, вылепил этому профессору и декану по совместительству, всё, что попало на язык... — Естественно – армия!.. Афганистан. — Такого насмотрелся, что после дембеля уехал, куда подальше, душой оттаять, да грехи замолить. — Поселился на отшибе села, чтобы глаза не видели никого. — Там и начал практиковаться. — Тем более что время настало такое!.. — Не осталось на деревне ни фельдшерских здравпунктов, ни специалистов. — Как дустом посыпали!.. — Было женился, да не ужился. — Характер у меня тяжёлый, а баба, она полоумная всё поперёк норовит. — Выгнал. — Потом…приехал на крутой тачке городской папик с дочкой четырнадцати лет. — Нелады у неё с наркотой. — Слёзно просил помочь, денег не жалел. — Не пил, не ел я, выхаживал дитя. — Руки замучился мыть, то в дерьме, то в блевонтине. — Вспомнить страшно, какие концерты она закатывала, привязанная к кровати!.. — Выходил, а папик всё не едет и сотовый молчит. — Наконец, прикатила её мачеха: «Сложил папик буйную голову на какой-то стрелке, закопали месяц назад». — Имущество переоформлено на мачеху: «Давай падчерица, гудбай». — И укатила!.. — Устроил девчонку в школу. — К восемнадцати годам выросла – раскрасавица! — Одно но! — Наотрез отказалась в городе учиться: «Тебя не брошу, вот и весь сказ». — Ну да ладно, думаю, вдвоём, а я уже её дочкой про себя называть начал, веселее. — А тут, замечаю, смотреть на меня стала загадочно. — Глядит, а взор блаженный!.. — И голос при разговоре становится глубоким, грудным. — Торкнуло меня – созрела деваха, замуж пора.
— Стал я приваживать кавалеров из села, даже из города привозил. — Не нравятся.
— Всё сравнивает их со мной. — Глупышка. — Я состоявшийся человек, но в отличие от них, у меня всё позади. — Собрал пожитки и сюда, в глухомань. — Есть надежда, стерпится-слюбится кто-нибудь из них. — Пусть молодые резвятся, детей рожают здоровых. — Жив буду – вернусь. — Ох, не скоро это случится…
Выпитое и съеденное хмельной блажью забродило в теле. Пора подаваться до дома. Вышли на свежий воздух, закурили.
— Почему ты выбрал именно этот дом? Остальные покрепче будут, да и посохраннее,— поинтересовался я.
— В нём душа – скорбящая. — Хочется подарить ему надежду на жизнь!.. — Он отзовётся: не даст зимой замёрзнуть, а летом задохнуться. — За добро, всё имеющее душу, добром и платит!.. — Как-то подобрал я по весне лисовина-подранка. — Выходил его и в тайгу отпустил. — Думал, с концами, а он утром мне тетёрку принёс. — Не курицу с соседского насеста, а дичь. — Вот оно как!..
— Забавно! Что, так и обеспечивал свежениной?
— Подметил, наверное, мой взгляд прокурорский? Посмотрел на него как надо, он и ушёл. Долго оглядывался, зова ждал. Не позвал. Ни к чему. Порвали бы его собаки при случае. Я бы себе не простил.
— Ну, давай прощаться Знахарь, пора мне, — собрав пожитки, я пожал его крепкую руку.
— Обживусь малость, с оказией будешь, заходи.
— Возьми на хозяйство, — я протянул ему пригоршню купюр. — Пусть это будет мой вклад в восстановление дома!
— Ломаться не приучен, благодарю. — Ты через Еловку шёл? — Далече! — Есть путь короче. — Пойдёшь по распадку, километра через три выйдешь прямо к селу Богоявленскому. — На горе стоит, не промахнёшься. — В такую хмарь отсюда его не видать, а в ясную погоду, как на ладони.
Я погрузился в окутанный туманной дымкой лес. Холодные капли дождя секли ещё мёрзлую землю. В промозглом воздухе стоял отчетливый запах тлена. От этой беспросветности хотелось убежать, но ускорить шаг мешала усталость. Мерещился скорбный лик деда Серафима.
— Где она – надежда, не вижу?! — крикнул я, обращаясь неведомо к кому.
— Вижу, вижу, вижу, — колыхнулось по угрюмым сопкам эхо.
Лицо внезапно уловило слабое движение воздуха. Прямо по ходу, невидимый художник широким и уверенным мазком голубой лазури прошёлся по серой холстине обложных туч. Выписал оранжевой охрой закатное солнце с нитками-лучами, золотящими купола белоснежного храма, возвышающегося над, исходящими парком, крышами сельских домов.
Колокольный Благовест поплыл над миром, мерными ударами будоража воздух, пробуждая весну и вселяя в души надежду!
25.09.2015 г.