Пропал у старушки Марии Штаницыной кот Дымка. Ну, то есть, как пропал? Он и раньше пропадал на день, на два, по своим, котовским надобностям, подраться и пожениться. Потом приходил, грязный, всклокоченный и покусанный. Но всегда, что характерно, с довольной мордой. Ел и спал сутки беспробудно.
Хороший кот Дымка, красивый, редкой масти, белоснежный весь, но с черным хвостом.
А хвост!.. Шикарный, пушистый, как столб черного дыма из трубы белого парохода, всегда вверх, в небо.
Вот за эту-то его пароходную белизну, за дымную хвостатость и прозвала три года назад баба Маня подобранного на улице котенка Дымкой.
Да! Еще вырос он отменным крысоловом. Так что, сами понимаете, пайку свою и угол в дому отрабатывал котяра, безусловно.
А уж ласковый! Все ноги хозяйке башкой своей изотрет, жмурясь и урча на весь двор, как трактор.
А сейчас вот, пропал. На сутки. Далее не объявился и на вторые, но это еще так, время терпимое. Когда же не заскребся он в дверь и на третий день, ворохнулась тревога в старушкином, любящем сердце. Ну, а еще через день пребывала уже она в твердой уверенности, что сгинул ее ненаглядный мурлыка где-то. Или жигулями шальными его переехало-поломало, или полез к кому ни то в открытую форточку на котлетный, либо на рыбный жареный дух, да и был пришиблен тяжелой рукой скаредного хозяина.
В общем, беда и горе.
А на четвертые, беспросветные сутки, во второй половине тревожной ночи, изворочавшись под душным, стеганым одеялом, забылась бабушка Штаницына коротким сном.
И видит она себя на своей веранде, там у нее летняя кухня устроена со столом, с электроплиткой на нем, с посудной полкой на стене да рукомойником.
Катает баба Марья скалкой тесто по чисто вымытому, и присыпанному мукою столу. И вдруг, бросив случайный взгляд в окошко, видит она стоящего в ее палисаднике красавца-мужчину. Высокого ростом, стройного, одетого в длинный, белоснежный плащ. Шея же незнакомца повязана длиннющим, свисающим по обеим сторонам на грудь, черным шарфом.
Стоит мужчина, понурившись, голову опустив и глаза прикрыв. Вдруг, не поднимая лица, медленно-медленно, как сомнамбула, воздвигает левую свою руку и указывает пальцем куда-то в бок, в сторону…
Проснулась бабушка Марья, в груди сердце колотится, дышит часто, страшно ей. Чувствует она, что видение это ее и не сон совсем, вернее, сон, конечно, да не совсем, как бы. Смотрит бабушка в темный потолок и думает, думает. Страшно, а куда денешься? Так и не спала уже до самого светлого утра.
А утром вышла Мария Штаницына на свою веранду, измотанная бессонною ночью, страхами и тревожными думами.
Вот он, стол. Вот электроплитка, посуда. Два табурета с красивыми, плетеными чехлами на сиденьях.
Вот, окно в палисадник, что там? Кажется, трава примята? Нет, кажется лишь. Вот, на этом самом месте и стоял ночью этот…
- Дымка! – ахает баба Марья, - это же Дымка мой приходил. Мертвый. Прощаться ко мне приходил, киса мой, ласковый…
И заплакала бабушка. Села на табурет, передником слезы утирает.
Стоп. А чего это он рукой, эдак вот, показывал? Куда это он рукой показывал? Так, вот там он стоял, трава не примята, да шут с ней, стоял, стоял он там. А потом руку медленно так поднял, и указал…
Бабушка прижалась носом к стеклу, скосила глаза вправо, определяя направление.
Точно, так и есть! Ермиловых дом в той самой стороне. Так это же он что, жаловаться являлся? Подсказывал, сердешный, там я. Там, мол, меня и ищите.
- Ах ты, змея! Уморила-таки кота, оглобля белобрысая. Ну, гляди!
Жила в городе Мурманске девушка Нина Сорокина. Высокая, красивая, светловолосая, как северянке и полагается. И вот, студеной северной зимой, посреди самой-присамой полярной ночи, на танцах в клубе закружил ее по залу матрос-североморец Миша Ермилов. И шептал ей на ушко комплименты, и рассказывал морские, героические и забавные истории. Ни на шаг от нее не отошел в этот вечер. И домой проводил, и робко спросил ее номер телефона и попросил разрешения встретить ее в следующую субботу, в пять часов вечера у кинотеатра “Аврора”, что на улице Нахимова. С билетами на вечерний сеанс. Кино про любовь, разумеется. И, наконец, галантно простился, прищелкнув каблуками матросских “хромачей”.
И поняла Нина, что влюбилась в золотоволосого, долговязого Мишку.
А еще через полтора года, честно отслужив свои три, увез ее морячок к себе на родину, в небольшой поселок Ярославской области.
Но надо сказать, увез добром, с родительского благословения. Как не хотели мать с отцом отпускать от себя кровиночку, да поняли, видать, что не отступится бравый старшина первой статьи. Да и дочь их с него влюбленных глаз не сводит.
Свадьбу гуляли на родине жениха, скромно, судя по деревенским, да и по городским меркам тоже. Молодые так решили, видя свое будущее не ярким, стремительным, быстро сгорающим метеоритом, но спокойным, жарким и уютным ночным костром.
Здесь уже родила красавица Нина мужу дочушку Гелечку, Ангелину, папкину копию.
Жили дружно, вели хозяйство невеликое, что там, куры да коза, натуральный продукт и здоровое питание для малышки.
Работали оба, он шофером в совхозе, она продавщицей в обувном отделе промтоварного. Дочь в яслях на полном пансионе, и в коллективе, опять же. Тут, как часто бывает, несчастье ждать и не заставило.
Командировали Михаила на его грузовичке в райцентр за запчастями для сельхозтехники. С ним и бригадир Гладилин поехал. Дело сделали, ящики с железками в кузов погрузили. Перед обратной дорогой зашли в чайную. Перекусить.
Ну, Миша-то до этого самого дела не особый охотник, да и за баранкой он, куда уж тут? А вот Гладилин под жирный борщ с мясом да под жаркое парочку стаканов беленькой употребил.
И понесло мужичка плюгавого, но гонористого. Слово за слово, сцепился с местным, тому в подмогу еще набежало. Миша, разумеется, за бригадира встал. Схлестнулись прямо в чайной, под звон бьющейся посуды да под визг буфетчицы и поварихи.
Бригадир-то через пару минут драки вырвался и сбежал. А Мишка уже один отмахивался. Подоспевшая милиция всех и приняла в объятия. Местных покамест отпустили, а потом и замяли дело. А вот на Мишу всю бучу и повесили. Не сильно, правда, раздували, району такие показатели тоже без особой надобности.
И поехал Михаил Ермилов, старшина первой статьи запаса, муж и отец в колонию-поселение по хулиганской статье на полтора годика всего, и на том спасибо. Но бригадира не выдал.
Приходил, приходил потом Гладилин к Нине Ермиловой. Тряс покаянной головой, в грудь свою тощим кулачком стучал, мол, бес попутал, прошу простить…
И на порог не пустила предателя.
Вот так, без мужа и жила, почти год уже, ерунда осталась, вроде. Да кто ж взвесит ту ерунду? И хозяйство на ней, и дочушка-красавица, и работа. Ничего, управляется. А Михаила Ермилова в поселке все знали, уважали за смелость и справедливость, и любили за готовность последнюю рубаху с себя снять. Даже самые завзятые поселковые ухари-ловеласы не смели к одинокой молодухе подступиться, пока, мол, суть да дело.
Приехала, правда, по весне бригада армян-шабашников, новый телятник строить. Один, ошалев от Нинкиной красоты, начисто голову потерял. И ходит вокруг, да около, и с цветами, и с комплиментами, и с работы встретит, и до дому следом тащится, и в магазин придет – все туфли перемеряет. Тут друзья Мишины, видя такое дело, встретили кавказского Ромео, культурно все ему растолковали, что да как. И отстал. Мимо магазина теперь рысцой пробегает.
Этим утром Нина встала рано, впрочем, как и всегда, так уж у нее получилось, быстро втянулась в сельскую жизнь. Привыкла рано просыпаться, благо всегда была “жаворонком”, заниматься хозяйством: домом, готовкой, уборкой, живностью, огородом, дочерью, мужем. Все успевала, на все хватало рук. Миша, муж ее дорогой, надышаться на супругу не мог. И прошло уже целых четыре года, а все как впервые…
Эх, если бы не эта дурацкая драка в той злополучной чайной!.. Ладно, все потом образуется. Наверное.
Нина накормила козу, насыпала курам зерна. Разбудила Гелечку, умыла, одела и отвела в ясли-сад, как раз, к завтраку. Тут и рядышком, всего-то через дорогу.
А сейчас молодая хозяйка собирала себе позавтракать перед работой. Резала хлеб, когда, бросив случайный взгляд в окно, увидела во дворе, под своими окнами соседку Марию Штаницыну.
У той голова на грудь опущена, глаза прикрыты, руки вдоль тела сломанными ветвями висят.
Вдруг, как будто почувствовав взгляд из окна, пожилая женщина открыла глаза, медленно-медленно подняла голову и уставилась через стекло на Нину горящим взглядом. Та ахнула. Баба Маша так же медленно подняла правую руку и вперила крючковатый свой указующий перст, прямо в лицо соседке. Да еще и утро в этот день случилось прохладное, сырое, туман стелился по траве и по низким кустам смородины. В общем, зрелище вышло жутковатое.
- Ну, все. Готово дело. Рёхнулась баба Маня, - как-то, спокойно так, констатировала Нина Ермилова.
Она распахнула окошко и вопросительно посмотрела на соседку.
- Доброе утро, Мария Никитична. Вы что-то хотели? – как можно приветливее и мягче спросила Нина.
В глазах пожилой соседки, наконец, мелькнула тень то ли сомнения, то ли просто мысли, но руку вместе с грозным пальцем она опустила, не говоря, впрочем, пока еще ни слова.
- Зашли бы, баб Маш? Чаю попьем, вы проходите. Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро.
“Щас я покажу тебе “гости”, змеища” – чуть ли не сама прошипела по-змеиному Штаницына, но сговорчиво взошла на крыльцо и толкнула входную дверь.
Сидели за кухонным столом, молчали, Нина вопросительно, Штаницына же молчала, собираясь с мыслями и с духом. От чая она отказалась, поджав сухие губы и отрицательно мотнув головой.
Звякала ложечка о стенки чашки, Нина уже две минуты размешивала сахар и ждала, когда же гостья соизволит огласить причину своего столь раннего визита. Есть, почему-то, расхотелось.
Мария Штаницына решительно вздохнула и хлопнула себя ладонями по коленкам:
- Ну, вот что, девушка, сказывай, где моего Дымку закопала? Сама его похоронить хочу, по-человечески… То-есть, по-родственному. Ну…
Бабушка Маша поняла, что запуталась, взяла паузу, и внезапно заплакала. Крупные слезы потекли из ее обрамленных сетью морщинок глаз. Плакала тихо, деликатно и без надрыва, тихонько всхлипывая.
Тут и Нина растерялась, оставила в покое ложечку:
- Баба Маша, да вы что?..
- Знаю, знаю, ты это его. Сам мне сказал, - продолжала плакать и мелко кивать головой Мария Никитична.
- Как, сказал? – оторопела Нина, и уже прикидывала, скоро ли тихая, безопасная истерика тронувшейся умом старушки сменится вспышкой мало контролируемой агрессии.
- Ночью пришел ко мне в обличье молодого мужчины. Сам весь в белом, а шарф-то черный. Дымка.
- Баб Маш, а тебе не приснилось это все часом? Бывают же такие сны, как наяву. Просыпаешься и думаешь, сон ли это был? – Нина говорила тихо, успокаивающим голосом. Таким она читала сказки засыпающей дочке.
- А и приснилось, если, то что ж, не правда, что ль? – бабушка плакать перестала, подбоченилась, уже с вызовом глядя на соседку.
- Ты давай-ка, молодуха, ерепениться брось. Говори как на духу, где мой Дымка закопатый лежит? Иначе…
- А что, иначе? – начала потихоньку терять терпение молодая соседка.
- Иначе? В милицию пойду иначе. Скажу, делайте, что положено за убийство кота и сокрытие преступления.
Бабушка Штаницына умела порою вставить в свою простую речь весомое словечко.
- И живо поедешь к Мишке своему рыжему в соседство.
Нина надолго замолчала, побледнела и глядела в пол, ладонью разглаживая крупные клетки на кухонной клеенке.
- Вот этого ты бы не касалась, Мария Никитична. Седины твои уважаю, но подобных слов терпеть не стану.
Бабушка Маша и сама уже поняла, что сморозила глупость несусветную, что окаянный свой, женский язык без костей вовремя не сдержала. Стыдно ей стало, и сомнение в ней зародилось, подумала:
“А ну как не Нинка-то Дымку порешила, тогда как? Что ж я, дура, грех-то на душу беру?”
Поерзала виновато на табуретке, вспоминая, что Миша-то Ермилов - хороший парень, работящий, и сосед добрый, поможет всегда, обходительный, пьющий едва-едва. Что сел-то он и не за свое, считай, что бригадир-шельмец и виноват во всем, в общем-то.
Нина молчала, не спорила, не оправдывалась.
“Не кричит, не напирает, что, мол, докажи сперва, старая, а потом уже…”
Это все больше и больше убеждало Штаницыну в невиновности молодой соседки. Молчит, кротко терпит ее на своей кухне, на дверь не указывает. Как это все уразуметь?
Вспыльчива была бабушка Маша, да отходчива.
- Прости ты меня, Нинушка, с бухты-барахты, видать, брякнула. Мишка твой – парень ладный, жалко мне его. И тебя жалко, что это я, дура стара – в голове дыра?
Нина все молчала.
- Ну и ты ж меня пожалей, девушка. Мне же Дымка мой заместо сыночка был. Одна я совсем осталась. Старый мой помер, пять годов уж как. Дочеря замуж повыходили, с городу носу не кажут, внучат не везут, открытки на праздники шлют.
- А котик мой ласковый был, добрый, то приластится, то песенку споет, а мне уж и легче. Живая же душа в дому, не шутки, есть о ком заботиться, сыт ли, здоров ли, где-то шлындрает, стервец, пришибут еще, где ни то, паразита. Вот и…
Бабушка Маша не договорила, смущенно глянула на молодую:
- Не ты ли? Скажи, Нинушка, как на духу, разведи ты мои сомнения.
- Не я, баба Маша, не трогала я кота вашего. Да и на кой мне-то? Что ж я, фашист какой? Хороший кот Дымка был, все любовалась им.
- А за козу?
В прошлом году забрела ермиловская коза к Штаницыной на огород через не запертую калитку, да и угостилась молодой капусткой, за что и была наказана на месте преступления. Отходила ее бабушка хворостиной по тугим бокам.
Поссорились тогда соседки. Одна кричит, что, мол, “следить за животной своей надоть”. Вторая спорит, что “за калиткой своей следите сперва”. Но быстро все и улеглось, не вспоминали уже потом.
- За козу? – Нина даже улыбнулась тогда как-то растерянно, - Вы уж совсем, баб Маш. За кого же вы меня держите, если считаете, что я из-за такой ерунды живую тварь изводить стану? Я уж и забыла про то, да вы вот напомнили.
Помолчали еще. Старуха Штаницына снова собралась с мыслями, взвешивая все так и этак. Выходило что…
- Стало быть, не ты, - уверенно констатировала она. Встала решительно, глянула на Нину:
- Прошу грех мой простить, что напраслину на тебя возвела зазря.
Нина кивнула только:
- Да что там, баб Маша, все же понятно, бывает. Разобрались по-соседски, и слава Богу.
Штаницына направилась было на выход, обернулась:
- А ты бы зашла ко мне, а? Я бутылочку открою. Первосортный первач, собственного производства. На своей же черной смородине два года в погребе стоял. Это ж… - старушка потрясла пальцами, собранными в щепоть, не находя подходящих превосходных слов.
- Заходи, в общем. Вот этой же субботой и жду. Посидим по-соседски, полялякаем.
- Дак, а Гелечка-то?..
- А ты с ней и приходи. От дочек моих игрушки остались хорошие, куклы, книжки. Храню вот. Я дома, застанешь.
- Приду, баба Маша.
Штаницына уже у двери снова обернулась:
- Вот, ты все баба Маша, да баба Маша, а у нас ведь как? Внуки есть, значить бабка, старуха, стало быть, карга старая. А мне-то всего, знаешь, сколько?
- Сколько?
- Пятьдесят восьмой пошел.
- Да вы что!.. Не может того быть. Вы же моей матери на год моложе…
- Ну, я ж и говорю, третий год всего, как на пенсии. А, баба Маша, одним словом.
И вышла за дверь, аккуратно, без стука прикрыв ее за собой.
А Нина Ермилова быстро соорудила себе пару бутербродов, завернула их в полиэтиленовый пакетик и оставила пока на столе. А сама побежала в комнату переодеваться на работу, время уже.
Вот странно, а Марию Никитичну, почему-то, отпустила сердечная, безысходная маета. Как будто, пошла, поругалась, все выяснила, помирилась, и все. Как и не было ничего вовсе. Она удивленно прислушивалась к себе – нет, ушли тревога и страдания.
И потому она, как-то, совсем не удивилась, когда подошла к своему родному крылечку, а навстречу ей с коротким, ласковым мявом сбежал по ступенькам ее кот Дымка. Живой и здоровый, чумазый только, как черт, всклокоченный, но с выражением крайнего удовлетворения в масляном взоре.
- Явился, блудодей, – кивнула спокойно бабушка Маша. Кот терся о ее ноги и мурчал на весь двор.
- Пойдем уже, кормить тебя буду.
И как знала бабушка Мария, на второй уже день Дымкиного загула приготовила кастрюльку любимого его лакомства. Очень уважал балованный котяра вареных карасиков с жирной юшкой, через пару часов уже превращающейся во вкуснющее желе.
За бутылку самогонки купила у местного профессионального рыболова, а по совместительству, принципиального безработного, веселого забулдыги Ромки Пескаря полведра жирных карасей. Хотел, было, Ромка от щедрот своих сердечных сыпануть больше, да покупательница не велела:
- Куда мне столько? Сама не ем, пропадет же…
И сейчас Дымка, деликатно стараясь не урчать и не чавкать, но, тем не менее, видно, что с аппетитом зверским уплетал, один за другим кусочки рыбы и слизывал свое любимое, ароматное желе. А Мария Никитична сидела над ним на табуретке, не могла наглядеться и чувствовала, как окончательно утекает из ее сердца черная, затхлая вода, стоявшая там все последние двое суток.
- Ну, и где ж тебя носило, стрикулиста?
Кот все так же ел, совершенно, казалось, не обращая внимания на хозяйку, потом все разговоры, нежности, объятия, потом.
- Бабушка все глаза на дорогу проглядела, все слезы выплакала. Не жалко бабушку?
“ Жалко, жалко бабушку ”, - думал кот, подхватывая очередной кусок лакомой карасятины.
- А если бы прибили тебя где, а? Тогда как? Ты об этом подумал, черт белобрысый? О бабушке подумал, как она одна?
“ Да подумал я о вас, мадам”, - мурлыкнул кот, на миг отрываясь от еды, - “ Дайте же поесть по-человечески. Ну что такое, в самом деле, право? ”
- Молчишь? Ну конечно, отмолчался, пожрал и на бочок. А потом по новой, ушлындраешь куда ни то. Совести у тебя как у комара-кровопивца. Нету у тебя совести ни на грош.
Кот, похоже, начал насыщаться. Ел уже не так быстро, даже лениво. Вот – все. Сел у своей пустой миски и стал умываться лапой.
Баба Маша все смотрела, смотрела на своего любимца. И вот, надо же, сама себе не веря, вдруг, ощутила в своем сердце, рядом с нежностью, любовью, обожанием еще одно чувство, адресованное к ненаглядному “полубожеству” с черным хвостом. Досаду и раздражение. Этот букет эмоций представился ей картонной коробкой с только что вылупившимися цыплятами, греющимися под жарким светом настольной лампы. Желтенькие, пушистые, уже обсохшие комочки, копошатся и попискивают. Желтые все. Но контрастируя с прочими, один цыпленок черный. Все то же самое, но - черный, он ломает визуальное совершенство, гармонию. Эдакий сынок сотрудника одного из африканских посольств за партой обычного пятого класса “Б” обычной средней школы № … города Москвы. Как не убеждает себя учитель, что мол,ну ладно тебе, что ты к пацану так...ну, черный, подумаешь, мы же, черт нас возьми, интернационалисты, мы же КИДовцы со стажем, сам же в пятом классе с болгаркой переписывался, все директору выскажу сегодня же!.. Как не отворачивается, старательно избегая фиксировать боковым зрением темное пятно там, где вчера еще его не было, оно, пятно, реально, и оно существует. И все ученики в классе испытывают те же, или очень схожие чувства, смущения, неловкости, стыда за эти свои эмоции, и – раздражение из-за них.
Баба Маша бросила быстрый взгляд по сторонам, подыскивая...
“Ах, мамаша, знали бы вы, что за прелесть эта пестренькая с улицы Жданова! Юная, по сути, девчонка совсем, всего-то она боится, и все-то ей, маленькой, интересно и необыкновенно, как говорится, и хочется, и колется, и мама не велит. Намучился я с нею – сил нет. Но, знаете ли, игра стоила свеч. Щадя ваши чувства, обойдусь без подробностей, но – я весь в эмоциях до сих пор! Чудо, а не кошечка…” – Дымка жмурясь, нализывал лапу и тер ею свою довольную морду и за ушами.
- Молчи, молчи, шельмец. Щас ты у меня помолчишь… - ласково приговаривая так, чтобы не спугнуть блудного питомца раньше времени, Мария Никитична дотянулась до веника, стоящего рядышком, в углу, ухватила его половчее, да и перетянула не ожидающего беды кота по спине.
Дымка пригнулся к полу, оглянулся, удивленно глянул на хозяйку. Баба Маша уже ставила орудие экзекуции в угол.
Кот, тем не менее, на всякий случай отбежал в сторону, ближе к выходу. Вопросительно, коротко мявкнул.
- Я тебе дам, - погрозила Штаницына коту железным своим, коричневым пальцем, - в другой раз кочергой хлобыстну, попомнишь.
Отведя душу и уже успокаиваясь, Мария Никитична отвернулась, успев, правда, боковым зрением углядеть, что кот, вроде бы, широко ухмыльнулся и показал ей язык…
- Смейся, смейся над бабушкой. Бессовестный.
Как всегда неожиданно включилась радиоточка на стене:
- Слушайте “В рабочий полдень”, по многочисленным просьбам трудящихся города и села звучит…”
Бабушка Мария Штаницына сидела на стуле и слушала, замерев, готовясь в который уже раз сегодня заплакать, но светлыми, счастливыми слезами, в которых – всё, вся ее боль, любовь, жалость ко всему и всем, кто вокруг нее, что в ней, далеко, везде, всегда и навсегда, сколько ей там осталось.
А в кухне звучал, плыл необыкновенно красивый, вибрирующий мужской голос:
- Всех красивее, всех дороже мне стала ты,
Даже капелькой своей нежности не остынь.
Через сотни лет, через тысячи
Не покинь меня, не покинь меня, не покинь…