Часть четвёртая
США, Флорида, Таллахасси, Особняк Ринбоу
Глава сто девяносто третья
Птенец Американской демократии
Внук президента Джонотона Кью, единственный наследник некогда могущественного клана миллионеров и промышленников, владевших чуть ли не половиной Америки, носил знаменитую фамилию деда, хотя он был внуком по линии дочери, которая вышла замуж за некого Гленорвана Брейса, обыкновенного американского дальнобойщика. Однако, неравный брак продолжался недолго – буквально через год после рождения их дитя любви, их долгожданного первенца Джима, он же год после скандальной свадьбы новоявленной Кристины Онассис*, наделавшей много шума в прессе, «счастливые» молодожены, решив отпразновать годовщину своего брака запоздалым свадебным путешествием, отложенным из-за беременности невесты, разбились на частном самолёте на пути в горнолыжный курорт Аспена. Эта трагедия, оставившая малютку - Джима круглой сиротой, до того, как он ещё научился ходить, потрясла весь мир. Многие американцы жалели «бедного» сироту…
Так, никогда не знавший своих опальных родителей, юный Джимми Кью Младший поступил в Белый Дом под полным патронат своего могущественного деда. Если первым сознательным шагом первого президента Америки Джорджа Вашингтона была рубка ни в чем неповинного вишнёвого деревца в саду отца*, то первый шаг в политической карьере Джимми Кью Младшего совпал с его первыми самостоятельными шагами по роскошному персидскому ковру овального кабинета и первом самостоятельной посадкой на горшок, в который он впервые, самостоятельно, и, заметьте, без помощи нянек, сделал своё младенческое «ка-ка» (забыв при этом снять ползунки). С этого знаменательного для всей Америки дня на нём навечно закрепилась официальная должность – «Внук Президента» или «Первый Внук Америки».
«Внук Президента» ненавидел Белый Дом всеми фибрами свой младенческой души. Он старался улизнуть оттуда, как только ему предоставлялась такая возможность. Однажды, когда ему было два года, его нашли разгуливающим на лужайке перед Белым Домом. Это был первый выход в свет «Первого Внука Америки».
Белый Дом стал для него тюрьмой, а многочисленные гувернантки, следившие за каждым его шагом – надзирателями. Его детский мир ограничивался необъятным пространством Белого Дома, в котором насчитывалось около сотни комнат, и относительно небольшим огороженным «прогулочным» двориком с садом и фонтаном, по которому он очень любил гулять со своим высокопоставленным дедушкой, когда у того выдавалась свободная минутка в его загруженном до предела графике..
Так продолжалось до пяти лет…пока, в честь рождения любимого внука, дед не догадался побаловать любимого внучка Джима своим немногочисленным вниманием, и взять его в поездку во Флориду на открытие восстановленного Дисней Лэнда, где, как мы знаем, Руби сгоряча детского нетерпения, вместо того, чтобы разрезать заветную красную ленточку, чуть было, не отмахнула острыми ножницами пальцы Первому Внуку.
Открытие Волшебного Мира Диснея так запечатлелось в мало что видевшим, кроме своей золотой тюрьмы, детском мозгу Джимми, что с тех пор Солнечный Штат стал воплощением его детской мечты о свободе, а белокурая бойкая девчонка навсегда вскружила его голову, - вот почему Джимми Кью Младший, всей душой ненавидевший снежную зиму Вашингтона, как только это было возможно, проводил добрую половину года в солнечной Флориде, гостя в поместье Ринбоу.
С тех пор, как они встретились, дети были неразлучны, подобно легендарной Эстелле и малышу Пипу из романа Чарльза Диккенса «Большие Надежды». Роль полоумной мисс Хэвишем* конечно же по невололнять самому губернатору Флориды Коди Барио.
Птенец Американской демократии
Губернатор Флориды ненавидел навязанную ему роль няньки недотёпного, хулиганского мальчишки, вечно попадающего в какие-то неприятные истории, но, увы, не он сам выбрал «сей крест». Сам президент, устав от постоянных скандалов, связанных с его непутёвым дураком-внуком, в которые к тому же Джимми попадал с завидной регулярностью, препоручил губернатору Флориды воспитание своего единственного наследника, чтобы как можно дальше убрать его от публичности политической жизни Белого Дома. Если его бывший любовник и хотел отмстить Барио за неблагодарность, то он и не мог бы придумать более удачной мести, чем поселить своего горячо любимого внучка в далеком поместье Ринбоу.
Дело в том, что, когда Джимми и Руби соединялись в поместье Ринбоу, то сказать, что «коса находила на камень», значило бы не сказать вообще ничего. Пребывание непослушного мальчишки Джимми Кью Младшего в поместье Ринбоу можно было сравнить с извержением Везувия, когда разом всё с ног становилось на голову. Каникулы Джима были самым мучительным временем для сенатора Коди Барио, когда все его «наполеоновские» планы по преобразованию разрушенной наводнением Флориды один за другим катились в пропасть, словно камни, сорвавшие с гор лавиной.
Когда маленький мистер Джимми Кью гостил в его поместье, то всегда затевалось какое-нибудь невообразимое озорство или глупость. Однажды, когда Коди в наказание за какой-то проступок мальчугана, лишил его карманных денег, так тот, чтобы заработать, придумал подписывать стирательные резинки своим автографом и продавать их своим же товарищам по классу, за что мальчишке потом здорово влетело и от деда. А желтая пресса, наконец, оторвавшись от проделок «голого короля»*, ещё долго, всячески высмеивая проступок наследника, муссировала эту новость…
Были у Джима и склонности к садизму. Однажды он, обмакнув хвост любимого Рубиного капуцина в бензин, чуть было не поджёг бедную обезьянку, за что потом три месяца должен был отрабатывать в местном обществе защиты животных, чистя клетки кроликам и вынося за собаками продукты их жизнедеятельности. Вот почему с детей нельзя было спускать глаз ни на секунду. Это обязательство мучило Коди, хуже всякой пытки.
Барио знал, что, распущенный и взбалмошный, Джимми, который к тому же был на четыре года младше его дочери, крайне плохо влияет на Руби, что, если что –нибудь случится с Первым Внуком страны, которого его всемогущий дед препоручил ему, оказав тем самым особое доверие,– ему конец – его бывший любовник сотрет его в порошок заживо, а возражать президенту по поводу пребывания Джимми в его поместье, он не смел, потому что это означало конец всему. Первый сенатор Флориды Коди Барио попал в такую ловушку, из которой он уже не мог выбраться. Теперь несчастный губернатор Барио, словно отчаянная домохозяйка, разрывался между своей должностью, которая требовала от него максимального напряжения, и домом с двумя непослушными детьми, за которыми нужен был глаз да глаз (в то время как тот у него был только один).
Часто после трудного рабочего дня, оставшись наедине с собой и с неизменной кубинской сигарой, он мысленно проклинал тот злосчастный вечер, когда впервые случайно встретил президента в сортире гостиницы «Ренессанс». О, если бы ещё на несколько минут он остался тогда С НЕЙ, то не было бы этой проклятой встречи – тогда он спокойно бы проиграл свои выборы и счастливо доживал свои дни лузера* на своей ферме со своей любимой матушкой. Поразительно, как пять минут иногда решают человеческую судьбу! О если бы…!
Барио закрыл глаз и попытался вспомнить её заплаканное лицо…тогда, в ту ночь, когда он в последний раз так жестоко безраздельно завладел ею в её же собственной постели….В супружеской постели его сводного брата….Она умоляла его пощаде, она звала на помощь:
-Помогите!!! Помогите, кто-нибудь!!!
Да! Да! Да! Он слышит её крики. Это её крики!!! Она молит о пощаде…Но где она? Её нет. Вместо жалкой хижины – роскошный кабинет! Что это, наваждение?! Слуховые галлюцинации!
-Кто-нибудь!!! На помощь!!! – Новый вопль вырывает его из забыРуби!!! Она зовет на помощь!!! Что-то случилось!!!
Прыжок – дельфин и мальчик взмыли в воздух в едином порыве!
Не помня себя, Коди бросился на балкон. Страшная картина предстала перед его глазами –дельфин, местный старожил и любимец Рубиного зверинца, доселе спокойная, флегматичная от сытости, дрессированная скотина, вцепился в руку Джимми и мотал его словно куклу. Подросток отчаянно вопил, но разъяренный дельфин и не думал отпускать его. Афалина словно сбесилась. Казалось, ничто не могло остановить её.
Прыжок - дельфин и мальчик взмыли в воздух в едином порыве! Удар об воду - брызги полетели в разные стороны – и мальчик затих. По- видимому, он потерял сознание при ударе об воду или от шока и камнем пошел вниз, уводимый жирной тушей дельфина, который буквально тянул его всей своей массой на дно. Не помня себя, Коди бросился вниз.
Охрана, садовники, повара, прислуга – вся челядь Ринбоу сбежалась к бассейну на крики Руби, и теперь при виде страшной картины беспомощно застыли у бассейна, не зная как помочь попавшему в беду мальчугану..
-Чего же вы стоите, кретины? Прыгайте!!! – в приказном порядке заорал на своих верных паладинов Коди, но никто не осмеливался бросить вызов разъярённому животному, даже если там был сам внук президента Соединенных Штатов Америки.
Видя, что его добыча больше не сопротивляется, дельфин ещё раз мотнул Джима за руку, ударив подростка об воду, и стал уверенно погружаться, увлекая бесчувственного Джима вниз. Ситуация казалась отчаянной. Ещё немного – и потерявший сознание подросток захлебнётся и умрёт.
У охранников было огнестрельное оружие, но стрелять в дельфина было нельзя - мальчик и дельфин слились воедино, и была велика вероятность, что они промахнуться и вместо дельфина попадут в Джимми. Оставалось одно – нырнуть в воду и попытаться высвободить мальчика из пасти животного.
Не раздумывая ни секунды, Барио скинул пиджак и прыгнул в воду. Финский выкидной нож, который всегда был с ним, он держал наготове. Был у него и пистолет в кармане, но в воде от него было мало толку – он только бы мешал ему плыть. В первый раз, проплывший словно торпеда дельфин, только предупредительно ударил его хвостом, закружив в водовороте, но Коди не дрогнул и не поддался этому первому натиску. Когда дельфин сделал поворот, Коди сам бросился ему навстречу и, ловко ухватившись за плавник, полоснул дельфина в толстый упругий бок. Алая кровь брызнула из вены животного, мгновенно окрасив воду. Руби вскрикнула и побелела от ужаса, решив, что дельфин оторвал Джиму руку.
Дельфин был шокирован столь внезапным нападением со стороны, обернувшись к своему новому противнику, он на какую-то сотую долю секунды отпустил руку Джима. Этого охранникам хватило, чтобы вытащить потерявшего сознание подростка из бассейна. Потеряв свою игрушку, обезумивший дельфин лобовой атакой ринулся на Коди. Ещё немного –дельфин ударит его в пах. В глубоком бассейне, Коди некуда было скрыться от быстрого как молния дельфина. В ожидании удара Коди попытался хоть как-то сгруппироваться, согнув ноги в коленах, и выставив вперёд сжатую в кулаке искусственную руку, на которую должен был прийтись основной удар, но… ничего не произошло.
Он приподнял голову, чтобы посмотреть, где же дельфин. Каково же было удивление, когда он увидел, что дельфин, вместо того, чтобы атаковать его, словно сумасшедший вертится вокруг своей оси, заворачиваясь в какую-то легкую шелковую ткань, как две капли воды напоминавшую ему пестрое крепдешиновое парео* Руби. Зрелище вертящегося во все стороны дельфина, словно танцовщица кружащего с легкой шелковой тканью, было столь необыкновенно и противоественно, что этот бешеный танец обезумившего дельфина казался каким-то дьявольским наваждением, не поддающимся нормальной человеческой логике. Не теряя времени, Коди бросился к краю бассейна, и через секунду был на берегу.
Подоспевший врач уже откачивал посиневшего от удушья мальчика. Вот Джимми сделал первый глоток воздуха и тяжело закашлялся, отрыгивая из себя воду. Внук президента был спасен!
Дельфин всё ещё продолжал плавать в бассейне, с шумом выпуская воду из дыхательного отверстия. Коди взял у одного из телохранителей пистолет и прицелился в животное. Подскочившая Руби плотно повисла на руке отца.
-Нет, папа не надо! Джимми сам виноват – это он заткнул ему дыхало моим платьем! – закричала она.
-Зачем?! – вылупил на неё свой единственный глаз Коди.
-Просто Джимми хотел проверить сможет ли дышать дельфин через рот, если закрыть ему дыхало, –потупив взгляд, ответила Руби. В отчаянии губернатор хлопнул себя по лбу и безжизненно опустил руку. Теперь все было понятно. Очередное баловство Джимми чуть было не стоило ему жизни.
К счастью раны Джимми оказались не опасны. Поврежденная рука была всего лишь вывихнута в плечевом суставе, но не сломана. На месте зубов дельфина остались кровавые следы, но и это всего лишь были поверхностные царапины, так что можно было сказать, что Джимми «родился в рубашке» - не даром же он был внуком президента Соединенных Штатов Америки.
Поздно вечером того же дня «герой дня» возлежал на широкой губернаторской кровати, окруженный докторами и сиделками, которые выполняли малейшую его мальчишечью прихоть. Его забинтованная с величественным торжеством Цезаря рука высоко поднималась над его головой.
Лишь сам губернатор был мрачнее тучи. Он понимал, что обязан был доложить о случившемся в Белый Дом.
-Папочка, не надо, пожалуйста. Гринпи не в чем не виноват, - (Гринпи – так звали напавшего на Джимми дельфина. Он был любимцем у Руби, которая часто с ним занималась, обучая самым разнообразным трюкам), - спроси Джимми, он сам тебе подтвердит, - послышался издалека молящий голосок Руби. Через секунду дверь распахнулась, и в комнату вошел губернатор с дочерью. Он сделал знак, чтобы все удалились, и вскоре в комнате остались только трое.
-Ну, что, «герой», и напугал ты нас сегодня, –Коди хотел ласково потрепать мальчика по его щетинистой голове, но тот только, надув губы, резко одернулся. – Ладно, не буду, - вздохнул губернатор. Только скажи это правда, что…? Что рассказала мне Руби?! – Джим взглянул на Руби – она быстро-быстро закивала головой, словно китайский болванчик.
-Да, это правда, это я засунул шелковое платье Руби ему в дыхало, чтобы посмотреть, сможет ли он дышать ртом или нет, - сурово произнёс тринадцатилетний Джим. - Мы с Руби поспорили. Она утверждала, что дельфин не сможет дышать, если ему перекрыть дыхало на голове, а я говорил, что раз дельфин всё равно дышит легкими, то сможет дышать и через рот, как все нормальные люди, а дырка в голове ему только для удобства. – («Это у тебя в башке дырка для удобства, дурной мальчишка», - сердито проворчал про себя Коди, но не подал виду, что сердится на мальчика). – Ну, а потом дельфин, вдруг, столкнул меня в воду, - продолжал Джим, с опаской таращась на искусственный глаз губернатора, - больше я ничего не помню, - он тут же закончил, весьма довольный своим честным, но коротким рассказом.
-Вот, видишь, па, - залепетала Руби, - всё, как я тебе говорила!
-Помолчи, Руби! Лучше оставь нас одних, нам нужно серьёзно поговорить с этим молодым человеком.
-Ну, что Джимми, мне это крайне неприятно, но я обязан обо всём сообщить твоему дедушке.
-О, нет, только не деду! - взмолился Джимми. – Я не хочу, чтобы дедушка знал, о том, что здесь произошло. Он заберёт меня в Вашингтон, а я не хочу расставаться с Руби. Умоляю вас, сэр, ничего не рассказывайте деду! Я не желаю снова показаться перед ним мальчишкой. Это глупая мальчишеская проделка, и я сам поплатился за неё. И потом, будет скандал, который может плохо отразиться не только на мне, но и на вашей репутации, а я не хочу, чтобы Руби пострадала из-за меня через вас, зная, что это я подвел её отца.
-Так что же мне делать, маленький Кью?! Молчать?! Лгать?! Ведь завтра во Флориду приезжает твой дед.
-Лучше оставим все так как есть, тем более, сэр, что насчёт Руби у меня серьезные намерения, - с полной уверенностью заявил тринадцатилетний подросток.
-Мал ты ещё для серьёзных намерений, парень, - вздохнув, ответил Коди и поникший вышел прочь. В опустевшую комнату тут же тайком вбежала Руби.
-Больно, да? – участливо спросила она, поглаживая забинтованную руку Джима. Сложив бровки домиком, Джимми скорчил жалобную мордочку и застонал. – Бедный, бедный Джимми! – Джимми что-то невнятно прошептал губами. – Что, Джим?! Я…я не слышу тебя!
-Руби, подойди ко мне поближе! – еле слышно простонал он, словно пребывал на смертном одре. Ничего не подозревающая Руби подошла. –А теперь нагнись, нагнись ко мне, - затухающим загробным голоском прошептал он. Руби нагнулась прямо над его губами –и, вдруг, почувствовала как его здоровая рука схватила её за шею и его противные слюнявые губы впились в её рот. Руби было противно до тошноты, она задыхалась. Мыча и отбиваясь от внезапного ухажера, она пыталась вырваться, но Джимми крепко зажал её голову и присосался к её губам ещё сильнее. Теперь ей казалось, что чувствовала даже его соленые сопли у себя во рту. Ещё немного – и её вырвет. В последнем отчаянии вырваться она хватила зубами за его губу. От боли Джимми пронзительно взвизгнул и отпустил.
-Ты что делаешь, сука?! Совсем обалдела! – возмущенно закричал он, стирая кровь с раненой губы.
-Это я у тебя хотела спросить, что ТЫ делаешь! Что ты такое вытворяешь, Джим?!
-Я просто хотел тебя поцеловать, а ты кусаться. Вся как свой долбанный дельфин. Сегодня же прикажу твоекму папаше пристрелить эту тварь.
-Вот тебе, болван, получай! Это за Гринпи, а это за меня! За Гринпи, за меня! – в отчаянии Руби стала хлестать первого внука страны по лицу.
-Прекрати, я же раненный! – загораживаясь здоровой рукой, взмолился Джим. Руби, заплакав, выскочила из комнаты.
Раненый Джимми лежал один посреди огромной губернаторской спальни. Скаля зубы в гордой улыбке, он торжествовал про себя в своей дерзкой мальчишеской победе над всесильным сенатором Флориды и его гордячкой-дочерью, с которой ему так удачно удалось провернуть этот трюк с поцелуем. Ноющая от укуса губа и горящие от крепких пощечин щеки были для него лучше всяких наград. Ему хотелось, чтобы его раны его первой любовной страсти саднили еще сильнее и сильнее, напоминая о маленькой, но первой победе над недоступной красавицей Руби. Он знал, что крепкая пощечина гордячки, порой, означает скорую сдачу крепости…ведь так всегда бывает во французских любовных романах, которые Джим крал из спальни Руби, чтобы потом, мастурбируя под одеялом от приливов страсти, зачитываться своими трофеями в свободное от уроков время.
Теперь –то её папаша не станет называть его жалким сопляком, потому что он доказал ему, что может поступать как настоящий мужчина. Сегодня ему удалось, бесстрашно глядя в единственный живой глаз губернатора, попросить руки его единственной дочери. Джим буквально упивался мыслью, что своим дерзким поцелуем он довел Руби до слез – обычно бывало наоборот. Руби всегда унижала его, так что по ночам он, теребя от волнения свой маленький мальчишеский член, ревел в подушку от собственного бессилия и неудовлетворенной страсти. Но сегодня была его победа! Моральная победа! И теперь неважно, что после своей проделки с дельфином и его прелестной хозяйкой, он завтра же отправится с дедом Вашингтон и, быть может, больше никогда не увидит свою красавицу Руби, но СЕГОДНЯ ….сегодня он был победителем. Сегодня был его день.
«Дельфинье» дело удалось замять. Правда, губернатору это стоило немало испугу, но, благодаря заступничеству юного внука, президент не обрушил на Коди никакой опалы. Джимми, как и полагал, вернулся в Вашингтон, а губернатор смог, наконец, непосредственно заняться делами вверенного ему Штата.
Что касается дельфина Гринпи – по правилам, напавшего на человека агрессивное животное следовало немедленно усыпить, но Руби всё-таки умалила отца не делать этого. Вместо этого решено было выпустить Гринпи на свободу в Мексиканский залив…как говорится, «на вольные хлеба».
Шоссе. Длинный трейлер для перевозки живой рыбы мчал заплаканную девочку к побережью. В трейлере, как вы уже догадались, подвешенный на специальных рессорах, в ожидании свободы томился любимиц Руби Гринпи. Чтобы нежная кожа дельфина не высохла и не растрескалась, Руби то и дело поливала его спину из огромного ковшика, но крупные капли горьких слёз градом стекали по её заплаканным щекам и капали прямо на жирную спину её любимца.
Трейлер остановился. Дверь открылась, и свежий морской ветер ворвался внутрь душного трейлера. «Наконец-то», - подумал измученный дельфин.
-Прощай, мой Гринпи, - Руби ласково обняла дельфина.
-Ну, же, Ру, не надо. Ему там будет куда лучше, чем в нашем тесном бассейне, - стал успокаивать её Коди, но Руби не выпускала любимца из объятий. Она понимала, что видит своего «малыша» в последний раз. В природе домашний дельфин, не в силах самостоятельно добыть себе корм, наверняка, погибнет. Руби понимала это. Она плакала, как будто теряла своего любимого человека.
Лебедка со скрипом стала медленно поднимать тяжёлого кита. Спеленатое животное застыло высоко в воздухе, только хвост торчит из-под прочной парусины, но вот два подъемных крана начинают опускать дельфина в воду. Волны коснулись его живота. Обрыв троса – и животное падает вниз - он свободен, он может плыть, но шокированный дельфин застыл. Он как будто не желает плыть. Кажется, что он умер, но вот из его дыхала вырывается тяжелый вздох, и дельфин зашевелился. Поплыл.
Опустив голову на плечо отца, печальная Руби уходит с пляжа. Картеж губернатора, взбивая колесами песок, уезжает. Но что это? Дельфин плывёт за ними! Сквозь тонированное стекло Руби видит, как рассекая воду, дельфин пытается догнать машину! Сердце Руби не выдерживает:
-Отец! Останови машину! Останови!!! Я вернусь за ним! К чёрту, Кью! Останов-и-и-и!– её звонкий девичий голос далеко разносится над акваторией, дельфин, слыша хозяйку, в последнем отчаянии ускоряет ход, но суровый отец глух к мольбам дочери. Машина сворачивает с прибрежного шоссе. Рванувшись в последнем усилии, дельфин подскакивает высоко в воздух и…ударяется головой об мель. Дельфин мертв. Руби уже никогда не узнает, как коротка была жизнь её любимца на воле. Прибрежные волны ещё долго швыряли тело мёртвого дельфина - но она была уже далеко…
Глава сто девяносто четвёртая
Неожиданное письмо
Ну и скверный же денёк выдался сегодня для губернатора Флориды. Едва они отъехали от побережье, когда в его кармане зазвонил телефон, и смотритель заказника «Марена бич» объявил, что Гринпи мёртв. Коди не стал сообщать печальную новость своей дочери, которая и так была расстроена расставанием с своим любимым питомцем, прожившем у неё столько лет. «Зачем портить нервы девочки из-за какого-то глупого дельфина», - разумно решил Коди.
Видимо Руби догадывалась о чём-то таком, потому что его малютка всю ночь не спала, мечась по измятой постели. Несколько раз, чувствуя свою непонятную вину перед дочерью, он приходил её целовать, но и это было бесполезно. Лишь под утро бедняжка, окончательно вымотавшись от бессонницы душной тропической ночи, заснула.
Только сейчас, когда розовая зарница уже коснулась горизонта, Коди вспомнил, что сам тоже не сомкнул глаз в эту ночь. Голова болела страшно, но заснуть он уже не мог. Он ненавидел это состояние, потому что всякий раз не знал, чем заполнить эти бессмысленные часы жизни, дарованные ему свыше, поскольку от головной боли он все равно не мог работать и спать тоже не мог. Это было похоже на китайскую пытку, пожирающую его изнутри. В такие часы единственным утешением Коди была добрая кубинская сигара, которую он выкуривал, лежа прямо в постели, а также старый «добрый» фильм «Ужас Амитивилля», который он просматривал всякий раз, когда был не в духе – выдуманный ужас помогал отвлечься от реального.
Но на этот раз Коди решил занять себя хоть чем-то полезным. Он стал перебирать ежедневную почту, которой у него копилось целыми мешками. Это нехитрое физическое занятие немного развлекало его. Беря конверт в руки, он читал фамилию очередного просителя и, не раскрывая письма, швырял его на пол. Так он поступал со всей своей корреспонденцией, которую просто физически все равно не мог прочесть, потому что почти каждый день на его адрес приходило не менее тысячи писем.
Вдруг, одна из фамилий на конверте показалось ему странной. Вернее сочетание имени и фамилии. «Лиля Мишина», - прочел он на конверте. Что-то знакомое было в этом имени. Конечно, как он мог забыть это имя, ведь так звали ЕЁ, ту, которая родила ему дочь.
Увидев это имя на конверте, Коди поморщился и откинул его вместе со всеми на пол. Но потом он, вдруг, вспомнил, что Мишина – это русская фамилия, вспомнил потому, что в его школе у него был друг Миша – еврей, но тоже русский, какими «русскими» для американцов кажутся все выходцы из Советского Союза, вернее, сам «Миша» никогда и в глаза то не видел своей прародины – эмигрировали его родители, да и то, когда им было всего по десять лет, а среди детей эмигрантов второй волны, по малости наивных ребячьих лет не прочувствовавших , как Родина-мать Россия может цапнуть их за «шнабели», с легким налетом сладостной ностальгии по всему русскому почему-то было модно называть детишек похожими на клички в зверинце, нарочито «приласканными» русскими именами: Миша, Наташа, Даша… но суть даже не в этом. Она тоже была русской. Ведь никто не знает, что она умерла…А что если! Нет, это было бы слишком невероятно!
Коди слез с постели и принялся шарить под кроватью в поисках письма. Вот оно! Преодолевая головную боль, он прищурил глаз и прочел адрес: Москва, Останкинское телевиденье.
«Что за х..нь!» – выругался он про себя в раздражении. Коди хотел было снова зашвырнуть письмо, но не в его правилах было разбрасываться корреспонденцией, которую он уже успел вскрыть. Его пальцы уже автоматически вскрыли конверт и вынули письмо. Оставалось только прочесть…
Он бегло проскочил по печатным строкам. Это был какой-то запрос, но запрос довольно странный, если не сказать непонятный. Получалось так, что Центральное телевиденье русских запрашивало информацию о его семейном положении. С подобной прямолинейной наглостью губернатор Флориды Коди Барио сталкивался впервые, и поэтому был озадачен. Зачем было русским присылать подобный запрос? Это неспроста! И это редкое имя… Вряд ли оно могло быть простым совпадением.
Вдруг, Коди привлек лист, вложенный прямо в письмо. Это был обыкновенный лист бумаги, но исписанный вручную. Он сразу узнал эти размашистые корябулы, написанные на кириллице. Точно такие же хлипкие, прыгающие во все стороны, нервные буквы он видел в её больничном блокноте, когда выкрал его в больнице, но не смог прочесть ни единой из них, и в её письмах, когда искал завещание с Бинкерсом в её забытом богом домике на болтах. Он узнал бы, выделил этот неразборчивый подчерк из миллиона подобных ему человеческих корябулосплетений, потому что его роковая обладательница слишком многое перевернула в его судьбе.
Теперь он осознавал, что это была ЕЁ рука. Это было похоже на какое-то чудовищное наваждение, присланное ему адской бандеролью из самой преисподней. Какая разница – он все равно не мог прочесть ни буквы. Главное, что он понял – это была она! Она была жива и искала свою дочь!
Коди поднес письмо к носу и вдохнул ЕЁ аромат. Ему показалось, что он распознал запах её потных ладоней, но причем тут всё-таки Москва и русское телевидение. Коди был заинтригован. Возможно, это была какая-то чудовищная провокация со стороны русских, которых он ненавидел всей душой, но как убедителен был этот сладостный, давно забытый призрак, так внезапно восставший из могилы!
Больше Коди не стал колебаться. Он набрал в поисковике своего ноутбука только одно имя: «Лиля Мишина Санкт-Петербург. Россия». Через минуту он уже все знал о ней всё - Лиля Мишина и Лили Гарт, та, которую он так тщетно разыскивал все эти годы, были одно лицо….НА НЕГО СМОТРЕЛА ЕЁ ФОТОГРФИЯ…
Коди захлопнул ноутбук и схватился ладонью за вспотевшее лицо. Значит, все эти годы он тщетно искал то, что лежало у него прямо под носом! Как он мог так глупо подумать, что эта изворотливая русская стерва могла так запросто позволить себе сгинуть в своей дикой, холодной России?! Как он мог так простодушно поверить этому мерзавцу Ханко, когда все эти годы она преспокойно жила в собственном доме, лишь сменив фамилию на фамилию мужа! Как он мог не проверить этот простой как мир факт!
Но сожалеть об этом было уже поздно! Нужно скорее же сообщить радостную новость Руби! Ведь бедняжка так долго ждала свою мать!
После столь шокирующей новости, остатки сна и усталости окончательно слетели с Коди. Он был бодр и свеж, как будто проспал всю ночь.
Руби всё ещё спала, разметавшись на постели. На её глазах были видны запекшиеся слезы. Бедняжка всю ночь проплакала в подушку по своему любимцу Гринпи. Коди хотел разбудить её, чтобы сообщить радостную новость о нашедшейся матери, но что-то невидимое остановило его. В последний момент он… струсил, вернее, как это всегда бывает, «убедил себя в благоразумии не осуществлять столь поспешных решений в столь важном деле», смалодушничал – назовите сейчас это, как хотите, но, не СДЕЛАВ ПЕРВЫЙ ШАГ СРАЗУ, трудно не отступить назад. Так уж устроена наша рабская «ПРИМАТивная»* человеческая психология «жертвы»*.
«Нет, ещё слишком рано. Не нужно торопить события», - тихо прошептал он про себя и, нагнувшись, поцеловал в теплую щеку спящей.
Затем он вернулся в свою спальню. Спальня, до того светлая и просторная, в лучах восходящего солнца теперь казалась ему утлой и темной кельей богатого отшельника, которая зажимала его в тиски дорогими пыльными коврами и ненужными канделябрами, нависающими над головой пыльным дворцом из хрусталя. Теперь он ненавидел это место, потому что это было место его одиночества, место, где он оставался сам с собой, наедине со своими мыслями. Когда-то, когда он ещё не знал о существовании Руби, одиночество было почти желанно для него, но с появлением в этом доме Руби он тяготился им, почти ненавидел его, как мертвец ненавидит свой темный сырой склеп.
А теперь, что дал бы ему тот факт, что он нашел её мать, когда Руби почти забыла о её существовании. Что если бы она узнала, что её мать жива? Что бы это дало самой Руби? Без сомнения, узнав такую новость, непреклонная Руби, ни минуту не колеблясь, тут же захотела поехать к собственной матери в Россию, чтобы увидеться с ней, нет не из любви – скорее из любопытства познать свои русские корни, о которых она имела самые маленькие представления. Коди не сомневался, что после этой поездки она любыми способами настроила бы его единственную дочь против него, заставив возненавидеть родного отца. Хуже всего – эта ненормальная могла «врубить» ей всю правду, как она есть, – это было вполне в чертах её бесшабашного русского характера, и одним махом погубить всех. Нет, это было слишком! Теперь Барио не сомневался, что поступил правильно, сохранив свою дочь от её сумасшедшей матери.
Если бы он рассказал Руби всё сейчас, то это только ещё больше усугубило его шаткое политическое положение, дав журналистам новую пищу для сплетен, и заставило бы страдать саму Руби, разрывающуюся между матерью и отцом. Нет, пусть теперь все остается так, как есть. Слишком поздно было что-то менять. Его дочери хорошо с ним – его девочке ни к чему лишние потрясения в жизни, которых ей и так сполна пришлось испытать в раннем детстве с её безбашенными родителями – гангстерами, державшими грудного ребенка на яхте. Коди вспомнил с каким трудом дикарке - Руби удалось привыкнуть к нему, и рушить всё теперь, когда она любила его, когда он стал для неё единственным и родным папочкой, было бы просто верхом глупости.
И всё-таки, он чувствовал себя преступником. Какой то червячок совести то и дело подтачивал его изнутри. Ведь без её ведома он лишал права свою малютку встречаться с собственной матерью.
Чтобы хоть немного успокоиться, Губернатор снова взял письмо и пробежал своим единственным глазом.
- «…Дисней Пикчерз», - прочел он вслух последнюю строчку, подергивая носом от негодования. Так вот в чем дело – этот проклятый ролик транслировался в этой медвежьей стране! Как он мог допустить такой промах! Так вот откуда она узнала о Руби!
Ему, вдруг, стало все мучительно ясно – она знает, что её дочь у него, и поэтому с помощью русского телевидения хочет устроить грандиозный международный скандал, чтобы вернуть себе Руби. Этот сценарий был ему хорошо знаком. Нескольким пронырливым русским сучкам подобным образом уже удалось отсудить у Международного Страсбургского суда своих детей, чтобы потом же шантажировать ими своих бывших богатеньких американских мужей. Так вот, что задумала эта подлая сука! Значит, все оказалось значительно проще и тривиальней! Просто этой сучке в её грёбанной Медвежьей Дыре* понадобились его деньги, и она, вдруг, вспомнила о Руби! И это письмо - всего лишь удобная провокация против него – червячок удила, на который он должен был так глупо попасться.
«Ну уж, нет, ей никогда не удастся провернуть эту пакость с ним, даже если за неё будут стоять все мировые суды по правам человека, ведь Руби официально не её дочь, а дочь его покойной супруги Синтии. Стало быть, ОФИЦИАЛЬНО ОНА не имеет к Руби никакого отношения, и ювинальный закон в любом случае встанет на его сторону», - с этой счастливой мыслью Барио немного успокоился. И всё же это неожиданное письмо, которое лежало у него на руках раздражало его, словно назойливая оса, ворвавшаяся в комнату! Он просто не знал, что с ним делать.
Кипя злобой, он почти автоматически взял официальный бланк с гербовыми печатями и отписал стандартный ответ: «…на настоящий запрос от…УВЕДОМЛЯЮ, что …», - Коди понял голову и задумался. Дальше его мысль буквально зависла в воздухе. Он не знал, что отвечать на такое несуразное письмо. Кому отвечать тоже –то ли российскому телевидению, чей обратный адрес красовался прямо на конверте вместе с её именем, то ли «Волшебному Миру Диснея», от чьего имени и был собственно отправлен этот нелепейший запрос. В какой-то момент у него возникла мысль просто разорвать это дурацкое письмо и выбросить в урну, но что-то остановило его: Барио понимал – молчанием и игнорированием здесь ничего не решишь. Это письмо – ничто, но оно, наверняка, не будет последним – за ним последуют другие подобные «запросы», и, хуже того, быть может, на другом уровне, подобно неуправляемой лавине спама в социальной сети, растущей в геометрической прогрессии так, что он не сможет их уже контролировать….
А что если отписать прямо ей. Ведь в письме был даже её адрес. Просто взять и по прямой, то есть кратчайшей линии между двумя точками, одним махом лобовой атаки обрубить все связывающие их канаты, чтобы раз и навсегда отбить у этой русской сучки желание каким либо образом компрометировать сенатора Флориды своими двусмысленными запросами о его дочери, да ещё используя средства массовой информации в качестве третьих лиц. Нужно во что бы то ни стало придумать что-то, чтобы ОТБИТЬ У НЕЙ ЖЕЛАНИЕ ИСКАТЬ СВОЮ ДОЧЬ У НЕГО.
Сначала в голову Коди пришла мысль, пользуясь своей властью, хорошенько припугнуть, пригрозив ей принудительным возвращением в психушку, а, может быть, принудительной экстрадицией и новым сроком уже в Американской тюрьме, если она будет слишком настойчиво требовать у него дочь, но и тут ничего не получалось. Во-первых, дело за давностью лет могли и не возбудить, во –вторых, снова ворошить это осиное гнездо, где к тому же был замешан его сводный брат, который отбывал пожизненный срок в тюрьме Коулман, ему вовсе не хотелось, в -третьих продолжение всей этой нелицеприятной и давней истории «с родственниками» могло бы плохо сказаться на его предстоящих выборах.
Нет, это не годится, нужно было придумать что –то другое. Но что? Ответить молчаливым отказом – тоже не выход. Ели она откуда-то узнала, что Руби живет у него, то не прекратит своих поисков, пока вся эта история с незаконным вывозом ребёнка из России по подложным медицинским документам не выплывет наружу. Он знал – упорства ей не занимать…Чем бы это не обернулось для неё, бунтарка пойдет до конца – так требует её РУССКИЙ БУНТ. А вот для него…Для него огласка станет катастрофой, концом всему.
… «Хотя стоп! Здесь написано совсем другое!» - Коди снова взял печатный документ и пробежал его взглядом. Здесь черным по белому было написано, что в этом запросе она просит уточнить участников сюжета об Открытии Диснея. Стало быть, она наверняка, даже не знает, Руби ли это. И немудрено, ведь на открытии Диснея Руби всё время была в маске, почти скрывающей её лицо А это значит, что она ещё не знает, что все эти годы Руби жила у него в поместье. Возможно, она только догадывается о чём-то подобном, возможно её материнское сердце сейчас подсказывает ей, что Руби живет с ним, но НАВЕРНЯКА то она всё равно не знает, и тем более никогда не сможет доказать факт похищения ребёнка, так что открыто припугнуть её сейчас – означало бы полностью выдать себя и вступить в открытую конфронтацию, которая рано или поздно привела бы к ненужной огласке всего этого нелицеприятного дела, пусть даже заведомо выигрышного для него.
Оставалось одно старое, как мир средство, – откат. Точнее, соврать, что никакой девочки по имени Руби у него нет и никогда не существовало, что он вдовец, детей не имеет, и живет совершенно один в своем поместье. Эта идея показалась ему наиболее простой и надежной. Так, по крайней мере, у него был шанс замять это дело. Просто написать ей, что она ошиблась, что девочка на экране, которую она СЛУЧАЙНО ПРИНЯЛА ЗА СВОЮ ДОЧЬ, на самом деле имеет совсем другое имя, и зовут её… «Как же её назвать?» - Коди растерянно забегал взглядом по всей комнате. У него было, по крайней мере, миллион вариантов созвучных женских имен, но получалось так, что из этого миллиона он никак не мог выбрать подходящего. Коди был в растерянности. Поразительно, как бывает трудно выбрать простое женское имя, особенно, когда врешь официально. Нужно, что бы ложь звучала непринужденно и легко, как песня, а, тем не менее, как не старайся, всё звучит тяжело, с каким-то идиотским надрывом…. Тут его взгляд случайно упал на заставку экрана компьютера. С заставки волооким взглядом игривых зеленых глаз на него смотрела обнаженная Мерлин Монро.
Обычно перед грозой, когда ему особенно хотелось женщину, он любил мастурбировать в своей холостяцкой постели, глядя на легендарную красавицу и, кусая от возбуждения подушку, воображал её пухлый, в виде сердца женский зад в своих ладонях. Он вторгался в него своей разгоряченной крайней плотью, он имел её грубо, бесцеремонно, разнузданно, как пользуют обыкновенную уличную девку, как… «Как же звали эту красивую сучку?» - вдруг, невзначай подумал он, и эрекция его тут же прошла, будто её и не было. Сенатор грустно посмотрел на своего поникшего «героя», превратившегося теперь в обыкновенный кусок тряпки, и горко вздохнул. Зачем он теперь задал себе этот дурацкий вопрос! Да ещё в самый ответственный и сладостный момент, когда в своих мечаниях он уже был готов реально кончить в этот воображаемый, розовый, пухлый как персик зад Монро, вернее, в большую пуховую подушку, которая заменяла ему женщину! Что ж, теперь это ничего не вернуть, этот вопрос возник, как отец, застукавший его десятилетним подростком за мастурбацией в ванне, придется отвечать перед ним, вернее, на него. Он возненавидел этот бесцеремонный вопрос, как когда-то ненавидел своего отца, и готов был перекусить себе руку от неудовлетворенного возбуждения самца, лишь бы найти в своей слабеющей памяти на него ответ. «Так как же её звали, по настоящему?!»
Как нарочно, он забыл её настоящее имя, которое до этого помнил всегда. В задумчивости Коди отложил свой дорогой Паркер и стал усиленно вспоминать, собрав в кучу все оставшиеся серые клеточки своего губернаторского мозга. Наконец, он вспомнил – её настоящее имя Мерлин Монро - Норма Джин. Не думая больше ни секунду, он так и написал: «Норма Джин».
Растянув рот в наглой белозубой улыбке, он остался доволен своей проделкой. Оставалась самая малость, – придумать адрес этой воображаемой девочке, которой никогда не было, но это уже не составляло труда для его разошедшейся фантазии извращенца. Как раз в это время в уголке компьютерного экрана всё ещё транслировался заезженный им до дыр «Ужас Амитивилля». Губы Коди снова растянулись в злорадную улыбку и, от удовольствия зажав язык между зубами, дописал следующее: «…проживающая по адресу Нью-Йорк, Амитивилль, Оушен Авеню 112»*. Закончив предложение, он громко разгоготался, да так, что занавесы его балдахина затряслись.
Вот и все, теперь для убедительности оставалось только отправить всю эту муть в Россию через русское посольство с официальным ответом, и дело сделано. Пусть эта русская сучка там поломает свою блондинистую голову. Если она догадается, что он поиздевался над ней – что ж, это будет ей личным ответом от него, если воспримет всё это всерьез, то пусть для этой дура, так и думает. Главное, что после такого ответа, она больше не посмеет сунуть свой нос к нему.
И все-таки какой-то червячок совести глодал его изнутри. Ведь своим отрицательным ответом на письмо он, без ведома дочери, лишал Руби последней надежды увидеть её родную мать. Но он справился и с этим последним угрызением совести, убедив себя, что делает это только в интересах самой Руби.
Довольный собой, Коди растянулся в своей широкой кровати и вскоре крепко заснул безмятежным сном негодяя, сделавшим свое черное дело. Теперь ничто не могло помешать его крепкому сну, даже громовые раскаты приближающейся тропической бури.
Каждый третий в Мире – китаец.
Общеизвестная истина
Глава сто девяносто пятая
Маолин
С отбытием Джимми Кью Младшего, мир в поместье Ринбоу восстановился. Благоразумно решив больше не оставлять своего беспутного внука в поместье губернатора Барио, где кроме глупого мальчишеского ухлёстывания за красавицей Руби, да всевозможных проказ, у Джима не было никаких интересов к учёбе, его великий дед принял решение пристроить Джима в закрытую Военную академию в Вест-Пойнте на курс радистов. «Уж там то ему выбьют дурь из башки, и через семь лет он выйдет вполне образованным человеком», - резонно подумал дед и, не отлагая мысль в долгий ящик, сам подписал приказ о зачислении внука. Не знаю, были ли у «первого внука» способности к военной профессии радиста, но со своим дедом Джимми спорить не решался. Так или иначе, буквально на следующий день после происшествия с дельфином и смелым разговором с сенатором Флориды насчет «серьёзных намерений» по отношению к его дочери, картеж президента уже увозил несчастного, с перебинтованной рукой Джима по направлению к Вест-Пойнту, где по окончанию обучения, он должен был получить нашивки старшего офицера разведки.
Поначалу служба молодого курсанта Кью не заладилась. Несмотря на статус первого внука Америки, Джиму не делались поблажки в Академии. На этом специально настоял сам его дед. Первые месяцы обучения в армии дались домашнему «дедушкиному внучку» особенно тяжело. Вся эта бестолковая военная муштра, грубые окрики сержантов, без всякого зазрения совести прямо в глаза обзывающих его, внука самого президента, «ботаником», «тощей задницей» и, хотя у него никогда не было матери, «маменькиным сынком», когда нескладный на вид новичок путал «право» с «лево», унизительные отжимания за малейшую провинность, «бодрящие» побудки посреди ночи под сирену – всё это ужасно шокировало Джима на первых порах, потому что в гражданской жизни он не привык к такому обращению к себе. Ему казалось, что он попал в ад, но постепенно он стал втягиваться,. волей-неволей постепенно превращаясь в послушного оловянного солдатика, подобно тому, как вязкая, безвольная масса рано или поздно принимает форму сосуда, в который её налили. Прошло совсем немного времени, как молодой курсант Кью стал отличаться усердием в службе и учебе. Его словно вытащили из расхлябанной, студнеобразной среды вседозволенности, запрограммировали, как робота, вычистив из его мозга весь ненужный хлам, который называется нормальными человеческими чувствами, и теперь, после всех этих нехирургических манипуляций с его мозгом, он знал только одно – это приказ начальника и умел только одно – в совершенстве выполнять его, постоянно, с тупым американским упорством оттачивая это «совершенство» солдата. Вскоре Джим, несмотря на свою слабую физическую комплекцию, стал одним из первых учеников Академии, обогнав многих старших ребят. Его дед не мог нагородиться единственным внуком, видя какие плоды приносит Военная Академия.
По мере того, как Джим в казармах Вест-Пойнта все более превращался в солдафона, он всё более забывал о своей красавице Руби, и теперь считал свою детскую любовь чем-то вроде мальчишеской глупости. Он даже перестал мастурбировать по ночам, и теперь лежал под своим утлым солдатским одеялом, вытянувшись во фронт, словно оловянный солдатик в коробке, и, как положено, по Уставу, держа руки на одеяле. Теперь у него была только одна цель – стать первым выпускником Академии, чтобы из вредности доказать деду, что он чего-то стоит, и он с непреклонным усердием трудоголика стремился к ней.
Тем временем жизнь в поместье Ринбоу шла своим чередом. Губернатор снова вернулся к своим обычным делам. Руби же, после того как ей едва удалось сдать выпускные экзамены, была всецело предоставлена самой себе. Целый день напролет она бездельничала возле бассейна, загорая и купаясь нагишом. Других занятий у неё не было. Да и делать ей особенно ничего не хотелось. Зачем, ведь миллиарды отца обеспечат её до конца жизни.
Вот и сегодня денек обещал выдаться как никогда жарким. Обнаженная красавица вольготно развалилась на соломенном топчане, подставив и так шоколадную от загара спину под лучи нежного утреннего солнца. Руби никогда не загорала в купальнике. От купальника на теле оставались противные белёсые полосы, которые она ненавидела.
В несколько метрах от неё трудились садовники, но она как будто не замечала их. Для неё они были не мужчинами, а нечто вроде окружающей обстановки поместья, какими, к примеру, бывают выстриженные в виде зверюшек кусты или мраморные статуи, украшающие дорожки. Вообще, слуг она не считала за людей, поэтому вела себя так, как будто их вовсе не существовало. Они, в свою очередь, тоже привыкли к чудачествам губернаторской дочери, и уже не обращали на них никакого внимания. Голые там девицы или нет - главное, что им хорошо платили за их работу – остальное их не касалось.
Но сегодня всё изменилось. Старый садовник внезапно скончался неделю тому назад, и вместо него на должность был взят молодой китайский парнишка лет двадцати. У него было странное имя - Маолин. Не вспоминайте бессмертное произведение Хемингуэя «Старик и море» - наш «Маолин» не имел к тому литературному «Манолину» ровным счетом никакого отношения, кроме как простого созвучия имён.
Его действительно звали Маолин, но только это было не его настоящее имя – его настоящее имя было Мао – он был так назван родителями в честь легендарного кормчего Китая Мао Дзюдуна, а фамилия для китайца у него была самая обычная – Лин. В сумме получалось Маолин. Но с детства ему так приклеилось имя легендарного мальчика-рыбака из повести Хемингуэя, что кроме как Манолин его никто и не называл.
Надобно сказать, что для жителя Флориды писатель Хемингуэй – это все равно, что Толстой для нас, русских. Жители Флориды так привыкли к редкому имени Манолин, которое только здесь распространено повсеместно, что когда несчастный китаец по имени Мао и фамилии Лин получал американский паспорт, в строке «имя» паспортистка по инерции вписала ему только одно слово - Маолин, полагая, что раз у Хемингуэя существует мальчик-Манолин, то вполне мог существовать и мальчик -Маолин.
Ошибка выяснилась слишком поздно, но переделывать паспорт новоиспеченный Маолин уже не стал, благоразумно рассудив, что недохемингуэйскому «Маолину» в США будет житься куда вольготнее, чем рядовому китайскому пареньку-метису с вражеским для Америки китайским именем Мао по фамилии Лин. Поскольку в США законом никто не запрещает не иметь фамилии –этого необходимого у нас определительного семейного довеска к имени вовсе, то Мао Лиин не без помощи старины Хемингуэя естественным образом утратив свою фамилию в паспортном столе, вместо этого по инерции приобрёл лишнюю букву «н» в своём единственном имени и в простонародье стал называться просто - Манолином, хотя из-за этой скользкой буковки «н» у парня в жизни было множество неприятностей с полицией, когда его ловили с бутылкой пива нарушающим комендантский час трезвости*.
У Мао была редкая профессия – газонный триммер. У него был даже диплом, подтверждающий его профессию Фореста Гампфа*. Ради этого он специально учился в Флоридской Высшей Сельскохозяйственной Академии. И это стоило того – он был лучший газонный триммер во всей Флориде, никто другой на Восточном Побережье с идеальной китайской старательностью и трудолюбием не мог так ровно выстричь газон, поэтому, безо всяких испытаний он был взят на работу в поместье губернатора Флориды.
Сегодня был его первый день работы, но работа упрямо не клеилась. Его взгляд то и дело блуждал в стороне бассейна, где в лазурных переливающихся отблесках воды плавала обнаженная красотка. Вот она вышла из бассейна, сняв купальную шапочку, скрутила намокшие волосы в жгут и спрятала их под белоснежную широкополую панаму… Кроме этой панамы на юной красотке ровным счётом ничего не было! Зрелище было невообразимым, почти нереальным – прекрасная обнаженная девушка спокойно отдыхала на топчане, но никто обращал на него внимания, как будто ничего особенного не происходило. Люди из служащих поместья продолжали, как ни в чём не бывало, ходить туда и сюда по своим делам, словно никакой загорающей «ню»* девицы перед ними и не было…
…Кроме этой панамы на ней ровным счётом ничего не было.
-Не смотри, не для тебя девочка, - услышав чей-то смеющийся голос за спиной, Мао обернулся – рядом с ним стоял старый садовник, подстригающий кусты апельсинов.
-Но как же вы…?
-Привыкли, - с каким – то подлым двусмысленным ехидством захихикал старикан. – И ты привыкнешь, мой мальчик…
-Молодой человек, - послышался звонкий девичий голос. Мао вздрогнул. Обнаженная смотрела прямо на него.
-Вы мне? – указал он трясущимся от волнения пальцем на себя.
-Да, я вам. Если вы так будете рубить траву, то от бедного куста роз ничего не останется.
От неожиданности Мао вздрогнул, покраснел как вареный кальмар, и опустил взгляд в землю, чтобы сделать вид, будто не заметил её, хотя он только что разговаривал с ней. О, боже милосердный, только сейчас, потупив глаза в землю, он увидел, что стало с роскошным розовым кустом. Зеленая труха из того, что раньше называлось прекрасным розовым кустом, летела во все стороны! Он вырубил газонокосилку, но было поздно – от некогда роскошного куста роз действительно ничего не осталось, кроме жалких, обгрызанных пеньков. В ужасе Мао стал поспешно собирать перемолотые ветки и листья в мусорный мешок, чтобы его хозяин не дай бог, не заметил пропажу – пусть думает, что никакого куста роз здесь никогда не было, но…было слишком поздно. Пропажу заметили! Взрыв звонкого девичьего смеха губернаторской дочери огласил всю округу. Несчастный поднял голову – над ним стояла его мучительница. Правда, она уже не была голой. На ней красовалось легкое пляжное парео, но суть была даже не в этом.
Все садовники, кто был в саду, сбежались сюда – и теперь с полными ужаса и удивления глазами смотрели на провальный позор Маолина. Ведь это были любимые розы губернатора – подарок Колумбийского президента, редкие розы, которые он самолично привез из поездки в Южную Америку и посадил сам под своим любимым балконом. А назывался этот сорт желто-кремовых роз как-то странно – «Амнезия». Да, это был полный провал, если не считать большее – это была полная катастрофа! Да ещё в первый же день работы! Все понимали, что теперь таких роз не сыскать во всей Флориде, да чего там во Флориде – во всей Америке! Караул!
Руби увидела, как растерявшийся молодой человек, несмотря на свой довольно смуглый цвет кожи, тот час же побледнел, как полотно. Он готов был заплакать. Его нижняя губа трогательно подрагивала, а глаза заделались большими-пребольшими, как у готового разреветься младенца.
Странно, раньше Руби никогда не думала, что и у представителей китайской расы от страха глаза тоже могут становиться большими. Раньше ей казалось, что этим послушным и работящим человеческим марионеткам, этим безмозглым механическим живым винтикам, не способным создать ничего своего, а способным лишь на старательное копирование европейского образа жизни в своих массовых, низкокачественных, одноразовых товарах и услугах (начиная с безобидных немецких плюшевых мишуток и заканчивая иезуитскими операциями по удалению жира с глазных век, чтобы те де казались более европейскими) заполонивших весь мир, не свойственны человеческие чувства, кроме как самоподчинительного рабского чувства «надо», «должен» перед выполняемой им «подражательно-копировальной» работой…Раньше все китайцы были для неё на одно лицо и, по её мнению, красота этим квадратноголовым, низкорослым, одинаково щуплым восточным марионеткам была не свойственна, точнее была попросту ни к чему при их тупом, рабски послушном и монотонном труде, в котором и заключалось это старательно-послушное «копирование» европейских достижений, которое с такой явной пошлостью бросалось в глаза всему миру…Как и все избалованные американские девицы, Руби была подвластна стереотипам о «вражеском поясе», которые ей старательно вдолбили с детства…Китаец – дешёвая рабочая сила! Дешёвая рабочая сила – это китаец…Но теперь – теперь, когда она смотрела на красивого восточного паренька, её стереотипы летели ко всем чертям…
Но этот незнакомый парень…он отличался от других. Он был не такой. В нем были чувства! В нем была жизнь! Его лицо было живым! Оно выражало эмоции! Руби никогда не видела таких красивых парней. Несмотря на то, что он был китайцем, этот парень действительно был красив, как восточный принц! Его красота бросалась в глаза и била, явно, наповал, безповоротно! Как же она раньше не замечала того, что лежало у ней под самым носом! Руби даже засмущалась в первый момент, за то, что он видел её голой, но потом заставила взять себя в руки! Ведь это её поместье, и она тут была хозяйкой, которая могла делать у себя всё, что захочет…
Однако, ей почему-то стало жалко красивого китайского паренька. Уж больно подавленный и испуганный у него был вид у этого «принца».
-Убирайтесь вон! Здесь не на что смотреть! – закричала она на собравшуюся толпу садовников. Качая головами, и, перешёптываясь тихим испуганным шепотом, словно в саду только что обнаружили труп, садовники нехотя разошлись по своим делам.
Бедный Маолин будто не видел и не слышал, что происходило вокруг. Он с лихорадочной старательностью продолжал собирать перемолотые в труху ветки, безнадёжно пытаясь сложить их в подобие куста. Так бывает, когда случайно расколотишь стоящую миллион долларов вазу династии Мин прямо на глазах её хозяина, и в первые секунды шока виновато пытаешься собрать осколки, для того, чтобы склеить, хотя рассудком прекрасно понимаешь, что всё это до глупости напрасно…
-Как тебя зовут, парень? – спросила Руби, садясь рядом с ним на колени.
-М-м-м-маолин, - еле слышно произнёс он, трясущимися руками шаря вокруг в поисках того, что осталось от бедного розового куста. –А э-т-т-о в-в-амам, - в дрожащей руке он виновато сжимал кремово-желтую розу, ту самую с редким названием «Амнезия», которую несколько секунд назад так безжалостно срубил своей газонокосилкой.
В ответ он услышал сокрушительный гогот Руби. Маолин готов был провалиться на месте, лишь бы не слышать этого ужасающего смеха. Проклятие, зачем всё так глупо вышло? Зачем он предложил девушке эту дурацкую розу? Маолин чувствовал себя полным идиотом. Однако, красавица приняла от него розу и, засунув туда длинный раздвоенный кончик носа, с демонстративной развязностью глубоко вдохнула её аромат.
-Как мило, это как раз были любимые розы отца! Спасибо, мой Маленький Принц! Спасибо за всё!
-Я я всё сделаю, я соберу черенки…я выращу новый куст из них. Вот они…эти спящие почки. Сейчас я заверну их во влажный носовой платок, а потом привью их на новый куст.
-Послушай, парень, не надо лишних телодвижений, теперь это бедному растению все равно не поможет. Аминь!
-Нет, я…Я попытаюсь….Вот эта почка, видите! Всё будет нормально!
-Да оставьте этот грёбанный куст, наконец! – уже рассержено прикрикнула на него Руби, сердито втаптывая каблуком пеньки куста в землю, словно это была ядовитая змея.
-Но…
-– Забудьте о нём, хорошо? - смеясь, попыталась успокоить его Руби.
-Хорошо, но что я скажу вашему отцу?
-Скажу, что это я приказала сбрить этот проклятый куст, потому что он мне надоел! Потому что от него москиты, в конце концов! Мне отец ничего не сделает. Кстати, забыла спросить, как тебя зовут, мечтатель с газонокосилкой?
-Маолин, меня зовут Мао, а моя фамилия Лин, - теперь уже краснея как рак, пробубнил Маолин.
-Мао?! Тебя зовут, как Великого Кормчего Китая?!
-Да, так назвали меня мои родители, которых я никогда не знал, - почему-то стыдясь, произнёс он.
-Ты сирота?
-Нет, когда-то я жил со своими родителями в Майами, но с тех пор, как мои родители погибли от цунами, меня воспитала моя бабушка по отцовской линии. Она жила Таллахасси, где у неё была сувенирная лавка.
-Но как ты спасся?
-Мне повезло, если так можно сказать. Когда случилось всё это, я как раз гостил у своей бабушки. Мне тогда было всего два года – естественно, я ничего не помню.
-Я тоже наполовину сирота, - грустно вздохнула Руби.
-А..?
-.Если ты сейчас спросишь о моей непутёвой русской мамаше, то я сразу скажу тебе, что я почти ничего не помню о ней! Так что лучше не спрашивай, наймит*, если не хочешь, чтобы я лично приказала выгнать тебя отсюда пинком под зад.
-Простите, мисс, я, наверное, сунулся куда мне не следует. Сегодня я и так наворотил много дел. Наверное, меня и без того уволят, - грустно усмехнулся Маолин, опуская руки.
-Пустяки, Маолин, сейчас мы поедем в город и купим новый куст роз. Отец приедет из Вашингтона только через два дня, так что он не заметит подмены. Ну же, выше нос, Маолин, чего мы ждём?
-Но вас же не выпустят отсюда, мисс.
-Не выпустят! – захохотала Руби. – Не дрейфь, Мао, не впервой. Главное иди в гараж и жди меня там. А в остальном я разберусь сама.
-Почему вы помогаете мне, мисс Барио?
-Не зовите меня, мисс Барио, Маолин. Для вас я просто Руби, - как-то небрежно махнула она рукой, словно они с Мао были давними знакомыми.
- Почему вы помогаете мне, Руби? – зардевшись ярко-алой краской, почти про себя повторил Маолин.
-Не знаю, может, потому что вы мне понравились, - весело по-девчоночьи улыбнулась она, а потом, уже убегая, добавила: - своей беспомощностью. - Маолин не слышал последних слов девушки. Его сердце бешено колотилось, а голова кружилась в пьяном восторге любовных чувств, которые вызвала в нем эта необыкновенная красавица. Подумать только, несколько минут назад он думал об увольнении, а теперь она сама едет с ним покупать куст роз! … Для него…Он мог только надеяться на это.
- Мне сегодня не здоровиться, просьба меня не беспокоить, - в своей привычной повелительно-грубоватой манере отрезала Руби и резко захлопнула за телохранителем дверь прямо перед его носом. Её телохранитель уже привык к подобным выходкам своей избалованной и капризной хозяйки, и потому спокойно расположился у двери её розового девичьего будуара, растянувшись на соломенном топчане. Но Руби и не думала ложиться в постель. Она небрежно скинула свой кружевной шелковый пеньюар, и поспешно переоделась в плотный джинсовый костюм. До боли натянув мальчишечью бейсболку на глаза, она встала у зеркала и прислушалась, – за дверью было тихо, только мерный храп охранника возвещал о том, что он спит, находясь в тяжелых объятиях песочного человечка по имени Морфей.
Руби запихнула во внутренний карман увесистую пачку денег и выйдя на балкон – вдруг, сиганула вниз. Даже её телохранитель не знал, что Руби была ярой приверженкой экстремального вида спорта - паркура и спрыгнуть с третьего этажа для неё не составляло никакого труда.
Без проблем приземлившись на крепкий булыжник внутреннего дворика, Руби побежала в сторону кухни. А на кухне творилась привычная сутолока. Пышная, как пирожок, Долорес как всегда возилась с нежными каплунами, зашнуровывая их тушки в специальные корсеты, чтобы жир равномерно распределился по всей поверхности птицы. Эту дурацкую, на первый взгляд, но чудовищно кропотливую работу всегда доверяли только ей, поскольку она была единственной женщиной на кухне, и её нежные, пухлые руки наиболее всего были приспособлены для нежной кожицы жировой птицы.
-Привет, Большой Маме, - весело кивнула ей вломившаяся в кухню Руби. –Опять шнуруешь гомиков* в корсеты?
- Да, Ру, - грустно вздохнула толстуха Долорес. – Надоели проклятые. А ты опять намылилась в город, детка? - засмеялась она своими редкими, торчавшими вперёд зубами.
-Да, Большая Мамочка, не могла бы ты мне одолжить на время твою машину?
-Руби, я не хочу отвечать перед твоим отцом, если ты попадешься.
-Но это в последний раз, - заскулила Руби. – Ну же, Большая Мамочка, мы же с тобой лучшие подруги – ты и я. – Ластясь словно кошка, Руби стала вертеться вокруг толстого зада Долорес, соблазняя её «жалостливыми» глазками Кота в Сапогах из мультика «Шрек».
-А если с тобой что-нибудь случится? Руби подумай, наш бандитский город не безопасен для беззащитной девушки.
-П-ф-у-у, со мной?! Да ты что, Мама, объелась галлюциногенных грибков!Что может случиться со мной, я же большая девочка. Долли, миленькая, пойми,я же сойду с ума в этом поместье. Здесь я как в тюрьме, с одной лишь разницей, что моя клетка золотая. Вот деньги, если захочешь, я дам тебе много денег, только пожалуйста, умаляю тебя, дай мне свою машину на время.
-Руби, разве ты думаешь мне от тебя нужны твои деньги? Пойми, глупая, я беспокоюсь только за тебя, потому что люблю тебя как родную дочь.
-Долорес…, - Руби молитвенно сложила ладони и снова сделала «жалостливые» глазки, но уже сильнее.
-Ладно, но учти это в последний раз, несносная девчонка. Вот ключи от машины, форму кухарки ты найдешь на гвоздике.
-Спасибо, спасибо, Ма, - завизжала Руби и кинулась к гаражу.
-Вот белокурая бестия, - вздохнула кухарка, обращаясь по-видимому, к очередному петуху. – Наведет же она беду на мою толстую задницу. Ах, если бы не твой отец, - горькая слеза сползла по её раскрасневшейся от пара щеке, но она прихватила её своим белоснежным кружевным фартуком и, как ни в чем не бывало, принялась «обслуживать» очередного каплуна.
Маолин ждал в гараже. Целый рой мыслей теснился в его квадратной китайской голове. «А что если она не придет? А что если это всего лишь жестокая шутка с её стороны? Просто сюда ворвется полиция и застанет его здесь, как угонщика автомобиля», - это первое, что пришло ему в голову. Мао собрался уже выйти из гаража, как, вдруг, заметил, что в гараж вошла какая-то служащая в поварском колпаке и фартуке. Мао привычным жестом испуганной обезьянки спрятался за автомобиль.
-Маолин, ты здесь? – послушался знакомый голос. В служащей Мао узнал Руби.
-Здесь, - чуть слышно прошептал Мао, вылезая из-под машины. Руби вытащила ключи, и, улыбаясь, позвенела ими.
Надев огромные солнцезащитные очки, она по-деловому заскочила в какую-то обшарпанную колымагу. Мао всё ещё стоял, как вкопанный, он ещё не верил в происходящее. Он, никому не известный китайский парнишка, едет с первой красавицей Флориды, да ещё с дочерью губернатора. Мог ли он мечтать об этом?
-Ну, что же ты, мой маленький цветочный цирюльник, едем?! – вернула его в реальность Руби.
Он как-то неуверенно сел в машину. Издав противный выхлоп чёрного дыма, колымага тронулась. Они спокойно проехали через пост охраны, и вскоре поплелись по центральной улице.
Вскоре они уже были за городом, где цирковым стеклянным куполом Рейхстага возвышался тепличный городок под громким названием «Зелёная страна». Сколько же здесь было всего! Глаза разбегались! Тысячи видов самых разнообразных орхидей, никому не известных тропических цветов, причудливых кактусов, пальм, цитрусовых, и, даже мхов и декоративных водорослей, - казалось, здесь были все растения мира – не было только одного – редких роз, под странным названием «Амнезия».
Бедный Мао был подавлен. В конце концов, находчивая Руби нашла выход из положения – она купила огромный куст роз со схожими кремово-розовыми цветами.
Уставшие в конец, они уже садились в машину, когда Руби неожиданно предложила:
-Неплохо бы перекусить.
-Как насчет китайской кухни? Я знаю один китайский ресторанчик, здесь неподалёку. Его содержит мой двоюродный дядюшка Чин Ван Ли, у него же я снимаю квартиру.
- Странно, я никогда раньше не думала, что буду когда-нибудь есть китайский фасфуд с настоящим китайцем, - засмеялась Руби, ловя палочкой единственный пельмень, который упорно изворачивался от неё в горшочке с бульоном, словно скользкий лягушонок.
-Ну, скажем, не с совсем настоящим китайцем – я метис: моя мать была европейкой, - резонно поправил её робкий кавалер, - но насчет фастфуда мисс Руби Барио тут не права, у моего дядюшки Чина самый что ни на есть лучший китайский ресторан во всей Флориде.
-Европейкой? То-то я смотрю, что ты не совсем китаец.
-Каким уж меня сделали родители, - горько усмехнулся Маолин. – Знаешь, Руби, я многое не дорассказал тебе о своей семье.
-Так расскажи, скорее. Мне страшно интересно знать, кто же ты мой таинственный китайчонок с голубыми глазами и таким странным именем Маолин.
-Имя Великого Кормчего дал мне мой отец, чтобы досадить моей матери, - начал свою грустную исповедь прелестный сиротка. - Говорят, они жили, как кошка с обезьяной. Моя мать возненавидела меня с рождения только за то, что мой отец был китаец. С тех пор, как они поженились, она, вообще, возненавидела все китайское, начиная от товаров и включая собственного сына. Я был её позором, на котором она срывала свое зло,– вот почему бабушка Лин забрала меня от них.
-Ты не одинок Маолин – мой отец тоже ненавидит мою мать, только за то, что она была русской. «Пояс Зла»*, здесь уж ничего не поделаешь.
-Да уж, - вздохнул Маолин, ловко поддевая пельмень двумя палочками и макая его в острый соевый соус. – Что же вы не едите, мисс Руби, димсум* у дядюшки Чина самый что ни на есть лучший на всём Западном побережье Штата.
-Черт, я никак не могу поддеть этот долбанный пельмень! Послушай, Маолин, я скажу тебе правду, но ты не обижайся, но есть этими проклятыми шпильками куда сложнее, чем моему однорукому отцу играть в бильярд своим протезом: сколько не бей – всё мимо.
-Погоди, не так, я научу тебя, - видя апломб своей спутницы, засмеялся Маолин. - Пальчик сюда, а вот этот сюда. – Пользуясь моментом, Маолин нежно обнял Руби со спины, и взял ее холодную, потную ладонь в свою привыкшую к труду, теплую и мозолистую ладонь. – Вот, видишь, получился клюв журавлика, - поясняет он, касаясь щеки девушки своей щекой. - А теперь осторожно берешь им пельмень и подносишь его ко рту…Т-а-а-к…
-У-п-с! –громко взвизгнула Руби, потому что её пельмень вдруг высоко подпрыгнул и упал на сковородку, где к тому времени как раз уже жарились сверчки для другого стола. – Добавка, - логично заключила проказница и тут же зажала рот руками, чтобы не захохотать во весь голос. От стыда Мао покраснел, как вареный омар, которого как раз подали за соседним столом.
– Ладно, Маолин, не сердись на меня, на самом деле я такая же леворукая, как и мой отец. Просто меня переучили с детства писать правой рукой, и с тех пор ни одна, ни другая рука не действует как следует. Можно сказать, что я амбидикстер* только наоборот, а точнее, безручка. Всё-таки, наверное, придется мне взять ложку, чтобы не остаться сегодня голодной. М-м-м, а суп и в правду вкусный. Такое не приготовит даже Долорес Кареро Альвада – наша повариха.
-Куда ей до моего дядьки, - засмеялся довольный Маолин. – Китайская кухня, как никакая другая кухня мира, раскрывает всё разнообразия вкусов.
-Как это верно сказано, Мао.
- А теперь, чтобы прочувствовать вкус Поднебесной до конца, попробуй вот это. – Маолин протянул ей на палочках небольшой кусок мяса.
-М-м-м-м, как вкусно! Я никогда не ела такой превосходной телятины.
-Это не телятина, а трепанг.
-Что за трепанг? – деловито жуя, спросила Руби.
-Морской червь. – Услышав слово червь, Руби вылупила глаза и, схватившись за горло, тут же вырвала все содержимое обратно в тарелку.
-Что случилось, мисс Руби? Вам плохо? – перепуганный Маолин
-Нет, ничего, - бледнея , произнесла Руби и, зажав рот, тут же выскочила в туалет. Её ещё долго рвало «морским червём» над не совсем чистым унитазом китайского ресторанчика. Из уборной она вышла бледная, как полотно.
-Простите, мисс Барио, я не хотел, - начал оправдываться такой же побледневший, как полотно Маолин.
-Ничего, Маолин, просто я, наверное, ещё не привыкла к китайской кухне. Ладно, Мао, не расстраивайся, ты не в чем не виноват, - сквозь бледность попыталась улыбнуться она, - это у меня с детства – рвёт по любому поводу. Давай лучше закажем что-нибудь ещё, только менее экзотичное, а то после вашего китайского морского червя в моем желудке пусто, как в порожнем пивном бочонке.
-Утка «по-Пекински» с лапшой подойдёт? – испуганно пролепетал Маолин.
-Да, пожалуй, только если она действительно утка, а лапша – лапша.
-О чём ты говоришь, Руби, у нас лучшая Пекинская утка в Штатах. Готовится на настоящих вишневых стружках, сделанных из вишен растущих в предгорьях Тянь-Шаня. Объеденье. Говорят, сам Великий Кормчий Китая Мао Дзюдун обожал это блюдо.
-Раз сам Мао Дзюдун, то я не смею возражать, - засмеялась Руби. -Только, Маолин, вели подать мне вилку и нож – я больше не хочу экспериментов с китайской кухней.
Через тридцать минут подали утку. Проворный повар невесомым движением рук ловко нарезал аккуратные ломтики мяса. Маолин был прав – «Пекинская» утка в ресторанчике дяди Чина оказалась превосходной, и Руби буквально наслаждалась её вкусом.
-Знаешь, Моалин, я сегодня даже предположить не могла, что буду в есть в китайском ресторане настоящую Пекинскую утку с настоящим китайцем. Наверное, это судьба.
-Мы, китайцы, о судьбе говорим так: «если судьба, так встретишься и за тысячу ли; а не судьба, так не увидишь и рядом». Когда-то, в своем далеком университете я мог только мечтать о такой девушке, как ты, и судьба велела, чтобы я выиграл этот дурацкий конкурс триммеров и отправился в столицу Флориды, чтобы повстречать вас, и я счастлив. Я верю, что это судьба, моя прекрасная богиня Цзиюй, моя золотая рыбка, иначе и быть не может. Я не мог бы и желать от судьбы большего.
-Не обожествляйте меня Мао. Это я с виду такая неприступная, внутри, я простая американская девчонка, которая хочет жить, как простая американская девчонка: есть в дешевых забегаловках, зажигать на дружеских вечеринках, курить травку до одурения, трахаться с парнями в автомобиле... – От этих слов Маолин поперхнулся и закашлялся. – Что с вами, Мао? Вас шокировали мои слова? – Руби постучала Маолину по лопаткам.
-Не-е-е-е-т, но, - как то вяло потянул Мао, боязливо оглядываясь по сторонам.
-Простите, Маолин, я не должна была так вульгарно выражаться. Но всё-таки…
-А чем плохи ваши условия?
-Я просто хочу иметь жизнь, такую же, как у всех, но вместо этого вынуждена проводить лучшие годы в заточении то в своем поместье, то на ферме отца, которые мне, признаться, оба порядком осточертели. Я хочу быть свободной, Мао, и жить так, как хочется мне! Чего тут непонятного?
-Так, по - твоему, курить травку до одурения и трахаться в автомобиле и есть высшее выражение американской свободы?
- Не знаю, но за все свои двадцать четыре года я так ни разу как следует не напилась и не разу не потрахалась ни с одним парнем. У меня даже друзей нет, потому что никто не хочет заводить дружбу с дочерью губернатора. Правда, был один малолетний придурок из «золотых» мальчиков, но все кончилось тем, что этот сосунок только прикусил мне губу и напускал мне в рот соплей, когда лез целоваться. На самом деле, я глубоко несчастный человек. Мао, я не живу собственной жизнью. Отец словно марионетку готовит меня для какой-то роли, но я до сих пор не знаю для какой. Мне всего двадцать четыре года, но всё в моей жизни глупо, пошло, бессмысленно. Я словно опутана сетями, из которых не могу выбраться. Я потерялась, Мао. Порой, я не знаю, для чего, вообще, живу. И туту появляешься ты - такой простой, непосредственный, словно ребенок, и состригаешь этот дурацкий куст. Ха-ха-ха! Это было так трогательно и забавно! Ха-ха-ха! Ты бы видел себя,– Руби, вдруг, затряслась от горького смеха.
-Хотите, я буду дарить вам по цветку розы…каждый день…чтобы как-то утешить вас, - предложил Мао. - В честь нашей сегодняшней встречи….В честь…
-Нашей вечной любви…Ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! Разве всё дело только в этом дурацком кусте?
-Я выведу новый сорт кремовых роз и назову их в вашу честь, только, прошу вас, будьте моей подругой, - краснея, промямлил Маолин, который готов был сойти с ума в эту минуту.
-Ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! Нет, вы это серьезно?! Какой же вы болван, Маолин! Я вам только что толковала совсем не об этом!
В этот самый ответственный момент, когда Маолин уже готов был объясниться девушке, предупредительный дядюшка Чин подошел столику, чтобы раскланяться. Руби привычным жестом достала кошелек.
-Что вы, молодая мисс Бари, как мозно. Как мозно. – выставив вперёд ладони, затараторил услужливый китаец, довольно зажав глаза, отчего они сделались как две маленькие-маленькие щелочки. – Мао для меня, как сын. Его госи – мои госи…Я не беру денег с моих госей
Руби довольно улыбнулась и, напоследок послав воздушный поцелуй совершенно растерявшемуся Маолину, выскочила словно на крыльях. Мао с ужасом понял –первое свидание провалилось.
-Так то и есь та самая девуска? - спросил его улыбающийся дядюшка Чин. – Касивая, - задумчиво добавил он, сладко причмокивая языком.
Однако, несмотря на неудавшееся первое свидание, Маолин таки сдержал свое слово. С тех пор неизвестный посыльный каждый день приносил Руби по одной розе. Они были самых разнообразных цветов и сортов: кремовые, розовые, белые, красно-алые, грубоватые бразильские балерины с плотными лепестками бутонов, похожими на кожистые листья капусты, мелкие метельчатые с крошечным щитком из мельчайших воздушных розочек, нежные европейские с тончайшими лепестками, ароматные китайские, терпко пахнущие чаем, жасмином и корицей, но каждый раз это непременно оказывались розы.
Вот и сегодня, пришедшая на работу кухарка Долорес, нашла у порога поместья свежую розу с всё той же наивной пометкой корявым мальчишечьим почерком «Роза для Руби». Женщина подняла розу и вдохнула её восхитительный чайный аромат. Господи, почему эта роза не для неё? О, если бы она каждый день находила такую же розу, но без всякой записки, она смогла бы заставить поверить себя, что эта роза ОТ НЕГО. «Нет, Долорес, надо смотреть правде в глаза. Лучше оставь эти несбыточные мечты в то, что ОН когда-нибудь обратит на тебя внимание, на твое жалкое присутствие в его роскошном губернаторском замке. И все потому, что ты толстая». Все мысли Долорес о её фанатичной, но несбыточной любви к властителю Флориды Коди Барио, непременным образом всегда сводились к тому, что она толстая. Каждое утро Долорес клялась себе сесть на диету, но каждый вечер понимала, что и в этот день диеты не получилось, а, наоборот, пытаясь заесть деликатесами свои сердечные страдания, она всё больше полнела. Получался замкнутый круг.
Женщина тяжко вздохнула, отнесла розу к комнате спящей Руби и положила её на трюмо рядом с постелью своей младшей подруги. Она и не заметила, как всё это время своими злыми азиатскими глазами смотрел на неё молодой садовник, сидящий в небольшой беседке.
В милой сторожке садовника, обсаженной клематисами, сидел Маолин. Теперь он уже не был тем жалким «подстригателем» травы, каким прибыл в поместье губернатора Флориды – благодаря капризам Руби, его назначили главным садовником поместья Ринбоу. Теперь те «сотоварищи-коллеги», что так жестоко потешались над его позором в первый день его работы, когда он, разинув рот при виде голой Руби, начисто сбрил любимый розовый куст губернатора, так же жестоко потом пожалели, о том, что когда-то недооценили карьеристские способности ладного китайского паренька, который так скоро пришелся по душе сенаторской дочке. И, надобно сказать, что с подчиненными скромный и исполнительный при губернаторе и его дочери Маолин обходился очень жестоко. Несколько из них, «благодаря» карьеристским стараниям Маолина, потеряли работу.
Несмотря на то, что он был метис, в Маолине как ни в ком другом проявлялась его двойственность подлой азиатской натуры. Он был словно двуликий Янус*. С Руби он старался казаться милым, робким мальчишкой, неким Иванушкой - простачком в китайском исполнении, который совершенно не знал жизни, что очень понировало Руби, но в общении со своими же товарищами по цеху «свой паренёк» исчезал в мгновение ока, вместо него появлялся несносный деспот, который наслаждался тем, что издевался над своими подчиненными, словно отыгрываясь за свои унижения, которые по своему холопскому положению «наймита» ему пришлось испытывать перед хозяином. Одним словом, верно говорят, если Красный Дракон протиснет хотя бы кончик своего ногтя, то, рано или поздно, пролезет и сам.
Вскоре весь сад стал напоминать дворик какого-то китайского императора. Так или иначе, из благоустроенного сада губернатора Флориды постепенно исчезла та естественность натуральной ландшафтной природы, которую так любят создавать американцы в своих садах, а вместо этого сад губернатора стал приобретать нежный колорит восточного садика с бесчисленными китайскими беседками, кривыми дорожками и крохотными мостиками через едва заметные канавки. Все здесь дышало какой-то милой уютностью и игрушечностью домашнего садика «Тэт-а-тэт».
Но «политика» молодого садовника Маолина была не так проста, как казалась с первого раза, и не ограничивалась китайскими беседками и мостками. Недаром же китайский мудрец Конфуций* утверждал: «Перемены требуют жертв», - вместе с естественностью индейского ландшафта из сада губернатора исчезли все латиноамериканские пионы*, а вместо них в саду появились выходцы из Китая и самые настоящие пионы – любимые цветы Поднебесного благополучия.
Господин губернатор едва ли обращал внимание на подобные изменения в родных Пенатах: он был слишком занят государственными делами, а вот Руби, бездельно целый день слонявшейся по поместью, эти изменения очень нравились. Особенно нравилось ей огромный бассейн с золотыми рыбками. Златобокие цзиюй заменили ей её потерянного любимца Гринпи. Теперь она могла купаться в бассейне и кормить рыбок прямо из рук. Эта ежедневная возня с ручными карасями успокаивала нервную систему Руби. Да и они уже привыкли к своей кормилице. Каждое утро Руби приходила к бассейну и ударяла три раза в серебряный колокольчик (специально подвешенный для этого дела Маолином), и рыбки сплывались на её зов. Плавая в воде среди них, она кормила их кукурузными зернами прямо из рук. В этот момент она напоминала прекрасную речную нимфу, а Маолин, обычно в это время подстригавший, уже застриженные до полусмерти чайные кусты рядом с бассейном, не мог оторвать от неё взгляда.
Но сегодня великий кормчий садового дела, как прозвали его подчиненные, сидел хмурым в своей сторожке из клематисов. Сегодня из садового агентства ему прислали счета за розы, за серебряный колокольчик, и за золотых рыбок. За все эти милые безделушки нужно было платить, и выходило так, что за них он должен был отдать почти всё, что заработал в должности старшего садовника. Скупой, как все наймиты, Маолин недовольно поморщился и провел рукой по своей квадратной китайской голове. «Похоже, эта цзиюй начинает мне слишком дорого обходиться», - недовольно заметил он про себя, глядя на полощущуюся в бассейне Руби. Но он знал, что игра стоила свеч, и с китайским настойчивым упорством намеревался играть до конца.
Руби закончила свой водный моцион и теперь, свежая и дышащая прохладной водой, покрывающая её безупречную кожу капельками росы, вытянувшись, лежала на шезлонге, чтобы принять согревающую солнечную ванну. От её горячей кожи, нагретой нежным утреннем солнцем, приятно пахло едва уловимым ароматом лотосов, которыми Маолин уже успел услужливо усадить купальню Руби. Этот запах сводил его с ума. Больше всего на свете ему теперь хотелось безраздельно обладать ею как женщиной.…
Маолин боялся своих желаний, ведь он до сих пор оставался девственником. Всю его короткую сознательную жизнь, наполненную трудом и стараниями, он жил, словно робот, словно крошечный бесполый рабочий муравей или пчела – бесплодная рабочая самка, которые рождены только затем, чтобы выполнять свою ежедневно-рутинную рабочую функцию и, в конце концов, окончательно износившись, тихо умереть. Он никогда не был героем, способным надломить рутину собственной мальчиковой закомплексованности и завоевать девушку, везде, где бы он ни появлялся, он автоматически становился мальчиком на побегушках, жалким клерком, способным выполнять лишь работу, заказанную его боссом. Вот и теперь, несмотря на свое назначение, он оставался клерком. Клерком, пресмыкающимся перед своим губернатором - боссом, словно червь, жалким холопом, компенсирующим свои унижения и нереализованность в сексе с его дочерью, жестоким тиранством над своими же подчиненными.
Простые человеческие отношения с женщиной, любовь и секс – как для рядовой китайской «рабочей пчелы» были недосягаемы для него. До встречи с Руби не знал, что такое любовь, да и его никто не любил, потому что он особенно не нуждался в ничьей любви. Подобные отношения были для него почти другой планетой и вызывали в нем неосознанный ,почти животный страх, физическое отвращение, потому что он - отверженец любви Маолин, всю свою жизнь видел в женщинах источник зла и … инфекций. Да, да, он страшно боялся всякого рода инфекций, передающихся половым путем, с детства он страшно боялся повредить свой член и занести в крохотную ранку инфекцию, – это была его навязчивая идея, и, каждый вечер, ложась спать, он, прежде всего, проверял свой член – нет ли на нем никаких ранок или ссадин, в которые могла бы попасть инфекция, и, если обнаруживал хотя бы крошечный прыщик, малейший гнойничок, мочевую опрелость, то впадал в настоящую истерику: доходило до того, что он даже брал больничный на несколько дней. Нечего говорить, что такой мнительный парень, как Маолин, боялся боли при первом половом акте, боялся истечь кровью от неудачно сорвавшейся уздечки*. Даже по ночам ему снились кошмары, как один еврейский раввин, в длинной белой хунне* и в черной шелковой кипе*, со свисающими по боками песами, по ошибке (или по недаразумению), перепутав его с кем-то из своих, делает ему обрезание острым, скругленным секатором- секуляризатором, а он орет во всю глотку. (Может быть, его навязчивая паранойя возникла из-за того, что его дедушка был евреем(?!) А, может, из-за того, что в детстве, играя «в лошадок» - самую распространенную в мире мальчишечью игру юных «сосунов»*, в которую играют все мальчишки его возраста, он вскочил на бревно и неудачно поранил свою маленькую крайнюю плоть о ржавый гвоздь, в результате чего, чуть было, не умер от столбняка. С тех пор при слове «секс» на него находил настоящий столбняк. (Увы, не в том смысле, он «столбенел» всем телом).
Так или иначе, это нелепейшее живое скопище народов и рас, несмотря на свою миловидность, в свои восемнадцать лет выглядел, как неполовозрелый мальчишка, нервно кусающий ногти и заботливо ощупывающий свой беспомощный член по ночам в поисках мифических прыщей.
Но сегодня, в этом предгрозовом мареве жаркого дня, что-то надломилось в его вечно испуганной душе. Он впервые в своей жизни страстно хотел женщину. Он чувствовал это по вязкой теплоте, томно разливающейся внизу его живота, которая странным образом заставляла его член напрягаться. Он впервые в жизни испытывал эрекцию и готов был потерять сознание от нового необычного ощущения, которое всецело захватило его.
Маолин незаметно подошел сзади и дрожащими потными руками закрыл глаза Руби.
-Кто это?! – вскрикнула испуганная Руби и вскочила с шезлонга, как ошпаренная, думая, что на неё напал и собирается похитить террорист.
-Ты разве не узнала меня, прекрасная цзиюй?
-Маолин! - расплылась в улыбке Руби. – Я так долго ждала тебя! Где ты был?
-Я? Здесь, - удивился Маолин. – Работал над японским садом Камней. – Он старался подавить возбужденную дрожь в голосе, но чувствовал, как его член готов был выскочить из ширинки.
-Что с тобой, Маолин, тебе не здоровиться? – Руби заметила его побледневшее лицо и пот, стекавший крупными градинами с его лица.
«Сейчас или никогда», - твёрдо решил Маолин. Ни говоря ни слова он нежно стянул с неё легкий купальный халатик и схватил ладонями тугие упругие груди Руби. В первую секунду ошалевшая Руби хотела закричать, чтобы позвать на помощь, но что-то невероятное удержало её. Ей нравилось, как его беспощадно - сильные руки сдавливали её соски, как его теплые настойчивые губы прикасались к её губам, вместо того, чтобы кричать, она нежно прохрипела:
-Нет, Маолин, не надо. Здесь нас могут увидеть.
Они лишили девственности друг друга на душистом и влажном бамбуковом настиле садовой беседки, увитой клематисами и плющом, среди грязных лопат и мотыг садовников. Отчаянный вопль боли и радости первого проникновения вырвался из глотки Руби, как раз в тот момент, когда оглушительный раскат грома пронесся над поместьем, и стена ливня обрушилась на ветхое плетёное строение «великого кормчего садового дела».
Спустя тридцать минут совершенно голый Маолин уже лежал в просторной кровати Руби, и, самым бесстыжим образом раздвинув ноги, двумя мизинцами брезгливо держа на весу свой несчастный член, глубоко и болезненно стонал. Помокшая до нитки Руби, наклонившись длинными растрепанными волосами, висевшими сосульками, легкими прикосновениями обрабатывала ваткой его припухший кончик члена.
-Скажи, он не ранен? Не ранен? О-о-о-о-о!
-Ничего с ним не сделалось с твоим «мальчиком», - сердито буркнула Руби.
-О, ты всё врёшь мне, чтобы успокоить меня! Скажи, там много крови?! Только не лги мне, Руби, пожалуйста, умаляю тебя! Там есть кровь?! Я не переношу вида крови! Я истеку кровью!
- Всего несколько крошечных разрывов. Сейчас я обработаю их спиртовым настоем лаванды, пачули, имбиря, иланг-иланг, мяты, и все пройдет: заживёт как на собаке, - уже со злости начала шутить вымокшая до нитки Руби.
-Каким раствором?! Скажи, я не расслышал первое прилагатель…, - но прежде чем он успел окончить фразу, как бешенный крик вырвался из его глотки – это вредная Руби полоснула заспиртованной ваткой его «любовным ранам». –А-а-а-а-а!!! Что ты наделала? Теперь ты сожгла мне член! Теперь инфекция распространится на весь организм! Я умру! Умру! И ТЫ будешь виновницей моей смерти!
-Прекрати, будешь жить. Никуда не денешься, - сердито огрызнулась на него Руби, которую Маолин с его параноидальной мнительностью уже просто начинал бесить.
-Нет, не буду! – нервозно возразил Моалин каким-то писклявым, как у бабы голосом. - Через час начнется воспаление яичников, через два мой мальчик раздуется до размера арбуза, а через три я умру…
-Как придурок, лёжа на кровати в большущих подгузниках…Послушай, а может нам позвать доктора? – с насмешливой серьезностью предложила она.
-Как доктора?! Какого доктора?! Зачем доктора?!– ещё больше испугавшись, захлохотал Маолин.
-Психотерапевта! Чтобы он осмотрел нас обоих…на предмет психической вменяемости. Попутно объясним ему, что произошло тут между нами. Может, и даст нам какую консультацию, как правильно вести себя бывшим девственникам после дефлорации.
-Тебе всё бы шутить, Руби! А ты знаешь, что именно через член распространяются все инфекции, особенно при первом половом контакте?!
-В конце концов, радуйся, что это была я, дочь губернатора, а не какая-то там уличная шлюха. Вы ведь, парни, любите лишаться девственности с проститутками…А почему…Потому что с ними можно не бояться первой неудачи.
-Прекрати!
-Чего ты сердишься, милый? Ведь, это же не я схватила тебя за сиськи и не потащила трахаться в твою будку, - злобно фыркнула Руби.
-Это не будка, как ты её называешь, - обиженно возразил Маолин, - а чайный павильон под названием «Беседка отпущенного на волю журавлика». Это мой садовый архитектурный шедевр, я самолично строил его два месяца, а ты говоришь…
-То-то и вижу, что ты вволю выпустил «журавлика» в своей «Будке опущенного на воле журавлика», а потом сам же и ноешь, что это я совратила тебя, - расхохоталась Руби. – Подумать только, сам же выпустил своего «журавлика» из штанов, а теперь сожалеет, что его «журавлик» ненароком повредил себе клювик, когда до крови заклевывал мою «курочку».
-Не опошляй всё, Руби! Противно! Пусть то, что случилось между нами, будет самым прекрасным в нашей жизни! Ой-ой! Не так больно!
–Ну-ка, не дергайся, как паралитик, я смажу твоего малыша оливковым маслом, кожа увлажнится и тогда тебе не будет не так больно.
-Нет, не смей больше прикасаться к моему Мальчику, а то сделаешь ему ещё хуже, - каким-то напугано-мальчишечьим, бабьим причетом простонал Маолин.
-На, тогда дообрабатывай свой перец сам! Меня уже тошнит от него и от тебя! – Руби презрительно бросила ему ватку в лицо и отвернулась. Маолин вывел её из себя.
-Прости, милая, я не хотел, просто всё это так вышло неожиданно, спонтанно.
-Сегодня утром я тоже не знала, что меня лишит девственности мой садовник, который страшно боится повредить свой член. Подумать только, мой первый парень, и тот оказался полным придурком.
-Но именно при первом половом контакте от партнёра в организм попадает большинство микробов, - продолжал бормотать заученную как мантра лекцию Маолин.
- Послушай ты, болван, если ты считаешь, что я грязная, что на мне полно микробов, – можешь проваливать отсюда со своим безупречным «мальчиком»!
-Не обижайся на меня Руби. Да, я такой придурок. Когда-то в детстве, играя в прятки, я повредил свой член о ржавый гвоздь и, чуть было, не умер от столбняка. С тех пор мне все время снится страшный раввин, который собирается делать мне обрезание.
-Кто?! – от удивления вылупила глаза Руби.
-Раввин. Ты не ослышалась. Ну, такой еврейский падре…
-А-ха-ха-ха!
-Ну чего ты смеешься, глупая? – улыбающийся Маолин, целуя возлюбленную в пупок, стал заигрывать пальцами с её колкими шоколадными сосками. – Я открыл тебе самую сокровенную мою тайну, а ты смеешься. Согласен, всё действительно вышло как-то глупо. Мы даже не успели признаться друг другу в любви и сразу же секс. Как-то не по-человечески…
-А мне плевать на все эти светские условности. Я никогда не зависела от них. Зачем мне признаваться, когда я и так люблю тебя, - уже задыхаясь от новой страсти, простонала Руби.
Когда же он вошел в неё второй раз, ей было всё ещё больно, но не так отвратительно резко, как продольный порез бритвы, а ноюще приятно, как синяк фигуристки, завоевавшей золото на Олимпиаде; она хотела ощущать эту боль, она хотела, чтобы эта боль была ещё сильней, она хотела, чтобы его пылавший от страсти член вошёл ещё глубже, до самого основания, чтобы он двигался с бешенной скоростью, не давая ей глотнуть воздуха. Впервые ощутив в себе женщину, она хотела быть разнузданной и страстной, желанной и единственной куртизанкой, способной выполнить любые желания своего беспощадного властителя. Но, увы, его возможности оказались не так велики. «Безумия» Маолина хватило лишь на полторы минуты бешеного секса. Спустя полторы минуты они, потные и измученные, замертво свалились в постель и забылись скорым сном, который словно пелена накрыл новоиспеченных любовников.
Ему снова снился тот же раввин. Только вместо закругленного ножа в руках он держал огромное блестящее сталью мачете. Бах! …И нежная головка члена покатилась, как кончик отрубленного карандаша или дорогой Кубинской сигары, которую губернатор Флориды обычно откусывал своими длинными, белоснежными, пластиковыми зубами, когда хотел закурить на балконе. Кровь брызнула во все стороны, боль почти нечеловеческая, а страшный раввин стоит и, тряся своими отвратительными песами, ехидно смеётся старческим, беззубым ртом:
-Вот видишь, я же тебя предупреждал, маленький ублюдок.
Маолин проснулся в поту. За окном бушевала тропическая гроза, а здесь в потных, пропавших сексом шелковых простынях лежала оскверненная им дочь всесильного босса. От отключенных кондиционеров в комнате было жарко и душно. Голова была свинцовой. Во рту тоже ощущалась какая-то гадость – смесь человеческих соплей и слюней – не его…. Маолин нервно нащупал часы на своей вспотевший руке и зажег подсветку. Часы показывали полдесятого вечера. Эта катастрофа! Ещё секунду – и он труп!
Маолин знал, что каждый вечер губернатор наведывается к своей дочери, чтобы поцеловать свою малютку перед сном. Вряд ли простой садовник, застукай его Барио в постели с любимой доченькой, мог рассчитывать на сенаторские «лобызания». Одно Мао понимал точно: если сегодня губернатор застанет его здесь, в её постели – он убьет его на месте преступления, и тщетны будут его жалкие объяснения, что их секс, дескать, произошел по любви, и, что они по доброй воле лишили девственности друг друга. «Бежать отсюда как можно скорее», - было его единственной здравой мыслью.
У Маолина началась настоящая паника. Разыскав на ощупь свои штаны, он кое-как одел их наизнанку и бросился было к двери, но вспомнил, что в этот час у двери всегда дежурит дворецкий, который накрывает вечерний стол для господина губернатора, его не могли бы не заметить, когда он «торжественно» выйдет из комнаты Руби.
Что же делать? Несчастный Маолин метался по комнате, словно раненый бельчонок, загнанный в ловушку. Тут он увидел, что окно Руби оканчивается небольшим выступом крохотной мансарды. Комната была на третьем этаже, но можно было спрыгнуть в кусты душистой американской сирени, росшие под окнами Руби, правда, вместе с сиренью Маолин рисковал проломать себе ноги, но это было лучше, чем дожидаться своей «смерти» здесь. Не долго думая, он распахнул окно и прыгнул, чем до смерти перепугал кухарку Долорес, которая, выронив огромную супницу с горячим супом себе на ноги, заголосила что есть мочи:
-Держи вора!!! (Если бы эти слова относились к девственности Руби, то они были вполне справедливы).
На крики сбежалась охрана, но никого обнаружить не удалось. Лишь великий кормчий садового дела, недовольно ворча, ругался за кусты сломанной сирени, угрожая вычесть из жалования охранников компенсацию. В темноте бушующей тропической грозы, никто не заметил, что его ширинка была всё ещё расстегнута, а вывернутые наизнанку брюки были надеты задом - наперёд.
Руби спала, а когда проснулась, Маолина уже не было. В распахнутое окно дул ураганный ветер и лил упругий дождь, попадая ей в разгоряченное любовным сражением лицо. Вдруг, что-то холодное и беспощадное кольнуло в её сердце, она поняла – он струсил и больше никогда не придёт. Ей стало мерзко и противно на душе, как не было никогда до этого. Зачем она так глупо отдалась ему, ведь, как и все, он был обыкновенным предателем…
Её влагалище было ещё мокро от первой девичьей крови и спермы Маолина. Ей стало мерзостно противно за саму себя. Она казалась себе мокрой, липкой и грязной, как уличная девка изнасилованная бандой отморозков. Теперь в её воспаленном мозгу витала одна единственная мысль: немедленно принять душ и смыть его мерзостные остатки с себя, чтобы поскорее забыть всё случившееся как дурной сон.
Но на пути к душу Руби подошла к зеркалу и придирчиво оглядела свое стройное обнаженное тело. Её шоколадные соски ещё хранили следы его зубов. Руби вспомнила, как он безжалостно терзал их, рыкая и пыхтя, как маленький похотливый зверёныш и, довольно зажмурившись, загадочно улыбнулась. Сладостно обхватила холодными ладонями упругие прохладные груди, она заставила соски напрячься. Она знала, что от прикосновений её соски, словно листья стыдливой мимозы, сжимаются и грубеют, и ей очень нравилось играть с ними, раздражая их кубиками холодного льда из стакана с Мартини.
Эта игра с сосками возбудила её. Сев на постель, она немного раздвинула ноги, и с любопытством подставила маленькое прохладное зеркальце пудреницы к промежности, чтобы воочию увидеть свою разорванную девственную плеву. Приятный холодок коснулся её надорванной промежности, от этого сладостные мурашки пробежали по её телу. Она ощущала что-то новое в своем внезапно повзрослевшем теле. Она ощущала в себе женщину. Ей хотелось пережить это заново. В его жарких объятиях ей хотелось выгибаться как кошке и стонать, как раненому зверю, от боли и наслаждения первой любви….
В этот самый неподходящий для визитов момент в глубине комнат послышались шаги. Она узнала бы эти шаги из тысячи. Это был отец! Руби успела только заскочить в постель и плотно накрыться одеялом.
-А, ты уже спишь, дочка, - по тихому голосу отца Руби поняла, что отец смертельно устал сегодня.
Он прикоснулся губами к её теплой щеке. Руби ощутила назойливо-горьковатый запах сандала. Непременный запах отцовых любимых духов, которые сопровождали его повсюду. Если раньше она радовалась им, как маленькая девочка, которую её вечно занятый отец наконец-то забирал гулять в на уик-енд в парк, то теперь этот родной, такой привычный запах был почти противен. Её готово было стошнить от них…или от отца…Запах невольно заставил Руби оттолкнуть отца.
-Что с тобой, Руби, тебе не здоровится?
- С чего ты решил отец? – стараясь придавать своему голосу как можно большую непринужденность, спросила Руби.
-Ты вся потная. У тебя температура? – привычным отцовским движением Коди пощупал губами голову Руби.
-Нет, отец, не волнуйся. Просто я сегодня попала под ливень и промочила ноги. Обыкновенная простуда. Только и всего.
-Может, позвать врача?
-Да не надо же! Я же говорю, со мной все в порядке! - уже начала раздражаться Руби.
-Кстати, почему ты голая?! С каких это пор ты спишь голой?! – возмутился отец.
-Извини, отец, но я как раз собиралась принять горячий душ, когда ты вошёл.
-А-а-а, - понимающе кивнул головой Коди.
-И, кстати, папочка пора бы научиться стучаться в дверь, когда входишь в мою комнату. Я уже большая девочка! – сердито напомнила Руби.
-Хорошо, хорошо, пусть будет по-твоему, - засмеялся Коди. – Ну, спокойной, ночи, моя большая детка, я не буду тебе мешать. – Коди снова поцеловал дочь в лоб и уже собирался уходить, когда резко повернулся и снова подошел к дочери.
-Ну, что ещё, па?
-Да, старый болван совсем забыл тебе сказать, что через месяц к нам приезжает Джимми Кью.
-Как Джимми Кью?!– в ужасе простонала Руби. Даже в темноте плохо освещенной электросветлячками* комнаты Коди увидел, что лицо дочери, вдруг, резко побледнело и сделалось мученически растерянным.
-Не понимаю, детка, ты расстроена этой новостью?
-Он что, будет жить у нас?
-Конечно у нас. Ты же знаешь, что Джимми обожает Флориду. Но я вижу, ты не рада. В чём дело, детка, ведь когда-то вы так любили играть с ним вместе?!
-В прошлый раз ты чуть было не поплатился за наши «невинные» игры (слово «невинные» она произнесла как бы в кавычках) собственной головой перед президентом. Вспомни, Гринпи. Я до сих пор не могу забыть, как бедняга плыл за нашим автомобилем, - едва, не заплакав, всхлипнула Руби.
-Н-у-у-у-у, если вспоминать каждого дельфина, - пожав плечами, возразил губернатор.
-Гинпи не каждый! Он был моим любимцем! - по детски надув губки, обиженно возразила Руби, - он был моим единственным и любимым домашним китом.
- Руби, ты прямо, как ребёнок, - снисходительно рассмеялся губернатор. – Гринпи – всего лишь животное. И потом, это было слишком давно. Мало ли что случается с нами в детстве, если все вспоминать…
-Ты всего не знаешь, папочка, Джим жестокий! Он хотел усыпить Гринпи, если я…
-Что, если ты?
-Ничего. Ты прав, глупо теперь вспоминать моё детство, это было слишком давно, - задумчиво ответила Руби. Она не хотела рассказывать, как Джим насильно поцеловал её, напустив в её рот свои слюней.
-Но вот видишь, Ру, стоит ли до сих пор дуться на Джима за его былые ребяческие шалости. Мальчишкам свойственно проказить. Тем более, что теперь Джим вырос и стал совсем другой. Он с отличием закончил Вест-Пойнт. Он уже взрослый, вполне воспитанный и образованный человек.
-Папа за те семь лет, что этот болван провел в Военной Академии не то что Джимми Кью, но даже обезьяну можно было выучить передвигать флажки по карте*.
-Значит, по-твоему быть маникюршей куда лучше, - усмехнулся Барио.
-Лучше! По крайней мере, дизайнер ногтей - это куда реальнее, чем готовиться к какой-то там несуществующей войне, которой может никогда и не быть.
-То же мне, нашла мечту …
-А чем плохо быть маникюршей, па?
-Пойми, я хотел бы видеть тебя телезвездой, ведущей какой-нибудь программы, или, на худой конец, журналисткой. Это слава, деньги, а тут… - Коди презрительно махнул рукой в сторону дочери.
-Деньги у меня и так есть, а в славе я не нуждаюсь. Быть дочерью сенатора – это и без того слишком тяжкое бремя. Жить так, как мне хочется – вот то, что есть меня абсолютная свобода. Мне нравится стричь ногти клиентам, мне нравится делать то, что мне нравится – и это моя американская мечта. Если хочешь, можешь называть это так…и я не отступлюсь от неё, чтобы ты там, папочка, не думал про меня..
-И кому ты будешь стричь ногти тут в поместье? Мне? Ха-ха-ха! По крайней мере, твой однорукий папочка-пират избавит тебя от половины работы, - при этих словах Коди, громко захохотав, показал протез руки.
-Все то у тебя шутки, папа! –обиделась Руби.
-Иногда нам только и остается, что шутить над собой, - грустно вздохнул он. – Так, что ты думаешь о Джиме?
- Я не сомневаюсь, что от своего замечательного образования наш президентский внучёк стал не чуть не меньшим придурком, чем был до этого, с той лишь разницей, что теперь он ОБРАЗОВАННЫЙ придурок, а это куда хуже.
-Руби, детка, ты ничего не понимаешь. У него серьезные намерения в отношении тебя, иначе он бы сюда не приезжал. Разве это не очевидно?
-Это он так сказал?
-Да, это он так сказал, перед самым отъездом.
-Но почему ты сразу не послал его куда подальше, паппи?
-Я было и послал его…, - нервно замялся Коди. - Но теперь Джимми Кью не тот сопливый щенок, которого можно было в любой момент приструнить, теперь он слишком влиятельный человек в политических кругах. За этим выскочкой стоят многие известные кланы Америки, поддерживающие наших врагов Республиканцев. Увы, но наш новый президент тоже республиканец. Через год, когда срок моего губернаторства закончится, я уверен, он выдвинет кандидатуру Кью на губернаторские выборы, как его дед когда-то выдвинул меня. Боюсь, даже я ничего не смогу теперь сделать. Я один, Руби, совершенно один. Понимаешь? И кроме надежды на тебя у меня больше ничего нет.
-Что ты хочешь этим сказать, отец?
-Я хотел сказать, что ты должна оказать ему благосклонность.
-Благосклонность?! Какую, к черту, благосклонность?! О чем ты говоришь, па?! – Руби испуганно вытаращила глаза на отца. Ей казалось, что она слышит эти слова не от родного отца, а от какого-то чужого человека, желающего ей зла. Ведь она знала, как отец ненавидел Джимми Кью и как, сжав зубы, терпел в своем поместье этого дерзкого президентского выскочку. А теперь он просит оказывать этому Вашингтонскому сосунку благосклонность, только за то, что за ним стояли какие-то влиятельные политические силы, в коих Руби вовсе не разбиралась, как и во всей внутренней политике США. Неужели, всё так действительно серьезно?
-Я говорю только о той благосклонности, которая подобает приличию светского общества, - опустив голову, с пространной невнятностью ответил Коди. – Ну, все, детка, прости, я, должно быть, и так утомил тебя сегодня. Не буду больше мешать тебе.
Массивная дверь спальни глухо закрылась. В голове Руби все гудело. От неожиданной новости о приезде Джима, свалившейся, как снег на голову, ей казалось, что её мозг вот-вот лопнет изнутри. В её голове вертелось только одно страшное слово - «благосклонность». Что за ним стояло, что значило оно - Руби представляла слабо, слишком уж размыто было сие «определение».
Что имел в виду отец? Неужели то, о чем она думала, и то, чего боялась больше всего за все эти годы неформального заточения в поместье?! Так вот к чему всё это время готовил её отец! Через несколько лет она, возможно, станет губернаторшей Флориды. Можно только представить, как удивиться воспитанный в строгих протестантских обычаях Джим, когда в первую брачную ночь, выяснит, что его невеста не девственница! Ведь этот маленький придурок, кажется, сам собирался её «перфорировать». А вот теперь-то и поздно. Его обогнал другой – маленький никому не известный мальчишка-садовник, который страшно, до одурения боится поранить собственный член, потому, что по ночам во сне к нему приходит виртуальный раввин и делает ему (по-видимому такое же ритуально-виртуальное) обрезание. В голове у Руби все путалось и мешалось. От этих нелепых, спутанных мыслей Руби хотелось смеяться над собой и одновременно выть от собственной женской беспомощности. От всего произошедшего у неё была почти нервная истерика, но заставив взять себя в руки, она поспешила в душ.
Струи прохладного душа приятно охладили её ещё пылавшее от любви тело. Сильно проведя пальцами по промежности, она почувствовала приятную ноющую боль, напоминавшую, что совсем недавно она стала женщиной.
«Уф, кажется, пронесло. Отец ни о чем не догадался», - с облегчением подумала Руби. Она знала, что это ненадолго, что дотошный отец всё равно рано или поздно все узнает о её связи с садовником. Ему донесут… Она не хотела чтобы о её опрометчивой любви с Маолином он узнал от других, она расскажет все сама, но не сегодня…Только не сегодня.
Мокрая и свежая, как лепесток лотоса, как цветок утренней лилии, она рухнула в потные шелковые простыни, ещё пахнущие ЕГО неповторимым запахом загорелой кожи, пота и свежескошенной травы. «Только бы не забеременеть с первого раза – это было бы слишком глупо», - мелькнула в голове Руби последняя мысль о Маолине, прежде чем она погрузилась в непробиваемый сон.
Глава сто девяносто шестая
Смертельное Фламенко
На следующее утро Маолин не появился в поместье. Руби поняла –садовник -любовник предал её и попросту сбежал, спасая свою шкуру. Первое разочарование любви наиболее сильное… Впрочем, нет, зачем было сразу так думать. Роза с этикеткой «Руби» всё так же красовалась на трюмо в передней. Кто мог принести эту розу? Конечно же, он, ведь территория поместья охраняется, и никто, кроме разрешённых сотрудников не имеет сюда доступа.
На следующее утро Руби решила встать пораньше и понаблюдать, кто приносит розы.
Сонная Долорес лениво ткнула корочку пропуска в лицо такого же заспанного после ночной смены охранника. Тот привычным жестом просканировал машину на предмет взрывчатки и как всегда буркнул своё привычно-сонное:
-Можете проезжать.
-Сколько можно проверять меня, Дорн, - вздохнула Долорес. – Ведь теперь вы, кажется, хорошенько рассмотрели меня голой под своим «раздевающим» лазером*, - улыбнулась она.
-Извините, мэм, но таковы правила…Я не могу нарушить их…
-Знаю, знаю, знаю. Если хочешь работать на нашего губернатора и получать кучу баксов, то каждый день должен проходить нагишом перед его доблестной охраной, - с каким-то привычным безразличием произнесла Долорес.
- Кстати, мисс Ло, сегодня снова пришли розы.
-Хорошо, давайте цветок сюда, я отнесу его Руби, - вздохнула Долорес.
- Вы не поняли меня, мэм. Я сказал розы, а не роза. Сегодня посыльный принес огромный букет роз, и он не подписан. Вы случайно не знаете, кому предназначается этот букет? – как-то загадочно спросил охранник, и, как показалось Долорес, приветливо улыбнулся ей.
Сердце Долорес подпрыгнуло от радости. «Неужели от него? Почему от него? Ведь Дорн ясно сказал, что букет не подписан. Тогда зачем он спросил, не знаю ли я, кому предназначаются эти розы? Зачем задал этот заведомо наводящий вопрос? Стало быть, он знает кому». – Долрес хотела спросить напрямую, но приличие велело ей воздержаться от прямого вопроса. – «В доме две женщины, кому мог предназначаться этот букет – это она и Руби, - резонно рассуждала она. - Значит, кому-то из нас двоих». – Тут её взгляд упал на отдельно лежащую розу, уже со знакомой биркой «Руби». Она заметно отличалась от тех, что были в букете, потому что это была дикая кустарниковая роза, которую, казалось, только срезала с куста чья-то быстрая, небрежная рука, и с которой даже не успели удалить шипы, а те, что составляли большой букет, были огненно-красными балеринами, стоящими в живописной плетёной корзине, и были скомпонованы в вполне цивилизованный голландский букет, какой только дарят возлюбленным невестам, предлагая свою руку и сердце. Кто станет дарить роскошный букет роз, а потом присылать крохотную дикую розочку с подписью «Руби»? Стало быть, эти два таких разных букета были от разных дарителей. И, конечно же, огромный букет алых роз был для неё, маленькой, незаметной овечки Долли! Женский эгоизм Долорос не мог и предположить другого…
Глупая как все толстухи Долорес больше не сомневалась в этом. Не сомневалась она и в том, от кого был этот букет, ведь всегда суровый Дорн, вдруг, ни с того ни с сего, так загадочно улыбнулся ей и подмигнул глазом, когда спрашивал, не знает ли она, от кого такой роскошный букет. «Уф, это неспроста».
-Вы уверены, что там нет записки? – дрожа голосом, переспросила Долорес.
-Да, мэм. Все приходящие в Ринбоу предметы, и, букеты в том числе, мы тщательно просвечиваем специальным лазером на предмет взрывчатки, бактерий, грибков, химических веществ, радиации, вредных насекомых. Если бы там и было что-нибудь запрещенное, мы бы тот час же это обнаружили, - неловко пошутил он. - Так это вам, мэм? – Долорес показалось, что охранник снова улыбнулся ей.
-Да, да, да! Тысяча раз да! – Не задумываясь больше ни о чём, Долорес схватила корзинку и закружилась с ней в бешеном вальсе. – Наконец-то мне подарили цветы. Какое счастье! Представляете, мне в первый раз дарят цветы, - с растерянным счастьем произнесла она, и две слезинки выступили на её растрогавшихся глазах.
-Да, мэм, совсем забыл сказать, - тут ещё письмо Руби от какого-то господина Хефнера и эта роза. Вы не могли бы передать это Руби? Как всегда.
-Конечно, конечно! Мне это совсем не трудно! – залепетала Долорес и радостная полетела к дому, едва касаясь земли толстыми рульками своих свинячьих ног.
Руби уже полчаса стояла согнувшись, глядя в глазок двери. Её спина порядком затекла, но она решила наблюдать до конца, кто же всё таки приносит в её спальню цветы. «Если это Маолин, я выскочу из двери и зацелую его до смерти, и пусть теперь все видят, как я люблю его!»
Каково же было удивление и разочарование Руби, когда вместо Маолина она увидела Долорес. Напевая Сказки Венского Леса Штрауса: «ла-ла-ла, ла-ла, пам-пам, пам-пам», кухарка вошла с огромной корзиной алых роз. Вынув из букета маленькую дикую розочку, она небрежно бросила, нет, почти швырнула её на трюмо вместе с письмом и скрылась.
Руби была так удивлена, что буквально остолбенела от неожиданности. Что все это могло значить? С какой стати Долорес дарить ей цветы? Может быть, это неудачная шутка глупой, немного странноватой женщины, или за этим кроется что-то большее? Руби была растеряна и обескуражена. Она ничего не могла понять.
Дождавшись, когда кухарка уйдёт, она подошла к трюмо и, хотела получше разглядеть загадочный цветок, но тут же укололась об острые шипы и выронила злосчастную розу. Расплывающаяся точка алой крови в мгновение ока выступила на подушечке раненного пальца. Инстинктивно Руби взяла порезанный палец в рот. «Господи, а что если эта роза отравлена?» - неожиданно пришла в её голову дикая мысль. – «Что если Долорес решила нарочно прислать ей эту розу, чтобы убить её?» Красиво… по-Шекспировски…а главное - жестоко и глупо.
Ревнивым женским взглядом Руби уже давно заметила, что кухарка – Долорес Кареро Альвадо с самого начала поступления на службу в поместье была неравнодушна к её отцу. Что если она решила убить её, чтобы устранить как препятствие, чтобы захапать себе губернатора Флориды, а заодно его миллионы. Руби почувствовала, как от соленого привкуса крови затошнило, её голову повело куда-то в сторону. Руби схватилась за трюмо. Ей хотелось орать от ужаса, позвать отца, но тревога оказалась напрасной – она не умерла. Значит это не яд; это она сама внушила себе, что там яд, и ей тут же сделалось дурно, но никакого яда там не было. Это была очередная дурацкая роза от НЕГО. Только где ОН сам? Конечно же струсил и теперь не смеет сунуть сюда своего носа, а вместо этого подсылает какую-то глупую кухарку.
Как она, дочь правителя Флориды, могла подумать, что её добродушная дурёха-Долорес, с которой она дружила столько лет, коварная отравительница. Так и есть, вот и извинительное письмо от него. Руби удивилась, когда увидела, что в адресе отправителя было указано совсем другое имя. «Хью Хефнер? Кто такой Хью Хефнер?» Несколько минут Руби стояла, мучительно припоминая, кто же этот таинственный господин Хефнер, затем, ей всё это надоело, и, не распаковывая конверта, она швырнула его в ящик трюмо. Руби была сейчас не в настроении читать письма.
За обеденным столом, располагавшимся в гостиной, господин губернатор как обычно завтракал. Аппетитно уплетая «Устрицы Прерий» - экзотическое кушанье из ПЕРЕПРЕвших устриц (фирменное блюдо Долорес, которое кроме неё в мире никто не мог «приготовить», разве что тот несчастный северокорейский бомж, что за неимением другой еды подбирает на свалке отходы устричной фермы), он следил своим единственным глазом за поварихой, которая, непременно вертясь задницей перед его носом в явно не по размеру короткой юбчонке и в белом кружевном фартучке «служанки», из под которого виднелись белоснежные чулки в крупную сетку, подавала ему на стол десерт. Он едва сдерживал себя от того, чтобы, вместо устриц, не кольнуть острой вилкой в эту толстую аппетитную, женскую задницу. А бойкая повариха, как будто ничего не замечая (или же не желая замечать), только хлопотала, словно юла вертясь вокруг своего босса и было слышно, как она напевала себе под нос всю ту же мелодию из Севильского цирюльника : «Фигаро тут, Фигаро там». Это всегда означало, что Долорес Кареро Альвада пребывает в самом наилучшем расположении духа, потому что завтрак удался на славу, и ей, как дипломированной поварихе, удалось угодить дотошливому до еды губернатору, что было ни под силу ни одному, даже самому лучшему повару мира.
Господин губернатор не любил слуг. Обед ему всегда подавала повариха, благо ел дома он крайне редко, разве, что завтракал перед поездкой по Штату. В остальном его еда сводилась к легким перекусам бурите или пиццей с кофе, которые Долорес доставляла ему прямо в кабинет. Нечего и говорить, что остальные обитатели поместья Ринбоу питались исключительно у себя дома, потому что господин губернатор не терпел, когда его работники, как он выражался, устраивали «пикники» на работе, и часто говаривал так: «На работе надо работать, а жевать нужно дома!» или «Жуйте свою жвачку дома!». Если он, к примеру, замечал кого-либо жующим, то немедленно увольнял, потому что «жвачные животные» ему были не нужны. Несмотря на то, что Коди Барио был заядлым курильщиком и почти никогда не расставался со своей дорогой кубинской сигарой, он не терпел, когда при нём курили его подчиненные, и почему-то считал это актом расслабления, пренебрежения к работе, поэтому перекуры были тоже строго-настрого запрещены, как, впрочем, и мобильные телефоны, которые разрешалось иметь только двоим его личным охранникам. Стоило только Барио услышать, что в его поместье у кого-нибудь случайно зазвонил мобильный телефон, то губернатор впадал в необъяснимую ярость, он бежал к этому человеку, тут же вырывал из рук мобильник, и прилюдно разбивал его вдребезги, иногда об голову хозяина телефона. Несколько раз он, таким образом, чуть не убил двоих служащих, чистящих бассейн, которые имели несчастье переговариваться по телефону в его присутствии, только увесистая конпенсация за лечение пробоины в голове смогла «залатать» это «череповредительное» дело и не испортить его репутацию самого «ДЕМОКРАТИЧНОГО» сенатора США. Окружающим его людям запрещено было так же пахнуть чем-нибудь на работе, даже дорогими духами. Чувствительный до нервозности к запахам, Коди I Кривой не переносил никаких запахов, кроме единственного запаха своих сандаловых духов. Если он «учуивал», от человека какой либо телесный, пусть даже общественно-приятный запах, то увольнял в мгновение ока без всякого выходного пособия, поэтому каждый человек перед тем, как подойти к губернатору был обязан принять душ или лучше сходить в баню, чтобы на время общения с губернатором заглушить естественный запах своего тела. Вообще, к прислуге от относился не лучше, чем к бесправному рабочему скоту (быдлу), считая их подлыми лицемерными холопами, грязными людишками, унтерменшами*, однако платил он своим «унтерменшам» по-царски, и несчастные, добровольные рабы вынуждены были терпеть все моральные унижения и странности всесильного хозяина, чтобы, в конце концов, сколотить себе неплохой капитал и купить где-нибудь в дебрях Флориды маленький домик на болотах, где они, забившись как крысы, могли спокойно окончить свои дни.
Одним словом, в отличие от своего политического курса либерал-демократа, в своем поместье Коди Барио был настоящим тираном. Он словно отыгрывался за политические неудачи на своих слугах. Больше всего слуги опасались попадаться под горячую руку всесильного губернатора Барио, когда тот возвращался из Вашингтона, и были рады, когда в этот день вообще не попадались на глаза своему боссу. Единственно к кому Барио, более менее, «благоволил», если это так можно было назвать, это была его кухарка Кареро. И то, потому что он считал её тупой, заплывшей жиром свиньёй, у которой одна извилина посреди мозга, с которой можно было вести себя как угодно, хоть сидеть перед ней в полном неглиже, обзывать её как попало - она не обидится, не надует губы, как другие женщины, а будет вести так же, как вела себя, а именно суетиться, как большая толстая кура, добродушно шутить и вертеть своей глупой жирной задницей у него под носом. Это ему это очень импонировало. Нечего и говорить, что эта самая обыкновенная, ничем не примечательная в кулинарном искусстве мексиканская кухарка за свои «Устрицы Прерий» получала самые высокие гонорары во Флориде, в несколько раз превышающие зарплату лучшего повара Франции.
Что касается его родной дочери – единственной обитательница Ринбоу, то, если отца не было в доме, и на стол не накрывали, то она питалась на кухне вместе с Долорес, единственной служанке женского пола, которой дозволялось скотское право « жевать на работе», но это нисколечко не смущало гордую дочь властителя Флориды, потому что Руби уже привыкла к причудам своего одиозного холостяка-отца.
Но сегодня утром отец ел у себя в гостинице – значит, он уезжает куда-то на целый день.
-Фигаро тут, Фигоро там, тра-ля-ля ля, тара-ля-ля ля, - напевала Долрес, то вертя задницей в короткой юбчонке, то нарочито наклоняясь со «слепой стороны» к губернатору своими до предела затянутыми корсетом, оголенными вздувшимися грудями, похожими на два увесистых кабачка, вертикально стоящими на кружевной полке, что заставляло хозяина Флориды, то и дело отвлекаясь от еды, поворачивать голову в сторону кухарки. Долорес страшно нравились эти как бы не нарочные заигрывание с боссом.
-Что-то я смотрю, вы больно веселая сегодня, Долли, - не спуская своего единственного глаза с задницы Долорес, задорно произнес губернатор.
-Разве вы разве не догадываетесь, мой губернатор, - строя из себя неопытную школьницу, улыбнулась Долорес.
-Ах, ты толстая стерва, - весело сказал улыбнувшийся губернатор, и, вдруг, со всего маху игриво шлепнул кухарку по ягодицам. Та взвизгнула и расхохоталась. Безнадежно влюбленную в своего босса женщину не оскорбляло такое поведение хозяина. Наоборот, она считала за честь, если губернатор, пусть таким вульгарным и грубым образом, но «ухаживал» за ней. В прошлый раз тэт-а-тэт он ущипнул её за грудь, а сегодня букет из ста роз и один шлепок по заднице. Сердце Долорес подпрыгнуло от радости.
Да, это были больше, чем отношения работодателя с его работницей, это был скорее грубый флирт похотливого начальника со своей прилежно проработавшей на него много лет секретаршей, некрасивой , не совсем молодой, но не столь «тяжелого» поведения женщиной, чтобы соблюдать определенную дистанцию. Однако, до постели дело пока ещё не дошло. В этом губернатор Флориды был настоящий кремень (нет, не в том «месте», в котором вы подумали) и четко соблюдал свою политическую репутацию честного политика. Если бы «образцового вдовца Флориды» вдруг застукали в постели с собственной кухаркой – это было бы последним днем его правления. Его не просто выгнали с ответственного поста сенатора, его выгнали бы с позором, а «золотой парашют»* мог обернуться отнюдь не золотой клеткой. Поэтому он не мог допустить подобного скандала, хотя, если бы не его высокопоставленный пост сенатора, давно бы затащил Долорес в постель – нет, не от желания, скорее от скуки. Однако, этот обоюдный грубоватый немецкий флирт зашел настолько далеко, что господина губернатора уже не смущало то, что его кухарка подает ему еду в эротическом белье, купленном в ближайшем секс-шопе.
В тот самый момент, когда Коди ударил по заднице Долорес, в гостиную вошла Руби. Губернатор подобрав кулак под усы, закашлялся, делая вид, будто ничего не произошло, и снова стал чинно поедать перепревшие устрицы «прерий», засовывая их маленькой двузубой вилочкой себе под усы. Долорес, делая вид, что ничего не произошло, напевала Фигаро, и поправляла головки алых роз в огромной вазе. Всё видевшая Руби злобно сверкнула на кухарку глазами.
-Я вам помешала? Вы что-то тут делали? – с раздражительным извинением спросила Руби.
-Садись есть! – коротко отрезал Коди. Он не любил, когда дочь разговаривала с ним в подобном тоне.
Долорес торопливо положила несколько устриц, проворно залив их куриным омлетом. После секса Руби тошнило, а воспоминания о вчерашней китайской кухне дядюшки Чина с его пахучими морскими червями и жирными как сало Пекинскими утками просто – таки выворачивали её наружу.
-Фу, что за гадость, Долли. Ты не могла приготовить ничего получше? – противно бросила она служанке, брезгливо отталкивая тарелку. – Это же настоящие лягушки в тесте! А воняют, как целый вагон грязных детских подгузников! – растерявшаяся от внезапной критики, Долорес умаляющее посмотрела на своего босса, прося у него защитного слова в пользу своей стряпни. При упоминании о лягушках, у губернатора мгновенно пропал аппетит, он резко отшвырнул вилку, так что она с лязгом ударила о край блюдечка.
-Ты что, встала не с той ноги?! Ну-ка, объясни мне, что случилось?! У тебя месячные?
-Черт побери, папа! Почему, как только мне хреново, ты сразу цепляешься к этим чертовым месячным! Да, у меня месячные! И мне хреново! Но не только поэтому! Я хотела бы знать, у вас это с ТЁТУШКОЙ Долли теперь серьезно или просто так?! – Она нарочно подчеркнула слово «тётушкой», чтобы побольнее упрекнуть Долорес её немолоденьким возрастом.
-Это не твое дело, - злобно буркнул губернатор, запивая устриц свежевыжатым апельсиновым соком.
-А, значит, это не мое дело! Конечно, не моё дело! Только чьё же это дело?! Разве я не вижу, как Большая Мамочка вырядилась! Большая Мамочка, а, Большая Мамочка, вам бы больше подошел костюм Зайки Плейбоя, - соорудив наглую улыбочку на лице, Руби сжала пальцы в виде «Зайки Плейбоя» и пошевелила «ушками» перед носом Долорес.
-Хватит! – губернатор резко одёрнул руку дочери. – Прекрати, или я велю тебя вывести из-за стола!
-Ха-ха-ха! Долорес, разве вы серьезно думаете, что отец женится на вас?! Так не обольщайтесь на тот счёт, что вы когда-нибудь, в этой жизни, реально станете моей мачехой – сенаторы не имеют такой привычки жениться на кухарках! – Не выдержав нервного напряжения от распоясавшейся вконец дочери, Коди влепил Руби подзатыльник своей тяжелой искусственной рукой, да так, что Руби со всего маху ударилась носом в стоящую перед ней тарелку с устрицами, и у ней из ноздрей брызнула кровь. Затем, как ни в чем не бывало, Коди продолжил доедать свой десерт.
Руби была оскорблена и подавлена. Это было первый раз, когда отец ударил её «прилюдно», да ещё при служанке. Но возразить отцу, видя, до чего она довела его, Руби не посмела. Она знала, что по-настоящему разозлившись, отец горяч на расправу и не пощадил бы даже свою дочь, подвергнув её унизительному домашнему карцеру в её собственной комнате на несколько долгих месяцев. Так уже было несколько раз, когда она порывалась бунтовать против своего всесильного отца (обычно её бунт выражался в виде развязного хамства). А это в её планы теперь не входило.
Делать нечего. Руби со слезами на глазах вытерла кровавые сопли и с мрачным видом укрощенного злобного зверька, бросая озлобленные, колкие взгляды на Долорес, принялась поглощать устрицы. В следующие несколько минут были слышны только лязг вилок о тарелки и звук поглощаемой пищи. Наконец, хозяин решил прервать затянувшуюся паузу – он резко положил приборы на пять пятнадцать тарелки*, что всегда означало, что завтрак окончен, и молча, по английски вышел.
-Машину к выходу! – послышался его приказ за дверью, и уже через несколько минут губернаторский кортеж покинул Ринбоу.
Подавленные случившейся с ними неудобной ситуацией женщины молча сидели в столовой. После неприятного происшествия за столом бывшие подруги, а теперь соперницы за любовь к одному единственному человеку, они старались не смотреть друг другу в глаза. Наконец, Руби решила прервать мучительную паузу.
-Я то думала, что мы с тобой настоящие подруги, Долли, а ты всё это время оказывается подмазывалась ко мне, только затем, чтобы стать ближе к моему отцу. Ах, какая же я была дура! Как я могла не понимать, что женской дружбы не существует – об этом же пишут во всех дамских журналах, - горько усмехнулась она.
- А я и не подмазывалась к тебе! Я действительно люблю твоего отца! – буркнула Долли, став нехотя собирать грязные тарелки со стола.
-Кто бы говорил мне о любви, Ло! Я хорошо знаю подобную любовь! Ты любишь не моего отца, а его деньги! Не даром же мой отец говорил, что все женщины продажны. Господи, как же он был прав! Как он прав: все эти подлые толстозадые менструирующие сучки готовы продать себя кому угодно, вопрос лишь в цене. Хорошо же ты заценила себя, Ло, как никак, сам губернатор Флориды, это тебе не какой-нибудь там твой Хуан Карлос Дель Торес*, владелец твоей грёбанной мексиканской забегаловки, где ты работала! Не понимаю, какими ветрами такого влиятельного человека, как моего отца, могло занести в эту дыру?
-Погоди Ру, я всё поняла, ты психуешь, потому что боишься, что я займу твое место и отниму у тебя твоё наследство?!
-Да, ты все правильно уяснила, душка, я психую именно из-за этого! – сжав змеиную улыбку, выступила вперед Руби. - А ещё я очень люблю своего отца, и не желала бы видеть рядом с ним такую толстозадую, тупую, продажную дуру в костюмчике «служанки».
Руби ожидала, что после таких обидных слов слабонервная кухарка разрыдается и убежит, но Долорес вдруг резко обернулась, и, подперев бока руками бедра, уставившись прямо в глаза Руби, с вызывающе-гордой улыбкой ответила:
-Да, я продажная дура, но зато я продаюсь дорого, в отличие от тебя…
-Что ты имеешь в виду?! - заорала Руби, вцепившись кухарке в её кружевной фартучек.
- Да, да, ты правильно поняла меня, моя маленькая, богатенькая принцесса - Златовласка. Я имею в виду твоего китайского садового гнома Маолина. Думаешь, в поместье никто не заметилкак вы трахались в павильоне «Журавлика». Теперь, почтитай, весь Китай* знает об этом, только садовники молчат, потому что до смерти боятся твоего грозного папаши. Думаешь, Большая Мамочка не заметила, как твой маленький монго* выпрыгнул сегодня ночью из твоего окошка?! Как бы не так! Ха-ха! – Чтобы добавить значимости своим словам разошедшаяся кухарка, вдруг, согнула кулак и показала Руби средний палец прямо ей под нос.
-Что? Что ты сказала, стерва?! – Вытаращив глаза Руби схватила Долрес за волосы и стала трясти. Её сорванный кружевной кокошник упал на пол, а черные как смоль, густые волосы растрепались во все стороны.
-Что слышала! Ой-ой! Отпусти, больно, или я буду орать! Сбежится охрана, и тогда все узнают! – Руби бессильно разжала руку. – Вот так –то лучше, моя крошка. Вот видишь, Руби, нам лучше оставаться с тобой подругами, чем врагами. Ты сохранишь мою тайну и поможешь мне сблизиться с твоим отцом, взамен, я сохраню твою. Да не надо так дуться, крошка, а то твои прекрасные щечки лопнут от злости. – Долорес цинично взяла Руби за подбородок и придвинула её лицо к своему лицу. – Ну что идёт, моя сладкая, богатенькая девочка?
-Идет, мамочка! – сжав зубы, ответила Руби, при этом изо всех сил до боли сдавив ладонью полное запястье Долорес, так что её острые наманикюренные ноготки глубоко врезались в пухлую плоть толстушки – Только уговор - пусть всё, что произошло здесь, останется между нами.
Женщины сомкнули губы в длинном страстном поцелуе.
-А ты начинаешь мне все больше нравиться, Долли. Никогда не думала, что ты такая сука, – Руби с нежной злобой провела длинными ногтями по густым волосам Долорес.
-В этой жизни мы многое не можем представить себе, детка.
- Тогда давай, станцуем…в честь нашего примирения, - предложила Руби.
-Давай, но учти «ПОДРУГА», не смотря на свою комплекцию, танцую я хорошо.
-Я знаю, - улыбнулась Руби, - иначе бы я и не предлагала. Только, учти, я пущу музыку по кругу. Будем танцевать до последнего. Первая, кто собьется с ритма – проиграла.
-Само собой.
Женщины ударили по рукам, и забава началась. Руби врубила Фламенко, и, не отрывая друг от друга пристального взгляда, женщины начали танцевать страстный «Танец Соперниц». Глядя в упор глаза друг другу и вертясь друг возле друга, как два собирающихся подраться испанских петуха*, они бешено били ногами в такт все ускоряющегося ритма.
На громкую музыку, гремевшую из гостиной, сбежалась вся «дворня» Ринбоу, и дворецкие, садовники, охранники с ужасом смотрели, как две взмыленные дамы из последних сил танцуют Фламенко. Это было поистине восхитительное и дикое зрелище. Толстая Долорес отчаянно отбивала такт своими слоновьими, тумбообразными ногами, так что половицы в гостиной ходили ходуном, а огромная хрустальная люстра с жалобным позвякиванием грозилась свалиться танцующим дамам на головы. Не отстаивающая от неё красотка Руби отбивала степ каблучками домашних атласных шлепанцев, и её красивый шёлковый халат, распоясавшись, двигался теперь вместе с ней, словно широкая юбка испанской танцовщицы. Распущенные золотистые волосы Руби в ярком контрасте сплетались в полете с черными как смоль волосами Долорес.
Пошел уже четвёртый круг танца, а женщины всё и не думали останавливаться. Всем сразу стало ясно, что это не просто танец – это спор, непримиримый спор двух соперниц.
Их лица были красными, пот крупными градинами валил с их лбов, но расходившиеся женщины и не думали уступать друг другу. Танцевальная борьба шла не на жизнь, а смерть. Вода нашла на огонь, и никто не желал отступать. Хуже всего, что никто не знал, чем кончится этот танцевальный марафон. Было ясно одно - женщины будут танцевать, пока одна из них не упадет и не потеряет сознание. Этого никак нельзя было допустить, ведь за единственную дочь губернатора каждый охранник отвечал своей головой.
-Долорес, Руби прекратите! – послышался грозный окрик охранника, но его окрик лишь заставил страстных танцовщиц ускорить ритм. Руби чувствовала, что в её глазах темнеет, а в животе встал болезненный кол от скопившейся в селезёнке крови, но упрямая дочь хозяина Флориды никак не желала сдаваться перед какой-то жирной, неповоротливой кухаркой. Но вот через секунду Руби заметила, что грузная соперница как будто споткнулась, и в следующую секунду, побледнев и схватившись за сердце, Долорес, словно подкошенная, рухнула на пол. Желтая лужица мочи тут же расплылась под Долорес Она была без сознания!
Да, эта была полная победа! но Руби не радовалась своей победе, потому что она не хотела победы ТАКОЙ ЦЕНОЙ. Глупая забава обернулась трагедией.
Все, кто был в гостиной, бросились к лежащий Долорес.
-Она жива? –задыхаясь, спросила подбежавшая Руби у охранника.
-Я не понимаю, вы что, сошли с ума, дамы?! Что вы тут устроили?! Что это…
-Я спрашиваю она жива?! –не дослушав, заорала на него Руби, отбрасывая потные растрепавшиеся волосы со лба.
-Кто –нибудь, вызовите скорую! Немедленно! - заорал беспомощно стоявшей в толпе слуг дворецкий.
-Прости меня, Долли! Я не хотела, чтобы так вышло! Прости меня, Большая Мамочка! – С плачем Руби обняла голову Долорес и, целуя, стала гладить по мокрым от пота бриллианиново черным волосам.
-Она не дышит! – послышался резкое восклицание охранника, приложившего ухо к груди Долорес.
-О боже!!! – запаниковала Руби.
-Теперь нельзя терять ни секунды, мисс! Я приподниму её, а ты немедленно сними этот дурацкий корсет! Нужно сделать искусственное дыхание!
-О, боже!!!
-Держите её голову! Я буду давить на грудь, а вы вдыхайте воздух ртом! Давай, на счет три. Раз, два, три!
-Я …я не умею…я раньше никогда…
-Делайте, что вам говорят! На счёт три…
Руби принялась дуть в рот Долорес, а охранник своими сильными руками нажимал на её полную грудь. Через какое-то время Долорес закашлялась и очнулась.
-Я проиграла, Руби, - грустно улыбнулась бледная Долорес.
-Не думай об этом, Долли, хорошо, - погладила её по волосам Руби. – Не думай об этом. Теперь мы с тобой лучшие подруги, ведь правда же? и я сделаю все так, как ты хотела. Я помогу тебе с отцом. Только ты не умирай! Пожалуйста, не умирай! Ладно?!– плачущая Руби склонилась над лицом Долорес.
Спустя некоторое время скорая помощь уже вывозила на каталке завернутую в золотую фольгу Долорес.
Глава сто девяносто седьмая
Лолита
-Ну, что же ты молчишь, дорогуша, рассказывай, что произошло тут у вас в поместье, пока меня не было дома?!– губернатор грозно взглянул на сидящую напротив него дочь, которая нервно мусолила его золотой Паркер, то и дело раздражающе щелкая стержнем. Будто не слыша грозного вопроса отца, Руби, как ни в чем не бывало, рассматривала черно-полированный стол губернатора, словно на нем были какие-то причудливые узоры. Руби уже знала каждый сантиметр этого стола – вот тут она когда-то давным-давно пролила жидкость для снятия лака, и на столе до сих пор осталось светлое пятно, вот тут, назло отцу, она металлической линейкой нацарапала неприличное слово (что-то провокационное против его губернаторского правления), которое ему потом-таки с большим трудом, да и то с помощью всей технической службы поместья удалось закрасить черным лаком, но вмятины всё равно остались, и за эту проказу ей потом хорошенько влетело, а вот здесь в углу она уронила бронзовую штампницу, которую ей строго-настрого запрещалось трогать, и отбила край стола.
Эти и маленькие воспоминания вытекали в большой плетеный ковер под названием «Шалости Детства». Но теперь, теперь было всё слишком серьезно. Долорес Кареро в больнице, и это по её вине. Преступница знала это и не собиралась отпираться, поэтому она выбрала самую верную в таких случаях тактику – молчание.
- Мне доложили, что едва я отъехал, вы тут с Долли устроили настоящий данс-марафон. Чего молчишь?! Я слушаю твои объяснения!
-Зачем мне рассказывать тебе, когда тебе и так все донесли во всех подробностях твои холопы, - злобно буркнула Руби, и уже собиралась было уходить, как отец больно схватил её за руку. Это болезненное, холодное прикосновение электронной руки – всегда означало, что отец нервничает, а это не предвещало ничего хорошего.
-Отпусти, больно! – обиженно завизжала Руби, пытаясь высвободить руку из сдавливающих, словно страшный удав, объятий железных пальцев. – Ты сломаешь мне руку!
-Я бы хотел услышать все это от тебя, дочка. Пока не услышу твою версию, что случилось между вами, ты никуда не выйдешь из этого кабинета. – Коди нажал электронную кнопку, и затворы автоматической двери щелкнули.
-Хорошо, отец, раз ты желаешь выслушать, я расскажу тебе всё! Я всё видела: как она утром, во время завтрака вертела перед тобой задницей, как показывала тебе свои сиськи, как ты не спускал с неё влюбленного гл;за, а потом эдак игриво хлопнул её по заднице! Думаешь, я, глупая девчонка, ничего не поняла! А потом ты ударил меня перед ней, перед своей грёбанной кухаркой, перед этим толстым ничтожеством из мексиканского ресторана! Я видела, как она торжествовала и скалила свои мелкие крысиные зубки, вот я и решила проучить её! Да, это я вызвала её на поединок «Фламенко», и она согласилась! Кто ж знал, что эта тучная дура чуть было реально не отдаст концы! Но, поверь, отец, в том, что ей сделалось плохо – нет моей вины. Её никто не заставлял – это был совершенно честный данс-поединок, и она могла выйти из него в любую секунду, если бы того захотела! Я же не виновата, что моложе и танцую лучше её!Со своей жирной задницей ей нужно было отступить, а она продолжала!
-Да, дела! - губернатор мученически поднял к потолку свой единственный глаз. –Так, и на что был этот поединок?
-Разве тебе ещё не понятно, папа?! На твою любовь! Проигравшая должна была уступить тебя другой!
-Так получается, это я стоял у вас на кону, а Долорес – невольная жертва любви, - вдруг, хриплым простуженным смехом загоготал губернатор.
-Получается, что так, папочка, - делая из себя невинную девочку, вздохнула Руби. - Но то, что между нами было, – это всего лишь танец. Никто из нас не знал, что всё так плохо закончится. Скажи, отец, я хотела бы только знать одно – у вас с Большой Мамой это серьезно?! Или как?!
-Серьезно?! Ты говоришь, серьезно?! - расхохотался губернатор. – Девочка моя, не ты ли сама говорила мне за завтраком, что губернаторы никогда не женятся на своих кухарках.
-Но ты же шлёпнул Ло по заднице. Я видела, как вы хихикали, словно сворковавшиеся влюбленные голубки. Я подумала было…
-Это было всего лишь минутное увлечение. Разве я не рассказывал тебе, что после твоей русской матушки ненавижу всех женщин и считаю их продажными суками.
-И даже меня? –спросила Руби, при этом её прелестные глазки сделались жалостливо- испуганными, как у обиженного ребёнка.
-Всех, кроме одной – это моей маленькой, сладкой доченьки Руби. Губернатор смачно поцеловал Руби в макушку.
-Значит, мир, - вручив отцу свои «пять»*, расплылась в радостной улыбке Руби.
-Мир. Своей маленькой принцессе я готов простить любую шалость. Ничего могу с собой поделать. Только вот, Руби, мы остались теперь без кухарки. Кто теперь нам будет готовить еду?
-Не знаю, - довольно хихикая, виновата пожала плечами Руби. – Придется нам нанять другую кухарку.
-Как бы не так, я не стану разбрасываться персоналом. Придется нам жить не евши, пока Долли не выпишется из больницы. Кстати, что там с нашей толстушкой? Совсем забыл спросить.
-Ей удалили аппендицит.
-О, теперь она пролежит недели три, не меньше. Я вот что подумал, Руби, довольно тебе сходить с ума от безделья. Пока у нас нет кухарки, ты сама бы могла заменить её. Ведь ты большая девочка, пора бы тебе научиться работать. Начни с кухни.
-Как! Я?! – вытаращив глаза, возмутилась Руби. - Ты что, папочка, совсем сбрендил с ума на старости лет! Чтобы я готовила еду! Может, мне ещё выносить помойное ведро!
-Но кто –то же должен готовить нам еду! Раз ты отправила Ло на больничную койку, так соизволь отработать за неё.
-Но я же совсем не умею готовить!
-Зато ты хорошо умеешь танцевать! Я думаю, что готовка дело куда менее сложное, чем степовка Фламенко. По крайней мере, яичницу ты всегда сможешь себе поджарить. Итак, в девять часов я жду тебя с яичницей здесь в моем кабинете, и не забудь принести мне моего молочного коктейля с мёдом.
-Папа!
-Что, папа! Выполняй! – тоном не терпящим возращения, прикрикнул на неё отец.
-Ну, папа, ты ещё пожалеешь об этом! – Глазенки Руби злобно сверкнули, как у маленького рассерженного зверька.
-Давай, давай! – смеясь, отмахнулся от неё отец. – Кухня уже ждет себя. – Раздался оглушительный грохот двери. – И не ломай мне, пожалуйста, дверь, не то, клянусь, ещё заставлю тебя ремонтировать петли прямо твоими наманикюренными ноготками! – закричал ей вслед Коди. – «Ничего, она придет», - довольно подумал он. – «Никуда не денется».
За окном разыгралась настоящая буря. Страшные молнии, растекаясь в тысячи рукавов, освещали небо, а гром гремел так, что окна поместья сотрясались, но сердце губернатора Флориды ликовало. Хвала небесам! Сегодня из-за погоды он снова не мог вылететь в Вашингтон на ежегодный доклад президенту, сегодня снова отменили совещание, которое он боялся более всего. Теперь вся эта канитель с тропической бурей, даст бог, затянется на две недели, не меньше, и у него как раз будет время подготовиться к решающему сражению. Нет, президентской шайке не разорвать старого Флоридского волка. Время работало на него.
Довольный Коди достал документы из саквояжа и стал продумывать тактику обороны. А ливень всё лил и лил за окном. Из-за темноты Коди и не заметил, как прошло время и наступило девять часов вечера – время его ужина.
Как только массивные часы из орехового дерева с гулким звоном отбили последний девятый удар, в комнату постучались.
-Входите! – раздраженно крикнул он. По привычке он ожидал, что в кабинет войдет Долорес, и станет вертеться задницей вокруг его стола, но тут же вспомнил, что она в больнице. Каково же было его удивление, когда вместо Долорес он увидел Руби! Нет, его не удивил сам приход Руби как таковой – Руби часто приходила к нему по вечерам, и они вместе ужинали, сидя за огромным рабочем столом прямо посреди бумаг, и подолгу разговаривая о всяких пустяках прошедшего дня. Но это была совершенно другая Руби! В той, что вошла в его двери, губернатор едва признал родную дочь!
Та девушка, что вошла в двери, лишь чисто внешне напоминала Руби. Только это была уже не Руби…На девушке, вошедшей в дверь, красовался эротический костюм «служанки». Короткая легкомысленная клетчатая юбчонка в веселую рюшку едва прикрывала голые ягодицы, разделенные едва заметной тонюсенькой полоской стрингов, и такой же зашнурованный корсетный клетчатый лифчик а-ля Октоберфест* с крылышками подпирал прелестные грудки Руби. Словно для того, чтобы подчеркнуть свою детскую порочность, Руби заплела две невинные девичьи косички, ловко прихваченные неряшливыми детскими резинками. Во рту у неё болтался шарик розовой жвачки, которую Руби походя выдувала из себя пузырьком и, лопая его, заглатывала снова, демонстрируя к нему свое наглое пренебрежение «жвачного животного».
Такой выходки от дочери он не ожидал! Единственный глаз губернатора, расширяясь, стал вылезать на лоб, а рот сам собой раскрылся от удивления. Это всегда выражало у Коди крайнюю степень нервного напряжения.
-Вы просили яичницу, господин губернатор? – как ни в чем не бывало улыбаясь, премило залепетала «нимфетка».
-Да, - растерянно ответил Коди, глупо моргая своим единственным глазом, словно видел родную дочь впервые.
-Вот ваша яичница, а это ваш любимый молочный коктейль. Всё как вы просили. Я могу идти, господин губернатор?
-Руби! Что всё это значит?! – вдруг, опомнившись, заорал он.
-В чём дело? Вам не нравиться, папочка?! – Руби сделала обиженную детскую гримаску. – Как странно, папочка, а на Ло всё это так смотрелось.
-Где ты взяла эту гадость?! – краснея от нервов, словно варёный кальмар, заорал губернатор.
-Это не гадость, папочка. Это наша новая форма поместья Ринбоу. Правда, милая юбочка? А лифчик? Тебе нравиться мой лифчик, па?
-Послушай, Руби, мне не нравятся эти игры! А ну, марш в свою комнату и немедленно переоденься в нормальную одежду! А потом мы с тобой потолкуем…серьезно, - с этими словами он больно схватил дочь за локоть.
-Паппи, ты не понял, - стараясь выдавить из себя противную легкомысленную улыбочку, чтобы высвободить свой локоть из железных тисков отца, заговорила Руби. - Я просто хотела немного развлечь тебя. Ты же послал меня на кухню – мне показалось это смешным, теперь я хотела развеселить тебя. Правда подходящего по размеру костюма служанки в гардеробе этой коровы я так и не нашла, но я думаю мой детский костюмчик Лолиты вполне подходящий для такого случая.
-Э-э-х! - покачал головой губернатор. – Я думал ты у меня умная девочка и не станешь повторять чужие глупости!
-Ну, что ты, папочка, я такая же тупая, менструирующая, продажная сучка, как и остальные. Так что моё место на кухне, – чуть не плача произнесла обидевшаяся Руби и собралась было уже уходить, когда отец крепко схватил её за руку.
-Погоди, ты обиделась?
-Нет, правда, всё в порядке. Это я так, из-за детской глупости…
-Нет, ты обиделась…из-за кухни. Ну, ладно, моя девочка, это действительно была моя глупая шутка. А теперь иди, переодевайся, будем есть твою яичницу, - снисходительно улыбнулся он, выставив вперед ряд белоснежных искусственных зубов.
Позабыв о светских приличиях, при свете молнии они долго и с удовольствием уплетали яичницу прямо из сковороды. Их обоих тошнило от недожаренных яиц, но они старались не выдавать это друг другу, чтобы снова не заговорить о Ло и не поссориться друг с другом, потому что отец и дочь очень устали за весь этот тяжелый, дурацкий день, и ссориться им больше не хотелось. После горячего молочно-медового коктейля, глаз губернатора заволокла сонная поволока, и он стал клевать носом. Заметив это, улыбающаяся Руби отвела отца в спальню и, переодев в шелковый турецкий халат, уложила в широкую постель. Привычным движением губернатор нащупал сигаретницу в тумбочке прикроватного столика, и, «выстрелив» из зажигалки-пистолета, вкусно затянулся дорогой кубинской сигарой, тупо глядя, как в свете непереставающих молний из темноты высвечивалась картина, неизвестного голландского художника, на которой были изображены спелые фрукты и насекомые.
-Фу-у-у-у-у, папа, ты опять за свое! Дышать же нечем! – сморщившись от крепкого запаха табака, Руби замахала руками. – Когда –нибудь от своих сигар ты сгоришь в собственной постели!
-Ну, спасибо за прогнозец, дочка, - захохотал Губернатор, делая последнюю затяжку сигарой, пока, не переносящая табачного запаха, Руби почти силой не отобрала её. Непримиримая к вредным привычкам, как, впрочем, ко всяким недостаткам и слабостям, что принадлежали не ей, дочь сурово взяла сигару из рук отца и брезгливо погасила её о хрустальную пепельницу. В следующую секунду возле себя она услышала протяжное сопенье отца.
«Ну, вот и всё, уснул», - подумала она. – «И как всегда забыл снять свой протез». Руби аккуратно отключила электронную руку – красный огонёк перестал гореть, затем, стараясь не будить отца, тихонько отстегнула ремни. Раздался щелчок, искусственная рука отделилась и оказалась в руках у Руби. Руби положила этот отъемлимо – неотъемлимый, мертвый рудимент на тумбочку рядом с отцом и заботливо прикрыла родителя пуховым атласным одеялом.
В свете мелькавших молний искусственная рука, лежащая на тумбочке представляла собой жуткое, сюрреалистичное зрелище, словно сошедшее из фильма «Резня в Америке», но Руби больше не боялась её. Когда-то ещё в раннем детстве она очень боялась этой мёртвой руки, потому что думала, что рука эта существует помимо её отца, как отдельный и независимый организм, который может отомстить ей, а теперь она почти свыклась с ней, как с родной сестрой, и каждый вечер снимала её со смертельно усталого отца, который от своих бумаг уставал так, что уже не в состоянии был выполнить эту самую простую и необходимую операцию.
Сняв протез, она стала массировать холодную мозолистую культю своими теплыми, потными ладонями, то и дело дуя на неё сильным, горячим дыханием. Так всегда нужно было делать, чтобы восстановить кровообращение после долгого дня ношения протеза. Руби закончила массаж, только когда культя стала мягкой и теплой.
Поцеловав в самый кончик шершавой культи, в том месте, где под дряблой стянутой кожей немного прощупывался аккуратный обрубок кости, она собиралось было уже уходить, когда что-то остановило её. Ей, вдруг, стало страшно. По-настоящему страшно, как бывает страшно только в детстве. Ей послышалось, что сквозь стену кто-то скребётся. Может быть это дух Чупакабры, которого отец давным-давно застрелил в её детском шкафу прямо на её глазах. Не смея пошевелиться, Руби буквально застыла от ужаса.
-Что, тебе не спиться, дочка? – услышала она в темноте хрипловатый голос полусонного отца.
-Я боюсь. За окном такая гроза.
-Ну-у-у, Руби, ты прямо как маленькая. Разве можно дочери губернатора Флориды бояться какой-то грозы. Это же самый грозовой штат Америки, так что молнии и раскаты грома у нас вполне привычное дело. Тем, кто живет во Флориде надо привыкнуть к грозам, как к самому обычному явлению.
-Но я так и не привыкла, папа. Мне все равно не заснуть, когда бушует буря. Можно, я буду спать с тобой, папочка?!
-Что ты, детка, ты уже большая девочка. Это нехорошо. Нас не так поймут.
-Плевать, папа. Порой мне становится жутко в этом огромном старом доме. Мне все время кажется, что за нами кто-то следит. Вот и сейчас, все эти нарисованные насекомые словно живые смотрят на нас сквозь эту старинную картину, - Руби указала на фруктовый пейзаж неизвестного голландского мастера. - А тебе так не кажется, папочка?
-Глупости! Детка, выкинь этот бред из головы. Лучше иди спать и не мешай мне.
-Но па –па! –делая бровки домиком, заныла Руби.
-Хорошо, только учти это в последний раз.
-О, да, папуля! – Взвизгнувшая от восторга Руби, со всего маху сиганула под одеяло к отцу и крепко-крепко обняла его за грудь. – И смотри, не налегай мне головой на мой обрубок, - предупредил Коди, - а то завтра рука отечёт и я снова не смогу двинуть и пальцем, а мне ещё работать весь день.
-Да, папочка, я всё помню: не налегать – Руби снова нежно поцеловала отца в кончик мозолистой культи и прижалась лицом к его теплой, вкусно пахнущей потом и сандаловым деревом подмышке.
Теперь она могла слышать, как бьется его сердце. Простое человеческое сердце. И пускай теперь тропический шторм ревет с неистовой яростью, пускай мохнатый и ужасный Чупакабра* бродит по дому, скрипя рассохшими половицами, – она ничего не боится, ведь рядом с ней её любимый папочка.
Россия, Санкт –Петербург, посёлок Петушки
Глава сто девяносто восьмая
Сильнее смерти или Странная женщина у проруби
В тот ранний предрассветный час, когда спешащий на работу люд обычно ещё досматривает в теплых постелях свой последний, самый сладкий сон, можно было заметить, как сквозь свинцовые утренние сумерки из дома вышла женщина в халате и тапках. Она прошла вдоль по проселку обширного сада, прилегавшего к её дому, по видимому для того, чтобы никто не заметил её слишком вызывающее домашнее неглиже, и завернула за угол, к дороге. Судя по её торопливо-суетливой походке, она спешила выкинуть мусор в канаву за дорогой, до того, как пойти на работу, – обычная картина для этих мест. Поскольку в поселке до сих пор не был организован централизованный вывоз мусора, не совсем чистоплотные жители Петушков, сдавшие свои городские квартиры в наем и потому вынужденные круглый год проживать в своих необорудованных инфраструктурой дачных домах, сбрасывали пакеты с мусором прямо на дорогу, даже, несмотря на угрозу штрафа, потому что другого места, куда можно было сбрасывать отходы собственной жизнедеятельности, в деревне попросту не было.
Но странно, приглядевшись, мы замечаем, что никакого пакета с мусором или ведра в её руках не было. Она шла совершенно пустая. Куда же направляется эта странная женщина в столь ранний час?
Через секунду всё стало ясно – вместо проселка, ведущего к дороге, она сворачивает к реке, туда, где небольшой помост для стирки белья спускался прямо к середине стремнины. Женщина снимает халат, и, разминая руки, делает глубокий вздох. О, боже, неужели она хочет купаться?! Все верно, и обтягивающая резиновая шапочка на голове ясно говорит об её намерении. А что такого удивительного, спросите вы, женщина пошла на реку, чтобы искупаться. В общем – то ничего, если не учитывать того, что на улице конец февраля, стоит десятиградусный мороз, а её купальня - это не комфортабельный бассейн с подогревом, а небольшой прорубь – Иордань*, пробитый во льду как раз на месте схода мостка в реку.
От дыхания из её рта валит морозный пар, но женщина, храбро скинув теплый халат и обнажившись в один купальник, как будто не замечает его, так же, как не чувствует леденящего холода и пронизывающего северного ветра, продирающего до кости прохожих, которые скорчившись от холода и «бодаясь» с упрямым, ледяным Питерским ветром, закутанные с ног до головы в теплые шарфы, уныло бредут на работу. Она же ведет себя так, как будто на улице середина лета и стоит удушающая сорокоградусная жара.
Закрыв глаза и зажав нос пальцами, она прыгает в воду. Раздается всплеск, и черная вода реки поглощает женщину с головой. О боже, неужели эта несчастная пришла сюда, чтобы свести счеты с жизнью?!... Тогда непонятно, зачем ей «для этого» нужна купальная шапочка? Неужели, только для того, чтобы не замочить голову, когда она будет топиться? А купальник? Какая разница - топиться в халате или в купальнике? Но наши глаза не обманывают – женщина разделась, прыгнула в прорубь и скрылась под водой. О, несчастная безумица, что ты наделала!
Но, нет, вот же она! На поверхности видны её посиневшие от холода пальцы, судорожно вцепившиеся в край полусгнившего мостка. К счастью, наши жутковатые подозрения не оправдались. Через секунду из темной воды появляется розовая купальная шапочка отчаянной ныряльщицы, и женщина всплывает из проруби…живая и невредимая, и тут же, фыркнув от удовольствия, словно тюленёнок, она, держась руками за выступ мостка, снова задерживает дыхание и ещё раз погружается в прорубь с головой. Раз! Два! Три! Ровно три раза. Как при крещении. Затем, словно ошпаренная морозным кипятком, выскакивает из проруби и, визжа от восторга, бежит к развешенному на ветвях огромному полосатому полотенцу.
Было видно, что от своего ледяного купания женщина получила удовольствие. По- видимому, эта «бодрящая» процедура для неё была не впервой. Для заядлой моржихи не имеет значения, какое время года и какая сейчас погода за окном, ведь для подобных безбашенных экстрималок любая вода не по чем.
От мороза из её пор валит пар. Она будто вся окутана плотным столбом белого пара, выходящего из её маленького, неясного, человеческого силуэта, отчего она вся становится похожа на неясного туманного призрака. Это мельчайшие капельки воды. Испаряясь на леденящем ветре, они превращаются в пар, который вытягивает последние остатки тепла из её маленького тела. Но странная женщина убеждена, что вместе с паром из её пор выходят остатки её болезни. Она рада этому, выходящие из тела облачка пара приводят её в полный восторг, как приводят в восторг хлипкого мальчишку десять преодоленных им подтягиваний на спортивной перекладине, потому что он думает, что в результате этих нехитрых манипуляций с собственным телом, которые, переломив собственную слабость, ему удалось преодолеть, на его руках нарастает ровно один миллиметр мускул. И в самом деле, после холодной купели она чувствует, что надоевшая слабость отступает, а силы возвращаются к ней, что она будто переродилась заново. Она рада тому, что, преодолев себя, очередной смогла бросить вызов самой природе, и не умереть…очередной раз.
В пылу экстремального купанья она даже не заметила, что за всё это время с близлежащей автобусной станции, находящейся недалеко от моста, за ней уже наблюдали кучка деревенских ротозеев, которые специально приходили сюда на несколько минут пораньше, чтобы увидеть занимательное зрелище зимнего плаванья безумной незнакомки. Проходящие же мимо местные не разделяют её радости. Указывая на необычную экстрималку в купальнике, они только покручивают у виска пальцами. Если бы экстрималка могла подплыть поближе к мосту, то смогла услышать следующие восклицания в свой адрес:
-Сотри, Машка, его придурошная, опять купается в мороз.
-Что и говорить, отчаянная баба, только видать после болезни у неё совсем крыша съехала.
- Э-хе-хе, боюсь, что все проще. Должно быть, бедняге надоело жить, вот и хочет уморить себя…
Но зимняя «ундина» не обращает ни на кого внимания, на пустые слова глупых людей, столпившихся на мосту. Ей некогда. Чтобы не окоченеть заживо на пронизывающем, леденящем ветре, она должна двигаться. Отдуваясь и фыркая от перехватывающего дыхание крепкого морозца, женщина наскоро обтерпевшись приготовленным сухим полотенцем, проворно заворачивается в полосатый узбекский халат и, словно подбитая собачьей чумкой собачонка, забавно приподая на одну ногу и подскакивая на другой, бежит к дому.
Босиком, утопая по колено в глубоком ледяном снегу, радостная и раскрасневшаяся от ледяной купели, она бежит домой, тем же путем, которым пришла сюда, но перед домом, женщина останавливается, будто задумывается о чём-то.
Вот она оглядывается по сторонам. Нет ли никого? Нет. В заиндевевшем от холода саду тихо. Только старые вишни, чуть звеня, подрагивают замерзшими ветвями, отчего в саду слышится тихая музыка, будто кто-то тихонько играет на хрустальных бокалах. Это длинные сосульки, свисая с заледенелых ветвей, ударяются друг о друга, и словно волшебный ксилофон производят эту необычную мелодию застывшей воды. Вот проснувшаяся синица, громко провозгласила жизнеутверждающую песенку рассвета, хотя ещё совсем темно… Звонкое теньканье синицы – первый признак рассвета, но никакого рассвета ещё нет, только глухие полусумерки окутывают сонный сад туманом. Однако, буквально через несколько минут становится ясно, что птичка-синичка не ошиблась –из-за горизонта медленно появляется заспанное февральское солнце.
Светает совсем незаметно, но быстро. Едва показавшись, низкое зимнее солнце окрашивает искрящийся снег сначала в темно синий, затем в нежно лиловый свет, и, вдруг, выскочив огненным краем из-за кромки дальнего леса, озаряет его ослепительно белым светом, так что режет глаза. Но, это уже другое солнце – оно светит по-другому ярко и настойчиво!!! Значит, зиме конец - скоро весна! Весна идет!
Как же здесь хорошо и тихо. Убедившись, что сад пуст, женщина закрывает глаза, вытягивает вверх руки к просыпающемуся на востоке солнцу, и, сделав несколько глубоких глотков душистого зимнего воздуха, сбрасывает халат под ноги, остается совершенно нагой.
О боже, да это же не женщина - это монстр! Живой скелет, туго обтянутый кожей. …Живой покойник … При виде её до предела истощенного тела, покрытого отвратительными рубцами шрамов, неподготовленный человек вскрикнул бы от ужаса, а беременная женщина тут же разродилась.
Но это ещё не все - женщина абсолютно лысая! То, что мы приняли за купальную шапочку, оказалось всего лишь голой кожей головы, кожей без единого намека хоть на единый волосок. Если бы это был мужчина, то даже эта абсолютная лысина смотрелось куда естественней, но зрелище лысой женщины противоественно само по себе, почти дико в своем жалком убожестве.
Истощенная до последней степени, лысая женщина, у которой даже нет бровей и ресниц, выглядит, словно восставшая из саркофага древнеегипетская мумия, с той лишь разницей, что ввалившиеся в глубокие глазницы яблоки выпученных от худобы глаз ещё вращаются в глубоких впадинах её туго обтянутого кожей черепа, а просматривающие сквозь тонкую, как оболочка кожу ребра, автоматически расширятся и сужаются в глубоком дыхании, так что создавалось впечатление, что проступающие все до одного ребра вот-вот разорвут тонкую мембрану кожи. Эти едва уловимые признаки жизни, да ещё упрямый морозный пар исходивший от её дыхания выдавали, что это не мертвец, а живая женщина.
Почему женщина? - судя по торчащим выступам широких тазовых костей было видно, что этот жалкий дистрофик когда-то был женщиной. Но теперь её вряд ли бы можно было признать взрослой женщиной – из-за своей страшной худобы она выглядит как истощенный десятилетний подросток, с тонкими, как палки руками и ногами, и лишь кое-где покрывающие её до предела изможденное худобой, но всё ещё сохранившее первую девчачью молодость лицо, едва заметные морщинки, да тяжелые ввалившиеся синяки под глазами, говорит о том, что это не подросток, а уже немолодая женщина, прошедшая жизнь. Только это была очень худая женщина.
Она совершенно лысая. Даже бровей и ресниц у неё нет, так что создается впечатление, что её большие ввалившиеся глаза с вращающимися белками, словно искусственно вставлены в глубокие глазницы. Её до предела истощенное лицо, похожее на обтянутый кожей череп, состоит из этих одних огромных глаз, обрамленных глубокими синяками, заострившегося как у покойницы носа, да большого пухлого рта, безобразно растянувшегося от худобы, словно его прокачали ботоксом. Щёк же почти нет - они ввалились внутрь.
Постепенно глаза начинают привыкать к шокирующему зрелищу, и худая маленькая женщина уже не кажется такой безобразной, наоборот, даже в своей неестественной худобе, она кажется красивой, как только что отданная безжалостному тлену юная покойница, ещё не успевшая познать в своей короткой жизни превратности женского существования . Даже эти руины некогда красивого женского тела вызывает не восхищение, а жалость, потому что когда-то оно было красиво, а теперь в своем дистрофичном измождении только сохраняло очертания былой красоты.
Но было и ещё что-то более странное было в этой абсолютно лысой женщине, похожей на подростка, в её сутулости, в её неестественно приподнятом плече, которое она как будто всё время зачем-то старалась прижимать к уху. Её словно скособочило от собственной худобы. Женщина повернулась. Боже милосердный, теперь стало всё ясно - у женщины не хватает левой груди! Вместо неё была странная, я не оговрюсь, страшная пустота, нелепо прикрываемая лишь пустой чашечкой купальника, который безжизненной тряпочкой болтался там, где, согласно всем здравым законам пропорции человеческого тела, должны были выступать очертания второй женской груди, отчего её единственная правая грудь, как нарочно большая и полная, казавшаяся огромной из-за своего уродливого одиночества, свисала вниз, словно боксерская груша, и поэтому смотрелась особенно безобразно, будто росла прямо из средины тела. Своим видом эта единственная грудь напоминала, вздувшегося до невероятных размеров гигантского клеща, который присосался к тощим ребрам умирающей от голода собаки. Она словно жила своей отдельной от жизни тела жизнью и безжалостно высасывала из него последние соки. Эта нелепая огромная грудь была единственный полным предметом на высохшем, как палка теле, из-за чего казалась посторонним рудиментом, пришитым сюда неизвестно зачем, и тем не менее, эта единственная, и такая нелепая грудь принадлежала к этому же телу.
Своим весом эта единственная грудь перетягивало правое плечо вниз, отчего другое приподнималось чуть ли не к уху. Вместо левой груди - огромная, со средний мяч дыра, словно невидимая чудовищная рука вырвала из груди женщины кусок мяса вместе с ребрами. Лишь дряблый кусок сморщенной кожи, похожий на шрам от ожога, прикрывал место этого чудовищного провала. Подойдя поближе, можно было заметить, как под этой хлипкой пугой кожи, вздувая и всасывая кожу, бьется её сердце. При виде её бьющегося под кожей сердца, выпирающих от худобы костей, вывалившихся вперед кишек, создавалось жуткое впечатление, словно несчастная была живым анатомическим театром. Лишь увидев следы хирургических швов, мы понимаем - вторая грудь была ампутирована.
Но женщина - мумия будто не замечала своей худобы и отвратительных шрамов покрывающих всё её тело, своё вызывающее человеческой, а тем более женской красоте уродство. Задорно скинув себя заледенелый купальник, она, раздевшись догола, захватывает в ладони полную охапку колючего, талого снега и, визжа от боли и восторга, начинает растирать им свою тонкую до папиросной бумаги, шагреневую кожу. Её до смерти холодно и весело, она смеется от удовольствия, страшно растягивая широкий рот и скаля сведенные от холода зубы , но вот кожа её становится окончательно багровой, и, быстро накинув халат, женщина спешит в теплушку сеней, где судя по пару, выходившему из трубы, уже топится баня. Где-то в глубине сада хлопнула скрипучая дверь. Всё, на сегодня водные процедуры окончены!
Всякий, кто лицезрел бы эту истощенную одногрудую женщину, обтирающуюся снегом посреди сада, очень бы удивился, а может быть и испугался неожиданного зрелища изуродованного человеческого тела, и ещё, быть может, долго бы стоял ошарашенным, не смея сойти с места. Но единственным свидетелем оставалась синица, которая всё ещё продолжала тенькать, зазывая восходящее солнце.
Да, да, та несчастная женщина без левой груди– это я. Мне ампутировали грудь с полгода тому назад. Есть только одно заболевание, по которому женщине могут отнять грудь – это рак молочной железы.
Страшный диагноз мне поставили почти год тому назад. Как это обычно бывает – болезнь возникла внезапно. У меня начались боли в левой груди. Сначала я ни придавала им никакого значения, свалив все на возрастной климакс и старый ушиб, полученный в драке с сёстрами - Мамедовыми, но дальше становилось только хужу - боли стали усиливаться.
Обычно это происходило с наступлением вечера – грудь болела так, что стоило мне хоть немного задеть сосок хотя бы краем одежды, как это тихое прикосновние, эта ничтожная перетрубация сразу же вызывала дикую ноющую боль, будто ударяли в болезненный синяк, который ныл ещё несколько минут, словно больной зуб, так что мне приходилось прикладывать кубики льда, чтобы скорее унять противную, ноющую боль. Неудивительно, что целый вечер я ходила нервная и раздраженная, срываясь на всех. Никто из домашних не понимал в чем же причина моего плохого настроения. А к утру всё вроде бы проходило, и я, забыв о прошедшей боли, садилась за переводы.
Обнаружилось все случайно… во время секса. В ту мартовскую весеннюю ночь никому не спалось. Стояла сырая отвратительная Питерская погода, от которой голова буквально раскалывается надвое. Не знаю почему, но именно в тот отвратительный, самый короткий день в году, когда стрелки часов всей страной зачем-то переводят на час вперёд, Алексу приспичило удивить свою маленькую женушку внезапно проснувшимися в нем мужскими способностями –несчастную, вымотавшуюся за день, уставшую женушку, которая, мирно свернувшись калачиком на своем жестком негостеприимном диване, уже досматривало второй сон. Не знаю, что взбилось моему благоверному балбесу заняться сексом именно сейчас, когда мы уже вот несколько лет кряду не то что заниматься любовью, а даже почти не разговаривали друг с другом из-за постоянных отлучек Алекса к своей бывшей и неизменно следовавших за этим запоев Алекса, которые буквально выводили меня из себя. Должно быть, мой «благоверный» принял решение основательно разговеться перед долгим пасхальным постом, с первого дня которого он мысленно поклялся себе не брать в рот ни грамма спиртного и не исторгать из себя ни грамма семени.
Так или иначе, но в тот, предпоследний, субботний день масленицы, было неудивительно, что Алекс как всегда притащился домой «навеселе». Дело в том, что на базарной площади поселка полным ходом шло народное гулянье под названием «Широкая Масленица», организованная щедротами нашей местной поселковой администрации, и не только блины, но и русская водка лилась рекой. Этот исконно русский напиток бесплатно выдавали «на пробу» в крохотном рекламном стаканчике, разливая прямо из огромной бочки. Это был местный сорт нашей «фирменной» водки (на деле, сказать, довольно низкопробной, но крепкой сивухи, получаемой из отходов местного мукомольного завода), известный как «Петушинская Родная», которую спонсировал один местный депутат, открывший в Петушках небольшой ликероводочный завод, чтобы окончательно споить и так опускавшееся от безработицы и безысходности местное население мужичков.
«Петушинская Родная» - любимое пойло местных мужиков, от которого буквально «сносило крышу». Естественно, такое событие, как раздача бесплатной водки населению, не могло не привлечь внимания местных мужиков, которые оголтелой разухабистой толпой, махая руками и отталкивая друг друга, стремились «взять свою пробу». Сами подумайте, кто же в деревне откажется от бесплатной выпивки?
Алекс, как опытный «сомелье», прежде чем съесть свой первый бесплатный блин, «взял» десять проб «Петушинской», разлитой в крохотные пластмассовые стаканчики, прежде чем окончательно окосел от пьянства и сытости. Его, почти полумертвого от загула, дети кое-как приволокли домой на детских саночках, и, не зная, что делать с огромной «тушей» отца, сбросили тяжелого Алекса на пороге.
Мне буквально силком пришлось волочить храпящего пьяницу за ноги до ванной. Раздевать его и перекинув через край ванной, словно мешок с мусором, холодной водой из душа промывать его от остатков водки. Душ Ханко* - было единственное, что могло привести в его чувство.
Зато, когда мой «благоверный» бывал пьян, он окончательно терял всякое человеческое достоинство. С ним можно было делать всё, что угодно: рвать за его гадкую мужичью бороду, обливать холодной водой, бить кулаками в его толстую, отупелую морду, обзывать последними словами, которые только приходили в голову. На все это он только хлопал осовелыми глазами и, словно тупая скотина, отвечал противным протяжным мычанием, из которого ровным счётом ничего разобрать было нельзя.
К чести Алекса надо отметить, что когда он был пьян, он не был «буйным» пациентом, в противном случае его могучий мужицкий кулак давно бы раскроил мой череп, как ореховую скорлупку, и эти замечательные строки никогда бы не были написаны.
Наградив его жестким контрастным душем, я собрала последние силы, и поволокла голого Алекса за ногу. Неудивительно, что после перетаскивания почти стокилограммового мужа, моя ушибленная грудь болела адски. Мне было уже не до чего. Заглотив полную кассету Пенталгина, я, не раздеваясь, свернулась на диване и тут же вырубилась.
Ночью я проснулась от того, что кто-то дергал меня за ногу. Я страшно испугалась, думая, что кто-то пробрался в наш дом. Но это был протрезвевший Алекс. Он задрал мне подол халата и теперь ласкал мои голые ягодицы своими засаленными вонюче-колючими губами, от которых ещё несло крепким мужским перегаром. Мне хотелось убить этого придурка. Если честно, если меня разбудить посреди ночи, я делаюсь очень злой. И это несмотря на то, что ночью я сплю очень скверно или практически не сплю.
Этот разгульный масленичный денек и так выдался для меня тяжелым – я целый день проторчала у плиты, пытаясь угодить этому жирному, неблагодарному борову, моему «благоверному» мужу, но не получила от него даже простого, человеческого «спасибо» - вместо того, чтобы остаться со мной дома и культурно отпраздновать Масленицу в кругу семьи и детей, эта тупая, толстая, неблагодарная тварь поперся на депутатский праздник, только потому, что там, видите ли, давали спиртное, которое у нас дома было под строжайшим запретом. А теперь, когда от этой сумасшедшей готовки и беготни по всему поселку в поисках пьяного Алекса, у меня практически не осталось сил и нервов, этот придурок ещё вздумал позабавиться со мной, потому что, несмотря на мои запреты, ему удалось выбраться из дома, нажраться бесплатной водки и привести себя в «боевую готовность».
Я сжала кулак и, хотела уже было, заехать Алексу в ухо, как он схватил меня в свои железные, горилловы объятья, вскинул на плечо и потащил в постель. Это было похоже на то, как у нас было в первый раз. Воспоминания первого секса вызывали во мне стойкое отвращение к старому развратнику. Я почти ненавидела этого жирного борова с его таким же толстым, покрытым густыми венами русским «богатырём» - Ильёй Муромцем, которым он когда-то осквернил меня и продолжает осквернять с завидной регулярностью похотливого кабеля, даже не смотря на тот факт, что мы уже давно спали в разных постелях, и нормального ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО секса у нас давно не было.
То, что делал со мной Алекс, можно было бы назвать, как мастурбация выжившего из ума старика. Только мастурбировал он не с самим собой, как это обычно делается у «нормальных» онанистов, а со мной, с собственной «маленькой глупой женушкой». Обычно я, несмотря на тот факт, что заранее знала, что и на этот раз у моего муженька ничего не выйдет с исполнением супружеских обязанностей, как он сам грустно называл свои неудачные «поползновения», назло начинала сопротивляться ему, пиная ногами в его толстый живот и раздирая ногтями его жирный бекон широченной, как у упитанного борова спины.
Когда ему с большим трудом все-таки удавалось снять с меня одежду и, раздвинув ноги, «уложить на лопатки» в позу «миссионера №1»*, то всякий раз оказывалось, что его предательское «орудие» И НА ЭТОТ РАЗ не готово «к подвигам». Его внезапно опавший член безжизненно болтался между ног, как бесполезная тряпка. Вся его мужская сила странным, почти невероятнейшим образом уходила на мелочную борьбу со мной, словно углекислый газ в мгновение ока вылетавший из бутылки дешевого шампанского. Всё как всегда срывалось в последний, самый решающий момент, что вызывало во мне взрыв дикого хохота, и до невозможности бесило Алекса, который, казалось, готов был придушить меняв, как Отелло Дездемону. Я же ликовала свей маленькой победе. Признаться честно, мне нравилось издеваться над Алексом в постели - это доставляло мне ни с чем несравнимое удовольствие.
Он никогда не бил меня, но все его неудачные исполнения супружеского долга обычно заканчивалось тем, что он обзывал меня стервой и вышвыривал обратно на диван, словно ненужную тряпичную куклу.
Вот и на этот раз он уложил меня лицом вниз и, закинув халат на голову, стал разнузданно водить своими толстыми грязными пальцами вокруг моего ануса. Он думал, что эта его нехитрая, грубая мужицкая игра возбуждает меня, воздействуя на только понятную ему мою важную эротическую точку, что этим он как бы делает мне важное одолжение, обращая таким образом свое драгоценное внимание на свою маленькую, глупую, но законную женку, но это его «внимание» не возбуждало, а только унижало, раздражая до слез. Меня буквально трясло от злости, потому что я хорошо знала, к чему клонит этот выживший из ума, престарелый извращенец. Алекс давно предлагал мне орал, потому что обыкновенный секс со мной уже не удовлетворял его. Его маленький жирный «мальчик» требовал новых приключений, потому что его престарелый хозяин немного тронулся на почве мужского климакса и алкоголя. Я категорически отказывалась. Я не хотела, чтобы мой старик, порвав мне еще и анафедрон*, второй раз лишил меня девственности, даже если я была его законной супругой.
Тем временем, закончив свои грубоватые прелюдии, жирный извращенец перешел к делу. Я почувствовала, как его тяжелая волосатая туша, плотно придвинувшись ко мне сзади, навалилась на меня своим потным, воняющим дешевым одеколоном и кислотой алкогольного перегара, телом. Сильными ладонями он раздвинул мне ягодицы и попытался войти сзади. Его раздувшаяся от возбуждения головка члена тщетно пыталась проникнуть сквозь моё узенькое отверстие ануса. То что он делал, казалось невозможным и совершенно бессмысленным. Не в силах проникнуть внутрь, он только до боли мусолил мое заднее отверстие своим толстым рыхлым, как творожная туба, членом, вдавливая глубоко внутрь. Пытаясь прекратить эту тошнотворную возню, я нарочно крепко сжала ягодицы и стала вырываться из его железных объятий.
-Ну, же, моя маленькая женушка, расслабь попку, тебе же будет легче, - тяжело дыша от возбуждения, уговаривал меня Алекс.
-Прекрати, Леха, не видишь, я не хочу этого! - Но Алекс не унимался, он только ближе придвинулся ко мне, сжав свой бесполезно упиравшийся ватный член в безобразную гармошку.
-Ну, давай, чего ты боишься, Малыш? Я же знаю, что после пятидесяти вы больше не беременеете, так что теперь чего…жалеть…- развратник произнёс эти слова с таким уверенным цинизмом, будто хотел заняться со мной самым обычным «семейным» сексом, а не порвать анафедрон.
Больше унижений я терпеть не могла - со злости я больно ударила мужа своим острым локтем в нос, да так что из него (носа) тут же хлынула кровь. Ударивший в нос соленый запах крови буквально отрезвил Алекса. Он немного пришел в себя после своей «Петушинской», и тут же, вытаращив заплывшие жиром свинячьи глазки, заорал на меня:
-Какого х…на ты творишь, стерва?! Совсем обалдела?!
-Лучше спроси себя, какого х…на ты творишь, старый ублюдок? Приходишь в дрезину пьяный, а потом будешь меня посреди ночи, и тащишь себе в койку! Разве я не ясно выразилась, что не хочу заниматься с тобой твоим грёбанным солдатским аналом, и, вообще, сексом! Никогда! Чего уставился?! Давай, беги к своей бывшей и вытворяй там со своей шлюхой все, что душе угодно, а меня оставь в покое! Я все равно не буду спать с тобой, потому что только от одного вида твоей пьяной рожи меня блюёт.
-Вот дура! Господи, если бы ты только знала, как ты меня достала! Как ты меня достала, маленькая, гадкая стерва! Как ты не понимаешь, ты же мне всю жизнь искалечила, гадина! – Он схватил меня за горло и стал трясти, словно грушу в саду.
-Правильно, Алекс, придуши свою маленькую стерву, и все будет кончено. Ну же, давай, вперед! Станешь первым в поселке Отеллой, а я наконец-то избавлюсь от этой позорной, надоевшей жизни! - Не ожидавший подобной выходки, Алекс дико уставился на меня осоловелыми от водки глазами и выпустил ладонь. – Ну, что я говорила - слабак, - плюнув ему в окровавленный рот, я громко расхохоталась. Признаюсь, в этот момент мне было все равно придушит он меня или нет. Мне было не страшно, потому что я так устала от попоек мужа, нищеты, домашних забот, что мне было уже не жаль терять моей глупой, дурацкой жизни.
-Дура! – он презрительно и резко отшвырнул меня на подушки. В этот момент я увидела, как его глаза сделались, вдруг, такими жалкими-жалкими, и на них навернулись слёзы и потекли по его раскрасневшемуся от расстройства и алкоголя лицу. Отвернувшись к стенке, этот здоровый пятидесяти пятилетний мужик заплакал, как обиженный ребенок, делая вид, что сморкается носом.
Пошла уже третья стадия отрезвления Алекса, которую я так и называла – «покаяние грешника», которое приходило после двух бессознательных стадий – «пьяный в лежку» и «свинского быдла». Обычно в этой стадии Алекс плакал, жалея себя, проклиная свою загубленную жизнь, затем клятвенно уверял, что больше никогда не будет пить, не возьмёт в рот и грамма спиртного и, валяясь в моих ногах, как последнее быдло, просил у меня прощения. Вместе со слезами раскаяния (как, впрочем, и с мочой) из него выходили последние остатки алкоголя. В общем, стандартный «репертуар» знакомый многим российским женщинам.
Но на этот раз всё пошло не по привычному сценарию - я поняла, что всё-таки это я довела его. Я ликовала! Но потом мне, вдруг, почему-то самой стало жалко эту большую, столеросовую дубину. Всё-таки он был мой муж, с которым мы прожили не мало лет, и так издеваться над почти родным человеком, пусть даже он пьет, как свинья, было подло с моей стороны. Я решила отступить.
-Ладно, Алекс, давай, только быстро. И учти, это в последний раз – мы с тобой уже слишком стары для подобных глупостей. – Я сняла халат и, оставшись в чем мать родила, приняла привычную колено - локтевую позу – любимую позу моего мужа. – Ну, чего же ты ждешь, начинай!
-Ну, чего же ты ждёшь, начинай!
Алекс был поначалу шокирован. Он смотрел на меня, ничего не понимая. Это было невероятно, чтобы его «горячая» маленькая женушка, с которой для того, чтобы исполнить свои супружеские обязанности, ему всю жизнь приходилось ловить по постели, как последнюю девственницу, сама предлагала себя ему. Но факт был на лицо –она согласна! Перед тем как начать «исполнять свой супружеский долг», Алекс внимательно посмотрел на свой член, словно хотел удостовериться, на месте ли его «боевое орудие». Пенис снова висел посредине ног, как бесполезная тряпка.
-Как начинать? У меня уже того…всё…уехало, - разведя руками в стороны, грустно констатировал факт Алекс. Если бы вы видели, какое глупое лицо было у него в тот момент!
-Бедный, бедненький мой Медвежонок! – Чтобы успокоить расстроенного мужа, я хотела поцеловать в его заросшие бородой губы, но он резко отвернулся, думая, что я продолжаю насмешничать над его мужской слабостью.
-Иди спать, Канарейка! – недовольно буркнул он, словно надоевшую собачонку, выпихивая меня ногой с постели. – Спокойной ночи!
Но мне не хотелось, чтобы наша редкая ночная встреча в нашей собственной супружеской постели закончилась глупой ссорой. В конце концов, все эти бессмысленные манипуляции Алекса с моим непробиваемым анусом возбудили меня саму. Теперь мне самой как никогда хотелось, чтобы этот «зверь» овладел мной. Все равно как, но только овладел. Я больше не боялась боли, наоборот, я хотела, чтобы он снова причинил мне эту разрывающую тело боль, как тогда, в мой первый раз…
Вместо того, чтобы уйти, я прижалась к мужу и стала целовать его потное толстое тело.
-Я же сказал, на сегодня прием окончен. Спокойной ночи, бабушка, - как бы нехотя проворчал Алекс, отворачиваясь на другой бок.
-Нет, Алекс, ты не понял меня. Я хочу тебя.
-Ты что, Канарейка, конопли объелась?! Сначала бьешь меня локтем по носу, а теперь хочешь меня.
-Да, я хочу тебя, - не моргнув глазом, повторила я. – Я хочу, чтобы ты сделал это.
-Дура! – он покрутил жирным пальцем у виска. –Ты сама не знаешь, что хочешь.
-Я не дура. Сделай это, Алекс! Пожалуйста!
-Отстань от меня! Разве ты не поняла, что я пошутил насчет твоей задницы. Межу нами нет, и ничего быть не может, потому что у меня больше ничего не стоит. Я - импотент, жалкий, ни к чему не годный импотент. Я – старик.
Но я больше не стала слушать глупые бредни Алекса по поводу его «импотенции», вместо этого, откинув тяжелое верблюжье одеяло, я нащупала его грузный член в темноте и, слегка обхватив губами кисло пахнущую потом и спермой мокрую головку пениса, стала нежно ласкать его. Мне было уже за пятьдесят, но это был мой первый в жизни минет, который я делала губами, но, внезапно потеряв всякую стыдливость, я даже не обвиняла себя в этом новом падении, потому что делала это для любимого человека, с которым прожила целую жизнь.
От остатков спермы он был солоноватый и липкий. Меня тошнило с непривычки, но мне нравились новые ощущения неизведанной ласки, и я продолжала постигать её, имитируя движением своего рта и рук движения порнозвезд.
Бедный Алекс! Он лежал не шевелясь. Его трясло при мысли, что если он дернется, большие, как лопатки, зубы его сумасшедшей жены сожмутся и отхватят его главное мужское достоинство. Но вот Алекс стал расслабляться…застонал – похоже, он вошел во вкус «французской любви». Постепенно ему понравилось, что я делала с ним. Даже губами я чувствовала, как твердея, наливается силой его полный, короткий «мальчик» -богатырь, которого он уже считал давно парализованным «старичком». И, вдруг, не вытерпев сладостных мук, Алекс резко схватив меня под живот и, поставив на колени, резко вошел в меня. Он уже собирался насладиться необузданным животным сексом, как вдруг услышал от жены душераздирающий вопль боли!
В одно мгновение Алекс отпрянул от меня, как от чумы. Он был напуган, он не понимал, что произошло, ведь он уже не посягал на её оральную девственность. Это был их самый обыкновенный, семейный секс, которым он всегда занимался со своей женой лет эдак десять тому назад, когда был ещё не так стар. К его чести надо сказать, памятуя о разнице в весе, он всегда был осторожен и не когда не позволял причинять своей хрупкой, маленькой женушки боли, кроме того самого первого раза, когда он лишал её девственности на её детской тахте, да и то, что произошло ТОГДА, случилось больше по молодости и по глупости, когда он ясно почувствовав её упругое сопротивление девственной плевы, всё равно уже не смог обуздать свою яростную студенческую страсть к однокурснице, которая так доверчиво попалась в его нехитрую ловушку любви…
-Что на этот раз? – раздраженно спросил Алекс, которому вместе с внезапно обмякшим его «дружком» уже отпало всякое желание заниматься сексом.
-Грудь, грудь, - корчась от боли, прохрипела я. – Ты задел мою грудь.
-Послушай, Лиля, всё это меня уже начинает доставать! Каждый раз, когда я хочу переспать с тобой, ты то лезешь, куда не надо, то начинаешь оскорблять меня, то изображаешь из себя девственницу! Хватит, мне надоели твои подростковые игры в девочек и мальчиков! Ты уже взрослая женщина и должна вести себя в постели со своим мужем, как взрослая женщина!
-Нет, Алекс я не играю…я серьезно….грудь…больно.
-Да что у тебя там?!
-Не трогай меня!
-Ну, уж нет, дорогуша, дай я посмотрю….- Почти насильно Алекс оторвал мои ладони от груди. Только сейчас он заметил, что левая грудь его жены преизрядно опухла и посинела. Алекс осторожно провел пальцами по соску и нащупал явное затвердение. – Боже, да там у тебя огромная шишка! – воскликнул он.
ТАК НАЧАЛОСЬ ЭТО…ПОСЛЕ ЧЕГО МОЯ ЖИЗНЬ РАЗДЕЛИЛАСЬ НА «ДО» И «ПОСЛЕ»
Спустя несколько недель, мы с Алексом уже сидели у дверей онколога и, словно приговора, ждали результатов биопсии, увы, наперед предвидя ПРИГОВОР. Самые страшный предположения подтвердились. У меня определили рак молочной железы. Причем на довольно запущенной стадии…откуда уже нет возврата.
Не знаю, наверное, в такие моменты, человеку следует быть мужественным, но едва я услышала страшную правду, как последние остатки мужественности покинули меня. Разрыдавшись как девчонка, я бросилась в двери. Алекс догнал меня только на улице. Я сидела на скамейки возле больницы и, закрыв лицо руками, громко рыдала.
Расстроенный Алекс подошёл ко мне и, обняв за плечи, присел со мной рядом. Мы ещё долго не говорили друг другу ни слова. Что тут ещё скажешь? Из-за собственной глупости я запустила болезнь, и теперь сама была виновата, что моя жизнь подходила к концу. У меня был рак, причем в той стадии, когда практически уже ничего нельзя было поделать. Я умирала и знала, что умираю от страшной болезни, от которой почти нет исцеления. Единственное, что я хотела знать – это как долго я ещё буду мучаться.
Наконец, немного придя в себя после страшной новости, я спросила у мужа только одно:
-Сколько?
-Этого никто не знает, Малыш,…даже врач.
-Что же делать, Лёшка? Что делать?! У нас дети! Дети, понимаешь! Я не могу умереть сейчас! Я не могу снова оставить Ксюшку сиротой, ведь по условиям договора опеки её отбурут у вдовца!
-Что делать, что делать…будем лечиться, вот что, - с каким-то уверенным спокойствием произнес Алекс, будто у меня выявили обыкновенный ГРИПП.
-Да, ты прав, будем лечиться. Другого выхода у меня всё равно нет, - вытирая слезы платком, вздохнула я. - И всё - таки, скажи честно, у меня есть хоть какая-то надежда?
-Пока мы живы, у нас всегда есть надежда, - грустно глядя в пустоту, философски заметил Алекс.
Ещё некоторое время мы сова сидели молча. Но каждый из нас думал об одном. Нет, не о моей болезни. Мы оба думали о наших детях, о их судьбе.
А в разлитом солнечном свете майского солнца уже гудели пасхальные колокола. Шла первая пасхальная неделя. Прозрачный майский воздух будто наполнился радостным пасхальным восклицанием: «Христос Воскреси!», которому неизменно вторил такой же радостный, вселяющий надежду ответ: «Воистину воскресе!». Но, словно не слыша этого доносившегося, казалось, отовсюду оглушительного перелива праздничных колоколов, зареванная горемыка сидела на больничной лавочке и только тупо смотрела на пробивающиеся сквозь черную землю синие головки мускари.
«Как же глупо и несправедливо это», - думала я, - « умирать, когда в природе все вокруг оживает. И это лазурное небо, и первые раскрывающиеся липкие листочки, и нежные ростки, пробивающейся сквозь снег травы – так было до меня, когда я ещё не родилась, так будет и после меня, когда я умру, впрочем, ВСЁ ЭТО будет тогда уже не важно, потому что МЕНЯ УЖЕ НЕ БУДЕТ». Я никак не могла представить, как это когда МЕНЯ НЕ БУДЕТ. Я НИКАК НЕ МОГЛА ПРИМИРИТЬСЯ С ЭТИМ ФАКТОМ. За все свои долгих пятьдесят лет я так свыклась жить, что казалась себе бессмертной, даже когда моя жизнь висела на волоске, даже когда в последнем отчаянии мне больше не хотелось жить, у меня всегда была мизерная надежда вернуть все обратно, и до сих пор она всегда срабатывала. Но теперь все было по-другому. Осознавая, что неизлечимо больна, что умираю, что моя жизнь стремительно катится под откос, и теперь уже почти ничего нельзя поделать с этим, я не могла ПОНЯТЬ К ЧЕМУ МНЕ ДАНА ЭТА БОЛЕЗНЬ, Я НЕ МОГЛА МУЖЕСТВЕННО ПРИНЯТЬ СВОЕ ПОСТЕПЕННОЕ МУЧИТЕЛЬНОЕ УГАСАНИЕ КАК ДАННОСТЬ, которое дана мне свыше, и через которую мне предстоит пройти, прежде чем я умру. «Господи, зачем все так глупо-ненужно-несправедливо-мучительно? Зачем?!»
Наконец, заставив себя больше не думать о худшем, я решила прервать тяжкое молчание:
-Да, кстати, совсем забыла, нужно сходить в парикмахерскую. А то потом начнется химия…и все такое…Мне не хотелось, чтобы дети видели, как станут выпадать мои волосы. Как ты думаешь, мне пойдет «Гарсон»*? – стараясь казаться непринужденной, спросила я.
-Не знаю, думаю да, - пожал плечами Алекс. – Хотя, честно, я даже не представляю тебя с короткими волосами. - Услышав это, я снова уронила лицо в его пропахшую потом подмышку и снова громко разрыдалась.
После ледяной ванны единственное, чего хотелось – это поскорее забраться в теплую постель под тяжелое верблюжье одеяло Алекса. Единственный источник тепла под ним – это Лёшка, мой большой теплый Медвежонок - Алекс, к которому можно прижаться все телом и быстро согреться после ледяной купели.
В темноте промозглой, не топленной комнаты, плотно занавешенной непробиваемыми плюшевыми занавесками, громко храпел Алекс. Стараясь не будить мужа после ночной смены, я тихонько нырнула к нему под теплое одеяло и уютно устроившись под его мягким, дышащим боком, попыталась уснуть. Но не тут –то было, Алекс тот час же заметил мое присутствие. Вернее, его разбудил холод, исходивший от моей кожи.
- А, Лысик, это ты. Привет, как ты меня напугала. Боже, что это? Ты холодная как льдыха. Опять дурила- купалась в проруби? – Я решила не отвечать, на нелепейший вопрос мужа, на который Алекс и так знал ответ, а, только, разглаживая по его полным плечам плотную, красиво седеющую бороду, нежно улыбалась ему, целуя в пропахшее потом мужское плечо. – Ну, сколько раз можно тебе говорить, чтобы ты не ходила на реку, - в привычном недовольстве старого папаши-зануды заворчал Алекс. – Здесь недалеко есть прекрасный бассейн, чего тебе стоит сделать несколько шагов…
- Даже не проси. Я больше не пойду туда. Меня все там считают чудовищем.
-Брось, что за глупости! – махнул рукой Алекс.
-Это не глупости, Медвежонок. Думаешь, я не замечаю, как шарахаются от меня люди. Хе-хе, они, видите ли, боятся заразиться от меня. Я даже слышала, как одна девочка обозвала меня женой Франкенштейна*.
-Кто как обзывается – тот так и назвается…Кстати, не расслышал…Чьей женой?! - не расслышав фамилии, переспросил Алекс.
-Франкенштейна! - устав глупости моего мужа, выдохнула я.
- Извини, Малыш, но я не знаю, о ком ты говоришь? Я не знаю никакого господина Франкенштейна. Кстати, он что, еврей? - совершенно серьезно спросил Алекс.
-Кто?
-Ну, этот твой господин-товарищ Франкенштейн?
-Почему ты так думаешь? – закрыв лот ладонью и едва сдерживая давящий смех, переспросила я.
-Но у него еврейская фамилия.
-Нет, скорее немец, - уверенно ответила я. И вдруг, глядя в глупые, но серьезные глаза Алекса, дико расхохоталась. Я смеялась и смеялась до тех пор, пока в моих глазах не потемнело, а в больной стороне груди не начались болезненные покалывания.
-Ну, чего смеешься? – обиделся на меня Алекс
-Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Нет, Алекс, ты точно уморишь меня раньше времени. Франкенштейн – это всего лишь мультипликационный персонаж из Володькиных комиксов. Такой воскресший мертвец в шрамах.
-Извини, но я не знаю такого персонажа, а тем более его жену.
-Тогда лучше тебе и не знать, - горько вздохнув, улыбнулась я, наконец, вспомнив, что жена Франкенштейна - прекрасная Галатея Элизабет, в отличие от меня, была всё-таки красавицей. – Короче вот, что я тебе хотела сказать, люди, вообще, не любят уродов, Алекс. Таков уж наш жестокий мир. Ему нужны красивые и здоровые.
-Ну, сколько раз я просил тебя не обзывать себя дурным словом.
-Хорошо, скажем проще – люди не любят лысых тёток, с дыркой вместо груди.
-Лиля! – резко одернул меня Алекс. По-видимому, наш разговор становился для него неприятным.
-Всё, все, молчу…Только не проси – в бассейн я всё равно не пойду.
-Ты пойми, Малыш, - тоном учителя стал объяснять мне Алекс, - я запрещаю тебе купаться в проруби, потому что боюсь за тебя.
-Милый мой, большой, глупый Медвежонок, ты пойми, я уже столько перенесла дерьма, что не сдохну теперь уже ни от чего. К тому же это единственное, что помогло мне выбраться. ЭТО НУЖНО МНЕ, понимаешь. Это то, что сильнее смерти, сильнее меня самой. Мне нужно это преодоление просто для того, чтобы жить. Каждый раз, когда я прыгаю в прорубь – я бросаю вызов в природе, самой себе, своей человеческой слабости… Я побеждаю саму себя. Понимаешь? Нет, тебе этого не понять, Алекс, потому что ты не экстримал. Тебе не понять, то ощущение бешенного восторга, то непередаваемое ощущение перехватывающего дыхания, когда от ледяного поцелуя воды в первую секунду кажется, что сердце вот-вот выскочит наружу, а когда ты выныриваешь из бездны, то снова жадно хочется жить, жить с упоением, без оглядки назад на пережитое дерьмо, жить, потому что ты понимаешь, что снова преодолел себя. Нет, Медвежонок, этого словами так не объяснишь. Это надо прочувствовать самому. Тебе же этого не понять, мой толстый домашний Мишка, потому что ты привык лелеять свое толстенькое тельце в тепле, - насмехаясь, я похлопала Алекса по толстому пузу. – Что, глупый пингвин робко прячет тельце жирное в утёсах?
- Прекрати…Я не о том сейчас, - заканючил Алекс. - Если тебе это надо, то купайся. Но я боюсь, что со своим экстремальным купанием ты когда-нибудь утонешь в речке. Там же настоящая стремнина!
-Утону?! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ну, ты меня и рассмешил, Медвежонок. Кому суждено повеситься, тот не утонет. Мне пока не удалось толком сделать ни того, ни другого. Видать и там бывшие самоубийцы не нужны, раз их не берут туда… - улыбнувшись, я многозначительно подняла глаза к небу. – Так что, полагаю, мне ещё долго придется коптеть грешную землю своим ненужным присутствием.
-Лиля!
-Что Лиля?! Хотя, впрочем, какая теперь разница, - махнула я рукой. - Давай - ка спать, Медвежонок, - вздохнула я. – Ты устал после смены, а завтра с утра нам снова переться в больницу. А там уж будет ясно - повяжут ли мне красную ленту на грудь* или шлепнут «F»* на лоб. Как говориться одно их двух – третьего не дано.
Больше я не стала разговаривать с Алексом, а завернувшись в одеяло, отдалась во власть Морфея. Алекс долго ещё раздумывал над моими словами, они то озадачивали, то мучили его, как болтовня бывшей умалишенной, тяжело больной женщины, с которой он вынужден был делить не только один кров, но, хуже того, одну постель. Наконец, усталость после длинной ночной смены начала брать своё. Алекс всё чаще и чаще стал моргать осоловелыми глазами, и вскоре совсем закрыл их. Через некоторое время, в затихшей комнате раздался его могучий храп – это означало, что он уснул.
Мой сон теперь не был похож ни на сон вертлявой обезьяны, пинаемой своими вертозадыми товарками, ни на однополюсный сон дельфина, вынужденного поминутно всплывать за глотком воздуха. Это был тяжелый свинцовый сон без сновидений, который бывает только у очень старого или очень больного человека, сон, надолго накрывающий черным покрывалом бессознания. Длинный предлинный, черный сон, похожий на смерть. В таком состоянии полного анабиоза, я могла провести целые сутки, словно замороженный на зиму сурок. Вот и сейчас я спала своим черным сном и не могла ничего видеть и слышать, что происходило вокруг.
Если бы я могла слышать, то слышала, как храп Алекса поминутно прерывался, и вместо него слышались тяжелые вздохи, похожие на стон. Даже сквозь его густую окладистую бороду можно было видеть, как его губы искажаются в страдальческой гримасе. Ему снился всё тот же дурной сон. Сон, от которого он никак не мог отойти уже почти год, с тех пор как тяжело заболела его жена.
Где достать денег? Где? Время стремительно ускользало от него, а вместе с ним таяла её жизнь…Ему было страшно смотреть, как, словно помановению волшебной палочки злого колдуна, на глазах исчезает его жена, превращаясь в скелета, и в тупом, одиноком бессилии осознавать, что уже может быть поздно, что он не сделал, что должен был сделать, хотелось кричать.
Мастоэктомия – красивое слово, под котором скрывается страшное – ампутация груди. Теперь, когда стало ясно, что его жене уже ничто не сможет помочь, ампутация груди – её единственный шанс на жизнь. Курс химии подходил к концу. Разрастание опухоли удалось приостановить, но теперь нужна была сложная операция по удалению опухоли. На операцию нужны деньги, а денег не было.
Начались отчаянные поиски денег. «Пустили кружку». Так онкологические больные в шутку называют открытие благотворительного счета на операцию. Зачастую для несчастного это последний шанс на жизнь, который, увы, порой приходит слишком поздно.
Срок подходил к концу, а «в кружке» не набралось и трети требуемой суммы. Люди не стремились помочь немолодой женщине. Если бы я была ребёнком или ещё совсем юной девушкой мне помогли бы скорее, потому что испытывали бы жалость, так естественную к больному ребенку, у которого впереди ещё вся жизнь, но в России люди двадцать первого века испытывают некое неосознанное отвращение к старости. Если бы в цивилизованной Европе в свои пятьдесят я считалась бы вполне молодой женщиной, которой нужна была помощь, как и всем остальным нуждающимся в дорогостоящей операции, то в России женщины за пятьдесят воспринимаются как отжившие старухи, вполне прожившие свою жизнь, которую спасать было вроде бы уже ни к чему, потому что впереди у неё ничего нет, кроме убогой, нищей старости. А может, потому что в России и так слишком много стариков? Чтобы там ни говорили сопливые гуманисты, но старость – это уродство, а уродству всегда труднее найти сочувствие в людях, чем красоте. Особенно это касается женщин. Ведь женщинам не прощают уродства.
Алексей Мишин был в отчаянии. Он понимал, что кроме его самого, его жене уже ничто не сможет помочь. В последней отчаянной надежде он ринулся в банк, прося кредита, но и там ему отказали, признав НЕКРЕДИТОСПОСОБНЫМ на столь крупную сумму. Оставалось одно – заложить дом, но Алекс не рискнул идти на столь решительный шаг, который мог оставить его детей без крыши над головой. Он чувствовал себя предателем, поставившим груду кирпичей, выше человеческой жизни, его терзало угрызение совести, но рисковать будущим детей, особенно родного младшего сына, он не смел. Признаться, если бы он сам, признавшись до конца во всём, рассказал, что единственный шанс спасти меня – заложить наш дом, я бы сама решительно отговорила его от столь безумного поступка, тем самым облегчив его совесть. Но Алекс молчал. Он поступал так, как поступают мужчины – переносил все в себе.
Пока меня готовили к операции, он навещал меня в больнице и старался улыбаться. Он никак не выдавал своих страданий передо мной, только я замечала, как ото дня в день его русая, окладистая борода все больше и больше седеет.
К счастью, я ничего не знала об этих деньгах. С наивной уверенностью дурочки, верующей в наше социальное государство (как говорится, блажен, кто верует), я полагала, что меня будут лечить бесплатно. Со своей стороны Алекс не хотел развевать мою спасительную иллюзию, потому что грубая правда убила бы меня скорей, чем болезнь. Это была ложь во спасение, и мой муж охотно прибегал к ней, чтобы сохранить мне жизнь.
Была и ещё более жестокая правда, которую знали только врачи, и которую, в нарушении всех врачебных конвенций, мне почему тоже не хотели говорить. Дело в том, что болезнь дала метастазы. Вместе с молочной железой раковая гниль поразила хрящевую ткань ребер, находящуюся прямо под опухолью. Вместе с грудью мне должны были удалить эти два ребра, закрыв зияющую дыру несколькими слоями жировой кожи, снятой с бедер. Так что мое работающее сердце, вместо естественного каркаса ребер, должно было отделять всего лишь хрупкая пластина из туго натянутой кожи.
Исход операции мог стать смертельным, но, не желая волновать меня перед операцией, мне не говорили об этом. Отчаяние не совместимо с раком. Врачам нужна была моя твердая уверенность в благополучный исход операции, и я верила в него, как маленький ребёнок наивно верит в всемогущего боженьку, который своими чудесами обязательно поможет ему. Итак после двадцати курсов мучительной «химии», мне больше ничего не оставалось, кроме как одного - верить.
Алекс был один наедине со своим горем. Теперь у него не было другого выхода…
Дождавшись, когда дети уснули, Алекс зажег светильник, поставил лестницу, и, стараясь не создавать шума своими грузными как тумбы, слоновьими ногами, он стал подниматься к дальним антресолям. Алекс ещё долго копался, разрывая давно забытое, семейное барахло, наконец, он нашел то, что искал – это была небольшая плюшевая коробочка. Взяв фонарик в рот, он стал вертеть её своим полными, как сардельки пальцы, пока, наконец, не нашел место, где она открывалась. С трудом отодвинув проржавевшую задвижку загрубевшим, как лопата, жёлтым ногтем, Алекс открыл шкатулку и с облегчением вздохнул – то, что он искал, было на месте. За все эти годы его вездесущей жене не удалось добраться сюда, где хранились его заветные сокровища – две бриллиантовых серьги с заветными клеймом «F».
«Фаталь», - промелькнуло в мозгу у Алекса, и он содрогнулся, вспомнив о проклятии смерти, которое несли эти сокровища. Но теперь эти проклятые сокровища должны были послужить другому – спасению человеческой жизни.
Эти сережки с сияющими как самая яркая лазурь бриллиантами, вопреки всем предостережениям жены о проклятии голубых бриллиантов, приносящих несчастья и смерть их владельцам, он берег как зеницу ока, потому что хотел подарить своей дочурке на день её восемнадцатилетия. День за днем он словно маньяк лелеял в мыслях тот момент, когда торжественно преподнесет своей дочери столь дорогой подарок. Как он увидит удивленно счастливые глаза Ксюши и удивленные глаза жены, которая считала своё сокровище давно потерянным, а он сохранил его…Сохранил для них…
С этими двумя одинаковыми, как близнецы, и сияющими, как голубое солнце предметами, он даже в самые отчаянные моменты своей нищеты чувствовал себя богачом. И каждый раз, когда ему было особенно худо, и Алекс, не зная,что делать, страдал бессонницей, то под покровом ночи он поднимался сюда, чтобы ещё раз полюбоваться своими потайными сокровищами. А теперь…Теперь все повернулось по другому. Его жена была тяжело больна, и нужно было спасать её, и, кроме него, это не мог сделать никто. Всё было просто, как сам мир – либо жизнь его жены, либо эти блестящие камушки…Он выбрал первое, потому что ничего не может быть дороже самого дорогого - человеческой жизни.
Я ничего не знала ни о злосчастных серьгах из проклятого сокровища моей бывшей свекрови миссис Бинкерс, чудом сохраненных Алексом, а теперь заложенных им же в кредит под драконовские проценты банка, ни об оплате за операцию, которую Алексу едва удалось наскрести вместе с «кружкой» в самый последний момент, когда моя очередь на операцию подходила к концу, и была очень сильная вероятность, что меня попросту выкинут из списка, как это бывало со многими несчастными, кто не смог оплатить свой последний шанс на жизнь. Я поняла, что моя очередь на операцию подходит к концу, потому как меня стали закалывать укрепляющими препаратами.
Тот, самый страшный день, последний день перед операцией я помню особенно остро. Ко мне пришел Алекс, и мы долго разговаривали, как в детском саду, держась за руки. Я не знала, переживу ли я следующий день, и поэтому никак не хотела отпускать от себя мужа. Мне было страшно. Страшно не за те физические страдания, которые мне предстояло перенести, потому что когда испытываешь животную боль, ты можешь чувствовать только эту животную боль, все остальное для тебя перестает существовать. Я боялась не боли, а страха перед предстоящей неизвестностью. Да, да, признаюсь, я боялась самого первобытного человеческого страха – страха умереть.
О, если бы сейчас, в сию секунду, на меня снова шла гигантская волна, а я ютилась лишь в утлой надувной лодочке, то и тогда бы мне не было так страшно, потому что и тогда-то у меня была надежда - надежда самой бороться за своё выживание и выжить; но, теперь, когда моя жизнь зависела от хирурга, от этого чужого, совершенно незнакомого мне человека, которому я была в общем-то безразлична, для которого я была работой, мне было действительно страшно, страшно до «не по себе», меня буквально выворачивало от страха изнутри, заставляя бледнеть, кружить от слабости голову и тошнить, словно мой страх нарочно поселился в желудке и теперь упорно хотел вывернуть его наизнанку. Нет, это не потому, что я не доверяла мастерству хирурга, а потому что я не представляла, что будет со мной, после операции с красивым названием «мастоэктомия». Я не представляла себе жизнь жалкой калекой, я не представляла себя в этой жизни, и, тем не менее, пути назад больше не было, потому что за спиной я уже ощущала жуткое стрекотание лангольеров*. Это они, эти выглядевшие, как волосатые устрицы, летающие чудовища гнались за мной, и вот-вот, готовы были догнать меня. Стоило мне только замедлить бег и обернуться назад, эти монстры поглотили бы меня бесследно. Только сейчас, накануне операции, я поняла кто такие лангольеры – это не мифические пожиратели времени и пространств, описанных в одноименном фильме Стивена Кинга. Лангольеры – это смерть. Да, да, эта пожирающая всё и вся субстанция, есть не что иное, как сама смерть. Эти маленькие, волосатые, но невидимые глазу «орешки» гонятся за человеком с момента его рождения, и чем старше становится человек, и чем ближе он приближается к своему назначенному концу, тем быстрее летят за ним его разрастающиеся лангольеры, тем стремительнее сокращается расстояние между ним и ненасытными до плоти чудовищами. Это похоже на игру «убегалки и догонялки», только с возрастом человек все время замедляет бег, а невидимые лангольеры ускоряют. И это замедление и ускорение происходит равнопоступательно, по мере того, как наша жизнь движется по шкале неизменного времени – единственной физической величины измерения, которая не имеет массы, и, тем не менее, существует. Иногда человек спотыкается и падает о камень судьбы, и тогда лангольеры в мгновение ока настигают его, и тогда наступает безвременная смерть…Вот почему каждый из нас, так или иначе, почувствует приближение своего конца, иногда больше, иногда меньше, но каждый из нас чувствует своих лангольеров за спиной.
Несмотря на испытуемый животный ужас перед операцией, я поклялась себе не говорить с ним о самом худшем, чтобы ещё больше не расстраивать мужа, но у меня была ещё одна, незавершенная миссия на земле, о которой я не могла не поведать теперь, в последние минуты, когда моя жизнь буквально висела на волоске. Я должна была рассказать ему о Руби. Всю правду, которую знала. Вернее, узнала сама.
Это случилось во время радиотерапии. Говорят, бывали случаи, когда во время этой процедуры нормальные сходили с ума, а безумцы становились гениями. Я же вспомнила. Вспомнила, где слышала это имя. Норма Джин – так звали Мерлин Монро, легендарную красавицу пятидесятых годов прошлого века, которая умерла почти сто лет тому назад. Вспомнила я и тот завихрастый адрес, что красовался на обратном штемпеле письма Амитивилль, Оушен авеню 112. Это был тот самый знаменитый адрес Америки -адрес американского дома с призраками, в котором безумец Д”Фэо, обалдев от собственного телика, в незапамятном семьдесят восьмом укокошил всю свою семью. Мифический дом –призрак, который, якобы, изгнал семью Лацов, и по «правдивой» истории которых был снят фильм «Три пятнадцать». Следовательно, такого имени и такого адреса не существовало вовсе, то есть они существовали, априори, то есть в болезненном воображении самого господина Лаца и голливудских сценаристов, решивших хорошенько подзаработать на этой выдумке, только к моей дочери Руби не имели никакого отношения. С помощью их Барио попросту надсмеялся надо мной. Это была очередная жестокая выдумка эксцентричного миллиардера, призванная поиздеваться над горем несчастной матери, у которой этот подонок отнял её единственную родную дочь. Зато теперь я точно знала, что моя Руби у него. Если бы это было не так, Барио не стал бы издеваться надо мной, а просто «ответил» бы молчанием.
Возможно у неё, другая фамилия, и даже имя, НО Я ТОЧНО ЗНАЛА ОНА БЫЛА У НЕГО.
Я должна была выполнить свое последнее дело на земле. Ведь я не знала, суждено ли мне будет открыть глаза после операции. Я не могла умереть с осознанием того, что Руби так ничего и не узнает о свой матери. Мне было неизвестно, помнит ли моя девочка обо мне или нет, ведь прошло больше двадцати лет. О, боже двадцать долгих человеческих лет – это же почти целая жизнь! За это время одно поколение сменяет другое. Что может помнить маленький шестилетний ребенок, которого в этом возрасте отняли от матери?! Ведь мы так мало помним наше детство. Помнит ли ещё меня Руби? Что она думает обо мне, своей матери? Эти два вопроса меня сильнее всего, даже сильнее страха перед операцией и болью.
В тот последний день все походило на поминки. Как ни обещала я себе держаться при муже, чтобы не расстраивать его в последний раз, но, едва Алекс переступил порог моей палаты, то перебороть своё ничтожество слабой женщины я уже не могла. Слезы брызнули из моих глаз. Я, вдруг, вот так поняла, что вот сейчас я вижу его в последний раз, и что вот, он обернётся и выйдет в ту большую, белую дверь, то я больше никогда не увижу его лица, не услышу его грубого басовитого голоса, потому что больше уже ничего не будет! Меня не будет! Вместо того, чтобы в последний час прощания с мужем начать говорить ему вечные слова о боге, о смысле жизни, наконец, о самом дорогом, что у меня есть – моих детях – то, о чем должен вспомнить каждый умирающий на пороге своей жизни, вместо этого я зарыдала во весь голос, а по моему распухшему от слез носу каплями потекли слезы. Мне, вдруг, от начала до конца вспомнилась вся моя проклятая жизнь, наполненную страданиями, я будто оплакивала саму себя на собственных поминках, и не могла остановиться. Прижавшись лицом к его потной, пухлой ладони, я скулила, как насмерть подбитая машиной собачонка, предчувствующая, что завтра она подохнет. Мне было стыдно, за свою трусость, безволие, за некрасивое заплаканное лицо, которое Алекс, быть может, запомнит теперь навсегда, но, вспоминая всё, я не могла остановиться.
-Ну, полно, Малыш. Вот только этого не надо сейчас,– гладя по лысой коже головы, стал успокаивать меня Алекс.
-Мне страшно.
-Всё будет хорошо, Малыш. Ты же сама понимаешь -назад пути все равно нет. Химию мы с тобой уже прошли, значит, надо оперироваться.
-Нет, ты не понял, я боюсь не из-за себя, а за своих детей. Обещай, что если что-нибудь случиться со мной, ты не бросишь их.
-Что случиться? – притворяясь «дурачком», с наигранной весёлостью спросил Алекс.
-Не претворяйся. Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю! Послушай, Алекс, у меня теперь слишком мало времени, чтобы кокетничать с тобой. Так ты обещаешь, что не бросишь наших детей, пока они не встанут на ноги. Я не хочу, чтобы у них была мачеха, особенно твоя Юля, ты слышишь меня Алекс? Особенно она… Я не хочу, чтобы они потом страдали в унижении…, - что есть сил я вцепилась рукой с капельницей, в лацкан его рубашки.
-Ладно, ладно, я обещаю.
-Есть ещё одно дело, последнее, о котором я должна рассказать тебе.
-Какое дело?
-Это касается моей дочери Руби.
-Господи, опять, сколько можно!
-Послушай, Алекс, я теперь точно знаю, где находится моя дочь. Она у губернатора, она у этого чертового подонка Барио. Она там, у него.
-Лиля! – не желая больше слушать меня, Алекс предупредительно выставил ладони вперёд.
-Нет, выслушай меня до конца! Она у Губернатора в его поместье в Таллахасси! Как же оно называется?! Радуга…М-м-м… какая-то радуга. Не помню… Впрочем, сейчас это неважно!...Можно найти в Интернете… Главное – я знаю, что моя Руби у него!
-Откуда ты знаешь?
-Помнишь, то имя, что было на конверте! Норма Джин! Так никакой Нормы Джин в природе не существует! Это имя принадлежит Мерлин Монро! Норма Джин – это и есть Мерлин Монро!
-Причём здесь Мерлин Монро?
-Да притом, что этот подонок надсмеялся надо мной, вот причем!!! – почти закричала я на непонятливого Алекса.
-Надсмеялся?
-Да, и этот дурацкий адрес…
-Амитивилль, Оушен Авеню 112, кажется, и я знаком с этим адресом. Это не из той ли Володькиной балабани «Три пятнадцать», что он всё время крутит по видаку?
-Да, да, да, это дерьмо оттуда. Теперь ты сам понял, какую чудовищную каверзу провел со мной Губернатор, а я клюнула!…подалась, как последняя дура!… и перестала искать!… перестала!…родную-то дочь!…мою Руби!
-Тихо, тихо, Малышка, не надо так волноваться …Тебе нельзя волноваться сейчас, перед операцией….
-Нет, нет, я не волнуюсь…Со мной все в порядке. Впрочем, мне уже всё равно, что будет потом…Только теперь слушай меня внимательно, Алекс, если я умру – ты должен поехать в Америку и разыскать мою дочь у Барио. Обещаешь?
-Но как же я…?
-Ты разыщешь мою дочь и скажешь ей, что у неё была мамочка, что мамочка очень любила её, что…
-….но это невозможно! Ты же знаешь, у меня нет таких денег, зато есть судимость. Меня не выпустят с моей судимостью…И потом, я даже не знаю английского! Как я поеду туда, во Флориду?
-Теперь это неважно. Ты обещаешь мне? Ты должен обещать! Быть может, это моя последняя просьба к тебе! Умоляю тебя, милый, не отказывай несчастной матери в её последней просьбе! – больше я не могла говорить, я заревела. Алекс был растерян и расстроен, столь неожиданной и невыполнимой миссией. Он взглянул на хирурга, уже стоявшего рядом. Тот многозначительно кивнул ему головой, показывая, что он должен согласиться…соврать. Алекс понял, что теперь жену нельзя волновать перед операцией, что нужно было согласиться, даже если он не мог выполнить её, быть может, действительно последнюю просьбу. Это была ложь, но ложь необходимая, ложь во спасение.
-Хорошо, Малыш, я сделаю всё так, как ты говоришь, только не волнуйся, ладно. Все будет хорошо.
-Вот и все, Лёшка, теперь будем прощаться. – Я взяла пухлую, вкусно пропахшую потом ладонь Алекса и, обливая слезами, стала целовать её, как самое дорогое в мире сокровище. От избытков чувств, разом нахлынувших на меня, я больше не могла говорить…
-Ну, все пора, - услышала я над своим ухом сухой голос хирурга.
Безжалостная, дребезжащая каталка - гроб повезла меня сквозь холодный длинный коридор. Когда меня ввезли сквозь слишком уж узкие (как мне показалось) двери операционной, я увидела, что там все уже было готово к операции. Почти без чувств от холодного ужаса меня уложили на операционный стол, похожий на огромный белый крест и зачем –то прикрутили бинтами руки, словно я собиралась, вдруг, вырваться и улизнуть. Хотя признаюсь честно, такое желание было. «Неужели, они до сих пор считают сумасшедшей?!». Последнее, что я помнила – это кафельные стены операционной. Такой белый ровный кафель. Мне сделали укол, и я умерла…
Из больницы Алекс шел, не разбирая дороги. Он был не в себе, и если бы какой-нибудь невовремя попавшийся его знакомый, тронув за плечо, остановил бы его сейчас на улице, то, наверное, подумал, что его приятель пьян или обколот наркотиком, насколько Алекс не понимал реальности происходящего. Несколько раз он, чуть было, не попал под машину, только резкий визг тормозов и грубый окрик водителя: «Куда прёшь, придурок!» - на некоторое мгновение вырывали его в реальность.
Когда он вернулся домой, дети испугались собственного отца, потому что на нём буквально «не было лица». Они догадались, что что-то случилось с их матерью в больнице, но знали, что в таком состоянии отца лучше ни о чем не спрашивать.
Володька предположил самое худшее, но даже он не решался спросить об этом. Забившись в свой компьютерный угол, он ждал развязки, не спуская глаз с отца. Ему почему-то было стыдно, стыдно, что он есть, что он жив и здоров, когда его больная мать, быть может, в эту минуту страшно мучается, умирает или уже умерла. Бедняга не знал, куда деть себя. Испуганная Ксюша бросилась к своему киоту и стала страстно молиться. Алекс не знал ни одной молитвы, но его губы стали автоматически повторять слова молитв за дочерью.
Наконец, собрав волю, побледневший Володька тихо спросил:
-Мама умерла?
Алекс ничего не ответил сыну – немые мужские рыдания душили его, он только повернул свою потную взлохмаченную голову и отрицательно покачал ею.
Алекс был словно пьян, но Володька знал, что раскрасневшееся лицо – следствие не алкоголя, а страшного переживания, которое творилось у него внутри. Он ждал звонка.
Из больницы позвонили только поздно вечером. Алекс и не помнил сколько проспал. Он не помнил, как заснул. Он вскочил, словно ошпаренный и бросился к трубке телефона…
Операция прошла успешно – она выжила, теперь дело оставалось только за временем…
Когда он на следующее утро вернулся в реанимационное отделение, то никакой жены уже не было – вместо неё в постели он застал крохотного бумажного человечка в бинтах. Что-то неуловимо знакомое скользнуло в её выпуклом белом лбе, проступавшим сквозь кислородную маску ….В этом «бумажном» человечке он узнал собственную жену!
-Туда нельзя, - полная медсестра преградила ему путь увесистой грудью, но Алекса было уже не остановить.
- Боюсь, что уже всё можно, - махнул на него рукой устало вздохнувший хирург.
Глава сто девяносто девятая
Раненый боец?! Нет, сбитый лётчик
Никто не верил, что после операции я выживу, но я выжила…снова вопреки всему.
Я уже несколько раз проваливалась в небытие – проваливалась и возвращалась. Я не помню, но мне казалось, что мои глаза были не то заклеены скотчем, не то завязаны бинтами – я никак не могла открыть их, а только видела свет, пробивающийся сквозь слезливую щелочку век. Когда я видела свет, то понимала, что все ещё живу, а потом, вдруг, все снова упорно исчезало.
Я не знаю, сколько времени провела в таком мучительном состоянии полунебытия, но, в конце концов, я очнулась. Услышав звуки разговаривающих человеческих голосов, из которых я ничего не могла понять, словно разговаривали не люди, а роботы, противный пищащий звук работающего прибора, замеряющего удары моего сердца, и шум поршня, нагнетающего кислород в мои легкие, я с ужасом поняла, что снова выжила после операции.
Первым делом мне мучительно захотелось сделать глоток воздуха. Наверное, такое же чувство испытывает новорожденный, только что покинувший утробу своей матери. Но адский аппарат, вкачивая в меня холодный наркоз, буквально душил меня. Пытаясь дышать сама, я стала задыхаться слюнями. Отчаянно пытаясь вырваться, я хотела вытащить ненавистную трубку, вставленную в мое горло, руками, но ничего не получалось – руки не слушались меня, словно их больше не существовало. Я хотела кричать, чтобы меня заметили, но из моего горла только вырвался сдавленный стон. Но люди, как ни в чем не бывало, продолжали спокойно разговаривать где-то рядом, словно меня и не было. «Неужели же никто не замечает, что я здесь, что я задыхаюсь», - с ужасом подумала я. Писки осциллографа стали чаще – меня заметили.
-Проснулась, - услышала я грубый мужской голос над своим ухом. Он показался мне знаком. Конечно же, как я не могла узнать его, это же голос Алекса, моего мужа. А может, мне это показалось? Бред?
Кто-то в белом уже проворно ворочал мою лысую голову холодными и острыми, как иголки пальцами, вынимая из горла реанимационную трубку. Теперь я могла немного приподнять голову и осмотреть себя. Тут я увидела то, чего боялась больше всего – вместо левой груди зияла пустота. Я поняла, что произошло ЭТО - непоправимое – мне ампутировали грудь. Не помня себя от страшного открытия, я забилась в истерике, но кто –то обхватил мою голову сзади и сильно-сильно прижал её к подушке. Это был Алекс. Я узнала его глаза, хотя он был в хирургической маске. В ту же секунду я снова потеряла сознание.
Острый запах аммиака второй раз вернул меня у жизни. Теперь я поняла, что все кончено, что назад пути уже нет. Мне оставалось только одно – смириться и начать учиться жить с этим.
В моем горле уже не было щекочущей до рвоты дыхательной трубки, из-за которой я чуть было не захлебнулась собственными слюнными выделениями, – вместо неё простая кислородная маска, в которой было легко дышать свежим прохладным воздухом. Теперь, когда послеоперационный наркоз стал понемногу отходить, я начала чувствовать боль в груди. Мне было больно дышать, и я старалась ловить воздух маленькими глотками, чтобы не расширять грудь, которая вместе с левой рукой была плотно забинтована в непробиваемый кокон из марли.
В этом плотном коконе из бинтов и ваты, я чувствовала себя словно неродившаяся куколка - бабочка. Мне было жалко себя до слез. Хотелось плакать, но от громоздившейся надо мной режущей боли в груди я не могла даже пошевелиться. Боль – мой страж, охраняющий мое истерзанное тело от малейших движений. Я могла лежать только неподвижно, точно покойница, хотя этой живой «покойнице» смертельно хотелось двигаться. Единственным живым предметом была большая, теплая и потная ладонь Алекса, который держал меня за правую руку с капельницей. Мне казалось, что если он хоть на мгновение отпустит мою руку, я тут же снова провалюсь в бездну и больше никогда не вернусь назад.
Так мы и держались за руки - он – сидя на стуле, рядом с моей койкой, я - лежа неподвижно в своей узенькой больничной колыбели. Я никак не хотела отпускать его руку, потому что боялась СНОВА УМЕРЕТЬ, но вот подола медсестра и вколола мне обезболивающее снотворное в прозрачный канюль капельницы. Сон навалился на мои веки, и я уснула.
Несколько дней подряд после операции я провела на одном обезболивающем. Как говорится, на завтрак, обед и ужин. Потом потекла обыкновенная больничная жизнь. Иногда Алекс приходил ко мне, и мы, не разговаривая, подолгу просиживали с ним, держась за руки. Иногда он не приходил – присылал детей, и тогда я знала, что он снова у своей первой жены Юльки. Когда мужа не было, вместо него приходил кто-нибудь из детей и передавал через сестричку неизменные, ненужные фрукты, которыми мои близкие буквально заваливали меня, и которые я, не имея возможности съесть, в свою очередь передавала обратным ходом санитаркам, ежедневно суетившихся вокруг моей постели с тряпкой, вымоченной в противном больничном хлоре, запах которого просто сводил с ума..
Я даже не задавала Алексу неудобных вопросов об отношениях с его бывшей– я и так знала обо всем сама. Дело в том, что нефтяной «Трубач» Юльки оказался обыкновенным «Трубочистом», который вскоре после воссоединения с ней «вылетел в трубу» - её богатенького магната –сожителя посадили за взятки-откаты, а точнее за то, что он, зажравшись на своем денежном местечке, уже совершенно не хотел делиться с бывшими «братками», которые, собственно, и устроили его на это тёплое место, и «бедная» «вдова» Юлька вновь была вынуждена кантовать свои дни в одиночестве. Алекс, как верный преданный пёс, ходил к своей бывшей, в свою бывшую квартиру, зализывать её душевные женские раны, и снова носил ей туда свои последние деньги.
Если раньше этот факт жизни на два дома изводил меня, то теперь я не препятствовала в этом мужу. Я понимала, сколько всего пришлось перенести Алексу за последний год: моя болезнь, дети, работа – всё разом навалилось на несчастного, который остался совершенно одинок. Я видела, как, доселе полный, окладистый Алекс, от забот «на два семейных фронта» буквально стаивал на глазах. Ему нужно было вырваться из этого заколдованного круга. Что и говорить, ему нужна была здоровая женщина. Нормальный, регулярный секс.
Алекс и так слишком много сделал для меня, и я не имела морального права удерживать его возле своей больничной постели. Но чем дольше я оставалась в больнице, тем более мучительные мысли терзали меня. Больше всего я боялась за собственных детей. Нет, теперь я не допускала мысли, что после всего –после всей этой перенесенной тяжелейшей операции я в неблагодарность врачам, вытащившим меня с того света, умру. Больше всего я боялась, что останусь инвалидом. Да, да, беспомощной калекой, нуждающейся в постоянной помощи, которая на долгие годы станет тяжкой обузой для всей семьи. Если здесь из-под меня больничные санитарки выносили судно, и ЭТО БЫЛО НОРМАЛЬНО, то дома ….нет, мне не хотелось даже думать об этом. Моё сердце разрывалось от тяжелых мыслей о будущем…
Я понимала, что так долго продолжаться не сможет – меня не будут вечно держать в реанимации, потому что на мое место есть другие больные, чья очередь на операцию уже подошла. Собрав все свое мужество в кулак, я приняла решение –если я не восстановлюсь, то сама попрошусь в хоспис, где проведу остатки своих дней. Я не допущу, чтобы Алекс выносил за мной судно, к тому же хоспис – это единственное место можно было официально применять наркотические обезбаливающие, на случай, если невыносимая боль снова вернётся*.
С этим здравомысленным и твердым решением, я стала поджидать Алекса.
Я не ошиблась – спустя несколько недель меня уже готовили к выписке. Врачи сделали все возможное – оставалось только ждать, потому что у меня было только два выхода из этого состояния – либо смерть, либо более-менее полноценное человеческое существование. Я не хотела вернуться домой беспомощным растением, за которым нужен постоянный уход, и поэтому сама настояла на хосписе.
В общей палате располагалось восемь коек, точнее, всего восемь мест, но самих коек только четыре. Тяжелобольные лежали на сдвоенных узких лежанках, почти плечом плечу, как бедные новобрачные студенты, чтодаже не в состоянии купить себе кровать.
Меня положили рядом с каким-то совсем юным мальчиком. У него был рак легких в последней стадии. Ему было всего двадцать лет, из своих коротких двадцати лет он уже четыре года отчаянно боролся с тяжелой болезнью, миллиметр за миллиметром пожирающей его легкие. И даже теперь, находясь в хосписе, он все ещё на что-то надеялся – надеялся на чудо и хотел жить. Это происходило на те короткие десять минут, пока действовало обезболивающее. В остальное время он чувствовал невыносимую боль, потому что ему было даже больно дышать. Когда боль становилось нестерпимой, он кричал. Обычно обострения происходили ночью, когда все шестеро оставшихся больных, всласть наглотавшись метадону, уже видели свои черные, непроглядные сны.
-О-о-о! О-о-о!
Я положила себе, чтобы не случилось – я не стану глотать снотворное, я буду бороться до последнего и как можно дольше не позволю превратить себя в растение, поэтому почти каждую ночь, усилием воли превознемогая не переставая ноющую боль в отрезанной груди, я вслушивалась в этот стон… Как ни кощунственно это звучит, но мне становилось даже легче оттого, что я знала - этот несчастный мальчик, лежащей рядом, быть может, страдает в тысячу крат больше моего, и мне было стыдно не переносить мою собственную боль. Словно вся моя боль и пережитые страдания выливались в этот стон, переходили в этот стон, трансформировались в этот стон и растворялись в нем. А под утро все проходило, и, измученная бессонной ночью, я засыпала.
К нему приходили мать и сестра. Приносили запрещенный морфин, который они тайком покупали у местных наркоторговцев, чтобы облегчить страдания своего любимого сына и брата. Даже в стенах хосписа применение морфина было незаконно, но они осознано шли на риск, потому что у несчастных женщин другого выбора просто не было. А всё потому, что в нашем грёбанном, дурном на голову государстве под названием Россия, где почти повсеместно махровым цветом процветает наркоторговля, зачастую «крышуемая» продажной милицией, каким-то невероятно- дурацким законным постановлением наших бездельников-депутатов, даже в таком месте, как хоспис, запрещено применять наркотические препараты, месте, где человек уже испытывает нечеловеческую боль, и, кроме спасительного укола морфия, ему уже ничто не помогает. Однажды сестра не пришла – какая-то сволочь из персонала больницы донесла на неё, и на сестру завели уголовное дело за распространение наркотиков.
Эта была его последняя доза, которую принесла ему мать. Измученная горем старушонка с маленькими бегающими как у ворующей белки глазками, похожая более на жалкую, высохшую обезьянку, чем на человека, сняв с себя обшарпанную туфлю достала из рваного капронового чулка заветный пакетик с белым порошком и дрожащими руками передала его знакомой медсестре. Когда её сыну вкололи морфин, боль отступила. Как сейчас помню тот день: засыпая, он улыбнулся матери смиренной улыбкой, которой могут улыбаться только ангелы на небесах, и произнес:
-Как это странно, жить без боли.
«Как это странно, жить без боли»…Я запомнила эту фразу навсегда…Эта фраза словно впечаталась в мои мозги.
Вообще хоспис посещало много людей. Скучать здесь не приходилось. Волонтеры от правящей партии «Патриоты России», похожие на юных пионеров мальчики и девочки, будто только что разом кончившие школу, но ещё не успевшие поступить в институт, на манер американских бой-скаутов - волонтеров в белых футболках и новеньких, будто только что выданных со склада их партии кроссовках, с сияющими фальшем «партийных» улыбок с вкрадчивостью сектантских адептов-вербовщиков разъясняли нам, безнадежно больным, какие благости их «замечательная» партия делает для нас на пути нашего чудодейственного выздоровления, которое, по их словам (и по благословению нашего патриарха Кирилла), обязательно должно было наступить. При этом вся их «благость» правящей партии заключалась в том, что они раздавали больным буклеты, с подробными программами своей партии и призывом голосовать за их партию «олигархов-социалистов» на выборах, а в качестве аванса - дешевое овсяное печенье, больше напоминающее ископаемую окаменелость лепешки доисторической коровы, обожравшейся доисторического овса, которое по их уходу больные обычно сразу сбрасывали в судно, что касается всей этой агитационной «литературы» от «Патриотов России» - их «листовки» прямо с портретом нашего правящего президента обычно обнаруживались в утренней утке. Своим видом и манерой говорить заученными до зубов речами эти рекламные партий-ребята напоминали баптистов, чем очень бесили меня. Были там и другие волонтеры: послушницы-монахини из прихода Марии Магдалины – эти кроткие и смиренные овечки, исполняя возложенное на них приходом послушание, не брезговали самой грязной работой. Из всех волонтеров они больше других помогали смертельно больным. Признаюсь, я как-то даже стыдилась брать у них помощь, потому что считала себя недостойной их, зато с ребятами из «альтернативки» я сразу нашла общий язык и с готовностью отдавала голодным «солдатикам» накопленное от «Паросов»* печенье и конфеты, за это они доволакивали мою койку до телевизора в коридоре, и я могла вволю насмотреться фильмов, которые немного отвлекали меня от моей надоевшей болезни, что немаловажно в невыносимо-тяжелой обстановке хосписа.
К ночи, когда действие морфина закончилось, началась безжалостная ломка. Парню стало совсем худо. Он стал задыхаться. Я нажала на кнопку и позвала дежурную медсестру. Ему стали колоть обезболивающее, но привычные анаболики уже не действовали, его страдания мог остановить только морфий, но его не было. Последняя доза из материнского чулка закончилась ещё вчера. Он закашлялся – из горла пошли метастазы.
Я смотрела на суетившегося вокруг моего соседа врачей и думала, какая же всё-таки несправедливой бывает наша жизнь. Глядя на страдания несчастного парня, я больше не верила в бога. Я не могла верить, потому что не могла понять, за что страдает этот невинный мальчик, который за всю свою короткую жизнь не выкурил ни единой сигареты, не выпил ни единого бокала спиртного. За что? За призрачную возможность оказаться в раю, но кому нужен этот дурацкий рай, если несчастный парень должен переносить за него такие нечеловеческие страдания на этой земле. Почему бог, порой, так милосердно относится к пьяницам и наркоманам, которым все сходит с рук? Почему их, этих добровольных самоубийц, бог не наказывает страшными болезнями, а, наоборот, продлевает их НИКЧЕМНУЮ жизнь? Я задавала себе эти вопросы и не могла найти ответа на них.
В отличие от своего юного соседа, я уже прожила свою жизнь и испытала в ней многое – мне было не жалко умирать в этом дурацком хосписе, зная, что в свои последние дни я, по крайней мере, не буду мучить своих родных болезнью, но этот бедный мальчик, чья толком непрожитая жизнь завершалась так мучительно, которому так никогда и не суждено познать счастье первой любви, счастья рождения своего ребенка…за что ему всё это? Почему в болезни всё так глупо и жестоко….Если свою боль я восприняла как наказание за убийство, то за что страдает этот невинный юноша – Я НЕ МОГЛА ПОНЯТЬ.
Чтобы не видеть его мучений я отвернулась. Метастазы удалось остановить, но он всё ещё стонал от боли. Только под утро он угомонился, и я смогла уснуть.
Когда я проснулась, в палате было тихо. Меня сразу поразила эта тишина. Я обернулась – вместо моего соседа на койке лежала свернутая рулоном постель. Я сразу всё поняла – это смерть.
При виде этой свернутой рулоном постели мне, вдруг, сделалось жутко. Какой-то пронизывающий могильный холод повеял от этих неподвижных окровавленных метостазами простыней, ещё торчавших из-под свернутого матраса. Мне захотелось бежать отсюда, бежать как можно скорее, потому что мне хотелось жить, но я не могла…бежать.
Оказывается, в тот момент, когда мой сосед перестал стонать, он умер. Остаток ночи я провела с уже остывающим трупом, лежа с ним плечом к плечу. Только утренняя нянечка обнаружила, что один из восьми несчастных страдальцев уже не страдает, и вызвала персонал.
В то же утро, возвратившись с ночной смены, меня пришёл навестить Алекс. Увидев лежащий на соседней койке страшный рулон, он тоже остолбенел, и тоже с ужасом уставился на окровавленные простыни.
-Сосед умер, - тихим голосом как-то буднично-тупо пояснила я, и, вдруг, не вытерпев, разрыдалась: - Лёшечка, миленький, я больше не смогу здесь! Мне страшно…я…я…не хочу быть следущей… пожалуйста, забери меня отсюда! Я буду лежать тихо-тихо, я не буду мешать тебе, только забери меня отсюда! Умереть…дама…дома! – больше я не могла кричать, потому что стала захлебываться в душащих меня рыданиях.
-Что ты, что ты, Малыш, - поглаживая по голове, успокаивал перепуганный Алекс, - конечно я заберу тебя домой, я не секунды не оставлю тебя в этом ужасном месте!
В тот же день по желанию больной меня «выписали» из хосписа. Володька и Ксюша только что вернулись из школы, когда услышали, что к дверям дома подъехала машина отца. Они уже узнавали её по звуку мотора. Обрадованный Володька, который уже почти несколько дней не видел собственного отца, радостно кинулся встречать его, когда увидел, что отец на руках несет какого-то маленького мальчика в бейсболке, плотно завернутого в одеяло. Он испугался, что его не в меру сердобольный отец снова подобрал на дороге какого-то беспризорника, и теперь тащит ему домой нового «братика».
Но когда покрывало развернули, в маленьком «мальчике» в бейсболке он с ужасом признал собственную мать…
Помню, как тогда, едва увидев меня, Ксюша разревелась прямо в голос, словно в дом внесли покойника. Володя, как более старший, разумный мальчик ещё как-то мог сдержать свои эмоции, только тараща на меня свои испуганные глаза, но Ксюша со своей детской непосредственностью…разве можно было заставить её претворяться, что она не испугалась вида своей матери?
Володя поспешно вывел плачущую сестру в другую комнату, и я слышала, как он что-то долго объяснял всхлипывающей от плача Ксюше. Признаюсь, я была расстроена таким поворотом событий. Наверное, мне не стоило возвращаться их хосписа, чтобы не расстраивать детей.
-Ну вот, здесь твой любимый диван, располагайся. – Стараясь бодриться и не подавать виду, что он нервничает из-за реакции детей, Алекс положил меня на мой до боли родной скрипучий диван. «Здравствуй мой родной, поскрипыш», - мысленно поздоровалась я с диваном, нежно гладя его истертую заштопанную обивку. Мы были почти родные я и этот старый разваливающийся диван, мы были с ним почти братья по несчастью – мы оба с ним были инвалидами, основательно израненными жизнью, и так же основательно заштопанными. Как и на мне, на его кожаных частях красовались ужасные шрамы от проделок детей, которые мой старьевщик Алекс, ненавидевший, когда в доме портили «новые» вещи, заботливо заштопывал и замазывал жидкой кожей. Я любила этот диван, как родного израненного брата, потому что когда-то мы с Грэгом купили его и спали на нем вместе – в своем уютном семейном гнёздышке, в лютые зимние ночи, согревая друг друга любящими телами. Только я, он и …наша малютка Руби. При воспоминании о Руби две маленькие вредные слезинки навернулись на моих глазах…
-Ты что, плачешь, Малыш? - спросил меня Алекс, поправляя капельницу, которую он, за неимением специальной подставки, с остроумием мужицкой голи подвешивал к пальтовой вешалки, что уже долгие годы без дела пылилась у него на антресоли.
-Нет, просто я счастлива, оттого, что снова нахожусь у себя дома! Я дома, Алекс, и здесь мои дети!
-Вот и здорово! – скривив рот, постарался улыбнуться он, хотя я видела, что сейчас ему не до улыбок. Слишком уж много проблем встало перед ним после моего триумфального возвращения из больницы.
-Нет, не здорово... Боюсь, притворятся, Лёшка, ты же сам понимаешь, что теперь я жалкий инвалид, калека, – я стану вам обузой…пока не сделаю свой последний вздох.
-Прекрати, Малыш, не надо так говорить! Мы и так прошли через слишком многое, чтобы отчаиваться теперь, когда все уже позади!
-Но от меня теперь все равно никакой пользы.
-Ничего, Малыш, пока ты жива, какая-нибудь, да польза от тебя будет. Ты же сама знаешь, в моём доме ничего без пользы не пропадает. – (Я чувствовала, ЧТО Алекс начинает подшучивать надо мной). – А пока…а пока считай себя раненным бойцом, временно отстранённым от боя. Идет?
-Идет. Только боюсь, что я не раненный боец, я – сбитый летчик, - вздохнув, улыбнулась я в ответ мужу, погладив по его густой окладистой бороде, которая теперь была совершенно седой. – А теперь, Лёшка, принеси-ка мне зеркало – хочу посмотреть на себя. А то я уже не видела себя несколько месяцев. Ты же знаешь -для женщины слишком мучительно не видеть себя.
Алекс повиновался. Он принес мне моё маленькое настольное зеркало, которое всегда хранилось в нижнем ящике моего рабочего стола. Когда я взглянула на свое отражение, то ужаснулась: на меня смотрела покойница, только что эксгумированная из собственной могилы, не в силах выдержать столь страшного зрелища, я тут же швырнула зеркало на пол, отчего оно разлетелось на тысячу осколков. Дело в том, что Ксюша была права: живой покойник – слишком страшное зрелище.
-Ты что творишь, Малыш? – подбежал ко мне испуганный дурной приметой Алекс.
- Я больше никогда не хочу видеть себя. Слышишь, никогда! Уберите зеркало!
С тех пор в нашем доме зеркала оказались под запретом.
Время лечит наши раны. Постепенно дети привыкли ко мне, к моему новому состоянию. Жизнь снова потекла своим чередом. Вопреки законам природы, я стала поправляться и набирать вес, будто сама обстановка моего милого дома способствовала мне в этом. После хосписа я весила всего сорок килограмм. Это была критическая масса. Неудивительно, что дети испугались обтянутого кожей живого человеческого скелета, которого вместо матери принес им их отец.
Ко мне нескончаемой вереницей ходили врачи. Делали укрепляющие уколы в бедро и перевязки на дому. Это было дорого – все наши семейные деньги уходили на врачей и лекарства, но Алекс не жалел ни о чем, ведь жизнь его горячо любимой жены, матери его двоих детей, была дороже денег. В конце концов, если перевязки и противовоспалительные уколы в подгрудные вены, которые мне необходимо было делать каждые три недели, мог сделать только врач, то укрепляющие уколы в ягодицы Алекс научился делать сам – это помогало немного сэкономить на медсёстрах, потому что у Алекса заканчивались его последние деньги, которые ему удалось выручить за заложенные в банке будущие Ксюшины серьги.
Мне почему-то было стыдно перед семьей всякий раз, когда ко мне на дом приходили врачи. Мне было унизительно осознавать, что, сбежав из хосписа, я превратила нашу комнату в больничную палату, а собственного мужа в медбрата. Как матрона большого семейства за всю свою жизнь я обслуживала мужа и детей, с гордостью Валаамовой ослицы*, самостоятельно впрягшуюся в огромную телегу, я волокла свой неподъемный воз в гору, не прося от домочадцев никакой помощи, поэтому мне было так трудно смириться с тем, что теперь роли поменялись, и я должна буду принимать помощь от них. Я тяготилась своим жалким, зависимым положением. Мне казалось, что я мучаю Алекса и детей своим присутствием, но назад дороги уже не было – я точно знала, что больше никогда не вернусь обратно в хоспис, в это страшное урочище смерти, где для больных уже нет надежды. Я хотела надеяться, потому что очень хотела жить…Ведь, как известно, надежда умирает последней. Не так ли?
Теперь мне оставалось только одно – как можно быстрее поправляться, чтобы поскорее развязать руки родным.
Но не только из-за этого я так страстно желала выздороветь. Дело было в другом – теперь у меня была цель, которая, вопреки всему, заставляла меня продолжать жить…
Я твердо решила, что поправлюсь. Знала, потому что у меня теперь была цель, цель ради которой я жила, цель, ради которой я так стремилась поскорее встать на ноги. Еще, когда я только открыла глаза после операции, я твердо поклялась себе, что если я поправлюсь, то сразу отправлюсь во Флориду, искать свою дочь…чего бы мне это ни стоило. Шаг за шагом, переламывая себя, я шла к своей цели - выздоровлению. Только мысль о Руби, о новой поездке во Флориду, поддерживала меня на плаву, даже когда казалось, что всё уже безнадежно до безисходности, и чудесное исцеление, которое я так ждала, просто невозможно…
Когда Алекс уходил к своей первой жене, он оставлял «дежурить» со мной сына. Ему было совестно за это, но он не мог поступить по-другому, потому что там, своего отца ждал точно такой же его родной ребенок, как и Володька, его первенец Сашка, которого он жалел, даже больше чем своих двоих младших детей, потому что чувствовал некий комплекс вины перед ним, за то, что вынужден был развестись с его матерью.
И вот по бегающим глазам Алекса я понимала, что и теперь ему нужно собираться. К тому же на моем прикроватном календаре, на котором я словно тюремщик отмечала «лежачие» дни дома, синим крестом была отмечена пятница. Всё правильно – в пятницу мой муж должен был уходить туда…к ней.
Но он не мог уйти. Володька, его «сменщик», как нарочно, не пришел. По-видимому, Володька загулялся где-то с ребятами. С тех пор, как болезнь свалила меня, своенравный подросток вовсе отбился от рук и теперь делал, что хотел. Алекс нервничал…
-Послушай, Алекс, не жди Володьку. Я сама побуду с собой…Со мной ничего не случится. К тому же тут со мной Ксюша.
-Оставлять больную с больной? - раздраженно буркнул усталый Алекс. Мне почему-то сделалось обидно за эти правдивые слова, но я не подала виду. –Ну, шельмец, приди только я надеру тебе задницу, - ворчал про себя Алекс, бегая по кругу, словно загнанный зверь в клетке.
-Не надо, ты слишком несправедлив к нему. Он молодой мальчик, он хочет погулять, он не долж…, - но фразу я уже докончить не успела, потому что на веранде послышались торопливые шаги сына.
-Пришёл, ваше величество, а я то думал ты совсем не придёшь! Где ты шлялся, маленький засранец?! -заорал на сына раздраженный Алекс, да так что оконные стекла затряслись. – Сначала Володька стоял потупившись, как мальчик-школьник, которого отчитывал отец, но потом он, вдруг, выпрямил плечи, разогнул позвоночник и с видом восставшего бунтаря бросил в лицо отца:
-Это не твое дело! Лучше скажи, куда ты собираешься шляться?! Только не говори, что идешь навестить моего братана Сашку – менты загрябцали его в армию ещё в прошлом месяце. Скажи правду, что ты идешь трахаться со своей разлюбезной Юлей Артемовной!– Я видела, как при этом дерзком ответе сына глаза Алекса вытаращились от удивления, потом его лицо перекосило от злобы и он занес кулак над лицом сына. Признаться, я никогда не видела, чтобы Алекс бил Володю, но тут его нервы не выдержали…. Я не знаю, что нашло на Володьку, зачем он так жестоко нагрубил отцу… О, боже, ещё секунда…и он ударит сына…
-Нет, Лешка, не смей! –заорала я, с материнской любовью автоматически вступаясь за ребенка. - Алекс безжизненно опустил кулак, и, не отвечая ни слова, сел согнувшись в кресло. Наступила мучительная тишина, которая бывает только после семейной ссоры. - Ты не прав, Володя! Ты не прав, понимаешь! – попыталась объяснить я нахмуренному от обиды и непонимания сыну. - Ты не должен судить отца, только потому, что он твой отец, он дал тебе жизнь!
-Но почему…я не могу понять, почему ты унижаешься перед ним?! Почему ты вот так спокойно позволяешь ему уходить к ней?!
-Не знаю, наверное, потому что люблю твоего папу, - грустно ответила я.
-Я так и знал, - недовольно буркнул Володька, громко хлопнув за собой дверь.
Алекс ещё был здесь. Он всё ещё сидел в той же виноватой позе – согнувшись в три погибели. Лицо его было бледно. Это был плохой признак…очень плохой … В последнее время от всех переживаний у Алекса пошаливало с сердцем…А тут ещё родной сын… «добавил»…
-Что с тобой, Лешка, тебе плохо?
-Нет, всё нормально.
-Иди, тебя там, наверное, ждут, – грустно вздохнула я. Алекс поднял на меня усталые глаза.
-Никуда я не пойду, - буркнул он.
-Если ты это из-за сына, то прости его – он ещё совсем мальчишка, он сам не знает, что говорит…
-Это не из-за сына…
-Из-за меня?! Так на меня давно уже не надо обращать внимание. « Я уже давно отживший элемент», - невзначай добавила я про себя, чтобы Алекс не услышал.
-Что ты такое несёшь, Малыш? Кто это отживший элемент?
-Да иди же ты, слухач, - улыбнулась я Алексу, ласково потрепав его по окладистой седой, как у Санты, бороде. – Без тебя тут ничего не случится….Вон Володька посидит со мной…
-Но как же ты...? Когда теперь ты все знаешь…- Я видела, что Алекс колебался.
- Не волнуйся, Алекс, для меня это не будет шоком. Я обо всем догадалась ещё там, в больнице, когда вместо себя ты стал присылать ребят. Так что будь спокоен за меня - ревновать не буду - выветрилось, - махнув рукой, рассмеялась я. - Иди же! Чего стоишь?
- Тогда пока, - он улыбнулся, «по-дружески» поцеловал меня в лоб, как покойницу, и вышел…
Едва дверь в сенях с грохотом захлопнулась, как, уткнувшись в подушку, я горько разрыдалась.
Но вскоре слезы мои просохли. Я не хотела, чтобы сын застал меня плачущей, поэтому приказала себе больше не думать о своей здоровой сопернице. К тому же светлый летний вечер был великолепен. Дневная жара спала, и было приятно тепло. В открытые настежь окна с залива дул приятный морской ветерок…
Как хотелось мне покинуть эту душную, пропитанную хлоркой больничную комнатенку, выйти в сад и снова дыхнуть пьянящий аромат трав! «А по чему бы и нет?» - словно кто-то шепнул мне счастливую мысль в ухо. Я уже хотела встать, когда Володька вошел в комнату.
-Ушел, - нервно заерзал он возле стола, словно ища что-то.
-Ушел.
-Придурок…
-Вова! – погрозила я пальцем сыну.
-Прости, ма, но он просто достал меня сегодня. Сколько можно таскаться к этой сучке под названием моя мачеха.
-Ты не прав, Вова!
-Ладно, проехали, оставим это, я по-честному не хотел расстраивать тебя…Мам, вот что, я хотел спросить тебя кое о чем… Ты не могла бы дать мне немного денег?
-Денег?! – признаться, просьба сына в первый момент меня обескуражила, но потом она показалась мне вполне естественной. – Возьми там, под кроватью, - спокойно ответила я. – Но зачем тебе деньги?
-Глупый вопрос, - буркнул Володька, выгребая из старого чемодана Алекса, крупные купюры и поспешно пряча их в карман своих штанов.
-Да, и в самом деле, глупый вопрос, - подумав, улыбнулась я. – И всё – таки, зачем тебе деньги, сынок? У тебя появилась девушка?
-Можно сказать, что и так, - усмехнувшись, как –то странно ответил сын, закрывшись от меня, чтобы пересчитать вынутые купюры. – И как раз сегодня я собирался с ней на дискотеку, когда позвонил отец…
-Это хорошо…
-Что, мам? Дискотека?
-Я говорю, это хорошо, что у тебя, наконец-то, появилась девушка! -с блаженной улыбкой ответила я. - В твоем возрасте я была настолько правильной девочкой, что не разрешала себя даже думать о парнях…. Признаться, теперь я жалею об этом. Время мимолётно. Молодость слишком быстро проходит, поэтому нужно ловить каждый её момент…Как, впрочем, и жизнь, - грустно по-филосовски добавила я.
-Хе, - ухмыльнулся Володька, - а как же ты тогда такая «правильная» вообще повстречала моего папу?
-Да уж, повстречала, - мне сразу же неприятно вспомнились наша первая студенческая молодость, гос-экзамены, диплом, «фирменное» шампанское Алекса, при помощи которого он самым подлым образом завладел мною, подсыпав в свое шипучее пойло «метопроптизола» собственного приготовления, а потом вся болезненная мерзость первого девичьего соития с моим первым в жизни мужчиной на этой самой детской тахте, на которой сейчас спит мой сын… Мне сразу как-то вспомнилось всё, всё до малейших подробностей, словно это было только вчера… а ведь прошло более тридцати лет…господи, как мимолетна наша жизнь!
Ещё вчера, только ещё вчера я была маленькой, во всем зависимой от мамы девочкой, мамы, чей авторитет был непререкаемый, и без которой я не могла ступить и шагу. Пока он, мой сокурсник Алексей Мишин, так грубо и бесцеремонно не поставил точку на моем затянувшимся детстве, с помощью своего грязного и жирного члена, почти насильно заставив меня познать самую омерзительную сторону женского существования. «Все девушки делают это», - мне почему-то вспомнились эти бессмертные слова легендарной красавицы Мерлин Монро, и мне стало гадко и обидно на душе за всех женщин мира, которые только и могут делиться либо на матерей либо на проституток, а подспудно являются если не первыми и то вторыми обязательно … «Б-р-р, и к чему я так далеко зашла. Глупости всё это».
-Эх, Вовка, - вздохнула я. - Если бы это я повстречала его – это он меня повстречал. Впрочем, теперь это не важно, кто кого повстречал, главное, что у меня есть ты, мой любимый сынок.
-Мам, так это означает, что ты разрешаешь мне пойти на дискотеку?! - обрадовался Володька.
-Конечно, ты мальчик молодой, жизнь идет, ты должен брать от неё все. Тебе незачем сидеть в четырех стенах и любоваться здесь на заживо разлагающийся полутруп. Этим ты не поможешь ни мне, ни себе…
-Ура!
-Только, слышишь, к одиннадцати обязательно возвращайся.
-ОК, мам! – услышала я «убегающий» голос Володьки
-Слышишь, к одиннадцати! Если с тобой что-нибудь случится – я не переживу, - сказала я уже сама себе, потому что след Володькин уже простыл.
Вот и всё – я осталась одна. В соседней комнате было слышно лишь хриплое дыхание постуженной Ксюши, которая, как всегда в это время, не ко времени набегавшись на ветру в летнем платьеце, лежала в постели с температурой. А в распахнутое окно все так же нежно дул душистый июньский ветерок. Шелестела молодая листва цветущих яблонь. В этом году плодовые деревья в саду цвели поздно, слишком поздно, потому что только в конце мая сошел снег…
Лето обрушилось внезапно. И все зацвело! Это была лавина - лавина тепла и жизни! Жаль, что Ксюша слегла с ангиной и не может наслаждаться всей этой красотой расцветающей природы!
Я лежала и смотрела на распускающиеся крохотными, забавными бубенцами небесно синие мускари, стоящие в маленькой чайной вазочке на безупречно выбеленной скатерти. Их принесла мне Ксюша, чтобы полупогребенной покойнице не было так скучно в своем склепе.Невесомые занавески из тюля колыхал теплый ветерок. Как было уютно, как хорошо в этой убранной с грубой мужской опрятностью чистюли-Алекса комнаты, застеленной белыми простынями и вымытой едким натром вонючей хлорки выскребленных «до древесного мяса» полов, но мне всё равно хотелось туда, туда, на свободу, вдохнуть этот настоянный ароматом прелой земли, трав и цветущего сада весенний воздух, посмотреть на нежное заходящееся солнце…
Босые ноги опустились на чисто вымытый холодный пол. После многомесячного долгого лежания голова немного закружилась, но это ничего, сейчас пройдет. Главное, я встала! Я стою вертикально! Впервые за несколько месяцев!
Ноги заиндевели, будто не мои. Ватные. Кажется, что они начинают двигаться независимо от меня, словно не живые, искусственные ноги, но мозг подаёт команду, и они идут, как у робота…Топ, топ… Ступаю осторожно, но все равно от каждого удара ногой боль отдается даже в мозг… Я понимаю, каждый шаг может стать последним, и, упав, я уже не поднимусь самостоятельно, поэтому иду осторожно, стараясь найти опору для рук…. Шаг, ещё шаг. Немного кружится голова. Тело кажется невесомым, точно не моё. Я словно бестелесная бабочка порхаю над полом, едва касаясь его своими бесчувственными култышками ног. Странно, но мне кажется, что я когда-то уже испытывала это необычное чувство внезапной потери веса. Этой неестественной легкости. Оно мне знакомо. Но когда? Вспомнила – точно такие же ощущения я испытала после родов, когда только что родила Руби, а потом резко встала…
Натянувшийся шнур капельницы больно дернул вену. «Как же я могла забыть про эту чёртову капельницу, тонким шнуром канюля навсегда привязавшую меня к моему ненавистному лежбищу?» Снимаю нехитрое устройство с вешалки и зажимаю его под мышкой, потому что другая рука ещё прибинтована к груди, вернее там, где когда-то возвышалась другая грудь… Впрочем это неважно, ВЕДЬ Я ИДУ…
От слабости и головокружения меня шатает из стороны в сторону, как пьяницу. Ступаю осторожно, опираясь на стену, чтобы не упасть. В темном коридоре пальцы ног нащупали тяжелые, дурно пропахшие вонючим ножным потом старые шлепки мужа. Одеваю – не идти же на улицу босиком. А моя обувь? –«добрый» Алекс куда-то закинул, чтобы Малыш никогда не нашел их. Правда, к чему лежачей обувь. Только резиновые сапоги, в которых Ксюша возделывает свой садик, но даже для меня они слишком малы. Придется идти в этих громоздких шлёпанцах…От вонючего мужского грибка Алекса ноги сразу зачесались, но я будто не замечаю противного прикосновения его сшлёпанных тапок.
Столб света и воздуха врывается и буквально контузит меня. Я ослепла от солнечного света, оглохла от соловьиных трелей.. Стою ошарашенная, ещё не веря произошедшей перемене. На улице настоящая теплынь. Из зимней затхлости комнаты я в мгновение ока попадаю в настоящее лето.
Лето! Белые ночи! Белые теплые ночи, и только комарики толкутся над кронами душными кучками, предвещая хорошую погоду…
Господи, как же хорошо! Как я могла всё это время находится в своем душном зимнем склепе, пропитанным больничной хлоркой и запахами лекарств, когда на улице такая благодать!
Иду сама не зная куда, но я иду. Навстречу заходящему солнцу. Туда, на юго-запад, в сторону Флориды, там где живет моя Руби. Но стоп! «Куда же я иду?» - усмехнулась я про себя. – «Неужели я серьезно собралась дойти пешком до Флориды в этих ужасных, вонючих тапках?»
Впереди бурлящая весенним разливом река. Я чувствую, что ноги не могут больше стоять. Сейчас коленки подкосятся от слабости, и я упаду. Ищу место, куда бы сесть. Точнее, упасть, потому что теперь совсем не могу стоять…Ой-ёй!
Под старой вишней имеется охапка жухлой, растительной ветоши на навозной куче. «Вот сюда я и плюхнусь всем задом. Закрою глаза и буду валяться на куче гниющей, дурно пахнущей куриным помётом компостной растительности, дожидаясь моего загулявшегося муженька, когда он придет от своей бывшей жены, а нынче нынешней любовницы. То-то он испугается и удивится, не найдя «покойничку» в её склепе. Куда же делась его калека - его несравненная и верная супруга?»
Только я собираюсь опуститься, как замечаю что-то более подходящий для приземления пятой точкой объект– это небольшая, грубо сколоченная скамеечка, стоящая под самой вишней. Очевидно, Алекс любил передохнуть здесь под тенью могучего дерева во время нескончаемых весенних грядко-полевых работ. Словно в доказательство тому, здесь же стояли его измазанные грязью кирзовые сапоги, а на ветвях висела его засаленная фуфайка, рядом, задрапированные кустами крыжовника, аккуратно сложенные в небольшой мусорный пакет, я нашла пустые бутылки от пива и более крепких напитков. «Так вот где твоя берлога, Медведь!» - со злостью подумала я. – «То-то же я никогда не видела тебя пьяным. Оказывается, всё это время ты преспокойно пьянствовал здесь в одиночку, прикрываясь благообразным предлогом - неотложными садовыми работами. Ну, погоди же у меня, обманщик! Даже полудохлая, твоя маленькая женушка всё видит». Какая-то обида и злоба восстали в душе на моего слишком уж изобретательного пьяницу-муженька. Потом я заставила себя не думать себе о нем.
Было уже девять вечера, но в Белые Ночи светло, как днем. Нежное вечернее солнышко приятно припекала мое измученное, исхудавшее лицо и противные иссине - тощие ноги, которые я вытянула, чтобы они хоть немного подзагорели.
Повесив ненавистную капельницу на сухой сук дерева, я прислонилась к душистой, теплой коре вишни и закрыла глаза. Как хорошо! Хорошо то как! Кора дерева теплая. Кажется, что дерево живое, оно дышит своей могучей деревянной грудью. Оно отдает энергию и здоровье моему ссохшемуся болезнью телу. Доброе дерево, милое дерево. Когда-то эту «сакуру» посадил сам Грэг, чтобы я могла каждую весну любоваться её цветом,-цветом любви, и теперь, когда его уже нет, в этой цветущей душистыми фарфоровыми цветами вишне таится частичка самого Грэга, словно он живой и продолжает даровать мне энергию для исцеления. «Кажется, я снова схожу с ума! Но как это всё же приятно думать о Грэге!»
Прислонив голову к дереву, я засыпаю. Какой-то зловредный муравьишка, пробегая по коре дерева, случайно свалился на мою лысину и со злости укусил прямо в переносицу. Но для меня его едкий, мелочный укус, грозящий прыщом, как поцелуй любимого. Я слишком долго провела в своей больничной комнате-склепе, так что даже такое живое проявление природы для меня радость…Ну, не идиотка ли?
Я снова засыпаю, прислонившись белым шаром лысой головы к теплой, струящейся капельками смолы, душистой коре вишни. Садовые муравьи бегают по мне туда и сюда по стволу и по мне, но удостоверившись, что я больше не представляю для них опасности, не кусают. Я засыпаю, но это уже не тот бессмысленный черный сон больной женщины - в этом сне нет образов и красок, но за то в нем есть аромат. Запах сада словно заползает в мой мозг и разливается тысячи оттенков, в которых есть и запах дождя, земли, перепревшего навоза, терпкий аромат вишнёвой наливки, листьев черной смородины, припекаемых солнцем, вязкий, едва уловимый аромат цветущего крыжовника, резкой, но приятной овощной вони посаженного Алексом укропа, лука, чеснока, и многое другое, чего я ещё не могла понять, чего не мог выделить и переработать из какофонии запахов мой измученный болезнью мозг…
-Ма-мааа! Ма-маа!- слышу я сквозь сон чей-то раскидистый громкий голос. Сначала я не могла узнать его. Этот неистовый детский крик, прорывающийся сквозь мой черный сон, срывался в разные голоса, то в грубый подростковый басок Володьки, то тоненький мышиный писк простуженной Ксюшки. Я не могла разобрать, пока не поняла, что это кричат мои дети. Инстинкт матери заставил меня проснуться. -Ма-мааа! Ма-маа! – да, это кричат мои дети это они. Что – то случилось! Вдруг, в доме грабители! Ай-яй! А я то здесь – не смогу им помочь!
-Вот она, под деревом, - слышу я издалека сада нежный, едва различимый голосок малышки Ксюши.
Я открыла глаза – было уже совсем темно. Зашедшее за лес солнце только показывало розоватый отблеск в хмурых дождливых облаках. Было сыро и зябко в опустившимся на низину реки белесом тумане. Продрогшие сонные муравьи теперь почти полностью облепили шар моей лысой головы, наверное, перепутав меня со своим родным муравейником.…
-Мама! Мама! Мы тебя повсюду искали! Я думал, что сойду с ума! – затараторил баском испуганный Володька.
-Что –нибудь случилось, Малыш?! Нас ограбили?!
-Нет! – почти злобно выкрикнул сын. – Ну, ты даешь, ма! Разве так можно поступать?! Прихожу домой, Ксюшка лежит, а тебя нет, как нет. Я, было, подумал, что ты пошла на речку, чтобы утопиться!
-Утопиться?! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Нет, Вов, ну и выдумки же у тебя! Утопиться Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ну, ты подумай, надо же было придумать такое… утопиться! - я разрывалась от истерического смеха и не могла остановиться.
-Мам, я серьезно - так с нервами не шутят!
-Но, Володенька, сынок, разве ваша мама позволила бы себе утопиться, когда у меня есть вы, мои маленькие, мои ненаглядные деточки…
-Хватит, мама, идем домой, - прервал мои сюсюканья сын. Небрежно стряхнув с меня облепивших меня муравьев, Володька попытался приподнять меня за одно плечо, чтобы отвести несостоявшуюся «утопленницу - мать» домой, но я поняла, что уже не могу встать – с непривычки от сидения мои ноги замлели так, что я почти не чувствовала их.
-Нет, стой, сынок, не могу! Так не пойдет!
-Но что же мне делать, ма, тащить тебя на спине? – почти плача, каким - то мальчишечье -щенячьим голосом заголосил Володька!
-Погоди, сынок, сейчас что – нибудь придумаем. Голь на выдумки хитра. Хотя, впрочем, не надо беспокоится за меня. Оставь меня лучше здесь. Утром придет папа и сам заберет меня отсюда.
-Вот ещё чего выдумала! Давай, ма, поднимайся, а то замёрзнешь здесь насмерть.
-Я не могу.
-А дойти сюда ты смогла?! Ну, что, прикажешь мне дежурить тут с тобой целую ночь?! Давай, я понесу тебя… - Володя хотел было приподнять меня, но резким жестом руки я пресекла его неразумную попытку.
-Нет, нет, сынок, не надрывайся. Я хоть и похожа на живого скелета, но всё равно тяжелая, как камень, я не хотела, чтобы ты рвал об меня кишки…
-Придумал! Вот садовая тачка, на которой отец возит навоз! Я повезу тебя на ней!
-Хм, я ещё никогда не ездила на садовой тачке. Что, ж стоит попробовать, - усмехнулась я. –Говорят, золушка ездила в тыкве, как в карете, навозная тачка –почти дилижанс Такси подано! Поехали!
-Мама, прекрати!
-Ну ладно, давай, сюда свою рикшу - буду молчать, - едва сдерживая смех, улыбнулась я.
Володька нехотя подкатил скрипящую навозную тачку, и общими усилиями двух подростков меня удалось водрузить на неё и покатить. Тоненькая и хрупкая, как кузнечик, Ксюшка принялась было помогать брату. Она всегда бралась за дела, которые ей были не по силам.
-Лучше держи капельницу! – прикрикнул он на сестру. И покатили. Издалека эта сцена казалась веселым озорством трёх подростков, которые устав работать в саду, стали забавляться с садовой тачкой. Никто бы и не догадался о трагической подоплеке… и что один из играющих подростков, как раз тот, которого везли на тачке уже не ребенок, а взрослая, тем более немолодая женщина, которая из-за болезни, съевшей половину её живого веса, стала выглядеть, как маленький ребёнок…
Подскакивая на каждом корне дерева, тачка катилась, так что я всерьез опасалась, что из моих последних зубов вылетят пломбы…
-Ой-ой-ой! Сс-ы-н-н-ок, п-п-п-от-т-т-т-ише! - дрожащим от сотрясения голосом молила я, но Володька не слышал меня, потому что из-за тряски с моего тоненького едва уловимого голоса выходило какое-то жалобное блеяние. В этой импровизированной «рикше» я чувствовала себя мешком с навозом, но от комичности нелепой ситуации мне хотелось хохотать, как девочке.
-Ну всё, приехали! – вспотевший от напряжения Володька буквально свалил меня на завалинку перед домом. – А теперь, ма, жди здесь, я приготовлю тебе постель…
Как мне было тяжело возвращаться из дышащего свежестью и ароматами цветущего сада в свою душную пропахшую больничной хлоркой комнату - склеп, но надо. Ночь стояла на дворе, к тому же комары скорее напоминали вампиров, чем просто назойливых прилипчивых пискунов, и их зудящие «поцелуи» мне казались не особенно приятными.
-Вот и всё, готово, - кряхтя, объявил Володька, дотащив меня до моего уже ненавистного дивана, верного спутника моей болезни, свалил меня на скрипучие пружины. Только сейчас, при свете Ксюшиного ночника, я смогла заметить, что левый глаз у Володьки подбит, и под ним виднеется огромный фингал.
-Что это, сынок?! – взволновалась я, трогая дрожащей рукой с капельницей, его «замечательную» (во всез смыслах)припухлость …
-Ничего особенного, упал, - буркнул как всегда немногословный Володька, брезгливо отодвигая мою руку.
-Упал? По моему опыту я знаю - обычно левым глазом не падают…, - начала я уже было свою нудную материнскую лекцию
- Я упал, - уже раздраженно повторил Володька. – Послушай, ма, уже поздно, мы устали, и нам всем надо спать.
Я больше не стала расспрашивать сына. Да и что толку? Ведь я все равно была прикована к постели и не могла проконтролировать его частые отлучки из дому. К тому же, мой наказ явиться не позднее одиннадцати он выполнил в точности, так что причины упрекнуть сына в его непослушании не было. «Да и к чему лишний раз портить нервы собственному ребенку. Утро вечера мудренее», - с этой мыслью я снова погрузилась в свой черный непробудный сон.
-Где деньги?!!! – услышала я сквозь сон неистовый рев Алекса – Где деньги?!!!
Прежде чем я успела что-нибудь понять, как услышала звук удара. Я открыла глаза! Передо мной стоял разъярившийся Алекс, даже борода его встала дыбом, как шерсть у разъяренного цепного пса, и держал перед Володькой пустой раскрытый чемодан. За всю жизнь я не видела Алекса таким злым. Теперь он точности походил на того злющего медведя с плаката нашей футбольной команды «Зенит» с многозначительно-призывным названием «Утрём до жопы».
-Что случилось, Медвежонок? – ещё не проснувшимся голоском пролепетала я.
-Что случилось?!! Ты ещё спрашиваешь, что случилось?!! Этот, этот…- Алекс не мог говорить, потому что задыхался от гнева, – твой сынок, - наконец выдавил он нелепейшую фразу, как будто Володька был только моим сыном, - прохороводил наши последние деньги на гулянки – вот что случилось! Ну, что смотришь на меня, болван?! Отвечай где наши деньги?!! – в какой-то уже бабьей истерике заорал на него Алекс, как будто этим он ещё мог вернуть свои пропавшие деньги. Володька стоял насупившись и, смотря на отца из-под лобья, молчал как партизан.
Только сейчас я догадалась, что Володька спустил всё, что было в доме. Мне почему-то стало жалко и без того избитого Володьку. Мне не хотелось, чтобы Алекс ударил его, и, чтобы выгородить сына, я выпалила:
- Это я взяла твои деньги.
-Ты?! – Алекс вытаращил на меня глаза в полном непонимании.
-Вернее, это я разрешила Володе взять твои деньги.
Алекс ничего не ответил, он только всплеснул руками, и закрыв голову большими как лопаты ладонями, безжизненно опустился на мой диван.
-Это же были наши последние деньги. На что мы будем жить? – уже сдавшись от безысходности, тихо произнес Алекс.
-Плевать на них, - безразлично ответила я, глядя в потолок. – Как –нибудь выкрутимся – не впервой на мели.
-Как это плевать! На какие шиши я теперь куплю для тебя лекарства?! У меня же теперь ничего нет! На что я буду делать тебе уколы?! У нас ещё с тобой целых три курса осталось!
-Не надо мне твоих уколов! От твоих уколов у меня вся задница синяя, как у павиана, - чтобы хоть как –то успокоить расстроившегося мужа, я постаралась отшутиться. Володька, до того стоявший хмурый и насупленный, вдруг не выдержал и, зажав рот ладонью, фыркнул от смеха.
-Ну, чего смеешься, бандит. Виноват и ещё смеется, - уже начал отходить Алекс.
-В самом деле, Алекс, как-нибудь обойдемся без твоих «замечательных» уколов?
-О чем ты говоришь, Малыш? Это надо…
-Мне кажется – я пошла на поправку. Сегодня, пока Володька был на дискотеке, я гуляла в саду. Володька, подтверди! – многозначительно кивнула я сыну, пытаясь несколько отвлечь опечаленного выходкой сына Алекса.
-Это правда! Только потом мне пришлось волочить мать домой на садовой тачке, - бухнул как всегда некстати прямолинейный Володька.
-Ты можешь вставать?!
-Да, Медвежонок. Ибо сказано в писании: «…и изрёк Господь праличному: «Встань, возьми свою постель и иди!», тот встал, взял свою постель и пошёл». Я могу вставать и ходить! Тебе больше никогда не придется выносить из-под меня горшки!
-Вот это новость! – обрадовался Алекс. – А ну-ка…- Собрав все силы, я попыталась приподняться, сделала несколько шагов, но от недосыпа и волнения голову мою тут же повело, и я упала в подставленные объятья Алекса.
От него всё так же пахло чужой женщиной, но я больше не ненавидела Алекса за его измену, он не был мне противным, а, наоборот, самым милым и заботливым в мире существом, как мой отец, которого у меня никогда не было.
В тот вечер, несмотря на неприятное происшествие с кражей денег, мы были все вместе – всей дружной семьёй, как тогда, когда наши дети были совсем маленькие. Сидя все вместе на одном общем диване, который до этого являлся моим ненавистным больничным ложем, мы смотрели Ксюшины мультики и были счастливы как никогда. Ссора Алекса и Володьки забылась. Не без труда, но я уговорила Алекса простить Володьку, и всем было хорошо, оттого, что очередная проделка Володьки, за которую в былые времена ему обычно полагалась хорошая порка, так «бескровно» закончилась. Как бывает хорошо мореплавателям, когда после изнуряющей бури, наступает долгожданный штиль. И в этот вечер мы наслаждались своим семейным штилем и покоем, который так редко посещал нашу неугомонную семейку «медвежат».
Из-за того, что после болезни, я уменьшилась в размере почти в двое, теперь на моём большом диване с лихвой смогла разместиться вся моя семья – Володька, Ксюшка, Алекс, и даже наш лысый пес Арчибальд с котом Васькой, который обычно пристраивался обхватил на спинке дивана – своем любимом месте. Теперь мой ненавистный, скрипучий диван, доселе напоминавший одинокий гроб, в мгновение ока превратился в наш мирный семейный Ноев Ковчег, и я была рада этой метаморфозе как никогда. Дети - веселые непоседы, как всегда взбили мое больничное ложе с ног на голову и накрошили чесучих крошек от поп-корна, но я не ругалась на них за это. Володька тыкал в Ксюшу пальцами, отчего та весело хихикала от щекотки, да так, что диван трясся вместе со мной.
- А ну, потише там! А то живо вылетите у меня с дивана! – попытался угомонить слишком уж разошедшихся детей Алекс.
-Не, надо, Лешка, они же совсем дети. Им хочется немного побаловаться, посмеяться. Пусть играют, - весело подмигнув детям, ответила я.
-Э-э-х, я вижу, что в последнее время ты совсем разбаловала их, особенно Володьку, покачал головой Алекс. – Скоро наши «детки» совсем сядут нам на головы.
-Ну и пусть! На то они и дети! – возразила я. – Что касается Володьки, то в этом возрасте мальчишки все несносны. С этим нужно просто примириться.
-Детки, - вздохнул Алекс.
-Ну, не сердись Алекс, мы – родители, мы должны научиться прощать своих детей. – Я вытянула затекшие ноги и пихнула их под толстый мягкий живот Алекса.
-Ну, и льдыхи! – чтобы согреть мои вечно зябнущие от холода ноги, Алекс стал тереть мои тощие ступни своими огромными толстыми ладонями, и мне стало тепло-тепло. Мне стало хорошо, как, наверное, хорошо бывает в раю, и незаметно для себя я уснула.
Глава двухсотая
Красная лента
Сон Алекса не был таким безмятежным, как мой. «Деньги, где взять деньги?» - было его единственной мыслью. Словно амеба обыкновенная, у которой на уме было только одно – схватить инфузорию- туфельку и через примитивное ротовое отверстие пропихнуть её в себя, он подчинялся этой одной единственной своей мысли о добыче денег, которая завладела его мозгом полностью и не давала ни секунды покоя…
Его трясло от мысли, что, вместо жены, он когда-нибудь проснется рядом с трупом. С холодным, закостенелым трупом, с которым он, сам не зная того, проспал целую ночь в обнимку. Этот неизъяснимый животный страх стал его навязчивой идеей, преследовавшей его с момента, когда он сам увидел смерть того мальчика в хосписе, что лежал рядом с его женой, поэтому несколько раз за ночь он просыпался и проверял дышит ли ещё она…Он ужасался самой мысли, что найдёт свою жену мертвой, вернее, больше не застанет её…а только это ужающее, скалящее зубы, уже начинающее разлогаться трупными метостазами холодное тело.
И в эту ночь он проснулся в холодном поту. Она была всё неподвижна, как и заснула на его плече, только маленькое худое лицо как-то странно белело при свете лилового ночника Ксюши, словно люминесцировало само по себе каким-то голубовато- призрачным, почти неземным сиянием, исходившим изнутри, но… оно не дышало. Вернее, окинув жену быстрым взглядом, он не наблюдал никаких обычных признаков жизни на этом лице: ни подрагивающих век, ни тихого сопения, срывавшегося время от времени с её губ…Оно словно застыло в невесомости…это белое лицо…Стараясь не дышать от внезапно нахлынувшего на него страха, он осторожно дотронулся своими дрожащими от холода пальцами до её худой кисти, лежащей на одеяле, как вдруг почувствовал… что она холодная, как лед….
-А-а-а-а! - Алекс завопил от ужаса и вскочил с постели. Его звериный вой перебудил весь дом. Перепуганные дети вскочили с постелей, и, ворвавшись в комнату прямо в ночных рубашках, теперь с ужасом глядели на своего кричащего отца.
Крик мужа внезапно прервал мой черный сон, и теперь я, не понимая, что же случилось, смотрела на то, как Алекс, схватившись за голову, катается по полу и орет каким-то неестественно высоким, бабьим голосом, дико вытаращив глаза. Зрелище было поистине жутким. Первое, что мне пришло в голову, что Алекса наконец-то хватил сердечный удар.
- Алекс, Алекс, что случилось?! Что милый?! Что?!! - я подбежала к нему и стала хватать мужа за руки, - ну говори же! Не молчи, окаянный!!! – почти в истерике закричала я на него. Только увидев меня, муж будто бы немного пришел в себя. Его взгляд прояснился, но он все ещё тяжело дышал, словно за ним кто-то только что гнался. – Тебе плохо, милый? Может, вызовем Скорую?
-Н-н-н-ет, со мной всё в порядке, - едва пролепетал он заплетающимся от ужаса языком, - просто приснился дурной сон. Будто ты умерла…
-Просто дурной сон?! - обрадовалась я. –Умерла, ха. Я – умерла?!
- Точнее это был не сон.
-Ты снова принял меня за труп, милый? – с тихой лаской Мёртвой Невесты* спросила я мужа. - Расслабься, дорогой, я не умру, я никогда не умру. Так что, даже не обольщайся на этот счёт: ты не увидишь моего хладного и красивого трупа. – Я задрала его стопудовую полосатую пижаму и игриво поводила пальцем вокруг заросшего волосами пупка. Алекс обиженно надулся. – Ха-ха-ха! Кончай, Алекс, я пошутила! А, теперь давай спать, мой маленький, волосатый Медвежонок. А вы чего смотрите?! – прикрикнула я на перепуганных и удивленных детей, словно они были ещё пятилетними. - Марш в постели!
-Зачем ты назвала меня окаянным? – обиженно спросил меня Алекс.
-Я так испугалась за тебя, что это дерьмовое слово вырвалось само. Послушай, Алекс, какого х…на! Ты вскакиваешь посреди ночи, орёшь, как ненормальный, катаешься по полу…
-Хватит!
-…катаешься по полу как паралитик....
-Лиля!
- Пойми, Алекс, я чуть было не сошла с ума…я подумала, что тебе сделалось плохо! Что у тебя приступ! Пойми, сейчас положение таково, что ты у нас единственный кормилец в семье! Если с тобой что-нибудь случится – нам конец! Нам всем конец! А вся эта х…нь оказывается из-за того, что ты принял меня за грёбанный труп!
-Ладно, кончай Малыш, ты начинаешь накачивать себя. Ложись спать. Я приготовил тебе твое любимое тепленькое местечко. – Улыбнувшийся Алекс распахнул полы своей необъятной пижамы и показал толстую волосатую грудь. – Ну, чего же ты, моя Лысая Канареечка, Волосатый Медвежонок ждёт…
Я не заставила себя долго упрашивать, и упала на его необъятную грудь. Захлопнув, он накрыл меня полами одеяла вместе с халатом.
-Какой ты тепленький, Медвежонок! – Я поцеловала в его противные заросшие губы. Я буквально дрожала от тепла и удовольствия.
-Ладно, Канарейка, кончай ерзать, а то живо вылетишь из моей постели.
-Твоей?! А я то, дура, думала, что это наша общая супружеская постель. Или же постель с Юлькой тебе кажется более родной, чем постель родной жены? – ехидно пошутила я.
-Кончай, Малыш. Ой, что это? – Его пухлые потные ладони заходили по моей голове.
-Волосы, - гордо ответила я. – Растут.
В последнее время после того, как я прошла последний курс химии, у меня стали отрастать волосы. Вернее, то, что появилось на поверхности моей головы, едва ли можно было назвать волосами. Это был едва различимый пушок, который бывает разве что на голове только что вылупившегося воробья. К тому же этот хлипкий пушок вился, как бывает обычно у переболевших тифом. Так что моя голова напоминала самую нежную каракульчу, нежную кожу неродившегося баранчика на самых первых сроках овечьей беременности.
-Мягкие, как бархат, - задумчиво произнес Алекс, нежно поглаживая ладонями мою голову.
-Теперь моя голова напоминает цыплячью попу, правда, Алекс?! – улыбнулась я.
-Не говори так, Малыш, вполне нормальные волоски! Только совсем маленькие.
-Ты льстишь, Лешка. Льстишь, как всегда. Странно, Алекс, когда-то я мечтала умереть с длинными-предлинными волосами. Вот так представляла: я - девяностолетняя старуха, лежу на смертном одре. Мои длинные, седые волосы свисают с постели локонами и падают на пол. Правда, красивая смерть, дорогой? А ты предлагаешь умереть мне с головой, как цыплячья попа. Так вот запомни, мой благоверный муженёк, – пока я не отращу такие вот волосы – ты не увидишь моего хладного трупа, а будет это совсем не скоро…Так что, пока не отрастёт моя шевелюра, официальным вдовцом тебе не стать, пусть Юля твоя и не мечтает... А что касается моей болячки, как любил говаривать Ницше: « То, что не убивает нас, делает нас сильнее», - ведь правда, Лешка? Это как у сорванной лилии – чтобы продлить ей жизнь нужно безжалостно обрывать тычинки, и тогда она ещё немного простоит в вазе.
-Хватит болтать ерунду, Малыш. Ложись спать.
-Мне не спится. После твоих воплей мне вовсе не уснуть. Принять собственную жену за труп – это дурная примета.
-Погоди, Малыш, ты боишься завтрашнего освидетельствования? Поэтому ты несешь всякую-разную чушь, про Ницше, лилии, их тычинки, про дурные приметы и всё прочее?
-Боюсь, - честно призналась я.
-А ты не бойся, просто надейся на лучшее. То, что ты нервничаешь, Малыш, – этим все равно ничего не изменишь.
-А если это приговор, Алекс?! Если завтра мне налепят букву «F»* на лоб?! Понимаешь, я не вынесу больше химии! Я подохну! Лучше уж подыхать так…сразу…
-Лиля!
- Все, не буду, - успокоилась я и уткнулась лицом в мягкую теплую грудь Алекса. Но из моих глаз то и дело вытекали предательские, едкие слезинки и капали ему на грудь.
-А я почему-то уверен, что все будет хорошо, - с какой-то мечтательностью произнес Алекс, видимо, чтобы хоть немного успокоить меня. - У меня предчувствие.
-Предчувствие. Какое ещё на фиг предчувствие?
-Что все будет хорошо?
-Откуда ты знаешь?
-Чем старше я становлюсь, тем сильнее у меня работает подсознание. Я теперь, как колдун, могу предвидеть, что будет завтра, послезавтра и через месяц – стоит лишь мне, как инспектору Пуаро, напрячь свои маленькие серые клеточки и поработать мускулатурой мозга.
-Это как? – удивилась я, уже напрочь забыв о слезах.
-Очень просто. Я просто представляю завтрашнюю ситуацию, как мы с тобой идем к врачу, как тебя кладут в томограф, а потом подсознание додиктовывает мне то, что должно случиться. Так вот я вижу твоего врача, который говорит, что ты здорова и можешь идти домой.
-И всё сбывается?! – словно ребенок, радостно вскочила я.
-Почти всё.
-Знаешь, Алекс, а ведь у меня то же самое… с возрастом. Мне тоже кажется, что мой тест даст отрицательный результат. Только я все равно боюсь чего-то…
-Не бойся, просто ложись спать. Утро вечера мудренее….
Я не могла противиться разумному совету Алекса и вскоре уснула на его теплой уютной груди. А назавтра всё было по-другому. Завтра жизнь потекла по- иному, потому что начался отсчет моей новой жизни…жизни без болезни…
Белоснежный саркофаг томографа поглощал меня внутрь сантиметр за сантиметром. Я дрожала, холодные мурашки бежали по всему моему обнаженному телу, мне было холодно, знобило не то от страха, не то от холода царившей в палате с ненавистными белыми плиточными стенками.
Господи, как же я ненавижу эти больницы! Нет, конечно же, понимаю, что они необходимы, что здесь помогают людям, что здесь спасают людей, и все равно, я больше уже не могу видеть эти голо-белые плиточные стены, белые халаты врачей, нюхать горький запах лекарств, смешанный с мерзкой сладко -соленой вонью больничного хлора –этот отвратительный запах, который плотно сросся у меня в мозгу с человеческой болью и страданиями…Эти два запаха: хлора и лекарств, были почти неразделимы и преследовали меня повсюду вместе с болезнью…
Вот и все. Щелчок. В тесном белоснежном чреве томографа-саркафага всё остановилось. Внутри неуютно и боязно. Я чувствую себя, как главный герой «Аватара». Вот так закрою глаза и в мгновение ока перенесусь на чудесную планету Пандору, где буду совершенно здоровой, молодой и красивой синеликой инопланетянкой. Ведь обитатели этой чудесной планеты (пандорцы (пандурцы)) никогда не болеют, а когда умирают , то просто безболезненно превращаются в пушинки одуванчика.
Однако, какая-то непреодолимая сила запрещает мне делать это – закрывать глаза. Я боюсь, что больше никогда не открою их…
Кажется, что тебя замуровали здесь и забыли навечно. Теперь хочется кричать, биться руками и ногами, чтобы тебя выпустили наружу из этого стерильного стекло - пластикового гроба, но я знаю - теперь нужно лежать неподвижно, иначе снимок будет испорчен, и все мучения начнутся заново – уже за свои деньги, которых у меня просто нет.
-Закрыть глаза, выдохнули и не дышать! – слышу я снаружи грубый приказ медсестры. Зажмурилась, выдохнула и не дышу. Красная линия лазера медленно проходит по моему телу, причудливо описывая изогнутые линии. Сейчас я не выдержу и непременно фыркну от смеха. Нет, не возможно терпеть, но я слышу протяжный писк и знаю, пока этот противный, пронизывающий нервы писк продолжается, нужно лежать неподвижно и не дышать. Мочи нет, но вот красная лента света, скользнув по кончикам пальцев ног, исчезла, и ненавистный писк прекратился. Можно расслабиться…
Подвижное ложе томографа с невыносимой медленностью выносит меня обратно. Вот и всё, закончилось. В дверях ждет меня побледневший Алекс. Он так же волнуется, как и я, только тщетно старается скрыть это за дрожащей от волнения улыбкой. Господи, какое тут предчувствие, когда он сам ничего не знает.
-Мишина! – Лёшкина фамилия резанула мой слух, как острый серп. Я вздрогнула.
-Иди, это тебя, - я почувствовала, как холодной, дрожащей от волнения рукой Алекс подтолкнул меня к выходу, вернее к входу…к входу в…. неизвестность. Я встала, и, перекрестившись, пошла…как на казнь, не оборачиваясь.
-…у вас всё в порядке, - как-то обыденно произнес доктор, как будто речь шла о простой золотухе, которую удалось залечить, а не о биопсии рака. – Очагов воспаления нет – значит, болезнь не оставила следов. Несколько недель вас нужно понаблюдать, а потом, я думаю, мы вас отпустим….- Я не верила своим ушам. Всё происходящее казалось нереальным, почти бредом, потому что после стольких лет тяжелейшей болезни я почти разуверилась в возможность своего выздоровления.
-Значит… значит мне можно повязывать красную ленточку? – почти задыхаясь от счастья, спросила я. «Господи, зачем я кажусь такой дурой. Зачем я, вдруг, задала серьёзному врачу этот нелепейший детский вопрос о красной ленточке? В потоке пациентов до моей красной ленточки, им, загруженным тяжелыми сменами, озлобленным нищей зарплатой, уставшим до смерти медикам, ровным счетом нет никакого дела. Сейчас он обзовет меня дурой и пошлет куда подальше вместе с моей красной лентой», - почему-то подумалось мне, но я ошиблась. Вместо этого врач ласково посмотрел на меня и…откуда ни возьмись, достал красную ленточку, которую торжественно повязал мне на лацкан пиджака. Я почти не верила своим глазам. В эту минуту врач показался мне богом, словно над его головой зажегся сияющий нимб… «Встань и иди!» - прозвучал в моей голове величественный голос Бога. Я встала и пошла…
-Я здорова!!! Я совершенно здорова!!! – сломя голову выбегая из кабинета, закричала я, и в ту же секунду голова моя закружилась и почти без сознания свалилась в распахнутые объятия Алекса. – Я здорова, - уже тише произнесла я, и из моих глаз покатились крупные слезы – впервые за всю жизнь это были слезы радости.
-Так, потихоньку, не торопись, - командовал мною довольный Алекс, ведший меня под руку. Я шла из больницы, опираясь на Алекса. Моя голова всё ещё кружилась не то от радости, не то от слабости. Издалека, ничего не знающие обо мне прохожие, резонно принимали меня за пьяницу, и я действительно была полупьяна, полупьяна от счастья – от счастья, что теперь снова могу дышать, ходить… жить, жить долго и счастливо…
Да, напоследок, хочу добавить несколько слов о древолечении. Не знаю, помогает ли оно или нет, но та Грэговская «сакура», к которой я прислонялась головой, чтобы исцелиться, …засохла. После нескольких моих сеансов древолечения бедное деревцо сбросило плоды и стало отмирать с верхушек. Что ни делал заботливый Алекс, чтобы спасти дерево, процесс было не остановить, и на семейном совете бывшего любимца сада было решено распилить на дрова.
Я больше не рискнула прислонять свою лысую башку к оставшимся вишням, потому что не хотела оставить Алекса в этом году ещё и без его любимой вишневой наливки, или «Вишнёвки», как он её называл. После стольких лет хождения со мной по мукам, я хотела отблагодарить своего мужа, и поставила бродить свою первую после болезни наливку…Как только первая перчатка «Привет Горбачову»* «проголосовала» в недрах нашего подвала, мой Алекс был вполне удовлетворён…
Спустя несколько дней, топя душистую парную баню засохшим телом Грэговской «сакуры», я с непередаваемым наслаждением чувствовала, словно окончательно сжигаю свою болезнь, ушедшую в засохшее дерево…
США, Флорида, Таллахасси, Особняк Ринбоу
Глава двести первая
Заговор Красного Дракона
Спустя минуту, убаюканная нежным теплом любимого папочки, Руби уснула. Если бы Руби сейчас не спала, а смотрела на картину, висевшую на противоположной стене, она очень бы удивилась и испугалась, увидев, как один мотылек на картине, вдруг внезапно оказался живым и зашевелился. С легким жужжанием раздвинув крылышки, мотылек выпустил из своего брюшка миниатюрную камеру и направил её прямо на лежащих в постели людей…
А тем временем в беседке «Выпущенного на волю журавлика» можно было наблюдать настоящее столпотворение китайских садовников губернатора. Что же собрало их тут в хлипком бамбуковом строении в столь поздний час? Совещание по поводу исчезновения их предводителя Маолина, или тропическая буря, застигшая из посреди работы, заставила этих трудолюбивых муравьёв всех разом укрыться от ливня в столь ненадежном убежище. Как бы не так. В беседке не слышно веселого отрывистого мяукающего говора китайцев, который сопровождал их обычно во время работы в саду. Все молчат, как один, и, кажутся на чем-то сосредоточенными.
Незаметно подойдя к беседке, сквозь заросли клематиса в просветы между толстыми бамбуковых стволами, из которых сложено это нехитрое садовое чудо, можно увидеть, что китайцы смотрят в небольшой светящийся экран. Что здесь особенного, спросите вы? Застигнутые бурей люди собрались под крышей садовой беседки и смотрят телевизор. Всё кажется правильным и понятным, но, приглядевшись получше, вы замечаете одну странность – крошечный экран показывает одну и ту же картинку – огромную постель посреди комнаты. Что-то знакомое есть в этой постели в стиле Людовика Шестнадцатого. Слишком знакомое. И эта комната, обитая дорогими пестрыми гобеленами, и эта тумбочка, на которой лежит…оторванная человеческая рука. Конечно же, это комната губернатора, постель губернатора, а это его протез. Все, что происходит в спальне всесильного правителя Флориды как на ладони. Боже, теперь все становится ясно, это не садовники, а шпионы!
Китайцы были пьяны. Увесистая трехлитровая бутыль рисовой самогонки, которую они взяли с собой, чтобы «согреться» в эту холодную, дождливую ночь, была почти пуста. Если бы кто в поместье знал китайский язык то, проходя мимо, мог бы услышать следующий диалог хриплых пьяных голосов:
-Они спят?
-Спят.
-И это всё?!
-А что ты хотел? Отец мирно спит с дочерью в одной постели. Чего тут такого особенного? Вполне мирная семейная картинка.
-Да, но за эту мирную семейную идиллию Хеф не даст нам ни цента.
-А может быть нам сделать инсталляцию. Ну, вроде того, что у них уже того…все было, - вытаращил свои узкоглазые глаза один из китайцев.
-Дурак! Мистер Хеф – профессионал в своём деле, он сразу распознает подобные штуки. На такие дела он «старый мастер»
-Тогда что делать?
-Ничего. Пошлем что есть, чтобы наш старик не думал, что мы, словно кролики, даром стрижем траву Великому Кормчему Флориды .
-Да, дерьмо. Лучше бы эта белокурая сука вместо культи, отсосала его член, - послышался чей-то противный гоготок из-под стола. –Тогда бы Хеф отвалил нам пятьсот тысяч долларов, а так …сосем одно и то же сентиментальное дерьмо.
-А утром начиналось все так хорошо.
-Я думал, что он серьезно трахнет эту Долорес прямо на столе.
-А ты видел, как эти сучки плясали одна перед одной.
-Да, ну и шоу же было! Не нужно ездить в Голливуд!
-Жаль, что мы, болваны, не догадались заснять его на видео. Можно было бы выложить его в Интернете и заработать кучу бабок. Представь только видео под названием «Страстное Фламенко в поместье губернатора» или «губернаторское Фламенко», звучит?
-Болван, мы здесь совсем не для того, чтобы снимать проделки его сумасшедших бабёнок. Нам нужен сам губернатор.
-Точнее, его секс, - снова икнул кто-то невидимый из-под стола.
-М-м-м-м, а я думал эта чертова кукла отдастся своему папаше. Ты видел, как она вырядилась? Как малолетняя шлюшка!
-Видел, - мечтательно произнес всё тот же голос из-под стола.
-Вот бы задрать красотке юбочку и хорошенько отодрать её в Позе Белого Тигра, - причмокнул кто-то языком.
-И повезло же этому мерзавцу Маолину. Ему, папенькиному сыночку, как всегда достается лучший десерт, а нам – разгребать его дерьмо.
-Только вряд ли он оценил его по достоинству. Небось, этот недоделанный педик лежит сейчас в своей фанзе и лечит свой израненный член. – В бамбуковой хижине раздался громогласный взрыв хохота.
-Будьте серьёзными, ребята! Не забывайтесь, что мы работаем не только на старину Хефа. То, что мы делаем, нужно для нашей далекой Родины! Это нужно Поднебесной! Если мы свернем шею Великому Палладину Флориды, то на первых же выборах полетит и их президент - демократ – а это значит, мы сможем поставить на его место нашего человека. Первый китаец в истории Америки станет президентом США, а это означает, что мы сможем завоевать весь мир - вот наша истинная задача, и задача всего Китая! За нами стоит миллиарды китайцев по всей планете!
-Ура, товарищи! Ура, первому китайскому президенту США! - в ответ политическому «умнику» из-под стола послышался тот же пьяный голос, при этом сопровождаемый яростными аплодисментами лежачего «товарища».
-Да здравствует Великий Китай – повелитель всего Мира! – послышались громогласные тосты других.
-Да здравствует Красный Дракон!
-Да здравствует, Великий Китай, и его великий и бессмертный кормчий Мао! – Словно маленькие роботы, китайцы дружно опрокинули в рот уже который стакан рисовой водки.
-Да здравствует, наш маленький Маотай!* – послышался из-под стола все тот же загробный тихонький голос вдрызг напившегося товарища, который уже не мог ни встать, ни орать.
Постепенно со свойственной китайцем натурой попойка начала превращаться в настоящий митинг, где каждый, наперебой восхвалял могущество Китая.
Один из китайцев, решительно встав, вдруг, запел гимн Китая, и тут же все желтолицые марионетки, как один вскочив со своих мест и схватившись за сердца, его подхватили другие, и вскоре стройное многоголосье пьяных китайских шпионов огласило крошечное пространство бамбуковой беседки:
Вставай, кто рабом стать не желает!
Из своей плоти Великую стену поставим!
Для судьбы нации грозный час наступил,
И из груди рвётся клич наш последний:
Вставай! Вставай! Вставай!
Нас миллионы, но сердцем мы едины,
Под огнём канонады смело мы в бой пойдем,
Вперед! Вперёд! Вперёд!
Это было поистине заговор китайских Батавов* против великого Императора Флориды. Суровые, раскрасневшиеся от водки лица, налитые красным угаром решительные щелки колючих азиатских глаз, звон граненых стаканы до верху наполненных Маотаем, громогласное боевое пение, сопровождаемое угрожающе-жестикулирующими взмахами кулаков «товарищей» – всё смешалось в пьяном угаре сумасшедшей китайской вечеринки.
Когда группа товарищей закончила петь гимн, китайцы хором вздрогнули и опрокинули последний стакан за здоровье Великой Поднебесной и, уже не предвкушая никакой сенсации, снова тупо уставились в голубой огонёк экрана.
Мотылёк Цзинцзи* был запущен, и на него должна была клюнуть очень крупная рыба. С непреклонным китайским усердием они следили за спальней губернатора каждую ночь. Только сам губернатор пока не знал об этих удивительных шпионах, поселившихся в его саду. Он мирно спал в своей постели, обняв дочь.
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушёл Ваш китайчонок Ли?...
А. Вертинский
Глава двести вторая
Мотылёк и Рыбка
Маолина уже не было несколько недель. Её любимый Мотылёк Цзинцзи словно испарился из её жизни, оставив за собой на душе лишь мерзкий осадок предательства. Руби ждала его пока хватало терпения, но её маленький неуловимый мотылёк Цзинцзи так и не появился в её саду. Она почти забыла ЕГО лицо. Теперь все лица китайских садовников сливались у неё в одно лицо – лицо предателя и труса. «А что если попытать у других садовников, ведь, кажется, они его не только подчиненные, но и друзья? Что если она напрасно так скверно думает о Маолине? Что если Маолин тяжело болен и не может встать с постели? Что если его, в конце концов, сбила машина, и он погиб или просто умер от сердечного приступа?» - самые невероятные и дикие мысли теснились в несчастной белокурой головке Руби.
Накинув легкий шёлковый пеньюар, она поспешила в сад. Омытая дождем цветущая глициния уже встречала её висящими гроздьями нежно - лиловых цветов. Тарахтение газонокосилок, доносившееся ото всюду, говорило о том, что трудолюбивые китайские марионетки уже приступили к своему делу. Она уже было намеревалась спросить о Маолине у одного из садовников, но когда она увидела, что китайцы двигались по кругу, словно маленькие заведенные роботы, всякое желание спрашивать отпало само собой. Было ощущение, что словно какая-то невидимая сила изнутри управляла этим сообществом, и отсутствие главного садовника поместья Ринбоу их мало смущало, словно невидимый Маолин управлял ими с какого-то невидимого пульта.
«Что там сказала Долорес? Теперь об их связи знает весь Китай. Что бы это значило? Сказала ли она это в запале ссоры или же все это правда? Конечно, правда! Откуда тогда Долорес могла узнать о том, чем они занимались в беседке «Выпущенного на волю журавлика». Они знают. Все знают, что она больше не девственница». Её трясло от мысли, что все эти китайские марионетки могли слышать её безумные крики страсти, могли обнаружить её первую девичью кровь на бамбуковом полу. Конечно, они не могли не заметить этого и согласно секрету Полишинеля, господствующего среди прислуги Ринбоу, «втайне» растрепали эту забавную новость по всему поместью, исключая, конечно, самого хозяина, который, вопреки королевским правилам Людовика xvi , всегда узнавал новости Ринбоу последним. Теперь весь персонал, от охранников отца, до последнего стекломоя, знает об этом, но боятся говорить её отцу, иначе бы он убил их. В эту ужасную секунду ей показалось, что, скаля мелкие зубы, китайцы хихикают за её спиной.
О, кажется жара начинает сводить её с ума. Нет, чтобы там ни было, она должна выяснить все сама.
Было только одно место, где мог находится Маолин – ресторанчик его дядюшки Чина. Руби знала туда дорогу. Но как незаметно улизнуть из поместья? Её подруга Долорес всё ещё находилась в больнице, а после случая с неизвестным, спрыгнувшим из окна, охрана поместья была удвоена. Было хорошо только одно – отец уже улетел в Вашингтон и вернётся только через три дня. Что ж, раз все равно весь персонал знает об этом, то она возьмёт охранника и под предлогом покупок, выедет в город.
Руби так и сделала. Вскоре Алый Порш уже вывозил Руби из поместья. Она не сразу поехала в сторону Чайнатауна, прежде чем въехать в Квартал Красных Фонарей, как в столице Флориды называли китайский квартал за обилие подпольных дешёвых борделей и восточных ресторанчиков, кишевших в этой не совсем благополучной части вполне цивилизованной и благополучной столице Солнечного Полуострова, она заехала на фешенебельную торговую улицу с само за себя говорящим названием Коммершиал парк. Там, в самом центре Таллахасси, среди могучих дубов великолепного Центрального парка, располагались самые фешенебельные магазины, и Руби была здесь частой гостьей.
Они остановились у маленького прелестного магазинчика с громким названием «У Тифани». В этом магазинчике продавались самые последние тенденции ювелирной моды, присланные прямым рейсом из Нью Йорка.
Разглядывая украшения, Руби подолгу стояла у прилавка. У неё не было денег на дорогие украшения. Несмотря на то, что её отец был миллиардер, за каждую дорогую безделушку, купленную у Тифани, она должна была отчитываться лично перед Барио, и только потом отец «разрешал» ей купить ту или иную дорогую вещь. Несмотря на то, что решение отца по таким «мелким делам» почти всегда было положительным, эта процедура отчетности очень унижала гордую Руби, и она перестала просить денег у отца, кроме тех, что он выдавал ей ежемесячно на содержание. Руби так и называла их - «месячные».
Но сегодня она и не собиралась покупать ничего дорогого. Ей нужен был скорее символический подарок. Вот почему Руби так долго стояла у витрины с бижутерией «Сваровски».
Вдруг её внимание привлекла крохотная золотая овечка - подвеска с хрустальным брюшком.
-То что надо! - воскликнула обрадованная Руби и тут же купила эту овечку плюс прилагавшуюся к ней цепочку. – А можно ещё небольшую открытку. Я хотела бы послать её своей подруге, - загадочно улыбнулась Руби.
-Конечно, мисс. Открытка совершенно бесплатна. Как постоянному покупателю для вас мы также бесплатно можем выгравировать надпись золотом. Вам стоит только продиктовать.
-Нет, нет, я напишу сама, - таинственно улыбнулась Руби. Наманикюреными до идеала розовыми ноготками она взяла открытку и размашистым корявым подчерком отца написала:
Моей милой овечке Долли
От губернатора Флориды
Затем глубоко вздохнув, она добавила:
Желаю скорейшего выздоровления
и расписалась подписью отца….
Правда, замысловатая подпись отца, похожая на причудливый исламский картуш, ей мало удалось. Но менять что-либо было уже поздно.
Руби запечатала открытку в конверт и велела отослать её в Центральный Мемориальный Госпиталь, где после страстного испанского танца Фламенко, от внезапного приступа аппендицита лечилась Долорес Кареро.
Довольная своей новой проделкой, которая немного взбодрила её, как глоток ледяного кофе, проказница прямиком отправилась в стиснутый и душный квартал Красных Фонарей.
Спортивный Порш то и дело спотыкался о разбитую мостовую узенькой улочки. Шофёр непрерывно матерился про себя, отплёвываясь слюной, но не мог открыто высказать свое недовольство перед дочерью губернатора. Зная эксцентричный и взбалмошный характер губернаторской дочки, никто даже не спрашивал, зачем Руби решила поехать именно сюда.
Квартал Красных Фонарей лишь условно назывался Чайнатауном. Здесь жили не только китайцы, преимущественно в Квартале Красных Фонарей проживали иммигранты со всего обширного азиатского региона, которые имели во Флориде бизнес. Здесь, в душных закоулках квартала, располагались их маленькие,тесные офисы.
В этом самом необыкновенном гетто Америки так же легко можно было встретить яркую, величиной с дом чалму индийского сикха, как закованного с головы до пят в макинтош черно-белого еврейского раввина или одетого в белый пижамный балахон арабского муэдзина, спешащего на ближайший минарет. Всё смешалось в этом удивительном квартале – языки, наречия, культуры, образы жизни людей, и смешение это представляло собой пестрый и яркий калейдоскоп такого невероятно многообразного мира Востока.
Попадая сюда, ты сразу ощущаешь сладковато-терпкие ароматы восточной кухни. Вот прямо на улице раскрепощенная мусульманская женщина в ярком цветастом платье и в такой же ярком мадрасском платке, повязанном на манер чернокожей креолки, проворно печёт вкусные хубзы* в огромной прокопченной печи. Сдуваясь до огромных размеров, как голова гидроцефала, и, лопаясь аппетитной поджаристой корочкой, лепешки созревают, а проворные, голоногие китайские ребятишки норовят стащить лепешку у неё прямо из-под носа. Воровство здесь в порядке вещей. Там привычная нам шаурма – арабский фаст - фуд, и потный араб сальными заросшими плотной щетиной руками проворно строгает поджаренное мясо на не совсем чистом противне. Однако, люд здесь не привередлив в чистоте пище и между делом предпочитает перекусывать нехитрыми снедями прямо на улице. Тут же снуют тараканы, питающиеся ими голуби, мыши и крысы, бездомные, полудохлые облезлые кошки, которые ловят голубей, мышей и крыс – в общем, все те «божьи» твари, коии непременно стоит заводиться меж теснотной нечистотой столпотворения людей.
За пыльным, но позолоченным стеклом индийского ресторана, словно хирург, затянутый во всё белое повар - индус колдует над соусом карри, ловко орудуя известными только ему пряностями и приправами, разложенными в белоснежные пиалы.
Вот и китайский ресторанчик дядюшки Чина. Лиловые ионовые иероглифы все так же светились на красном фоне китайских фонарей. Все было так, как тогда, когда она в первый раз увидела его.
-Останови здесь! – грубо приказала Руби.
В полупустом зале все так же хозяйничал дядюшка Чин, ловко ворочая двумя небольшими деревянными лопатками жарившихся в широченном казане сверчков, которые словно жаренные семечки, дымясь и лопаясь панцирями, катались на огромной сковороде. Зрелище было отвратительным, но от сверчков шел такой аппетитный горенький аромат, напоминавший свеже поджаренный кофе! Ловко и выверено орудуя деревянными лопатками, он двигался словно маленький заведенный робот, точно так же, как те маленькие садовники-гномы, что стригли газонную траву в её поместье.
-Маолин. Мне нужен Маолин! – сквозь шипение поджариваемых сверчков, закричала ему в ухо Руби, словно дядюшка Чин был глухой.
-А Маолин! Маолин. Сейсяс, сейсяс, - как-то хитренько прищурив и без того узкие глазки, ответил дядюшка Чин, не переставая помешивать сверчков.
-Маолин.
-Сейсяс, сейсяс…
Видя, что от дядюшки Чина, который к тому же почти не говорил по-английски, ничего толкового добиться нельзя, уставшая за весь этот жаркий и бессмысленный день, Руби без сил свалилась на красный обшарпанный диван. Господи, неужели Маолина здесь нет?! Неужели, весь этот путь был проделан зря? Руби хотелось зарыть лицо в руки и зарыдать прямо посреди этой проклятой забегаловки. А тут ещё этот заспанный негр-телохранитель тупо уставился на неё. Его жирный, лоснящийся потом лысый затылок старой гориллы до смерти раздражал Руби. «Закажу-ка я ему морского червя. Пусть подавится!» - со злостью подумала Руби.
Где то уже совсем близко рокотала гроза, и Руби чувствовала её приближение по давящей боли в голове.
А её бычешеий чернокожий паладин уже с аппетитом уплетал таких же черных как и он сам морских червей. От их ёдистого, пропавшего тухлыми морскими водорослями «аромата», Руби снова мутило, но она продолжало тупо смотреть на этот жующий бульдожий рот негра.
-Девуска, - вдруг, услышала Руби над самым своим ухом. Руби подняла голову и увидела улыбающееся лицо дядюшки Чина. – Идёмте, - тихо и таинственно сказал он. Руби показалось, что дядюшка Чин при этом загадочно подмигнул ей глазом, словно маленький шпион.
Руби уже хотела встать и идти, когда жующий охранник схватил её за руку.
-Куда, мисс?
-В туалет! Мне надо сделать пипи,– грубо сорвалась Руби. – Ждите меня здесь! – Ничего не сказав более, Руби проследовала ту дверь, куда с ворохом грязной посудой исчез дядюшка Чин.
Маолин все так же лежал в постели, тупо смотря, как в проблесках молний по серому обшарпанному потолку ползает огромный паук. Этого паука - единственного «товарища» своего добровольного заключения, он заприметил уже давно, и вот уже две недели смотрел, как тот старательно плетёт свою причудливую паутину прямо над его головой. Но сегодня у паука был праздник – сегодня в его сети, расположенной как раз под красным китайским фонариком, затянутым черным штофом, попался первый «гость» - маленький мотылёк, и Маолин целый день мог любоваться жестокой картиной из жизни насекомых: как паук сначала заворачивал мотылька в свой кокон, а потом, пристроившись к его брюшку, высасывал из него предварительно разжиженные ядом внутренности…
-Маолин, к тебе присли, - услышал он, вдруг, радостный голос дядюшки Чина.
-Кто пришел?! – испугался Мао.
-Девуска.
-Какая девушка?! – вскочил он, уже с ужасом догадываясь, о ком идёт речь.
-Та самая. Касивая девуска с солотоыми волосами, со прихотила нам. Во!- Решительным жестом дядюшка Чин, - сложив крохотные даже для китайца ладошки черпачком и дернув их до пояса, показал длинные волосы Руби. - Ай-яй-яй! А ты спис, как лентяй. Не хоросо, Маолин. Ох, не хоросо. Ай-яй-яй! Поосёнок!
Маолина словно ударило. Он бросился одеваться, но было уже поздно – сразу вслед за дядюшкой Чином в его неприбранную комнату вошла сама Руби.
-Вот полюбусесь, нисего не есть. Я пробать кормить – нисего не есть, ни говорить, только спать, спать спать… Ох-хо-хо-хо!
В ноздри Руби сразу бросился спертый запах комнаты, насквозь пропитанный едким амбре немытого мужского тела. Везде, где только мог видеть глаз, царила пыль и запустение, свидетельствующие о тяжелой депрессии её хозяина.
-Вы бы поговорили с ним девуска. Меня, старика, он совсем не слусает!
-Оставьте нас одних, дядюшка Чин, - суровым тоном приказала Руби. Услужливо раскланиваясь как китайский болванчик, дядюшка Чин удалился, оставив влюбленных двоих в крошечной запустелой комнатёнке.
Маолин молчал, уперто уставившись в черный балдахин висевшего под потолком фонарика. Руби села на кровать и тоже смотрела то на фонарик, то на недоеденную лапшу быстрого приготовления, в которой уже плавала неприкаянная, прокисшая муха. Наконец, она решилась прервать мучительное молчание, сковывающее их обоих.
-Скажи, почему твой фонарик затянут черным трауром? Что, у тебя кто- то умер?
-Я умер, - как-то невнятно буркнул Маолин.
-Что случилось, Маолин? Ты не приходил в поместье вот уже почти месяц! Я…я…думала, что с тобой случилось что-то серьезное, - всхлипнула Руби, - а ты лежишь здесь как придурок и думаешь бог знает о чём. Ты заболел? Дядюшка Чин говорит, что ты отказываешься принимать пищу! Но не молчи же, болван, скажи что-нибудь?! – Руби схватила Маолина за руки.
-Ничем я не болен, - недовольно буркнул Маолин.
-Тогда кончай валять дурака. Вставай, мы вместе едем в Ринбоу.
-Нет, Руби, послушай…я должен рассказать тебе правду …
-Что это?! Подгузники?!– Руби одернула подол одеяла Маолина. – На тебе детские подгузники?!
-Послушай, Руби ты ещё многое не знаешь обо мне…
- Ты писаешься ночью?!
-Да, - как-то невнятно ответил Маолин, и из его опушенных от стыда глаз чуть было не покатились слезы.
-Так вот, что ты скрывал от меня, - рассмеялась Руби. – Это не страшно, Маолин. Каждый из нас может иметь свои маленькие недостатки. Меня вот, к примеру, тошнит по любому поводу, и отца тоже. Это наследственное. Так что не надо стыдиться этого, Маолин.
-Я не хотел показаться перед тобой идиотом, ведь я же мужчина.
-Мой глупый, маленький китайчонок, разве ты не понял, что люблю тебя таким, как ты есть. Со всеми твоими странностями и недостатками, - снисходительно улыбаясь, Руби нежно потрепала Маолина по вспотевшим длинным волосам. - Ну, же, Малыш, иди ко мне.– Поцеловав Маолина в упругий, покрытый нежным пушком рыжеватых волос живот, Руби стала нежно стягивать дурно отдающие мочой и опрелостями памперсы.
-Руби, что ты делаешь? Пожалуйста, не надо! Не смей! – взмолился стыдливый Мао, но было уже поздно – подгузники были стянуты, обнажив опрелый член Маолина. Внезапно едкий запах опрелой мочи ударил Руби в нос, и она инстинктивно отпрянула, но вместо тошноты от запаха немытой человеческой плоти, кисловатый запах мужской опрелости лишь возбудил её. Руби почувствовала, как холодные мурашки пробежали по её потному от жары и предгрозовой истомы телу, а сердце стало бешено колотиться. Уже знакомая, волнующая волна тепла снова подниматься внизу её живота, а трусики сделались мокрыми от вагинальных выделений - она была снова готова отдаться Маолину. Это было дикое, почти животное желание изголодавшейся по самцу самки. Оно захватило её и теперь, и бедняжка Руби уже не принадлежала сама себе, а действовала лишь инстинктивно, словно марионетка, повинуясь своей не изведанной до этого страсти к этому нелепому, худому красавчику, который, почти сам того не желая, в первый раз открыл для неё мир плотского наслаждения. Она ничего не смогла больше с собой поделать. Она хотела его до беспамятства, иначе бы она сейчас же сошла с ума.
Дрожащими от возбуждения, холодными от пота ладонями она стала медленно водить вдоль члена, с замирающим сердцем чувствуя, как его крайняя плоть начинает затвердевать в её руках. Затем пухлыми бархатистыми губками она коснулась вздувшейся головки члена и стала быстро-быстро играть кончиком языка на его вершине, не доводя блаженство до полного экстаза, при этом не отрывая глаз от лица Маолина.
- Руби, что ты делаешь?! – кусая от наслаждения грязную шелковую подушку, простонал Маолин, уже не имея надежды от освобождения от настойчивой любовницы.
-Не сопротивляйся своему желанию, Маолин, не надо! Ведь мы оба хотим этого! – При этих словах Руби резко сорвала с себя стягивающую Оксфордскую рубашку, под которой ровным счетом ничего не было из одежды. В ту же секунду две её огромные, словно мячи, груди острыми шероховатыми сосками коснулись его груди.
-О, Руби, ты ненормальная! – сквозь хрип прошептал Маолин и в ту же секунду повалил её на постель.
У них не было прелюдий. По неопытности любви они ещё не знали, что это такое. У них не было времени для прелюдий. Это был самый обыкновенный секс, но они наслаждались им, как молодожены, впервые познававшие друг друга в постели.
Когда все кончилось, Руби стала поспешно одеваться, натягивая узкие джинсы на ещё дрожащие холодные, покрытые гусиными мурашками ноги и застегивая на тысячу пуговиц узкую Оксфордскую рубашку, которая, казалось, сопротивляясь всем своим резиновым естеством, прилипала к её взмокшему от любви телу..
- Ты куда, моя прекрасная цзиюй? Останься, - беря, Руби за руку, вопрошающе посмотрел на неё Маолин.
-Не могу, мой Маленький Мотылёк. Меня ждет охранник. Если нас застанут здесь вместе – будет грандиозный скандал, тогда мы оба погибли.
-Теперь мне все равно, Руби. Однажды маленький мотылек Цзинцзи, заигравшись близ глади черной воды, упал в пруд с золотыми рыбками, но он был счастлив в свой последний миг жизни, потому что цзиюй, которая его проглотила самая прекрасная в мире. Я не желаю скрывать нашу любовь от людей, и будь что будет. Даже если твой отец убьёт меня, мне все равно, потому что с тобой я познал самое прекрасное, что есть на этой земле – это ТЫ, МОЯ ЛЮБОВЬ.
-Я буду ждать тебя в поместье, - не обращая внимания на лиричные излияния Маолина, спокойно ответила Руби. В следующий четверг, когда отца не будет дома,– Руби так же торопливо поцеловала Маолина в губы и почти выбежала из дома.
Грустный Маолин взял длинный золотистый волосок с подушки – единственное, что осталось от Руби после её ухода и, пристально рассматривая его, печально вздохнул. «Бедная девочка, ты ещё не знаешь, что твой мотылек Цзинцзи лишь жалкая приманка, призванная погубить прекрасную цзиюй». Схватившись за голову, Маолин зарыл лицо в подушки и горько зарыдал.
Глава двести третья
Купленное детство губернатора
На утро Руби снова обнаружила на своем трюмо розу. Глубоко и жадно вдохнув её тонкий, слабо-сладковатый аромат, Руби игриво поводила росистыми лепестками по шее и выпуклым полуобнаженным грудям. Тут её внимание привлек все-тот же розовый конверт с уже знакомой фамилией «Хефнер» на обратном адресате – он лежал рядом с розой. Странно, она отлично помнит, что бросила этот самый розовый конверт в ящик трюмо, а теперь это письмо словно по мановению волшебной палочки Гарри Поттера опять здесь.
Руби отодвинула ящик комода и хотела было снова бросить письмо обратно, когда заметила на вершине непрочитанного вороха корреспонденции, точно такой же конверт с фамилией «Хефнер». Значит, второе письмо было совсем свежим. Точно, дата сегодняшнего дня указывала на это. Но не это привлекло её внимание и заставило выделить это письмо среди тысяч других, что поступали на её имя от неизвестных поклонников. То, что заставило обратить её внимание было не на самом письме, а на крохотном, едва заметном штепселе – это был маленький кролик, сложенный из пальцев. Она сразу узнала его – это была знаменитая эмблема империи «Плейбоя».
Теперь она точно вспомнила, где слышала эту фамилию. Хью Хефнер – основатель первого в мире и самого знаменитого эротического журнала «Плейбой». Руби не верила своим глазам. Какое отношение «Плейбой» может иметь к ней, дочери губернатора Флориды? Интересно…
Острыми как бритвы, птичьими ноготками Руби поспешно вскрыла конверты. Содержание двух писем было примерно одинаковым. В обоих её приглашали принять участие в знаменитой фотоссессии Хефнера и стать девушкой месяца. Признаться, Руби недоумевала от столь неожиданного предложения, но оно заинтересовало её, как интересует все новое и необычное скучающую без постоянного занятия молоденькую леди …
-Руби, ну ты, наконец, идёшь завтракать или нет?! – услышала она громогласный окрик отца. Руби вздрогнула и поспешно спрятала письма под огромную китайскую вазу, в которой уже стоял целый ворох присланных ей до этого самых разнообразных роз в разной степени увядания.
-Я целое утро готовил проклятый бифштекс, а ты даже не соизволила подняться в гостиную, - обиженно ворчал отец, хотя Руби видела, что он находится в прекрасном настроении, уже предвкушая свои предстоящие летние губернаторские каникулы.
-Пап, неужели, у тебя все получилось? – по-детски засмеялась Руби, повиснув на шее отца.
-Да, моя детка, старому волку и на этот раз удалось выкрутиться из капкана. Не так-то я прост, чтобы дать сожрать себя этим подлым койотам, я сам изгрыз их так, что они еле унесли свои яйца. Р-р-р-р-р! А-у-у-у-у!– по-волчьи завыл губернатор и показал ряд белоснежных фарфоровых зубов.
-Ты умница, папочка! Я всегда верила в тебя! Так держать! Барио сильнее всех – Барио ждет успех!
-Теперь у нас целый месяц каникул, и мы сможем уехать, куда ты только захочешь! – эта новость вовсе не обрадовала Руби. Она сразу же слезла с шеи отца и уныло уставилась в пережаренный бифштекс, который больше напоминал грубое сапожное голенище, чем кусок, который раньше был частью животного под названием корова.
-Что с тобой, детка, ты не рада?!
-Я никуда не хочу ехать с тобой папа.
-Не понимаю тебя. Ведь еще несколько дней назад ты ныла, что тебе скучно в поместье, что за своей работой я совершенно не уделяю тебе внимание.
-Ты не понял, меня папа, - погладила Руби по седеющей голове отца. -Я уже взрослая, и у меня должна быть своя жизнь. Мне надоело, что ты таскаешь меня повсюду с собой за руку, как какую-нибудь маленькую девочку.
-Но я хотел было поехать с тобой в Орландо, - с явно наигранной детской обиженностью заговорил Коди. – Ты же так любила Дисней Лэнд.
-П-ф-ф-ф, - безнадежно выдохнула Руби, с притворным мученичеством задрав глаза к потолку. -Папочка, очнись, я уже давно выросла из мультиков Диснея!
Руби увидела, как отец, как то стразу опустился и съежился. С печальным видом он стал безнадежно ковырять вилкой в непробиваемом бифштексе. Руби почему-то сразу стало жалко отца, который с такой непосредственной искренностью хотел сделать ей приятное, и, сама не желая того, она спросила:
- Хорошо, когда состоится эта поездка?
-Как обычно, в понедельник, - оживился Коди, поднимая на неё свой единственный глаз. – Мы вернемся как раз во вторник утром, а вечером того же дня я сразу же уезжаю в Майами на открытие американского автосалона.
«Тогда я успею», - радостно подумала про себя Руби. – «И тем лучше - отец ничего не заподозрит».
-Идет, мы едем! – Руби задорно ударила отца по ладоням, да так, что едва было не вывернула его собственный сустав, на котором крепился протез.
-Ай, что ты делаешь?! –завопил Коди. – Мне же больно!
-Прости, папочка, я все время забываю, что у тебя там протез. – Руби подскочила к отцу и, извинительно поцеловав потирающего от боли руку отца, пустилась прочь. – И все-таки, бифштекс у тебя отвратительный! – услышал он уже в дверях.
-Вот взбалмошная девчонка, - улыбнулся Коди и продолжил пилить ножом свой многострадальный бифштекс.
На следующий день Парк Аттракционов Дисней не работал. В понедельник в Дисней Лэнде «технический день», и невзрачная табличка «Closed» целый день красуется на причудливо витых входных воротах Замка Сказок. Закрыто, но не для всех…
Сегодня особенный день. Сегодня парк Диснея работает в привычном режиме, но… только для двоих человек –губернатора Флориды Коди Барио и его дочери Руби Барио. Дорогая причуда экстравагантного миллиардера, который оплачивает из своего кармана целый день работы парка, чтобы сводить туда свою уже повзрослевшую дочь.…Но что стоят эти деньги по сравнение с тем незабываемым ощущением, когда ты ещё раз можешь вернуться в детство…детство, которого у тебя никогда не было. У одного из самых богатых людей США Коди Барио в жизни было всё…кроме того, что, упустив, больше нельзя вернуть - детства. Детства с настоящими игрушками, кучей беззаботного времени и любящими родителями, которые замажут зеленкой разбитое колено….
Все было как тогда, когда он с Руби первый раз появилась на открытии Волшебного Мира Диснея: всё так же, перехватывая дыхание, взмывала вверх вагонетка Американских горок, заставляя единственный глаз губернатора вылезать на лоб, отчего он становился похожим на Циклопа, и орать во все горло, словно сумасшедшего, все так же крошечный вагончик поезда уносил их в Таинственную Пещеру Ужасов, где картонно-резиновые монстры и голографические модели прозрачных привидений и хладных пластиковых вампиров, протягивали к ним окровавленные руки, все так же индийский каноэ из Дикого Запада врывался в самую гущу бурлящего искусственного порога реки, и немного глуповатый муляж огромного рогатого лося загадочно покачивал им головой «с берега», а заводной робот-индеец в мокасинах и роскошном головном уборе из перьев кондора наводил на них стрелу, все так же «поражали» искусственные панорамы Затерянных Миров с «настоящими» динозаврами, которые разыгрывали сценки из Юрского Периода. Только их свирепый рык, от которого стыла кровь в доверчивых детских сердечках, больше не заставлял Руби вздрагивать и прятаться за спину отца, да и голографические привидения больше не пугали её, а робот-индеец, грозившейся им стрелой, своим грозным и в то же время женоподобно беспомощным лицом витринного манекена почему-то вызывал лишь жалость и усмешку – все эти «персонажи» были старыми знакомцами Руби и не вызывали в ней ровным счетом никаких эмоций. Все было так же, как и тогда, на открытии Диснея, только в голубых глазах Руби не было того детского блеска восторга. Здесь уже все было ей до боли знакомо, все выучено ею наизусть до последнего нехитрого трюка, так что почти постыло, но Руби делала вид, что вся эта детская Диснеевская галиматья ей чертовски нравится и, чтобы отец не думал, что ей здесь скучно, непрестанно хохотала каким-то нервным истерическим смехом.
Эта прогулка по Миру Диснея была скорее разрядка для самого губернатора. Он всегда поступал так, когда ему удачно удавалось заканчивать какие-нибудь важные дела. В этот раз сенатор от штата Флориды сдал в Большой Дом Годовой Бюджет Штата, и смертельно уставший от сорока девяти предыдущих губернаторов, президент, почти не глядя, подписал бюджет последнего штата, даже несмотря на огромный дефицит (дыры), который, как обычно планировалось покрывать из государственной казны. Это означало, что затянувшееся губернаторство Коди Барио, по крайней мере, продержится ещё год. Развернув все нарастающий маховик долгов ещё на один оборот ускорения, старому Флоридскому волку ещё на год удалось отсрочить свою неминуемую гибель.
И Коди Барио веселился, как измученный бухгалтер, удачно сдавший годовую отчетность, как вечный студент, сдавший последнюю в жизни сессию, как школьник, ответивший урок на пятерку перед каникулами…Он веселился от души…зная, что это будет его последний год – год начала его конца.
Это был настоящий запой – запой детством. Пир перед грядущей и неизбежной чумой, и солидный сенатор упивался Диснеем, как какой-нибудь прыщавый техасский мальчишка из захудалой ковбойской деревни, которого родители впервые привели на аттракционы Волшебного Мира Сказок. Прощаясь со своим Миром Сказок Диснея, который он в должности сенатора Штата когда-то возродил из руин разрухи, который стал для него почти родным, властитель Флориды до тошноты хотел накружиться на каруселях, накачаться на огромных качелях, наплаваться в сумасшедшем каноэ, настреляться из индейского лука в тире, и, быть может, в последний раз осмотреть все достопримечательности, до боли знакомые ему ещё с его несчастливого детства, когда его тиран-отец приводил его сюда, чтобы потом выругать за чрезмерные траты на «пустяки», как Барио –старший называл аттракционы. Теперь это было ЕГО ДЕТСВО, и, упиваясь им, как инфантильный маньяк, он мог тратить на него сколько угодно денег, и никто не мог помешать ему в этом. Своим выдуманным Диснеевским детством он хотел забыться от этом страшном, беспощадном мире Американской политики, который грозился раздавить его в любую минуту. И сегодня ему это удалось.
В конце губернатор с дочерью, словно голодные дети, осадили автомат с бургерами и сахарной ватой – это больше всего понравилось Руби. После «замечательной» отцовской стряпни, простой хот-дог из автомата казался шедевром кулинарного искусства лучших французских поваров.
Вечером того же дня длинный губернаторский лимузин увозил обоих домой. Измученная Руби спокойно дремала, склонив голову на плечо своего отца. Было совсем темно, и блики от фар охранных мотоциклеток, ехавших по бокам губернаторского картежа, отражались в мертвом глазе, который был почти полузакрыт от опустившегося с возрастом века. Другой, живой глаз, улыбался Руби. Губернатор Коди Барио был счастлив, как бываешь порой счастлив простым человеческим счастьем от простого присутствия рядом с тобой твоего самого любимого человека….
Глава двести четвёртая
Китайский вор или Ночь безумства проказницы
Руби проснулась и ощутила себя лежащей в собственной постели. Она не помнила, как попала сюда. По-видимому, отец перенес её сюда спящей прямо из автомобиля, на котором они так долго ехали домой.
Как порой бывает приятно проснуться в собственной постели. Руби сладко потянулась в мягких шёлковых подушках.
Полдвенадцатого. Пора вставать. Руби нажала на кнопку штор, и яркий поток света бессовестно ворвался в её розовый девичий будуар.
Проворно накинув на себя свой любимый пестрый крепдешиновый пеньюар, она, вороша спутанные за ночь волосы, вышла в коридор. Каково же было её удивление, когда возле трюмо, где она в беспорядке хранила всю корреспонденцию, она заметила… Маолина. Каким-то образом он сумел вскрыть бюро и теперь, словно ворвавшийся в дом грабитель, усиленно рылся в её бумагах. Руби остолбенела, не в силах ничего понять.
-Маолин! – громко вскрикнула Руби. Но садовник повел себя как-то странно. Вместо того, чтобы повернуться на крик возлюбленной, он, не оглядываясь, сразу же бросился прочь из комнаты. Руби побежала за ним, но, выскочив в длинную анфиладу коридоров, никого не увидела. Маолин растаял словно призрак. Да, Маолин ли это был? Под капюшоном спортивной куртки мог скрываться кто угодно. Нет, конечно же это, был ЕЁ МАОЛИН – она сразу узнала его по его неуверенным, немного дерганным, торопливым движениям. Маолин всегда так начинал вести себя, когда чего-то боялся…
Тогда зачем он рылся в её бумагах. Что искал? Ведь все в поместье знают, что все ценности и важные бумаги лежат в специальном сейфе в кабинете отца, а тут так…чистый хлам.
А если это был не он, а тот вор, про которого говорила Долорес? Руби стало вдруг невыносимо жутко. Ей хотелось закричать и позвать на помощь, но в последний момент она всё же передумала. А вдруг, это и в правду был Маолин, тогда по отпечаткам пальцев его тут же обнаружат и привлекут к уголовной ответственности за незаконное проникновение в дом губернатора, посадят в тюрьму, а этого Руби совсем не хотелось.
Нет, нужно спуститься вниз, встретиться с ним и выяснить все самой!
В ярком утреннем солнце мириады брызг от поливочного шланга образовывали разноцветную радугу. Вымокший до нитки, Маолин, в белой футболке, красиво прилипающей к его мускулистому торсу, вовсю трудился над садом, поливая пионные рабатки.
Ей нравилось наблюдать, как вздувались его мускулы, красиво выступавшие из-под промокшей насквозь легкой футболки, как его привычные к тяжелому садовому труду, жилистые мускулистые руки в грубых тяжелых садовых перчатках, словно неистового китайского дракона, удерживали рвущийся на свободу шланг, как красиво встряхивал он при этом длинными намокшими волосами, лезшими ему в глаза. Если бы он только знал, как сексуален он был в этот момент! О, если бы она могла, она отдалась ему прямо на этой траве посреди осуждающей толпы дворни. Странно, как такой интересный парень мог так долго оставаться девственником. Увидев его, Руби сделалось как-то легко на сердце, и, тут же забыв о неприятном происшествии в прихожей её комнаты, она присела на ступень и, помахав Маолину рукой, улыбнулась. Он, стараясь удерживать шланг, улыбнулся ей в ответ. Руби не заметила, как долю секунды по лицу Маолина пробежала какая-то тень. Им нельзя было открыто встречаться в Ринбоу днем– оба влюи, что заставляло их сердца страдать ещё больше.
Вымокший до нитки, Маолин, в белой футболке, красиво прилегающей к его мускутрудился над садом, поливая пионные рабатки.
Руби не заметила, как по лицу Маолина пробежала какая-то тень.
В ту же ночь Руби услышала, как кто-то тихонько открывает двери. Руби потянулась к прикроватному ящику, где лежал её личный пистолет. В следующую секунду дверь открылась, в дверь вошел Маолин.
-Как ты сюда попал, ненормальный? - задыхаясь от волнения прошептала Руби.
-Через дверь, - хитро прищурив свои азиатские глаза, с явно наигранной наивностью ответил Маолин. – Ты же сама дала мне ключи от твоей комнаты.
Ах, да как же она могла забыть об этом. Ведь они договаривались встретиться в четверг, а сегодня четверг. Но если бы это был не четверг, а понедельник, пятница, или, даже запретное до любовных утех святое воскресенье, какая в том была разница для пылких влюбленных.
Спустя несколько минут, измученные страстным любовным сражением, потные, они, лежали, обнявшись в прохладных шелковых простынях, и любовались на полную луну, которая огромным мертвящим глазом неподвижно смотрела на них.
-А ты знаешь, Мао, когда ты вошел, я чуть было не пристрелила тебя по глупости. – Как-то невзначай произнесла Руби, водя острым наманикюренным ноготком по вспотевшей от любовного сражения тощей груди Маолина.
-Это отчего же? - снисходительно улыбаясь, спросил Маолин.
-Представляешь, сегодня утром в моей комнате был вор. – Чтобы проверить его, с каким-то нарочито детским восторгом затараторила Руби, нарочно притворяясь, что она ни о чём не догадывается. – Он копался в моём трюмо. Вероятно, искал деньги или документы. И ты знаешь, я, дура, поначалу приняла его за тебя, а потом он просто убежал…
-Ты разглядела его? – стараясь сдерживать дрожь в голосе, спросил Маолин.
-Нет же, говорю тебе, я видела его только из-за спины. Очевидно, это орудовал кто-то из вашего брата – садовника, потому что походка у него была, как у китайца.
-А что, у китайцев какая-то особенная походка, когда они удирают с места преступления? – стараясь отшутиться, робко спросил Маолин, хотя мальчишечьий голос его предательски дрожал.
-Не знаю, только говорю тебе, это был китаец.
-Он украл что- нибудь?
-Ничего. Да и что можно было украсть в моем трюмо. Разве что кучу бумаг, которые давно пора вынести на помойку. Ну, что ты надулся, как хомячок. Ну-ка, мой маленький мотылек Цзинцзи, сдуй щечки, а то у тебя они лопнут со злости. – Руби сдавила пальцами щеки Маолина и сделала ему «уточку». – Я знаю, ты обиделся, что я сказала про твою нацию.
-Ничего я привык, что китайцев не долюбливают в Америке.
- Глупости, ведь я же полюбила тебя, и мне больше никого не надо. – Руби стала поцелуями вызывать Мао на новый любовный поединок, но после пятиминутного секса с обезумившей нимфеткой красавчик Маолин был бессилен, как выжатый лимон.
-Прекрати, Руби, не надо. Я так больше не смогу.
-Давай, Мао! Целуй, меня, целуй сильнее, целуй, как поется в той песни! Я хочу, чтобы эта ночь была только нашей! А завтра – будь, что будет! Погибнуть…с тобой – я буду только рада этому.
-Ты безумная, Руби!
-Я знаю, я знаю это милый, но сегодня я хочу быть безумной. Это наша ночь. Сегодня ночью я хочу сойти с ума, чтобы потом ни о чём не сожалеть. Сегодня я хочу быть пьяной от секса…Мой любимый мальчик, возьми же меня опять, а там что будет…- Налитым от возбуждения острым соском Руби стала тихонько касаться налившейся пурпуром головки его уже начинающего эректировать члена. Затем тугими прохладными и потными грудями она крепко обхватила его крепкого «малыша» и стала быстро-быстро водить ими вдоль всей длины пениса.
Маолин сходил с ума. В нем словно проснулся обезумивший самец. Зарычав, он бросился на Руби, и полностью удовлетворил проказницу, да так, что она больше не просила своего возлюбленного ни о чём.
Руби лежала с раздвинутыми ногами, не в силах более даже пошевелиться. Огонь любви был погашен, и теперь она чувствовала тягучую сладостную истому во всем своем теле, граничащую с ноющей болью в животе и ногах. Чувствуя липкую скользкую сперму Маолина на своих холодных, покрытых мурашками бедрах, она думала только об одном: «Какого чёрта я не предохранялась».
Маолин, казалось, спал (или старательно притворялся, что спал), его полуоткрывшийся рот был уткнут в подушку, так что он больше напоминал застреленного мертвеца. Руби тихонько захихикала и спихнула спящее тело Маолина с себя. Вдруг ни с того ни с сего она тихо спросила:
-Послушай, а кто из нас инь, а кто янь?
-Откуда я знаю? – тихо прохрипел в подушку обессиленный Маолин.
-Ну, ты же китаец и должен знать такие вещи….
-Если тебя это интересует, могу успокоить тебя, я по бабушке я ещё и еврей, но мне до сих пор не сделали обрезание…
Руби села на кровать, и, уставившись на Маолина, глупо захлопала глазами.
-Ну, что теперь ты начнёшь презирать меня за это? – грустно засмеялся Маолин. –Две подлые нации сразу в одном – смертельный коктейль …
-Нет, глупый, что ты?! – Руби схватила мокрую от пота голову Маолина. – Я никогда не разделяла людей по расам и национальностям. Для меня важно только, что ты есть, и я люблю тебя.
- Я тоже люблю тебя, милая. Умаляю, детка, давай сбежим сегодня утром в Мэриленд и там поженимся.
-А куда потом? В твою фанзу? А на что мы будем жить с тобой?
-Буду стричь газоны в Белом Доме, - усмехнулся Маолин.
-Опять ты шутишь, Маолин, а я говорю серьезно. Без денег отца мы не сможем сделать и шага.
-Денег… отца, - обиженно передразнил её Маолин, - но, вспомни, помимо папочки у тебя есть и собственная жизнь, которой ты самостоятельно вправе распоряжаться.
- Ничего не выйдет. Отец тут же разыщет нас и пристрелит тебя, как кролика, а меня навсегда запрет в этом проклятом поместье, пока сам не выдаст замуж. Нет, милый, теперь когда нас стобой связывает так много, нам нельзя поступать опрометчиво…Каков бы ни был мой отец – он мой отец, и я должна испросить его разрешения на брак. Так будет лучше для нас обоих, чем начинать свою жизнь со лжи.
-А как же этот мерзавец Кью? Ты же сама как-то проговорилась, что твой любящий папаша хочет продать тебя ему, как какую-то вещь. – Лицо Маолина исказилось от ревности. –Что остается мне тогда?
-Ничего, я всё решу сама! –тоном, не терпящим возражения, отрезала Руби.
-Сама…А если это будет тебе не под силу переубедить отца, подумай, Руби!
-Если будет не под силу, я решусь на самый отчаянный шаг – ведь ты знаешь меня. Я отчаянная!
Услышав это от своей невесты, садовник только печально опустил глаза и тихо произнёс:
-Тогда я погиб…
-Тогда мы погибнем оба, - улыбаясь, поправила его Руби, - ведь без тебя я всё равно не захочу жить.
Они лежали и, глядя на огромный круглый месяц, каждый думал о своём. «Безвыходных ситуаций не бывает…НЕ БЫВАЕТ», - с этой благосклонной мыслью Руби заснула в объятиях любимого.
Глава двести пятая
Ревность
Руби понимала только одно – ей нужны деньги. Деньги, деньги, деньги…но не просто деньги отца, а собственные деньги, заработанные ею самой, своим собственным трудом, о котором богатая наследница Руби за всю её короткую жизнь даже не имела предствления, не представляла, каким трудом и унижением зарабатываются эти самые деньги у других, ведь до этого она жила только за счёт денег всемогущего отца. Маолин был прав, тысячу раз прав - у неё не будет собственной жизни, пока она не научится зарабатывать СОБСТВЕННЫЕ ДЕНЬГИ, в противным случае, она так и останется жалкой марионеткой отца, во всем зависящей от него. Дочерью губернатора, у которой даже не будет собственного имени.
У Руби были деньги, но те сто тысяч унизительной подачки, что каждый месяц выдавал ей отец, не задерживались в кармане у заядлой шопоманки, да и вряд ли эту сумму можно было бы считать достаточной, чтобы пускаться в самостоятельное плавание. Нет, ей нужно было принять собственное решение, и Руби приняла его…Она будет сниматься у Хефнера! Она заработает свои первые деньги!
Руби проснулась от того, что почувствовала его губы у себя на груди. Каково же было её ужас и удивление, когда, открыв глаза, вместо Маолина она увидела Джимми Кью.
-Как ты сюда вошел?! – закричала Руби, стыдливо прикрывшись простыней.
-Дверь была открыта. О, а я смотрю, ты стала ещё прелестнее с того дня, как мы с тобой расстались…
-Убирайся вон, недоделанный извращенец!
-Ну, что ты, детка, разве можно так грубо обходиться с гостями. Тем более я только что приехал из Вашингтона, - с явно наигранной обиженнсстью заговорил Джимми, при этом он презрительно взял Руби за подбородок, словно та была его вещью, и со смачной развязностью крепко поцеловал её в губы. Руби тот час же ощутила сладковатый запах его вечной ванильной жвачки, которую он никогда не выпускал изо рта, как отец свою кубинскую сигару. Только его рот по-прежнему остался таким же слюнявым. Руби стало до боли противно и обидно, за такое фривольное обхождение с собой. Он словно уже считал её своей девкой. – Ну, что ты ежишься, детка, ведь мы выросли с тобой вместе. Стало быть, я почти тебе как братик, и тебе незачем стесняться меня, - с этим «почти братик» бесстыжий охальник стал крепко ласкать ладонями её груди, страстно желая добраться до обнаженных сосков, за что получил от Руби сокрушительную пощёчину. – А ты все такая же сука! – радостно произнес Джимми хватаясь за исцарапанную острыми коготками Руби щеку.
-Пошёл вон, иначе я заору! Сюда сбежится весь дом, и тогда…
-Мне плевать, я заткну твой прелестный ротик ладонью, и ты будешь послушной девочкой. –Отказ Руби ещё больше раззодорил упрямого Джима, он хотел было исполнить свое низменное желание, когда Руби изо всей мочи вцепилась зубами в его ладонь.
-Вот сука! – заорал Джимми, тряся ладонью, на что Руби весело и заливисто расхохоталась. Желание Кью сняло как рукой. Он покраснел от боли и, не сказав ни слова, выбежал за дверь.
«Такой же придурок, как всегда», - грустно добавила про себя Руби, бессильно падая.
Когда она спустилась к столу, то все уже были на месте. Бледная после болезни Долорес разливала утренний кофе. Отец и Кью, словно ничего не случилось, сидели друг против друга, о чем-то оживленно болтая.
-Ну, наконец-то, принцесса, дождались, а то тут без тебя мы не начинали, - рассержено буркнул отец. Руби видела, что перед ним в рисовом гарнире нетронутой лежала аппетитно поджаренная ножка каплуна, и он очень хотел есть.
-Долорес, -радостно улыбнулась Руби, и, поправляя ещё мокрые от душа волосы, обняла подругу.
-Хоть бы переоделась прилично - у нас гости, - всё с тем же недовольством проворчал отец.
-А, мистер Кью, рада приветствовать вас в нашем поместье, - с официальной торжественностью произнесла Руби, и, притворно улыбаясь, протянула ему руку, на что он вынужден был протянуть свою распухшую со следами от укуса правую руку, которую он так старательно прятал от губернатора под столом. Затем они троекратно расцеловались светским фальшивым поцелуем и сели за стол.
-Что с рукой, Джим? – едва сдерживая насмешливую улыбку под усами, по ходу спросил губернатор, торопливо разжевывая нежное мясо, от единственного глаза которого не ускользала любая мелочь. Руби торжествовала кривой усмешкой.
-Да так, укусила одна собака, - зло сверкнув на Руби глазами, ответил Джимми. – Пришлось убить её…
-Надеюсь, у неё не было бешенства, а не то ты нас всех тут перекусаешь за столом, - довольный своей солдафонской шуткой, губернатор широко раскрыл рот, набитый курятиной, и, вытаращив свой единственный глаз на Джима, вдруг, бешено разгоготался. Руби знала о противной привычке отца к подобным «тяжеловесным» шуткам, но в этот раз ей действительно стало противно. Было ощущение, что отец все видел, что произошло сегодня утром в её спальне, но, не желая выдавать себя, она тоже подхватила отцовский смех противным тоненьким хихиканьем. – Ладно, Джим, не смущайся, у нас тут все по-домашнему. – Как –то не по-губернаторски развязно заговорил Коди. – Так что можешь читать себя здесь как дома.
-«И не забывать, что в гостях», - добавила про себя рассердившаяся Руби. – С одной стороны ей было неприятно, что отец, наверняка, знал о посягательствах Джима, и теперь подтрунивал над ним, как с нашкодившим мальчишкой, которому он готов был простить его маленькую шалость, но с другой стороны, ей было приятно, что они и отец так ловко унизил его возможным «бешенством». Мысли о возлюбленном Маолине окончательно выветрились из её ветреной блондинистой головки. Поглощенная новым предметом изучения в лице повзрослевшего, но все такого же болванистого Джима, над которым своими женским чарами можно было проделывать ещё более изощренные эксперименты, чем простое купание с заткнутым тряпичной пробкой, разъяренным китом, Руби больше не думала о своем возлюбленном Маолине, словно его больше и не существовало.
-Ладно, голубки, не буду вам мешать, оставлю вас наедине. Старый, трехногий, кривой волк так утомился после вчерашнего отчёта, что ему надо непременно поспать часок-другой, - губернатор сонно захлопал единственным глазом. - А вы пока тут без меня можете прогуляться по саду, тем более, что погодка как никогда удачная. – Коди встал и, взяв ворох последней прессы, удалился в свою опочивальню. –Только бы сегодня не было грозы, - как бы про себя проворчал он, уже уходя.
Уже в дверях он встретил Долорес. Бледная и немного растрепанная, она с робкой улыбкой смотрела на «своего губернатора», как будто хотела спросить его о чем-то. Коди ненавидел в подчиненных этот «обожающий взгляд преданной собаки», как он его называл, и всегда проделывал что-нибудь скверное с этим человеком, чтобы снять с него это «обожание», но ввиду недавней болезни Долорес, он, стараясь придать своему голосу как можно более мягкое выражение, спросил:
-Вы что-то хотели, Долорес?
-Да, я только хотела поблагодарить вас за подарки и цветы, которые вы мне присылали в больницу. Это очень мило с вашей стороны, - стараясь не смотреть в страшный неподвижный глаз губернатора, произнесла Долорес.
-Подарки? Цветы? Вы что-то путаете, Ло, я не присылал вам никаких подарков и цветов. Что касается лечения, его оплатила вам моя страховая компания.
-Но как же… эта овечка Долли? Это…
-Какая, к чёрту, овечка Долли? Что вы несете, Ло? – устало заговорил губернатор, отмахиваясь от Долорес, словно от назойливой мухи. – По-моему, вы ещё плохо выглядите, Долли, вам надо отдохнуть. Сегодня можете идти домой, я разрешаю.
-Вот эта! – Из расщелины пышных грудей Долорес достала крохотную подвеску Сваровски в виде овечки с искусственным бриллиантом вместо пузца.
-Какая глупость. Не знаю, кто подарил её вам, но только не я. Так что должен буду разочаровать вас, милаша. До свиданья.
-Постойте, а как же ваша записка?!
-Моя записка? – удивился губернатор. Уже почти готовая заплакать Долорес протянула ему маленький кусочек позолоченной бумаги, который она всё это время свято хранила у себя в нагрудном кармане служанкинового платья. Коди сразу же узнал в ней легкую руку своей дочери, ловко замаскированный под его руку. Вот даже тут видны следы её острых ноготков.
-Руби! – громко засмеялся он. – Это её проделки! Вот противная девчонка!
-Но вы…, - замялась Долорес. – Вы же…
-Вот что, Долорес, если и впредь вы хотите работать у меня, советую вам забыть все ваши глупости, что вы разыгрывали тут передо мной, - каким-то холодным железным тоном заговорил губернатор. – Тем более, что с этого времени здесь будет жить внук нашего экс-президента Кью. Мне не нужно компроматов ни с вашей стороны, ни со стороны Руби или кого-либо другого в этом поместье. Если вы теперь не в состоянии исполнять свои непосредственные обязанности главного повара – так и скажите, я уволю вас и найду другого работника. А коли вы хотите сохранить вашу работу, то советую оставить ваши бабьи пляски. Вам хорошо понятно, что я только что сказал?!
-Да, мой губернатор, - еле слышно ответила Долорес, при этом Коди заметил, что из растерянных широко раскрытых глаз кухарки закапали крупные бусины слёз.
«Есть!», - с радостью подумал он. Коди любил доводить женщин до слез, потому что считал их существами, стоящими намного низшей ступени. Он воспринимал женщин исключительно, как красивых животных, с которыми и надо обходиться, как с животными – лаской или насилием, смотря по обстоятельствам. Впрочем, теперь это было неважно: властитель Флориды хотел только одного – спать.
Однако, он не хотел, чтобы Долли разревелась прямо перед ним и вышла с красным, зарёванным носом, поэтому, чтобы не создавать себе ещё большего компромата среди «дворни» Ринбоу, он поспешил успокоить женщину:
-Ладно, Долли, кончайте реветь. Что вы хотели получить от старого евнуха? Руку и сердце? Вот, что, Долли, я хочу быть откровенным с вами (и с моей стороны это будет наиболее порядочным поступком), я никогда не женюсь на вас, как бы вы этого не хотели. Так что, не стройте никаких одиозных планов по поводу того, чтобы стать будущей миссис Флориды. Если хотите, в качестве компенсации за ваши разочарования, я буду присылать вам каждую неделю по огромному букету роз. Хотите?
-Спасибо, не надо! – почти выкрикнула заплакавшая Долорес, и, схватившись за голову, бросилась вон.
-Вот дура! - сплюнул со злости губернатор. –«Я же говорил, все бабы истеричные идиотки», - сказал про себя Коди и отправился спать.
Произошедший неприятный случай с Долорес несколько расстроил его из без того расшатавшиеся нервы, но он заставил себя успокоиться и, поудобнее устроившись среди подушек своей широкой постели, принялся листать прессу. Но и на страницах его любимого еженедельника Флорида Таймс его постигло полное разочарование. Все эти мелочные статьи о нападении аллигаторов на наркоманок, решивших искупаться в сорокоградусную жару, только ещё больше раздражали его нервы. Втайне он даже радовался, что ещё одну глупую бабу слопал аллигатор, и одной «истеричкой» на свете стало меньше. У него был климакс, и как многие мужчины, начинающие угасать, боясь самому себе признать свою слабость, он ещё больше ненавидел женщин. Незаметно для себя он задремал…
Тем временем Руби и Джим прогуливались по саду. Там, за безупречно выстриженными кустами душистого лавра шумел душный и жаркий город, а тут, среди плещущихся фонтанов воды, было тихо и уютно, словно в Эдемском саду. Они шли по росистой вулканической гальке выстриженной в траве дорожки и любовались розовой пеной распустившихся пионов.
Они даже не замечали, что из ближайших кустов мандарина, распустившегося душистыми щитками фарфоровых цветов, за ними наблюдали два злобно прищуренных азиатских глаза Мао. Теперь в них не было той умилительной мальчишеской голубизны, что так нравилось в Маолине Руби. Это были острые, колючие глаза жестокого азиата. Это были глаза Хан Батыя, готовившегося к атаке, глаза беспощадного самурая, занесшего свой меч над головой пораженного противника, глаза летящего в ударе китайского война Кун-фу - Дракона ….
-Я смотрю, хороший у вас сад. В прошлое время здесь не было столько цветов, - послышался скрипучий, несколько визгливый голос Кью, который Мао теперь ненавидел больше всего на свете.
-А хочешь, я покажу тебе «Беседку Журавлика»? – послышался звонкий смеющийся голос Руби.
-Пожалуй, интересно было бы взглянуть на это нехитрое чудо. – Они разговаривали, словно были давнишними друзьями. Маолин с омерзением наблюдал, как при этом рука Кью тянется к пухлым ягодицам Руби, закованные в тоненюсенькие хлопчатобумажные шорты. Неужели, она уже забыла его, забыла…как забывают ненужную вещь. Первым диким порывом Маолина было выскочить и ударить соперника в лицо, но какая-то чудовищная сила сдерживала его от этого легкомысленного поступка. Его словно парализовало – он мог только стоять и слушать, о чем они говорили.
-Да прелестная корзинка,– скорчив безразличное жующее лицо, ответил Кью.
-Это не корзина, а «Беседка Выпущенного На Волю Журавлика».
-Н-у-у-у, выдумаешь тоже, - сплюнув в траву жвачку, ответил Кью. – Корзина и есть корзина!
-Какой-то ты грубый солдафон, Джим, ничего не понимаешь в красоте.
- Это верно, в Вест-Пойнте я не розы нюхал. И, вообще, Ру, честно говоря, мне плевать на всё эти цветочные корзинки - я не ценитель неодушевленной красоты. Я понимаю только в той ЖИВОЙ красоте, которую вижу перед собой. - С этими словами он крепко обнял Руби за талию и привлек её к себе для поцелуя. – Давай, детка, целуй меня сильнее. – Закрыв глаза, он вытянул в дудочку свои слюнявые губы и, словно осёл* за конфеткой, потянул их к Руби. Руби хотела было ударить его в лицо, но почувствовала, что её руки крепко прижаты с обеих сторон. – Давай, целуй, – прохрипел он, но вместо поцелуя, получил сокрушительный плевок в лицо.
-Вот дрянная девчонка! – воскликнул обрадованный Джим, ладонью обтирая слюни с лица.
-В следующий раз откусить тебе нос, чтобы ты, наконец, что-нибудь понял?!
-Зачем нос?! Не надо нос, - совсем по-настоящему испугался Джимми. – Что я должен понять, Ру?
-То, что мы с тобою как брат и сестра. Не более того. И если в следующий раз ты завалишься в мою комнату без моего разрешения, я пристрелю тебя, как обыкновенного грабителя!
-А если с твоим разрешением, сестричка? – лукаво улыбнувшись, спросил Кью.
-Не валяй дурака, Джим, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю!
-А если с твоим разрешением?!
-Тогда, искупайся, братишка!
Увлеченной своей прелестной спутницей, Кью и не заметил, как они слишком близко подошли к тому самому злосчастному бассейну, где несколько лет тому назад Джим имел препорядочную трепку от разъяренного дельфина. Один толчок в локоть – и прямо в своем отглаженном до иголочки военном френче Джим со всего маху рухнул в воду бассейна. Раздался испуганный вскрик Джима – и брызги полетели во все стороны, затем оглушительный звонкий смех Руби огласил всю округу.
-Ну, что охладил свою горячую головку, братишка! Теперь то ты не будешь лезть ко мне. – Вдруг, Руби, схватилась за голову, её прелестное лицо исказила ужасная гримаса, и, указывая пальцем куда-то в даль, она, вдруг, заорала: - Берегись, Джим, дельфин! Он идет прямо на тебя! – Испуганный Джим подпрыгнул, словно резиновый мяч и, приготовившись к нападению, повернулся туда, куда указывала Руби. Естественно, никакого дельфина там не было и в помине, а только среди стеблей лотосов преспокойно «паслись» жирные, ленивые золотые карпы.
-А-ха-ха-ха-ха! Испугался! Испугался, мой маленький бедный трусишка! – захохотала Руби. – Смотри, как бы мои рыбки не приняли твой пенис за крошечного червячка и по ошибке не откусили тебе его!
Последняя шутка с «крошечным червячком» была особенно острой и обидной. Со злости Джим зачерпнул горсть воды и со всего маху плеснул ею в насмешницу, но ловкая Руби успела отскочить. Это ещё более рассмешило Руби, и, заливаясь истошным смехом, она побежала к дому.
Джим был разочарован и раздосадован. Как он мог так глупо попасться на этот розыгрыш Руби, ведь он прекрасно знал, что никаких дельфинов в поместье больше нет и не существует.
-Проклятие! Проклятие! Проклятие! – Тщетно пытаясь убить ленивых жирных золотых карпов прямо в их стихии, он стал крушить руками ненавистные что нежные лепестки полетели во все стороны.
Вдруг, Джим почувствовал на себе пристальный взгляд. Он поднял глаза и увидел китайского садовника, который с ненавистью уставился на него.
-Ну, что смотришь, косорылый! Лучше бы помог мне выбраться из бассейна! – грубо закричал на него Кью. Не спуская неподвижного взгляда колючих, азиатских глаз, Маолин неохотно, но всё же подал ему руку. – Вот так-то, - проворчал Кью, хватаясь за руку садовника. – Он уже выбрался на берег, как почувствовал, что мускулистая рука китайца, не отпуская, все сильнее и сильнее сжимает его запястье. – Эй, ты, придурок, а ну, отпусти! - Глаза Маолина встретились с глазами внука бывшего президента. Кью с удивлением заметил, что у китайца глаза были голубые. Это противоестественное антропологическим уставам «явление» несколько обескуражило его и отвлекло от странного поведения китайца.
-Не трогай её, - с мрачным видом, вдруг, злобно произнес, садовник-китаец на чисто английском языке.
-Что ты сказал, желторожый?! – прищурив глаза, стал надвигаться на него Джим.
-Что слышал! – резко отрезал Маолин, выставив вперед свою широкую грудь.
-Ты, китайское желторожее дерьмо, ты хоть знаешь, кто я такой?! Я – внук президента Кью! Если я захочу, то тот час же раздавлю тебя, китайскую сволочь, как желтую вошь между пальцев.
-Это мы ещё посмотрим, кто кого,– зловеще заметил Маолин. Его злые азиатские глаза, вперившись в упор в глаза Кью, расширились от злости. Внезапно, Джим узнал эти раскосые глаза. Да, да, сомнений не было, Джиму уже давно было знакомо это красивое лицо голубоглазого китайца!
-Постой, негодяй, кажется, я узнал твою рожу! Твоя фамилия Хе…, - но прежде чем Кью успел договорить фразу, как китаец с невероятной ловкостью кошки подпрыгнул и, взвившись в воздух, выставил вперед ногу. Через секунду Кью почувствовал сокрушительный удар в пах, который буквально свалил его в траву. Схватившись за живот, Кью упал словно подкошенный.
Когда Джим опомнился от боли, китайца и след простыл. Мерзавец испарился, словно приведение. Вместо него над ним стоял охранник губернатора Барио, который, пытаясь привести в чувство Первого Внука, тряс его за плечо.
-Что с вами, вам плохо, мистер Кью? Почему вы весь мокрый?
Джиму не хотелось признаваться, что его, боевого Американского офицера разведки, губернаторская девчонка «выкупала», как последнего придурка, а какой-то слуга-садовник только что безнаказанно оскорбил его, пнув Первого Внука Америки под задницу прямо на территории поместья его всемогущего покровителя.
-Нет, ничего, просто поскользнулся на мокрой траве, - превознемогая боль, автоматически соврал Кью.
-Я вас повсюду ищу, мистер Кью, а вы прохлаждаетесь здесь, в траве. Идемте скорее в дом, вас ищет сам господин губернатор.
-«Ну, вот, кажется, началось!» - тяжело вздохнул Кью, решив, что Руби уже успела разболтать обо всем отцу. – «И все-таки, я найду этого желтомордого урода!» - сжав кулаки, со злостью подумал Джим.
-Что с вами, мистер Кью, вы что-нибудь потеряли? - видя его растерянный, бегающий взгляд, спросил охранник. Джим ничего не ответил, только подошел к ближайшему садовнику, одетого в формленный красный комбинезон, и резко рванул его за рукав.
-Да, господина! – услужливый китаец учтиво поклонился, сощурив и без того узкие глаза. Только ЭТО БЫЛ НЕ ТОТ КИТАЕЦ. Джим нервно подбежал к другому, который стриг газон неподалёку, но и тут его постигла та же неудача. «Вот уроды – все на одну рожу», - с отчаянием подумал Кью.
-Вы кого-нибудь ищете, мистер Кью? – сложив ладони граммофоном, закричал ему охранник.
-Да, здесь только что был китаец-садовник. Он только что разговаривал со мной…
- Извините, мистер Кью, но у нас все садовники –китайцы, про какого именно вы говорите?
-Ну, такой, молодой, с длинными волосами, собранными в конский хвост…
-У нас все садовники-китайцы молоды….Вы скажите, кого вы ищете, и я, может быть по…, - но нетерпеливый Джим не стал его дослушивать, с воинственным криком: «Ага, а вот ты и попался мне, гад!» - он подскочил к третьему садовнику, что стриг чайные кусты неподалеку и вцепился сзади в его длинные волосы.
-А, со вы делаете, господина?! – умаляющее закричал китаец. – Отпусите-е-е-е! – Джим увидел, что и этот китаец был «не его».
-Вот чертовы желторожие обезьяны – все на одно лицо! – в отчаянии заорал Кью.
-Да что случилось, мистер…?!
-Ничего! – почти в припадке выкрикнул Джим. Мрачный, как туча, он отправился в поместье, где с выволочкой его уже ждал губернатор.
Но странное дело, когда он вошел в кабинет губернатора, тот преспокойно спал на небольшой софе, да так, что его громкий храп разносился по всей комнате.
«Что всё это могло значить?» – Джим недоумевал, но будить «спящего льва», чтобы спросить его, что к чему, он так и не решился, потому что хорошо знал, каким злым может быть Барио, когда его будили посреди его «Сиесты», как он называл свой послеполуденный отдых.
А в розовом девичьем будуаре, лежа на тончайшем шелковой паутине брюссельских кружев, рыдала Руби. Она, конечно же, видела из окна своей комнаты, что произошло между Кью и Маолином. Это она вызвала охрану по телефону, чтобы предотвратить несчастье.
«Господи, что подумает теперь Маолин? Он, наверное, подумает, что я шлюха, и все правильно. Что можно подумать, о такой, как я. Зачем я стала заигрывать с эти маленьким ублюдком Джимом, почему я сразу же не дала ему по морде, тогда всё было бы намного яснее. А теперь этот тупорылый идиот, этот грубый бесцеремонный салдофон, примет все это за флирт, теперь он никогда не отстанет от меня…Никогда…» Её бедное сердечко разрывалось от горя, а глаза застилали слезы. Зная мелочный и мстительный характер президентского внучка, она прекрасно понимала, что он рано или поздно отомстит Маолину за этот удар. Ей было страшно за себя, и за Маолина, за их любовь. Самое отвратительное, что она понимала, что никак не сможет связаться с Маолином. Впрочем, почему нет, она может послать ему записку по Интернету и договориться о встречи.
Взяв ручку, Руби набросала несколько строк на небольшом клочке бумаги, но тут же разорвала его маленькими наманикюренными ноготками. Нет, так не пойдет. Записку могли прочесть, и тогда им обеим конец. Что же делать? Тут на ум Руби пришла более удачная мысль – она вспомнила номер своего электронного блокнота, который подарила Маолиину во время их последнего свидания. Чего же проще? Она свяжется с ним через него и договорится о новой встрече в беседке Журавлика. Только бы Джим не ввалился сюда и не застал её за этим занятием. Теперь, когда этот президентский выродок почувствовал собственную власть, от него можно ожидать всего, чего угодно.
На всякий случай Руби ещё раз проверила, заперты ли двери её комнаты. И сжавшись в уголок тахты, стала писать сообщение. Но из-под её дрожащих, тонких пальцев слова выходили какие-то корявенькие и невыразительные, она словно сама не понимала, о чем хотела сказать: то ли это были не то какие-то жалкие оправдания неизвестно в чем, то ли нелепые признания в любви, но четко было ясно только одно, что сегодня ночью она ждет Маолина в Беседке «Отпущенного На Волю Журавлика».
Она ещё раз прочла письмо Маолину – получался какой-то несуразный бред. Руби хотела было, переписать письмо более благозвучно, но её большой палец почти автоматически нажал на кнопку отправления. Клик!... И маленький конверт навсегда скрылся, превратившись в точку.
Расстроившись своему дурацкому письму, Руби зарылась лицом в подушки, и как то незаметно для себя уснула. А где-то в дали уже рокотала надвигавшаяся гроза…
В ту ночь шумный поток секущего ветрового ливня холодными струями беспощадно трепал хлипкое бамбуковое строение. Дождь лил во все дыры, пробиваясь сквозь соломенную крышу бамбукового настила, но человека, сидящего там под толстым брезентовым плащом, похоже, это мало интересовало. Он сидел в темноте, любуясь на бегущие сквозь крыши потоки дождя, и кого-то упорно ждал. По выступам широких скул модно было понять, что этим человеком был китаец, а по необычным для китайца голубым глазам в нем можно было узнать Маолина.
Вдруг дождь перестал, и повалил град. Маленькие белые крупки градин заполнили все вокруг. Но и на это редкое для Флориды явление Маолин мало обращал внимание. С каждым часом его надежды таяли, словно холодные градинки льда в его руке.
События прошедшего дня вихрем проносились в его измученной этим сумасшедшим жарким днем голове. Этот подонок Кью, который так бесцеремонно лапал его Руби, как она словно последняя кокетка, весело хихикая и ломаясь, заигрывала с ним, а он только подглядывал за ними из кустов, как жалкий вуалейрист подглядывает за разыгравшимися любовниками. А что он мог сделать? – выскочить и ударить соперника в лицо прямо при Руби. Что ж, это был бы вполне мужской поступок, но этим поступком он только бы погубил себя и её. Он вспоминал и ту несостоявшуюся драку у бассейна, в которой он только успел ударить подлеца Кью в живот и убежать, как последний трус, чуть было, не провалив всю операцию и не подставив своих китайских товарищей, которые невероятными усилиями удалось прикрыть его, спрятав вот в этой самой будке «Журавлика», будь она проклята. Теперь, после всего, что случилось, Маолин понимал, что больше не сможет оставаться в поместье, не сможет видеть Руби….
Было уже почти утро. Солнце начинало всходить из-за хмурых дождевых облаков, но Маолина не радовали первые проблески тусклого света, пробивавшиеся сквозь бамбуковые стены темной беседки. Ему хотелось выть от горя – ведь она не пришла.
От холода он почти закостенел под вымокшим брезентом и уже не чувствовал ни рук, ни ног, но все ещё продолжал ждать. Бывают такие минуты, когда человек живет лишь одной надеждой, и только лишь одно это дает силы бороться с самим с собой, с собственным отчаянием.
Вскоре сквозь шум ливня Маолин услышал приближавшиеся к беседке шаги. Эти легкие шаги быстрых женских ножек он не мог перепутать ни с какими иными – это были её шаги. Вскоре из-за куста роз показалась и сама Руби. Едва она вошла в беседку, как Маолин заключил красавицу в объятия.
-Тише, ты, нас могут услышать!
-Почему ты не пришла раньше? Я прождал тебя всю ночь.
-Я не могла. Мне здорово влетело за Кью. После моего купания этот неженка простудился и теперь слёг в постель. Отцу пришлось целую ночь возиться с ним, пока Джим не заснул.
-Это ты позвала охранников?
-Да, я все видела, что произошло между вами. Зачем ты ударил его, Мао?!
-Зачем?! А зачем этот придурок лез к тебе?! – взвился Маолин, широко вытаращив свои азиатские глаза.
-Так вот оно что - ты, оказывается, ревнуешь меня, милый, - обрадовалась Руби. – Не волнуйся, дорогой, насчёт Джима Кью ты можешь быть абсолютно спокоен – мы с ним всего лишь друзья детства, не более того.
-И поэтому он лапал тебя за задницу?! Как твой лучший друг?!
-Прекрати, Мао, своей глупой ревностью ты начинаешь меня раздражать!
-Эта не глупая ревность, Ру! Ведь ты сама хорошо знаешь, для чего он тут. Кажется, этот президентский крысёныш намеревается стать следующим губернатором Флориды.
-Тише ты! - боязливо оглянувшись, Руби прикрыла губы Маолина ладонью. – В этом проклятом поместье, даже у стен есть уши.
-Что ты, Ру, об этом секрете Полишинеля уже знает вся Флорида, – грустно усмехнулся Маолин. – Губернатор готовит себе приемника маленького выскочку республиканца Джима Кью.
-Все знают, но не говорят, - рассердилась Руби.
-А я скажу. Этот маленький крысёныш, внук президента Кью, готовиться стать губернатором Флориды, а заодно прихватить себе в жены самую красивую девушку Америки…Не слишком ли много для его двадцати одного года.
-Прекрати Мао, то, что ты видел в саду – это всего лишь маленький флирт. Я вела себя так с Джимом, потому что хотела запудрить ему мозги – пусть думает, что я благосклонна к нему, что я собираюсь за него замуж, но я никогда не буду его! Слышишь, никогда, чтобы там ни случилось! - сжав кулаки, решительно заявила Руби. – Я люблю тебя, только тебя, мой милый Мао, и я собираюсь замуж ЗА ТЕБЯ, а не за него.
-А разве тебя кто-нибудь спросит? Похоже, у твоего батюшки уже всё решено – Кью станет новым губернатором, а ты станешь новой хозяйкой Ринбоу.
-Что он может решить за меня?! – гордо крикнула Руби - Я - свободный человек, и никто, не сможет решать за меня мою судьбу!
-А как же деньги отца? Ты же сама говорила, что мы не сможем жить без денег отца. – Руби повернула голову и, обиженно надув губки, как –то странно посмотрела на Маолина.
-К черту деньги отца! Я сама заработаю свои деньги!
-Тише ты, а то разбудишь всю усадьбу. Даже у этих бамбуковых стен есть уши, - снисходительно поцеловав её в надутые от злости губки, произнес Маолин.
-Зачем ты говоришь мне о деньгах отца, Мао? Ты сомневаешься в моей искренности к тебе? Это все из-за Джима? Неужели, ты принял этот дурацкий флирт с ним за чистую монету? Неужели, ты думаешь, что я только способна быть марионеткой в руках моего богатенького папочки и изменить тебе с каким-то недоделанным молокососом, которого я с детства ненавижу всей душой? Скажи, ты так думаешь обо мне?
-Нет, нет, Руби, это неправда! Наоборот, я рад, что ты, наконец, все поняла. Теперь у нас будет своя жизнь, и мы будем сами строить её. Мы будем свободными, Ру.
-Всё не так просто, Маолин, у моего отца слишком большая власть надо мной, и пока я живу в его усадьбе, я не смогу чувствовать себя здесь по-настоящему взрослой и свободной женщиной, отвечающей за свои поступки. Я пришла сообщить тебе, что на некоторое время уезжаю в Лос-Анджелес.
-В Лос-Анджелес?! – Маолин почувствовал, как холодный пот пробежал по его лопаткам, а голова закружилась. «Неужели, она едет туда» - пронеслось в его голове. – Ты сказала в Лос-Анджелес?
-Да, в Лос-Анджелес. У моего отца там есть небольшой домик на Беверли Хиллс, где я могу пожить некоторое время отдельно от всего мира, чтобы разобраться, наконец, со своей жизнью… Да, что с тобой, Маолин?! Ты весь побледнел, ты какой-то странный… Тебя расстроило, что я уезжаю?! Но ведь это ненадолго.
-Но почему в Лос-Анджелес, Ру?! Почему сейчас?!
-Мне наконец-то нужно закончить свой колледж и получить профессию. Без этого я не смогу зарабатывать свои деньги.
Маолин облегченно выдохнул. Значит, это не то, что он думал. Всего лишь совпадение, ещё одно глупое совпадение в его жизни. Нет, он пока не станет говорить, кто он – иначе она возненавидит его и больше никогда не вернётся к нему. Впрочем, она всё равно рано или поздно узнает правду, и быть может, проклянёт тот день, когда встретила его, но пусть это будет только после их свадьбы…
-На сколько ты едешь? – как-то буднично спросил Маолин, всячески стараясь сдерживать свое волнение от неожиданной новости.
-Я думаю, месяца на три, не более. Закончу колледж и тот час же вернусь к тебе.
-А что делать мне, Руби? ты же понимаешь, что после нашей несостоявшейся дуэли с Кью я больше не смогу работать в поместье, - грустно улыбнулся Маолин.
-Я уже все продумала. Ты, как и я, должен залечь на дно…
-Легко сказать, залечь на дно,– усмехнулся Маолин. - Вернуться в ханзу дядюшки Чина?– Но Кью, если того захочет, достанет меня и там. Да, этот дотошный внучок президента выкопает меня где угодно во Флориде, будь даже в самом Квартале Красных Фонарей.
-Я дам тебе денег, и ты на время покинешь Флориду. Вот сорок тысяч – этого хватит на время.
-Сорок тысяч! – глаза Малина внезапно округлились от ужаса.
-Я знаю, этого теперь мало, но у меня больше нет. Если я попрошу денег у отца сейчас, он тут же заподозрит неладное. Начнутся проверки, а ты знаешь моего отца, он хоть и самый богатый человек Америки, но в деньгах жаден до последнего цента. Такова уж болезнь всех миллионеров.
-Сорок, - с какой –то таинственностью произнес Маолин, загадочно подняв вверх большой палец.
-Да что с тобой, Мао, ты словно увидел привидение?!
-Сорок. Вот все и решилось? Это знак, Руби!
-Да, о чем ты говоришь, Мао?! Я не понимаю тебя!
- Милая, разве ты забыла, что «четверка» у китайцев произносится точно так же, как слово «смерть». Это знак, что я скоро умру.
-Тьфу ты! – Руби злобно сплюнула на землю, точно так, как делал её отец, когда сердился. – Ну, ты даешь, Мао, я то думала, что ты умный, ты выше всех этих дурацких предрассудков! Ну-ка, дай мне доллар.
-Зачем тебе теперь один доллар? – растерянно спросил Маолин.
-Не спрашивай меня не о чём, просто скажи, у тебя есть один доллар? Всего один доллар…Мне нужно от тебя только один доллар.
-Конечно есть, - удивился Маолин, доставая из кармана вымокшую бумажку потрепанного доллара, - но зачем тебе один доллар?
-Вот один доллар – я забираю его себе, а тебе отдаю сорок тысяч: итого, получается, я отдала тебе тридцать девять тысяч девятьсот девяносто девять долларов. Теперь твоё китайское проклятие не действует? – улыбнулась шалунья, смачно поцеловав ошарашенного возлюбленнного в губы.
-Не получается, - сжав губы в дудочку, отрицательно покачал головой Маолин.
-Что не получается?! – начала раздражаться нетерпеливая Руби, сделав удивленные глаза.
-Девять тысяч девятьсот девяносто девять долларов не получаются - вот что! Здесь же три шестерки-перевертыша, а это явный знак дьявола. Н-е-е-е-т, Руби, свою судьбу не обманешь, - грустно улыбнулся Маолин. - Видно, мне придется пострадать за свою любовь, но я ни о чем не жалею, - снова заныл Маолин.
-Прекрати молоть эту чепуху, Мао! Со своими роковыми цифрами ты похож на выжившего из ума деда из богом забытой китайской деревни.
-Может и так, Руби, но в последнее время я стал слишком мнительным. Мне просто страшно. Они сожрут меня, как жалкого куренка в лапше дядюшки Чина..., - Маолин кивнул в сторону усадьбы (по-видимому, намекая на всесильного отца своей невесты).
-Не надо бояться, все будет хорошо. Главное, быть уверенным в самом себе и знать, что ты поступаешь правильно.
-Послушай, Ру, возьми меня с собой. Мы бы вдвоем сбежали в Лос-Анджелес, чтобы остаться там навсегда. А когда твой отец узнает, что мы поженились, то он простит нас…
-О, милый, если бы я только могла…Я не задумываясь поступила бы так, как ты сказал…
-Так что же нам мешает?
-Мой отец. Я не смогу жить там тайно…
-Так почему же это называешь свободой, когда это тот же плен…. Ты просто променяешь одну золотую клетку на другую.
-Может быть, но это всё равно будет моим первым самостоятельным шагом к свободе. Как только я закончу колледж, я вернусь к тебе прямо в твой ресторан к дядюшке Чину и буду ждать тебя там. Мы поженимся в тот же день, и никто не сможет помешать нам. Я больше не вернусь в поместье отца, никогда. Мы купим маленький заброшенный домик где-нибудь в непроходимых дебрях центральной Флориды и поселимся там, забытые всем миром и людьми, согласен?
-Согласен, - тихо прошептал Маолин, завороженный прекрасными глазами Руби.
-Тогда целуй меня на прощанье, целуй меня сильнее, как поется в той проклятой песне. Ведь когда влюбленные прощаются, надо прощаться так, как будто ты уходишь навсегда. Целуй, и будь оно будет, как будет! – кокетливо изогнув шею назад, словно Скарлетт ; Хара из «Унесенных Ветром», Руби подставила свои пухлые губки для поцелуя, и в ту же секунду почувствовала неуемные ласки Маолина на своей груди. Они упали на мокрый от застилавших его холодных градин пол.
Она снова отдалась ему прямо на полу беседки. Неистовый холодный зимний дождь с градом хлестал их голые спины, но любовники будто не замечали его ледяного прикосновения. Страсть захлестнула их, словно внезапная волна, и они уже не принадлежали себе, а только друг другу…
А утром быстрокрылый лайнер уже увозил Руби к Западному побережью в воспетый американским кинематографом Города Грехов*. В салоне первого класса прекрасная белокурая незнакомка казалась спящей, только из круглого иллюминатора было видно, как горькие слезинки текли по её лицу.
Глава двести шестая
В мастерской у дедушки Хефнера или Красота по-американски
Хью Хефнер – внук основателя Плей Боя, носил имя своего великого дедушки Хью. Это началось в середине пятидесятых годов, точнее в далеком пятьдесят четвертом уже прошлого двадцатого века, когда никому неизвестный редактор никому неизвестного желтого Чикагского журнала с громкоговорящим именем «Эсквайр», что по-нашему означает помещик, был безжалостно и несправедливо уволен за простую просьбу о повышении зарплаты. Будучи на абсолютной мели, то есть, точнее сказать, на дне, великий Хью, подняв вверх указательный палец перед своей уже беременной женой, изрёк тогда великую фразу: «Нужна, идея!» - фразу, послужившую толчком к началу Мировой Сексуальной Революции.
«Нужна идея!» - вот тот выстрел Авроры, который пробудил сознание многих пуританских Американцев к сексуальной свободе и раскрепощенности, вот с чего зарождался неудержимый рок-н-ролл, вот откуда проросли «дети цветов» – хиппи с их идеей о свободной любви, отсюда же американский стиль диско – культуры золотой молодежи с их непринужденной яркой сексуальностью блестящих помад, коротеньких юбочек и затянутых в струнку расклешенных мужских брюк, захватывал танцполы Америки, добавьте к этому хип-хоп и рэп культуры, а так же другие молодежные субкультуры, с их нарочито небрежной сексуальностью уличного унисекса, с его приспущенными турецкими шароварами, рваными майками, голыми пупками и полуголыми нататуированными задами – и вы поймете с чего зарождалась яркость современной, немного вульгарной сексуальной культуры Америки, которую мы знаем и по сей день и которая, к сожалению, и по ныне служит нам непререкаемым примером для всего мира, как некий негласный идеал рабского подражательста. Но не будем забегать вперед.
А начиналось все просто, как Колумбово яйцо…с обыкновенного календаря. На свой страх и риск, заняв несколько тысяч долларов у друзей и знакомых, Хефнер пригласил сниматься обнаженной никому неизвестную модель по имени Норма Джим… под скромным ничего не говорящим именем которой вы конечно же узнали …легендарную Мерлин Монро. Так началось ЭТО… «Взгляд украдкой» открыл эру эротической фотографии, разбив многовековые человеческие устои патриархального стыда.
Барьеры были сломлены…дальше оставалось лишь развить идею. Успех пришел, как сорвавшаяся с гор лавина. Новый журнал «Плей Бой» стал самым знаменитым журналом Америки. Его символ – розовый кролик из пальцев принес семейству Хефнеров многомиллионные состояния. Так продолжалось до смерти его первого основателя, когда почтенный полувыживший из ума Левиафан «Плейбоя» мирно скончался от удара, утонув в своем знаменитом бассейне в окружении дюжины гидролизно-белокурых красоток.
Межсемейная чехарда за власть в журнале едва не разодрала его на множество бульварных газетёнок, если бы не предприимчивость Хефа – младшего, внука, от его младшего сына Купера, названного в честь своего легендарного деда.
Преодолев невероятные препятствия в борьбе за власть над делом великого деда, и, при этом потеряв большую часть своего состояния, доставшегося ему от отца, Хью Хефнеру Младшему удалось возродить дедово детище под его истинным названием «Плэй Бой». Так Розовый Кролик получил свою вторую жизнь…и новую обложку, перекрасив её в скандально-светский оттенок, повествующий о развесёлой жизни Голливудской попсы. Одним словом – больше текста и меньше обнаженных попок, что в принципе противоречило изначальным устоям альбомного журнала- календаря прородителя «Плейбоя», но отнюдь «не противоречило» коммерческой прибыли. Как говорится: «Made money», - остальное неважно.
Хью Хефнер Второй, новый владелец Плей Боя, несмотря на то, что был полной тёзкой своего деда, полностью отличался от него по своей сути. Он не приглашал моделей к себе в дом, не утраивал безумных оргий в бассейне, коими был скандально известен Хью Хефнер Первый. В новом Хью Хефнере не было ничего пошлого или сексуально-развязного, что досталось бы ему от его известного своими скандальными похождениями лавеласа-деда. Наоборот, это был вполне скромный и тихий человек, о личной жизни которого едва ли кто-нибудь знал, потому что он, вообще, не афишировал её. Было лишь известно, что он гомосексуалист и живет постоянным гражданским браком с неким никому неизвестным старичком-бухгалтером Стивом Магером, который на полных двадцать лет старше его самого, и которого почти никто и никогда не видел рядом с ним на публике. Но разве этим обстоятельством кого-нибудь удивишь в наш безумный, безумный, безумный, тысячу раз безумный век, когда гомосексуальные браки превратилась в обыденность, в то время как счастливый брак между женщиной и мужчиной, не заканчивающийся разводом, стал настоящей редкостью? Что уж говорить о семействе Хефнеров, известных своими, мягко сказать, «свободными» нравами.
Однако, даже это маленькое щекотливое обстоятельство нетрадиционной ориентации нового отца «Плейбоя» ни в коем мере не отражалось на его работе. Он был художник, художник по природе своей. Женщина интересовала его лишь как предмет искусства, не более того…предмет искусства, на котором, к тому же, можно было неплохо зарабатывать.
С моделями у Хефнера были лишь сугубо деловые отношения. Он уважал женщину, умел понять её, и был из тех немногих мужчин, которые могли всегда ответить на извечный Фрейдовский вопрос «Что хочет женщина?» Не удивительно, что каждая американская девушка мечтала попасть на ежемесячные фотоссесии* Хефнера – это была гарантированная слава, которая давала путевку в известность.
Нет, нельзя сказать, что этот человек был без «своих тараканов в голове». Он, как почти каждый гомосексуалист, живущий к тому же пассивной жизнью с мужчиной, имел множество странностей во внешности, в поведении, одежде, которые мало состыковывались друг с другом.
Начнем с того, что Хью Хефнер Второй по своему происхождению был метисом – его мать, известная супермодель Сио Скароватти, была китаянкой еврейского происхождения, доставшаяся младшему из сыновей Хефнера Куперу Хефнеру, в наследство от многочисленного гарема выжившего из ума старика. Восточная красавица, как говориться, смотрела вперёд, и, предвидя конец одряхлевшего отца-основателя Плейбоя, плутовка сумела окрутить его младшего сына – единственного наследника, который ещё не был женат. И надобно сказать, не прогадала. Не прошло и несколько лет, как хитроумный бухгалтер Купер Хефнер прибрал к рукам всю финансовую составляющую журнала, став для начала его коммерческим директором.
В наследство от знаменитой красавицы Скороватти, Хью достались азиатские глаза и скулы, а от своего знаменитого дедушки огромный увесистый нос («шнабель»), который к тому же успела основательно подпортить еврейская линия Хефнеров, «в довесок» насадив на него безобразный набалдашник. Но Хефнер Второй Младший мало комплексовал по поводу своей некрасивой внешности – казалось, он просто не замечал её.
Вся его сознательная жизнь была сосредоточена на работе – продолжении дела великого деда. Он был талантлив, по-настоящему, талантлив. Когда он работал в своей мастерской, его сравнивали со вторым Раденом, лепящим свои скульптуры из живых человеческих тел. В его мастерской с утра до ночи кипела работа. Обычно Хефнер работал сам, один наедине со своими моделями. Он презирал всех этих помощников: фотографов, операторов, режиссеров, сценаристов, гримеров, реквизиторов и костюмеров, которые, в желании легкого заработка, вертелись вокруг подобного скандольного рода изданий, как мухи возле свежей навозной кучи – всю эту работу он выполнял сам, оставляя своим помощникам лишь решение технических и финансовых проблем, в которых он, как художник, совершенно не разбирался. Он сам гримировал моделей, сам придумывал сценарии съемок, сам подбирал декорации и костюмы, сам ставил свет и, наконец, сам снимал – эту святую для него работу он никому не доверял.
Вот и сегодня можно было заметить невысокого кургузого человечка, который после обильного завтрака выходил из дома. С виду его можно было принять за обывателя, который в ночной пижаме на голое тело и в стоптанных домашних туфлях на босу ногу, спешил из дома, чтобы поскорее выбросить мусор до утреннего обхода мусорщиков или же взять свежую газету. Только никакого пакета с мусором или газеты в руках у этого обывателя не было, потому что в этом семенящем, полноватом человечке можно было узнать самого хозяина «Плейбоя» Хью Хефнера, который спешил на работу в свою студию, располагавшуюся в нескольких кварталах от его дома. Не удивляйтесь, подобное неглиже, было обычной рабочей формой для Хью Хефнера Второго, в ней же он спал, в ней же принимал пищу, в ней он жил. В Голливуде уже никто не удивлялся странным привычкам хозяина «Плейбоя», все давно привыкли к ним, как привыкли к незыблемому атласному халату его дедушки, который, словно султан, выступал среди бесчисленных своих добровольных «наложниц». Только байковая, в трогательный цветочек, пижама Хью Хефнера Второго мало чем напоминала, изукрашенный вьющимися китайскими драконами, окладистый шелковый халат старого развратника - «дедушки», с помощью которого он утверждал свое превосходство над «девочками». Эта байковая пижама свидетельствовала скорее над полным пренебрежением к себе и к обществу. Она словно кричала сама за себя: « Я вас не трогаю. Дайте мне жить так, как мне удобно».
Вообще, новый владелец Плейбоя был человек совершенно новой формации – дитя своего бездушного и циничного XXI века –века нигилистов-наплевистов, человек, который не признает никаких правил и устоев. И в этом тоже был вызов обществу, ЕГО БУНТ. В этой самой «революционной» пижаме и в стилизованных розовых «зайчиковых» тапочках «Плейбоя» он запросто мог появиться на светской вечеринке и, не подавая виду, важно щеголять в них с бокалом шампанского, среди отдетых в фраки и вечерние платья, словно он был сам одет в роскошный фрак. Правда сказать, чтобы не пугать моделей раньше времени своим слишком уже экстровагантным видом, на съемки старик одевал свой «рабочий» китайский фартук, который немного прикрывал его безобразное неглиже, выпирающее из ночных кальсонов. Кроме того, чтобы и волосы «не мешали», на голове он носил тибетскую шапочку и, нарочито желая подчеркнуть свое еврейское происхождение, для надежности накрывал затылок еврейской кипой на резинках, из под которой за чем-то торчали накладные капроновые пейсы, которые были уж совсем не к чему.
У Хью Хефнера Второго была фишка на Востоке, которой он буквально болел. Весь его сад с крохотными мостиками, беседками, миниатюрными скорченными деревцами, был выстрижен в восточном стиле…. как и его жидкая китайская бородка, спускающаяся тремя волосинами до самого пупа, которая так мало сочеталась с его здоровенным рубильником-носом. Однако, нашего «Плейбоя» мало волновало, то, что он отнюдь не соответствовал героической внешности светского льва, которой до последнего вздоха щеголял его покойный дедушка. Как и стереотип накаченного Джеймс Бонда, Хью Хефнер Второй ненавидел разного рода голливудские диеты, и в то же время не отказывал себе в «вкусной и здоровой пище» отчего обладал увесистым брюшком, на котором неизменным образом красовался огромный золотой медальон с крестом, полумесяцем, звездой Сиона и маленькой иконкой Будды, скромно теснящемся в своей тесной раке нижнего левого уголка.
О религиозности Хью Хефнера Второго стоит сказать особо. Дабы не ошибиться, Хью Хефнер Второй на всякий случай исповедовал все четыре мировых религий, за что его люто ненавидели представители всех четырех конфессий, да так, что некоторые из особо радикальных религиозных течений ислама и христиански сект Америки поклялись убить его. Мусульмане объявили ему Джихад. Христиане признали еретиком и принудительно отрекли его от Христа, Иудеи предпочли осторожно не признавать его евреем, а тихие природолюбивые Буддисты, впав в спасительную Нирвану, вообще, предпочли не обращать внимания на своего столь необычного последователя. Но это мало волновало самого Хефнера. Его религиозный оппортунизм был скорее модной фишкой, чем чем-то серьезным, поскольку к религии он относился без особого фанатизма, и для него это был скорее источник к его неисчерпаемой любознательности пытливого ума извращенца.
Вся его творческая жизнь в «Плейбое», в конечном итоге так или иначе, сводилась к зарабатыванию денег. Он был из тех немногих счастливчиков, которые могли совместить это жизненно необходимое занятие со своим любимым делом. И сам Хью Хефнер неоднократно признавался в том, что: «Я делаю хорошо только то, что люблю делать». Он умел снимать обнаженные попки – и это получалось у него лучше всех в мире, и он пользовался своим талантом «на все двести» во славу многомиллионной империи «Плейбоя».
Вот и сейчас, спешно продвигаясь к свей студии, маленький кургузый человечек в пижаме и стоптанных турецких туфлях, торопливо спешащий вниз по Беверли-Хиллз, с наслаждением думал о предстоящих съёмках. Съемки были для него как наркотик, наркотик, который он должен был принимать ежедневно. Наркотик, которым он никак не мог упиться, которым НЕВОЗМОЖНО было упиться, как, впрочем, любой творческой деятельностью, присущей человеку. Счастлив тот художник, который всецело может посвятить свою жизнь творчеству.
Старик так увлекся обдумыванием новой идеи, что совершенно не заметил скромного такси, стоящего возле его павильона, в котором восседала роскошная блондинка.
Только когда она преградила ему дорогу, старик в ночной пижаме и колпаке поднял удивленный взгляд и открыл рот. Он сразу же узнал пассажирку. Да и возможно было ли не узнать такую красавицу.
-Вы не могли бы заплатить за такси, мистер Хефнер, а то у меня совсем кончились деньги! – весело пролепетала она. Было видно, что блондинка не из скромного десятка.
-О, боженьки мои! – вскричал удивленный старик, вытаращив узенькие щелочки маленьких азиатских глаз, отчего они сделались круглыми, как у испуганного крота. – Неужели, к нам пожаловала…
-…сама Руби Барио, - улыбаясь, добавила блондинка и протянула Хефнеру для поцелуя наманикюренную ручку. – Так вы ещё намерены делать из губернаторской дочки Мерлин Монро, мистер Хефнер или уже передумали? - с грустным юмором добавила она.
Старик заключил красавицу в объятия, и они с противной притворностью обменялись троекратным, ложным светским поцелуем.
-Великий Магомет услышал мои молитвы, вы здесь, о, звезда моих очей!
-Звезда очей моих, вы собираетесь платить за такси? – послышался грубый оклик таксиста (который по иронии судьбы оказался яростным мусульманином). Виновато улыбаясь перед Хефнером, Руби пожала плечами. Порывшись в глубоких карманах своих ночных шаровар, Хефнер достал скомканную пятисотдолларовую купюру и со словами: «Получи, противный», - с брезгливой изящностью швырнул её в окошко таксисту. Тот, издав какое-то мусульманское проклятие, приплёв туда, конечно же, Аллаха в форме неразборчивого горлового «Алла», однако же, поспешил удалиться подальше от этого вертепа разврата.
-Вот урод! – заключил Хефнер, глядя на этого шута вслед. – Впрочем, не будем отвлекаться. Милая, девочка моя, почему же вы не предупредил меня, что приедете сегодня, я бы выслал за вами лимузин? - с притворной услужливой любезностью залебезил Хефнер.
-Я люблю сюрпризы, - таинственно улыбнулась Руби.
-Так значит…?
-Да!
-Вы душка, мисс Барио, - Хефнер положил свои слишком уж холеные для старика руки на плечи Руби и нежно поцеловал её в губы. Руби почувствовала, что изо рта старика Хефнера невыносимо воняет куриным пометом.
Это была победа Хефнера! В этот же день Руби Барио подписала контракт на съёмки тысячного номера Журнала Плейбой.
На улице стояла сорокоградусная жара, а в студии Хефнера спасительная прохлада кондиционеров приятно обволакивала обнаженное тело лежащей на бархатном покрывале обнаженной. Она очень нервничала, потому что ей впервые в жизни приходилось сниматься обнаженной, и потому её тело с непривычки покрывалось нефотогеничными мурашками.
-Ну же, детка, расслабьтесь: если вы хотите стать супермоделью США, вам надо научиться расслабляться. А вы ведете себя так, как будто я хочу вас изнасиловать. Не бойтесь меня, я не урод, я не занимаюсь этим со своими моделями. Открою вам секрет. - я такая же женщина, как и вы, только в мужском обличье. Поймите меня правильно, милочка, эта физическая оболочка уродливого самца ничего не значит для меня. Я – женщина в душе, поэтому воспринимайте меня, просто как свою самую близкую подружку.
-Я не боюсь вас. Просто мне как-то странно. Во всей этой пудре я чувствуя себя, как обваленный в муке бурито*, - желая обернуть все в шутку, растерянно залепетала Руби (хотя её буквально колотило от этого неприятного типа, и она проклинала тот день, когда согласилась сниматься обнаженной)
-Ха-ха-ха! Ну, и сравнение! – рассмеялся Хефнер. – Однако, как же это? – Сидя в позе турецкого султана, поджав под себя скрещенные ноги, и, задумчиво чеша под ночным чепчиком длинным чесальным ногтем на большом пальце левой руки, Хефнер то и дело вертел перед своим необъятным носом пожелтевший подлинник номера первого журнала Плейбой, который готов был рассыпаться на части в его потных кривых пальцах, увенчанных холеным маникюром. Хефнер пытался повторить с Руби знаменитую позд украдкой», но у него упорно ничего не получалось. Словно кто-то заколдовал. Всем известно, изображение безвременно погибшей при столь таинственных обстоятельствах Мерлин приносит людям несчастья. Но Хэф не был суеверным и не верил в приметы и слухи, особенно когда это касалось его денег.
Вот уже битый час он упорно мучил Руби, вертя её так и сяк своими острыми, крючковатыми, как у коршуна, пальцами и никак не мог найти нужный ракурс. Ему не нравилось то то, то это, а Руби уже изнемогала под жаркими взглядами припекающих софитов. Ей казалось, что она сейчас потеряет сознание и умрёт.
-Да, милочка, всё хотел спросить вас, откуда у вас эти шрамы на лице? – как бы невзначай спросил Хефнер.
- Я не знаю, - робко ответила Руби. – Это у меня с самого детства. Отец говорит, что когда я была маленькая, я упала с карусели.
-Странно, а я было подумал, что это кошачьи когти.
-Что, моя фотоссессия отменилась? – грустно улыбнулась Руби. – Я не подхожу на роль Монро?
-Что вы, милочка, вы гораздо красивее её. Что касается ваших крошечных недостатков - современная косметика просто творит чудеса. Сейчас мы так замаскируем ваши царапины, что никто их и не заметит. – Хефнер достал свой «волшебный чемоданчик» с самой лучшей косметикой мира, которую незадолго до съемок он специально подобрал для Руби, и легкими движениями ватного тампона стал водить по лбу Руби. – Руби смотрела в его жирное, лоснящееся от пота лицо, на его узкие азиатские глаза, перетянутые пленкой в уголке, и, вдруг, что-то перевернулось в ней, и она вздрогнула, так что тональный крем упал на шелковый бархат. В глазах Хью Хефнера она вдруг увидела глаза Маолина. Может, её всё это показалось? Нет, теперь она точно видела те же самые глаза, вернее, выражение глаз…его голос…
-Ай, что вы наделали, - запричитал Хефнер. – Теперь придется начинать все заново. Ну вот, вы испачкали мне покрывало, неаккуратная девчонка. Знаете, во сколько оно мне обошлось?! Придется вычислить его из вашего жалования.
-Вычитайте, только давайте, снимайте быстрей!
Они начали все сначала, но день уже клонился к вечеру, усталое огненное солнце Города Грехов уже давно закатилось за ссохшиеся Голливудские холмы, но дотошливый старик Хефнер и не собирался останавливаться, он только вошел в раж съемок.
И вот начались съемки. Говорят великий и смешной Чарли Чаплин переснимал свою легендарную «сцену с цветком» более сотни раз, но так и не добился от Вирджинии Черилл, играющую роль слепой девушки, нужного кадра. Старик же Хефнер делал до тысячи фотографий цифровым аппаратом, чтобы потом извлечь из этого гигантского нагромождения руды снимков однин единственный бриллиант, тот «Взгляд украдкой», который был нужен ему. Руби казалось, что она сейчас же умрет, и потом ей дико хотелось в туалет, но ей почему-то было стыдно признаться в этой столь естественной потребности великому мастеру, сейчас, когда вспышки многочисленных его фотоаппаратов сыпались на неё со всех концов, сейчас, когда она чувствовала, что входит в историю…думать о горшке было более чем нелепо.
Вдруг, Хефнер, внезапно остановил свою съемку и воскликнул фразу, от которой бедную Руби чуть было не хватил удар:
-Всё, никуда не годится! Придётся переснимать.
-Что не годится? – продавленным от усталости голосом спросила Руби, которая уже готова была расплакаться от отчаяния.
-Родинка.
-Что родинка?
-У юной Мерлин не было родинки! – почти в истерике завопил Хефнер, принявшись нервно драть свои искусственные пейсы. – Какой же я идиот! Как же я мог не рассмотреть такую важную деталь! Это же катастрофа!
-А нельзя ли её оставить…с родинкой. Пусть все будет, как есть, - попыталась успокоить его Руби. –Как будто она уже была у неё. А потом, её всегда можно убрать на фотошопе…
-Никак нельзя, тогда это будет халтура. Хал-ту-ра!
-Тогда к черту эту гребанную родинку, вместе с её Монро! – уже не выдержав причуд требовательного старика, взвилась своенравная Руби. - Почему я должна походить на какую-то сучку, которая умерла вот уже почти сто лет тому назад?! Неужели, я хуже её! Мне все равно никогда не стать ею, потому что я – это не она! Я – это я! Руби Барио!
-Не смейте кощунствовать над святым, прескверная девчонка! –вскричал рассердившийся Хефнер.. – Эта женщина когда-то дала моему деду работу, если бы не она, то империи «Плейбоя» вообще бы не существовало!
-Простите, сэр, я не хотела, оскорблять вашу родственницу, которая очень много сделала для вашей семьи, простоя я очень устала, - с какой-то детской искренностью произнесла измученная красавица, так, что старику Хефнеру уже совсем расхотелось обижаться за приплетенную к его семье несуществующую «родственницу».
-Терпение, мой друг, терпение. Терпение, терпение, терпение, ещё раз терпение, - уже больше убеждая себя, чем свою модель, старик Хэф нервно забарабанил себя по вискам. - Путь к славе требует огромного терпения и труда. На этой простой аксиоме срываются большинство голливудских старлеток, которые жаждут ежеминутной славы безо всякого вложения труда, но, в отличии от моего журнала, эта их слава не долговечна, как мыльный пузырь... Я же сделаю из вас царицу любви…икону…на все века. Ладно, я вижу, что вы устали от меня. Сейчас мы сделаем небольшой перерыв и продолжим.
Вне себя от счастья, Руби, как была, голая, бросилась к туалету, где её тут же вырвало.
-Я готова, - стараясь не показывать своей слабости, улыбнулась из-за дверей побледневшая Руби, хотя её всё ещё шатало от слабости.
-Вот и хорошо, - обедающий прямо в студии, Хефнер смачно прихлебнул последний глоток крепкого турецкого кофе и наскоро закинул в рот круасан, противно отряхнув руки от крошек прямо на бархатное покрывало, где должна возлежать его «царица любви».
И они начали все заново. Общеизвестно, что самые лучшие стилисты - люди нетрадиционных ориентаций, особенно это стоит отнести к мужчинам-геям. Хью Хефнер Второй не был исключением. Моделям он всегда делал прическу и макияж самостоятельно. Вот и сейчас старательно уложив длинные локоны Руби в пушистые крупные кудри и подведя глаза Руби на пример юной Мерлин, он старательно припудривал её смуглую загорелую кожу, чтобы та была похожа на нежную розовую кожу легендарной блондинки.
Впрочем, блондинки ли? Когда юная Монро впервые снималась у его дедушки – она не была блондинкой. Это была самая невзрачная шатенка, подкрашивающая свои невыразительные темно-русые волосы хной. Это было ясно видно из фотографии, которую он вертел в руках. Но покуситься на золотистые волосы Руби он никак не мог - это было бы просто кощунством. «Джентльмены предпочитают блондинок», - вертелось в его опустевшей голове одна-единственная мысль. – «Блондинок, блондинок, и ещё раз блондинок».
Культ блондинок завоевал весь мир, потому что генетические брюнетки почти вытеснили их. Это было каким – то всемирным помешательством, граничащим с маразмом. Все, кто мог, красился в блондинок, даже жгучая негритянская девушка с черной как смоль эбеновой кожей каждый вечер старательно втирала в свои жесткие колечки волос заветный осветляющий состав.
В чем же дело? Откуда такой ажиотаж на светловолосых женщин? Как всем нам известно, блондинки водятся только среди европеек, но в наше глобализированное время, даже в благополучной старушке – Европе, до предела перенаселенной выходцами из третьих стран, не то что блондинку, а женщину с правильными европейскими чертами лица встретить довольно сложно, чего там уж говорить о США, где Вавилонское столпотворение самых разнообразных народов уже изначально имело свое место, ведь США, как старана с момента своего образования строилась на постулатах иммиграции со всего мира.
Руби кокетливо хихикала, когда грубые шероховатые пальцы Хефнера щекотно касались её сосков. Нужно, во что бы то ни стало, было добиться розовых сосков, а у Руби они как нарочно были темно шоколадные, как у латиноамериканки. Для эффекта Монро Хефнер старательно гримировал их блестящей розовой помадой.
-Ну не смейтесь, а то снова выйдет криво, и мне придется снова все переделывать, - ворчал на неё Хефнер, от раздражения подергивая носом.
-Я не смеюсь, просто я с детства боюсь щекотки.
-Скажите, вы когда –нибудь играли со своими сосками?
-Да, я люблю баловать моих маленьких близнецов кусочками льда. От этого они делаются твердыми, - совершенно невозмутимо ответила уже совсем раскрепостившаяся в присутствии «подруги» Руби.
-Вот, возьмите немного, - Хефнер протянул ей кусочек льда из своего недопитого коктейля. – И поиграйте с ними немного сами, а то, боюсь, меня, старика, они совсем не слушаются. Руби взяла морозный кусочек льда и поводила им вокруг сосков. Сжавшись от болезненного прикосновения, словно листья мимозы, околососковые кружки вытолкнули из себя острые соски, которые от холода сделались твердыми как два маленьких шоколадных трюфелька, покрытых розовой сахарной помадкой.
-Да, вот это то, что нам сейчас нужно. Еще, детка, ещё! – Похоже, Хефнера это начало возбуждать, потому что Руби почувствовала на себе тяжелое, зловонное дыхание старика.
-Ну хватит, я не могу больше – иначе я подхвачу ангину!- возразила Руби, брезгливо отбрасывая от себя холодную мокрышку льда. Ей сразу стало противно от всего этого, да так, что захотелось ударить противному деду в лицо кулаком и бежать, лишь громадная неустойка останавливала её.
-Достаточно. Совсем другое дело. То, что надо. Простите, я несколько увлекся в запале работы, но это со мной бывает… Да не дуйте же вы ваши губки, детка. Надутые губки вам совсем не к лицу…- с каким-то противно игриво-заискивающим тоном загундосил старик. - Руби попыталась притворно улыбнуться, чтобы изобразить любезность, но от этого на её лице только вылезла кривая гримаса. –И улыбаться так тоже не надо, милочка, я же вижу, что вы сердитесь, так к чему тогда.улыбаться. Лучше выпустите пары: ударьте, для начала меня в щеку пару раз, если хотите – я не обижусь, только, прошу вас, не играйте. Я устал от актрис… Детка моя, через минуту вы должны изобразить лучезарную улыбку Монро, а вместо этого вы кривите губки так, как будто съели килограмм сырых кальмаров с чесноком. Расслабьтесь детка, вам надо научиться расслабляться, тогда всё получится само собой.
-Я не могу понять, чем я хуже этой Монро? Мои ноги намного длиннее, чем у неё, и к тому же, у меня нет шестого пальца на левой ноге.
-Бесспорно, отсутствие шестого пальца избавило меня от расходов по его ампутации, - противно затрясшись мелким китайским смешком, пошутил Хефнер, отчего у Руби пробежали мурашки по спине. («Не маньяк ли этот странный дедуля, в самом деле», - мелькнула у неё в голове жутковатенькая мысль.) – Но поверьте, детка моя, - продолжал Хэф, - то, чем мы сейчас занимаемся – обыкновенное ремесло. Толпа требует лучезарную улыбку Мерлин Монро, и она её получает. Не обижайтесь на меня, детка – я лишь послушный раб этих жалких варваров. О, если бы я только мог…Я сам издал бы такой закон, по которому запретил бы совершенствовать само совершенство. Поймите, Руби, вы и есть само совершенство женской красоты, которое ещё не вписано анналы истории. Но, увы, этим варварам нужна не вы, дочь губернатора Флориды, а Мерлин Монро. Если бы я захотел произвести сенсацию в своем журнале, то сам, не задумавшись, снял бы себя последние штаны и сфотографировал себя обнаженным в для передовицы моего юбилейного журнала, но только мое уродливое тело старика не принесет и цента дохода,… хотя, как знать, - почесывая голову, Хефнер задумчиво посмотрел куда-то в даль, - как знать, что понравится публике в наш безумный, безумный, безумный, тысячу раз безумный век. Порой изъяны калеки привлекают куда больше, чем совершенное тело красотки…потому что красота редко бывает шокирующей, в то время как уродство всегда шокирует. Впрочем, сейчас я не об этом: не стану говорить о грустном в такой прекрасный, потрясающий день. Мне тоже так же тягостно, как и вам, детка. Поймите, я – художник, а чувствую себя, как ремесленник, подобно великому Микеле Анджело, которому вместо Сикстинской Капеллы, кардинал, вдруг, препоручил бы расписать дюжину горшков к ярмарочному празднику. Я понимаю как сейчас уязвлено ваше маленькое женское самолюбие, ведь каждая женщина стремиться быть единственной и неповторимой, но, детонька, потерпите ещё немного. Чтобы доказать собственную состоятельность, вам нужны эти деньги, так же, как и мне. Чего только не терпят люди, чтобы заработать себе немного денег, - гнусно усмехнулся он.
Но Руби была так измучена этим бесконечным днем съемок, что ей уже было всё равно Мерлин Монро она теперь или Венера Милосская – её уставшие руки, которые Хефнер бесконечно теребил своими корявыми пальцами, ныли так, что действительно готовы были отвалиться от туловища. В голове вертелась только одна мысль – поскорее бы закончился весь этот идиотизм. Впервые в жизни ей хотелось домой в её родное поместье Ринбоу к милому папочке – губернатору, но, вспомнив о Джиме, Руби брезгливо поморщилась.
Однако, сам Хефнер, чувствуя свою маленькую власть над дочерью сенатора, похоже, не торопился. Несмотря на то, что он выполнял ремесло, он работал как самый обстоятельный художник, всматривающийся в мельчайшую деталь своей картины. Он всё время что-то переделывал, исправлял, начинал заново. Он напоминал таинственного шамана, исполняющего какой-то непонятный культ перед прекрасным женским божеством. Словно Пигмалион, лепивший свою Галатею, Хефнер миллиметр за миллиметром, корпускола за корпусколой вылепливал из Руби Мерлин Монро. Руби видела, что старик постоянно чем-то был недоволен, потому что никак не мог приступить к съемкам, а вместо этого только подергивал своим длинным носом, словно кролик, вместо вкусной редиски съевший горькую редьку.
Чтобы как-то отвлечься, Руби всё время наблюдала за его озабоченным лицом. Нет сомнений, что во взгляде его горящих азиатских глазах было что-то от её Маолина, но только это был Маолин наоборот. Её Маолин был молод и прекрасен, как юный Аппалон, сходящий в реку для купания, а этот до тошноты гадкий, странный развратный старик с морщинистой шагреневой кожей, несвежим дыханием и выпирающем из-под фартука пивным животом, вызывал у ней ничего, кроме омерзительного отвращения. В этом сходстве Руби виделось что-то зловещее, чего она никак не могла уловить.
-Ну, что вы всё время так смотрите на меня, прекрасная цзиюй? – вдруг, спросил Хефнер. Руби вздрогнула, словно её ударило электрическим током. Цзиюй – точно так называл её Маолин в любовных ласках. Откуда старику известно её второе имя?
-Как вы меня назвали, мистер Хефнер?
- Цзиюй.
- Цзиюй? По-китайски это значит золотая рыбка, не так ли?
-Совершенно верно – так в Китае называют золотых рыбок, что приносят удачу. Говорят, это дочери небесных богов, которые, разыгравшись, упали на землю, да так и остались в виде золотых рыбок, и теперь приносят всем людям удачу в делах, а ещё говорят, что это слезы прекрасной Тао, которая не дождавшись любимого, горько рыдала у пруда, и каждая её слезинка, капая в воду, превращалась в маленькую золотую рыбку. Признаться, я склонен верить первой легенде…она больше подходит к нашему с вами случаю.
-Да, но откуда вы знаете это название?! – затрепетала Руби.
-Не забывайте, моя мать всё же была китаянкой, – улыбаясь ответил Хефнер. Это объяснение вполне удовлетворило Руби, и она немного успокоилась. Кто знает, ведь эти китайцы такой поэтичный народ. Однако, упоминание о цзиюй заставило снова Руби подумать о Маолине. Его грустные глаза ещё стояли перед ней. Вдруг, старик, пронзительно крякнув, радостно воскликнул:
-Эврика! – И хлопнул в ладоши под самым её ухом, так что Руби едва не подскочила и не бросилась бежать.
-Что случилось, мистер Хефнер? Мы горим?!
-Почему горим? Хотя, вправду горим. У меня есть идея, а это лучше, чем самый разрушительный пожар. Я загорелся идеей.
-О какой идее вы говорите, мистер Хефнер?
-Естественность, только естественность! Вот мое кредо!
-Я вас не понимаю.
-Зачем исправлять то, что вам и так дала природа. У вас светлые волосы, но смуглая кожа. Мы сделаем не Монро, а негатив Монро.
-Как это?
-Вы слышали когда-нибудь о творчестве Энди Вархоля?
-Нет.
-Как же так, моя девочка, это же самый знаменитый немецкий художник, который работал в стиле Поп-арт фотографии. Это он впервые догадался раскрашивать фотографии знаменитостей и, тем самым, сыскал себе славу…и, между прочим, неплохие деньги. Увы, мы, художники тоже должны все время думать, как зарабатать себе на жизнь – это и есть самое гадкое в нашей профессии. А как было бы здорово посвятить всю жизнь искусству!
-Не тот ли самый фотограф, что снял Мерлин в четырех разных цветных вариациях? Что-то подобное я видела в Музее Сальвадора Дали в Петербурге, когда там экспонировался Нью -Йорский Музей Искусств. Правда, имени художника я тогда не запомнила. Мистер Хефнер, неужели вы тоже планируете раскрасить мою фотографию? Фу, но ведь это же так грубо и примитивно. Я не хочу выглядеть, как попугай в детской раскраске.
-Не бойтесь, моя детка, разве вы не знаете: старик Хефнер никогда не копирует – и это его закон. Старик Хефнер придумывает свою идею, и сам реализовывает её. Мы снимем вас в естественном виде, а потом обернем фотографию в цветах. Поверьте мне, это будет то, что надо. В новом образе вас никто не узнает. И потом, вы, кажется, сами говорили, что не хотели бы, чтобы ваш отец узнал о вашей фотосессии в «Плейбое». Ну что, вы согласны, моя прекрасная золотая рыбка Цзиюй?
-Я готова согласиться на все, лишь бы все это поскорее закончилось, - устало вздохнула через силу улыбнувшаяся Руби.
-Тогда не будем терять время, моя белокурая малышка, – идете в душ и смойте всю эту дурацкую муку с вашего прекрасного тела. Я не хочу видеть вас тупым манекеном, глупой размазанной смазливой куклой, я хочу видеть в вас живую женщину:нашу современницу. Одним словом, будем гримироваться заново.
Руби хотелось заорать от усталости, но она с покорством порабощенного животного подчинилась и пошла в душ, надеясь, что это была её последняя пытка за сегодняшний день.
Затворы электронных фотоаппаратов вновь выхватывали по двадцать пять кадров в минуту. Постепенно в процессе работы Руби всё больше входила во вкус. Теперь она не стеснялась своего обнаженного тела. Наоборот, ей нравилось быть свободной и сексуально раскрепощенной. Она гордилась своим роскошным стройным телом, которое могла предложить публике… вернее, продать, продать тот неуловимый флюид скоротечной женской прелести, запечатлев его на века.
Вы никогда не задумывались о том, почему, подсознательно, молодые и красивые – женщины – «стриптезерши», в тайне желающие выставлять свое обнаженное тело, в то время, когда мужчины в большинстве своем так или иначе являются потенциальными «вуалейристами», желающими втайне подглядывать за прелестями противоположного пола. Так почему же одновременно не высвободить эти два подсознательных желания? Сломать к черту все преграды и ограничения и одним махом произвести сексуальную революцию. Если одним нравится показываться, а другим смотреть, почему, вообще, женщинам не разрешить ходить голым по улицам – смотри, сколько влезет, пока тебя не вытошнит от всей этой бессмысленной телесной голизны, как рано или поздно выташнивает неразборчивого и прожорливого русского туриста от изобилия вкусного фастфуда, предложенным им шведским столом. Но, увы, все не так просто. Подобно волне, которая гасит идущую навстречу ей волну, так и эти два желания, сталкиваясь, гасят друг друга, образуя полный штиль. Когда желание достигнуто, оно перестает быть желанием, когда тайна раскрыта – она перестает быть тайной. Секс - есть величайшая тайна предвкушения и недоступности, и, раскрывая её, теряешь к нему вкус.
Мужчинам свойственно фантазировать на счет своих мифических партнерш из глянцевых журналов, в то время, когда они теряют всякий интерес к лежащей с ним рядом женщине, будь она в реальности в несколько раз красивей своей виртуальной соперницы, основательно «подправленной» в Фотошопе.. А если женщина с глянцевого журнала действительно красива, тогда она производит эффект разорвавшейся секс-бомбы, разлетевшейся на миллион осколков тиража.
Это хорошо понимает Хью Хефнер Второй. Вот почему его модели в большинстве случаев анонимны. Хью Хефнер Второй не любит звёзд. Он предпочитает оставлять их небосклону и астроному. Его специализация – юные старлетки, снимающиеся у него анонимно (к тому же такие приглашения стоят намного дешевле). Но не сейчас. Дочь губернатора Флориды не входит в их число. За контракт с Руби Барио на съёмки Мерлин Монро он выложил ей не много ни мало пол-миллиона долларов. Таких гонораров он не платил ни одной из своих моделей. Так что же послужило жадному от природу сыну бухгалтеру так дико раскошелиться? Положение девицы? Ведь Руби Барио - дочь действующего сенатора Америки. Юбилейный выпуск журнала? Сказать трудно, ведь за маской слащавой любезности трудно прочесть что-либо ещё, только очень опытный физиогномист мог заметить, что в довольном блеске его узких глаз скрывается какой-то коварный замысел. … Руби не была хорошим физиономистом, она не умела читать людей по лицам…
Глава двести седьмая
Шутка губернатора
Прометавшись два дня в потной горячке, Джим, как ни в чём не бывало, встал вполне сильным и здоровым. Губернаторские примочки из спирта и пиявок ему помогли. Унизительное купание от Руби не отбило желание видеться со своенравной красавицей, а только ещё больше распалило его. Пользуясь отсутствием хозяина Ринбоу, он, едва опустив свои тощие мальчишеские ноги в огромные турецкие туфли, пошатываясь от слабости, прямо в ночной рубашке и халате поперся в спальню Руби, где надеялся застать красавицу спящей.
Дверь была открыта. Это приятно удивило Джима. Одним пальцем приоткрыл дверь и тихонько заглянул внутрь. Больше всего он боялся неожиданных выходок со стороны Руби. А после столь назойливых «ухаживаний» от неё можно было ожидать чего угодно. К примеру, дверная ручка могла оказаться под напряжением или на его голову свалиться таз с тестом, или же, вдруг, внезапно на него наскочит натравленная Руби обезьяна, которую он до смерти боялся, и с диким стрекотанием вцепится ему в волосы и начнет кусаться. Джим хорошо запомнил эти детские шалости Руби, которые всякий раз заставали его врасплох, когда он был ещё ребенком, и заставляли его реветь от обиды и боли на потеху прелестной проказницы, которой, правда, всякий раз здорово доставалось за него от отца. Вот почему Джим был крайне осмотрительным, когда без спросу входил в её «запретную» комнату – этот милый, розовый девичий будуар, в который он так стремился и который так ненавидел. Кто знает, не захочется ли ей снова «тряхнуть детством». Но не идти туда он не мог. Джим был словно муха, которая знает, что нельзя лететь на клейкую ленту, что там её ждет погибель, и все же летит туда, привлеченная сладким нектаром.
К счастью, на этот раз никакого таза с тестом не обрушилась на его бедную голову и дверная ручка не искрила, а дикий капуцин не выскакивал на него из-за угла и не кусал его в нос. Все было тихо. Зарывшись с головой в пуховые подушки, спящая лежала спокойно. Можно было видеть, как она тихо дышит под тяжелым одеялом.
Крадучись на цыпочках, он подошел к спящей Руби. Сердце Джима бешено билось. «Вот, ты и попалась, противная девчонка», - с радостью подумал он. – «Теперь то тебе не отвертеться от меня».С этой восторженной мыслью он схватил Руби за плечи и нежно обнял её.
Каков же был его ужас и удивление, когда вместо златовласой дочки губернатора, он обнаружил в её кровати …самого губернатора.
-С добрым утром, мой маленький проказник, - ласково поприветствовал его властитель Флориды. – От неожиданности Джим чуть было не сел на задницу прямо в своем длиннополом халате. От испуга его маленькие крысиные глаза сделались, вдруг, огромными – преогромными. Ему почему-то сразу вспомнилось, что в свое время ходили слухи, о том, что сенатор Коди Барио когда-то был любовником его дедушки. Что если он решит отыграться на нём и затащит в постель?
-Ой, мама! - Вырвалось из Джима (хотя он никогда даже не видел свою маму). Он как –то неловко попятился назад, но в ту же секунду ощутил мертвую хватку «Железной Руки»*, так, что его кости затрещали.
– Ну, что удивлен, Джим?
-Это вы, господин губернатор? Но..но… Что вы здесь делаете?
-Тот же вопрос я хотел бы задать вам, Джимми Кью Младший. Что вы делаете в комнате моей дочери в столь ранний час?
-Я…я, - замялся Джим, бегая глазами по сторонам, словно нашкодивший пацан. Но ничего внятного для объяснения он не мог найти.
-Так вот я отвечу за вас, молодой человек. - Джим с ужасом увидел, как единственный живой глаз Барио намертво впился в его лицо, а другой смотрел словно сквозь него. – Так вот, я отвечу за вас, - уже по слогам повторил губернатор. – Вы пришли сюда, чтобы позабавиться с моей дочерью, не так ли?
-Нет же, нет, - замотал головой перепуганный Джимми. - Я не..я…
-Бросьте лгать! Зачем тогда лазают в спальни к девицам по утрам! Даже не пытайся отвертеться, сынок, - Руби мне все мне рассказала, как ты домогался её. А я-то, старый дурак, ещё не поверил ей тогда. Теперь то я вижу, что всё это правда.
-Где Руби? – охрипшим от боли голосом простонал Джимми, видя что ему не удалось отвертеться. Он не хотел выдавать своему мучителю, что ему страшно больно, хотя губернатор видел, как из его глаз готовы были брызнуть слезы.
-Не беспокойся, она далеко отсюда. Я убрал её на время. Юному Джимми Кью нужно готовиться в губернаторы, а не лазить по спальням красоток. Так будет лучше мистер Джим Кью. Хорошенькие женщины только отвлекают нас от работы. Вы же собираетесь принять от меня пост губернатора? Кажется, такую цель поставил перед нами ваш новый республиканский президент в обмен на мою свободу и «золотой парашют», я правильно понял стратегическую задачу, старший лейтенант Джим Кью?
-Вы правильно поняли задачу, сэр! – почти с пехотинской отчетливой выдрессированностью отчеканил Джим.
-Вот и отлично. Значит, начнем и начнем немедленно. А до этого никаких девиц.
-Но помните, что я вам говорил – насчет Руби у меня серьезные намерения. – Пытаясь выкрутить руку из каменных объятий Железной Руки, рассерженно прошипел Джим.
-Больше всего на свете я хотел бы видеть Руби новой хозяйкой Ринбоу. Надеюсь, моя мечта сбудется. Но до этого, пока вы здесь, в Ринбоу, под моей «отцовской опёкой», вы будете делать все так, как я скажу.
-Так точно, сэр!
- Вольно! Ха-ха-ха! Какой же вы дурак, Кью, расслабьтесь, вы здесь не у себя на плацу, - снисходительно расхохотался Барио. – Будьте со мной проще, «сынок», и я расскажу все, что вам нужно знать, чтобы правильно и грамотно свернуть старому Флоридскому волку шею, – остальное останется за вами. Но запомните только одно, мой малыш, если вы посмеете хоть как-то обидеть мою дочь, мою Руби, я, не задумываясь, придушу вас этой же самой рукой, и плевать что со мной будет, потому что я стар, и мне всё равно, где подыхать. Всё что я делаю сейчас – я делаю это для Руби, потому что в этой девочке вся моя жизнь.
-Можете не объяснять мне этого, сэр, я понял! – военным громогласом выкрикнул Джим.
-Это хорошо, что ты понял, Джим,- губернатор ласково потрепал Джима по щеке, словно тот был не человеком, а каким-то зверьком, принадлежащим ему, и, разжав железные пальцы, наконец, милостиво отпустил его руку. – А теперь, будь любезен, мой милый мальчик, дай старику поспать. У меня остались последние деньки моих летних губернаторских каникул. – Как будто и не было этого разговора, и он не застукивал Джима в спальне дочери, губернатор с показной вальяжностью и безразличием к собеседнику разлегся посреди постели, и, широко раскинув руки в стороны, закрыл глаза и тут же громко демонстративно-притворно захрапел.
Джим смотрел на его спящее лицо. Он прекрасно понимал, что губернатор притворяется, что на самом деле сквозь крошечную щелочку своего единственного живого глаза он внимательно следит за каждым его движением, но эту секунду ему захотелось положить ладони на его гуляющий под кожей кадык и с силой надавить. Он люто ненавидел этого человека, потому что чувствовал, что тот сильнее его. Пойманный с поличным в спальне его дочери, он чувствовал себя так, как прыщавый, сопливый подросток, которого деспотичный отец застал в душе за мастурбацией. Это отвратительное чувство непонятной вины, собственной слабости и нерешительности выводили его из себя.
-Да, пошел ты! – вдруг, резким шепотом выкрикнул он, и, показав в сторону «спящего» губернатора кулак с оттопыренным средним пальцем, бросился прочь, при этом так громко хлопнул дверью, что стены спальни затрещали.
«Он будет губернатором»! – произнес про себя Коди. На «спящем» лице Коди изобразилась самодовольная улыбка.
Глава двести восьмая
Тайны империи Плейбой 1: Мадам Лиу или Неудачный старт начинающей старлетки
Вот и всё. Трудная фотосессия была завершена, и усталая Руби возвращалась в родную Флориду. Она никогда раньше не знала, что можно так уставать, но её лицо сияло от счастья. Нет, не потому что в её маленьком походном саквояжике, обитым лакированной аллигаторовой кожей, аккуратными, новенькими стодолларовыми купюрами лежал почти полмиллиона долларов – сумма достаточная, чтобы купить небольшой домик во Флориде – свой первый собственный дом и открыть собственное дело. Руби всегда мечтала стать маникюршей, точнее, как это правильнее называть в наше время, имеющее привычку приукрашивать названия даже самым примитивным рабочим профессиям, – дизайнером ногтей. Весьма странная мечта для богатенькой дочери губернатора Флориды, но она мечтала делать ногти людей красивыми. Эта странная мечта была для неё тем глотком свободы, с помощью которого она хотела выбраться из-под опеки всесильного отца. ПОТОМУ ЧТО ЭТО БЫЛА ЕЁ АМЕРИКАНСКАЯ МЕЧТА, И ОНА МОГЛА ПРИНАДЛЕЖАТЬ ТОЛЬКО ЕЙ. И теперь у ней были все возможности, чтобы осуществить пусть странную, но свою мечту.
Но не это так радовало её сердце. Было кое-что поважнее. Руби узнала, что она ждёт ребенка.
Она ещё не могла толком свыкнуться со своим новым положением. По утрам её выворачивало наружу от тошноты и головной боли, так что она даже не могла встать с постели, и ей казалось, что она вот-вот умрет от этой проклятой жары, а к вечеру, когда горячее Калифорнийское солнце заходило за Голливудские Холмы, и наступала долгожданная вечерняя прохлада, всё вроде бы отходило, так что до следующего утра она забывала о своем состоянии. Это было похоже на нескончаемый, мучительный полет в космос, словно её забросили на ракете на другую планету, где нет кислорода, а эти проклятые врачи уверяли её, что все идет нормально, что все это недомогание в первые месяцы беременности в порядке вещей, в то время как в этой долбанной раскаленной пустыне она с каждым днем таяла, как свечка. Нет, пора на родину. Только влажный воздух её родной Флориды вернет её к жизни.
Несмотря на все проблемы со здоровьем, связанные с начавшейся беременностью, Руби была счастлива. Счастлива и растеряна. Как Маолин отреагирует на эту новость? А что если он испугается и бросит её. Просто исчезнет и все – так же внезапно, как и появился в её жизни. Она не хотела сообщать столь судьбоносную новость по телефону. Она боялась сообщать…В любом случае она родит этого ребенка. Чтобы там ни решил Маолин, тот, кого она сейчас носит под сердцем, все равно будет её ребенком.
Трудно сказать, что заставляло так думать о Маолине, но у Руби были какие-то неприятные предчувствия, которые навязчивым червячком сосали её под сердце. А что если он давно забыл думать о ней? Что если у него уже другая? Спрут неясной ревности уже начинал запускать свои щупальца в её истерзанное расставанием сердце.
Руби достала ноутбук, но тут же отложила его. Нет, не сейчас. Ещё до её поездки они договорились, что он будет ждать её приезда в гостинице, и он будет ждать её там. Она нарочно не станет предупреждать его о своём прибытии. Пусть её приезд станет для него сюрпризом. Конечно же, это, удивит Маолина, начнутся раздражающие расспросы, но она скажет, что окончила свой колледж досрочно, а потом выложит все денежки, как есть, - одним махом. Вот обрадуется Мао.
Приказав себе больше ни о чем не думать, Руби уставилась в окно поезда. Её снова начинало тошнить.
Была ночь, когда на никому неизвестной станции под странным для Флориды русским названием «Одесса», прекрасная незнакомка в темных солнцезащитных очках и широкой гавайской панаме, туго обвязанной платком, почти скрывающем её худое, ненакрашенное лицо, покинула поезд. Она не брала носильщиков, да и зачем: её багаж состоял из одного единственного чемодана на колёсиках, где лежали её личные вещи, и электронного кейса, который она неотрывно держала на коленях во время поездки, а теперь можно было заметить, из- под длинного рукава белоснежного льняного сафари просвечивает небольшая титановая цепочка от наручников, которыми этот кейс был прикован к её трогательно тоненькому запястью. Видимо, там лежали какие-то важные ценности или деньги, которые она боялась потерять из-за грабителей, кишевшей в этой центральной части Флориды. Но Руби могла не волноваться. Только несколько сонных пассажиров, затребовавших в этот ранний час кофе, могли видеть, как её рвало прямо на перроне.
О такси в этой глуши можно было и не думать, а ехать на попутках с незнакомыми людьми, имея полумиллион в саквояже, она резонно опасалась. До мотеля, где скрывался Маолин, было совсем недалеко, и Руби решила дойти пешком. Больше похожий на небольшой, обустроенный фермерский поселок, захолустный городишко Одесса ещё спал. На шоссе не было видно даже автомобилей.
Родная Флорида встретила блудную дочь рокотанием грома, который тут же разразился теплым обложным дождём. Вымокнув до нитки, измученная долгой дорогой, Руби одиноко плелась по шоссе. Набухшие от воды сандалии противно натирали ей ноги, и, решив избавиться от мучителей, она повесила их на плечо, и теперь не спеша, словно хиппи шла босиком по теплому мокрому асфальту. Несмотря на чудовищную усталость и недосыпание, ей было хорошо, как бывает хорошо человеку, предвкушающему скорый отдых. После долгой поездки в душном вагоне грязного поезда, битком набитым провонявшими потом рабочими - мексиканцами, теплый, душистый дождик приятно освежал её измученное лицо и словно по капле вливал в неё новые силы. Было парко. Намокшие растения издавали приятный аромат, от которого немного приятно кружилась голова.
Сейчас она войдет к Маолину и первым делом броситься в его объятья. Она снова ощутит его худое мужское тело, его теплые влажные губы.
В утренней дымке дождевого тумана огни придорожного мотеля светились таинственной тусклостью. Несмотря, что это был самый дешевенький мотель Христианской молодёжи*, здесь было чисто и уютно, как в баптистской церкви.
В столь ранний час метрдотель придорожного мотеля, маленькая плотная женщина средних лет, всем своим видом похожая на курицу, положив голову на стойку, спала, когда легкий звон дверных колокольчиков прервал её сладостный, дождливый сон. В гостиницу вошла насквозь промокшая девушка в огромной шляпе, в которой она не сразу распознала красавицу- дочь губернатора Руби Барио.
-Я бы хотела знать, в каком номере поселился мистер Мао Лин.
-Что? – женщина, хлопая сонными глазами, вконец, растерялась.
-Вы хорошо слышали, мэм, Мао и Лин! Мне нужен человек по имени Маолин! Два месяца тому назад он поселился в вашей гостинице.
Перепуганная нежданным визитом дочери самого губернатора метродотельша открыла гостевую книгу и дрожащим пальцем стала водить по строкам. «Неужели, его здесь нет», - с отчаянием думала Руби. –«Но ведь он обещал ждать её здесь, обещал! Она же сама оплатила Маолину гостиницу в этой богом забытой дыре, чтобы отец не нашёл его здесь».
-Как вы сказали Мао?
-Да, эм-ай-о! – уже по слогам стала объяснять раздраженная Руби, как будто дама была глуха на одно ухо. - У него ещё китайская фамилия Лин! Он метис, наполовину китаец. Молодой парень! У него голубые глаза! Сорок восьмой номер одежды! Он поселился в двадцать втором номере! - почти в истерике запричитала в конце она.
-У нас никого нет под такой фамилией. – Сердце Руби упало куда-то глубоко-глубоко в желудок и остановилось. – Впрочем, я, кажется, догадываюсь, о ком вы говорите, - уже с загадочной виноватостью оскалив зубы в улыбке, метродотельша обнажила противные большие зубы в брекетах. – Всё верно, господин по имени Мао действительно проживает в двадцать втором номере, но только фами… - Руби уже не стала дослушивать глупую толстую дамочку, а что есть сил бросилась наверх в номера. Вот и заветный двадцать второй номер. Руби остановилась, чтобы перевести дыхание, и позвонила в маленький звонок, который ответил ей противным скрежетанием.
Руби услышала шаги за дверью…но вместо Маолина дверь открыла незнакомая молодая китаянка в легком атласном полухалатике, всем своим видом напоминавшая шлюху. «Неужели, все так и есть?!» - с отчаянием подумала Руби, эта неприятная догадка пронеслась в блондинистой головке ревнивицы быстрее молнии и ударила её в самый мозг, точно бокал шампанского.
-Вам кого, мисс? – небрежно спросила она, презрительно обмерив босоногую, вымокшую до нитки Руби с ног до головы. По шипению и вкусному запаху еды, доносившемуся из соседней комнаты, было понятно, что у женщины там что-то жарится, и что, следовательно, она вполне здесь прижилась.
-Мне нужен Маолин, - почти теряя сознание, простонала Руби.
-Маолин? Хм…Да, сейчас я разбужу его. Мао, вставай! Кажется, это к тебе пришли!
-Кто там ещё? – из соседней спальне, Руби услышала недовольное ворчание Мао.
-Не знаю, какая-то девушка. Наверное, опять счета. Так что ты будешь – лапшу с кальмаром или с курицей?
-С кальмаром! – Руби услышала звуки льющейся воды – Маолин принимал душ. «Вот мерзавец!» - ломая пальцы, подумала Руби.
А молодая симпатичная китаянка в вызывающе коротком халатике, которую Руби застала у дверей, как ни в чем не бывала продолжила готовить, ловко помешивая жарившихся с луком и морковью резку из кальмара. Она не обращала никакого внимания на Руби, будто её вовсе не существовало. Руби с болью заметила, что у ней хорошая фигура и довольно миловидное лицо, при внимательном рассмотрении больше похожее на европейско-арабское, чем на азиатское, и такие же, как у Маолина лучезарные голубые глаза. «Черт побери, у этого мерзавца неплохой вкус. Даже шлюху себе он выбрал похожую на себя», - с горечью подумалось Руби, и пока Маолин не вышел из душа, стала разглядывать наглую незнакомку дальше, словно хотела просверлить её глазами насквозь.
Несмотря на красоту, молодая женщина имело несколько потрепанный вид, на что указывали её огромные синяки под глазами, неухоженные, висящие секущимися сосульками локоны волос, спускавшиеся на лицо, да искусанные ногти на слишком уж тощих, покрытых вздувшимися венами, руках, но, даже эта небольшая потрепанность жизнью лишь придавала ей ещё большую сексуальность, словно крохотная трещинка, подчеркивающая природную красоту натурального бриллианта.
-Послушайте, как вас там, мисс, вы ничего не понимаете! Я люблю Маолина! – будто желая высказаться, в истерике закричала незнакомке Руби.
-И я люблю Маолина! – со странным удивлением ответила незнакомка, повернувшись, наконец, к Руби. Она приставила к носу прозрачные кругляши сломанных очков и, придерживая их пальцами словно пенсне, внимательно осмотрела Руби, как осматривают товар в магазине. Руби стало неприятно и унизительно, она решила тот час же осадить наглянку, так бесстыже вторгшуюся к её любимому Маолину.
-Послушайте вы…!
-Стало быть, вы и есть та самая Руби Барио, дочь губернатора Флориды, - продолжила незнакомка, будто не замечая все возрастающего негодования Руби.
- Откуда вам известно про меня?!
-Что ж, мой мальчик Мао мне много рассказывал о вас. Однако же, Мао не обманывал меня, ты действительно очень красива. Прямо золотая рыбка цзиюй, приносящая деньги, - последнюю фразу, сразу показавшуюся Руби особенно неприятной, женщина будто процедила сквозь зубы.
-Да пошла ты! – резко взвизгнула Руби. – Я хочу поговорить с Маолином!
-Говорите, - удивленно пожала плечами женщина и невозмутимо продолжила мешать свой жутковатый рататуй из овощей и моллюсков.
-Кто там у нас, Лиума?! – послышался голос Маолина, и через секунду энергично вытирая длинные спутавшиеся волосы, словно Апаллон из реки, из душа появился он сам, собственной персоной.
-Здравствуй, Мао. – Услышав голос Руби, Мао вздрогнул и выронил полотенце на пол.
-Руби, милая, ты уже вернулась! – обрадованный Маолин хотел было заключить Руби в объятия, но она решительным жестом руки отстранила его от себя.
-Что все это значит, Маолин?! Кто эта сучка у тебя на кухне?!
-Сейчас я все тебе объясню, Ру.
-Не надо объяснять, Мао! Я не такая дура, чтобы не понимать элементарного! Прощай, предатель, надеюсь, больше никогда не увижу тебя! – С этими словами заплакавшая Руби развернулась и бросилась к выходу, но Маолин резко схватил её за руку:
-Ты ничего не поняла, Руби, эта женщина моя мать!
-Мать?! Неужели, своими хитрыми китайско-еврейскими мозгами ты не мог бы придумать оправдания получше. – Рассерженная Руби больно ткнула острым наманикюренным пальчиком в лоб Маолину. - Думаешь, я поверю, что эта девица твоя мать?
-Но это правда! Она родила меня в четырнадцать лет!
-Какая тупая ложь! Никогда не слышала более илиотического оправдания! Отпусти мою, руку, мерзавец!
-Но это правда!
-Выдумай что-нибудь получше, чем этот Эдипов* комплекс. Впрочем, не удивлюсь, некоторые сосунки называют своих взрослых любовниц мамашами. Постой, Маолин, тут какая-то неувязка, не ты ли сам несколько месяцев тому назад слезно рассказывал мне душераздирающую историю, как твоя бедная матушка погибла во время наводнения, как ты остался сироткой и странствовал по Штатам?
-Я всё солгал тебе! Я не мог рассказать тебе всей правды тогда.
- Вот, что придурок, давай покончим с этим спектаклем. Отпусти мою руку, не то я буду кричать!
-Ты должна выслушать меня, Ру!
-На по…! – Руби хотела было закричать, чтобы вызвать метродотельшу, но Маолин зажал ей ладонью рот.
-Расскажи ей всё, Мао, я думаю, раз она всё равно видела меня здесь, то теперь не имеет никакого смысла скрывать правду, - с невозмутимым спокойствием попросила незнакомка, с таким же невозмутимым спокойствием накрывая на стол завтрак.
-Это правда, моя мать не умерла. Она жива и здорова и находится прямо перед тобой. В остальном мой рассказ не многим отличается от правды. Я действительно рос почти сиротой в ханзе дядюшки Чина, который моей матушке доводится сводным братом, он же усыновил меня….
-Я не понимаю! Я ничего не понимаю! –не желая более слышать его ложь, Руби силой заложила уши кулаками.
-Послушай, Руби, не веди себя, как девочка…
-Ладно, Мао. Ты говоришь, что она твоя мать, которая родила тебя в четырнадцать лет? Тогда почему, когда я пришла, ты назвал её по имени, кажется Лу или Луиза.
-Лиума.
-Вот, Лиума!
-Лиу, - это моё имя, что по-китайски это означает Текущая Река, - вдруг заговорила до того молчавшая женщина. -Так назвала меня моя мать за мой голубой цвет глаз, потому что голубой цвет глаз считается цветом воды, побеждающей огонь, а ма, ма - это просто мА, что значит мама Мао так ласково называет меня, потому что очень любит меня.
-Хорошо, – Руби предупредительно выставила ладони вперёд. – Сейчас разберемся. По правде говоря, я сыта по горло вашими китайскими легендами. Мне нужны более веские доказательства. Мэм, потрудитесь-ка предоставить свой паспорт. А свидетельство о рождении Мао у вас имеется? – недоверчиво косясь, обратилась она к незнакомке.
-Руби, прекрати! Ты оскорбляешь мою мать!
-Нет, зачем же, если твоя девушка хочет разобраться, то лучше сделать это сейчас, чтобы у твоей Руби окончательно не осталось никаких сомнений по поводу меня, - с обиженной улыбкой ответила женщина. Она порылась в сумочке и достала оттуда свою видавшую виды социальную карту. – Вот, держите. К сожалению, свидетельство о рождении Мао я не могу вам предоставить, потому что оно осталось у его негодяя- папаши. Как говориться, не взыщите мадмуазель, что имеем…
-Мисс Линдт. Вас зовут мисс Лиу Линдт?
-Да, моя фамилия Линдт.
-А Мао назвался совсем другой фамилией.
-Лин. Мао так называет себя, потому что ненавидит свои еврейские корни.
-Мама! – крикнул внезапно застыдившийся Маолин.
-На самом деле, его дедушка, мой отец, был еврей по фамилии Линдт. Мао изменил свою фамилию, убрав последние буквы. Так она становилась созвучней к его китайскому имени, которое ему дала я в честь великого…
-Хватит, достаточно, я больше не желаю слушать эту фигню о Великом Кормчем Китая и дедушке-раввине, который каждую ночь делает Маолину обрезание.
-Руби, прекрати!
-Не хочу прекращать! Не хочу! Я думала ты настоящий, а ты подлец и предатель! Ублюдок, зачем ты притащил сюда шлюху, а теперь паришь мне мозги своими восточными сказками! – ,Как и любой восточный мужчина, Маолин не выносил, когда оскорбляли его мать. Он размахнулся рукой и влепил Руби пощечину. Руби даже не поняла сразу, что случилось с ней, только в голове она услышала какой-то легкий звон. Ей ещё никогда не давали пощечин. Даже когда отец очень сердился, ему было достаточно схватить Руби своей железной рукой, и она сразу всё понимала. Первое, что она почувствовала – это железистый запах крови в носу. Руби потрогала разбитый нос и поднесла окровавленный палец к глазам. В следующую секунду она зашаталась … и рухнула без сознания.
-Что ты наделал, Мао? Ты, кажется, убил дочь сенатора! Ты погубил нас! – закричала перепугавшаяся женщина.
-Я…я, я ничего не делал. Я не бил её, я всего лишь дал ей легкую пощечину, - растерялся побледневший Маолин, падая перед лежащей в обмороке Руби на колени.
-Ну что, вам уже легче, мисс?! – спрашивала побледневшая от перепугу женщина, водя ваткой, смоченной в душистом уксусе, перед носом приходящей в себя Руби. - Прошу вас, не жалуйтесь на Мао, он сделал это не нарочно. Просто он с детства очень чувствительный мальчик. Нам слишком много пришлось вытерпеть унижений, поэтому он не выносит, когда кто-нибудь оскорбляет его мать. Пожалуйста, мисс, простите его! - вдруг, смешно сморщив личико, во весь голос зарыдала голубоглазая китаянка. -Я не хочу…я не хочу снова погубить своего единственного сына! – Руби взглянула на Маолина. Подавленный случившимся, он стоял весь бледный, тупо понурив голову.
-Вы слишком некрасивая, когда плачете, - презрительно фыркнув, сделала замечание Руби.
-Пожалуйста, мисс!
-Не надо унижаться, мам, вставай. Видно, такова наша судьба.
-Погоди, Маолин, ты ничего не понял. Я не такая богатенькая стерва, какой ты себе меня воображаешь, я не побегу жаловаться папочке из-за твоей пощечины. Скажи мне только правду – это действительно твоя мать?
-Зачем, ты же все равно не веришь ни одному моему слову.
-Это твоя мать?! – переспросила Руби, в упор глядя в невинные голубые глаза Маолина.
-Да, она моя мать. Я мог бы выдумать ещё чего-нибудь, но только это и есть та самая правда, которая бывает только одна. Большего я ничего не могу добавить к своим словам.
-Сколько вам лет, мэм?- теряя в голосе, спросила Руби, уже почти ничего не соображая.
-Тридцать четыре года.
-О, боже! – Руби снова схватилась за голову. –Тогда тебе… - она вопросительно посмотрела на Маолина.
-Двадцать, - опустив глаза, ответил Маолин. – Вернее, будет двадцать через несколько месяцев.
-Зачем, ты соврал мне о своем возрасте?
-Мужчине позорно быть моложе своей избранницы. Я не хотел выглядеть мальчишкой перед тобой, я не хотел быть жигало в твоих глазах - покраснев, пробубнил Мао.
-Какой же ты глупый, Мао, - снисходительно улыбнулась Руби, ласково потрепав Маолина по голове. – Для меня твой возраст не имеет никакого значения. Главное - я люблю тебя. Ты понимаешь, я люблю тебя! - у Руби выступили слезы на глазах.
-Это правда? – обрадованно улыбнулся Маолин, при этом его глаза засияли.
-Глупый, конечно же, правда. Если бы я не любила тебя, то не ревновала так дико. – Руби привлекла к себе Маолина и стала яростно целовать его в губы, в волосы, в лоб, словно хотела раз и навсегда упиться своей любовью к нему. – Милый, мой, хороший мой! Прости, прости, что сразу не поверила тебе, просто, просто я очень ревную тебя! Это похоже на безумие, на наваждение, но эта моя любовь, и я не умею делить её ещё с кем-либо! Да, кстати, мэм, почему вы сказали, что вы не хотите ещё раз погубить своего сына? Что это всё значит?
-Хорошо, я расскажу вам мою историю…
-Нет, мам, я должен рассказать Руби всё сам. Так будет лучше для нас обоих …и для Руби.
-Можешь не рассказывать мне ничего. Мне достаточно того, что ты есть. Твое прошлое меня не интересует, так пусть оно останется в прошлом.
-Нет, Руби, ты ничего не знаешь обо мне, я не тот, за которого себя выдавал всё это время.
-Мне достаточно знать, что ты парень и у тебя странное имя Маолин.
-У меня есть ещё одна фамилия.
-Ещё какая-нибудь экзотическая еврейская фамилия, которую ты стыдишься? - весело рассмеялась Руби.
- Нет, Руби, на сей счет ты не угадала….. Моя настоящая фамилия Хефнер. – Услышав знакомую фамилию, Руби побледнела как полотно и дико вытаращила глаза на Маолина! – Что, удивлена, Ру?
-Хефнер?! Это тот самый владелец «Плей…!
-Да, тот самый. Хью Хефнер Второй, владелец Плейбоя, – мой родной отец.
-О, боже! – услышав такое, Руби беспомощно опустилась на пол и схватилась за голову. Теперь она вспомнила, где могла видеть эти знакомые глаза. На нем действительно были ЕГО глаза – глаза того странного, отвратного деда – Хефнера Хью Младшего Второго. Теперь ей всё стало ясно, мучительно ясно. Это его сын организовал все эти съемки. Это он прислал ей тот проклятый конверт в её спальню. Это его, Маолина, она видела в то утро у своего трюмо. - Этого не может быть. Это все бред! Бред, бред, бред, бред!
-Я понимаю, как тебе трудно поверить в это, но это так.
-Так значит это ты все подстроил?
-Что подстроил?!
-Не строй из себя дурачка, Маолин, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Это тебя я видела в то утро у себя в комнате? Это ты подкинул мне этот чертов розовый конверт с приглашением?
-Погоди, ты снималась у моего отца?! Ты всё же решилась сняться обнаженной у этого развратника?! – схватив Руби за плечи, затрёс её Маолин.
-Да, а разве ты не знал, мой бедный маленький мальчик? Не ты ли дал рекомендации своему папаше?
-О, нет! Нет, нет, нет! Какой же я идиот! Как я сразу не догадался, зачем ты поехала в Лос-Анджелес! - схватив себя за голову, застонал Маолин.
-Так это ты был, тогда, в моей комнате?
-Да, да, это был я! Я рылся в твоих бумагах, но не затем, чтобы подбросить конверт с приглашением от моего отца, я искал этот проклятый конверт, чтобы уничтожить его, но так ничего не нашел!
-История повторяется, Мао. Когда-то я тоже снималась у Хефнера.
-Вы тоже были фотомоделью Плейбоя? – удивленно спросила Руби, повернув голову к своей молодой свекрови.
-Да, иначе как бы Мао появился на свет, - вздохнув, горько усмехнулась она. – Это он совратил меня в тринадцать лет.
-Да, но как же, мисс ?!– удивленно пожала плечами Руби. – Все знают, что мистер Хефнер голубее, чем небо Лос-Анджелиса, - недоверчиво косясь на Маолина, как –то неудобно улыбнулась Руби.
-Как видите, нет. Это он сейчас, после того как на глазах моего сына принц Бахрейна кастрировал его за скандальную съемку его беглой сестры в «обнаженной в чадре», этот ублюдок только и может, что подставлять свою заднюю дыру своему грязному немцу. А до этого случая старый развратник почти каждую ночь менял в своей постели свежую старлетку, не брезгуя даже совсем юными девочками.
Руби увидела, как от слов матери лицо Маолина перекосило в болезненной гримасе ужаса и отвращения. Он ничего не возразил матери, но, издав едва слышимый болезненный стон, только опустил лицо в ладони. Руби поняла, как ему тяжело слышать такие слова, даже если они исходили из уст матери. Руби стало жалко Маолина, и она решила помочь ему хотя бы немного «обелить» мистера Хефнера.
-А мне, наоборот, показалось, что мистер Хефнер вполне приличный и интеллигентный человек. По крайней мере, в отношении меня он не позволял ничего лишнего, - как бы невзначай добавила она.
-Вы не знаете мистера Хефнера, как знаю его я! Это он развратил меня, когда я была ещё совсем девочкой, это он отнял у меня Маолина, а потом бросил в тюрьму за то, что я выкрала собственного сына из этого вертепа разврата. А знаете, сколько дают за похищение ребенка?! Восемь лет! Восемь лет я отсидела в тюрьме за похищение собственного сына! Восемь лет тюремной тусовки… В тюрьме мы называли себя «обществом». Ха-ха-ха! Восемь лет в «обществе» отпетых преступниц. Вот! – она показала раны на животе. – Несколько раз меня по его просьбе пытались подрезать бритвой. Только чудом мне удалось выжить. Втолкнув обратно вывалившийся кишечник, врачи заштопали меня, как тряпичную куклу. Я уверена – это его рук дело. Он хотел избавиться от меня раз и навсегда, как избавляются от своего давнишнего позора…
-Мама, не смей! – попытался прервать рассказ матери Маолин.
-Не кричи на меня! Я лучше знаю, что говорю! Твоей избалованной богатенькой невестушке следует все знать о матери жениха, если после всего она, конечно же, не ещё передумала выходить замуж за сына уголовницы и развратника, - презрительно усмехнулась Лиу.
-Мама!
-Всё, всё, сынок, больше не буду. Прости меня, прости! – женщина как-то виновато и нервно замахала руками, будто отгоняла от себя какую-то приставучую назойливую муху. – Иди же ко мне, мой маленький Мао. Я обниму тебя, моё сокровище. А эти мечты о дочерях губернатора оставь. Эта богатенькая барышня не для тебя. Женитьба на губернаторской дочери принесет тебе одни несчастья. Деньги богатых невест приносят беднякам одни несчастья и страдания.– Болезненные, как прикосновение острого меча, слова женщины были так глупы и бессвязны, почти юродивы, что в какой-то момент Руби усомнилась в здравости рассудка его слишком уж юной матери.
-Как? Я ничего не понимаю! Но почему вы не подали в суд за развращение малолетних…Его посадили надолго, быть может, на всю жизнь.
-В суд? Ха-ха-ха! За развращение малолетних? Ха-ха-ха! В суд на Хефнера. Ха-ха-ха! А Роману Поланскому* после всего премию дали! Ха-ха-ха!Вы не понимаете меня, милая наивная барышня, мне было всего тринадцать лет. Тринадцать лет, - женщина вдруг закрыла лицо руками и горько и надрывно разрыдалась. Маолин и Руби растерянно переглянулись, не знаю, что делать и как вести себя. – Тринадцать лет - маленький ребенок с телом взрослой женщины, - с горечью продолжала свой трагический рассказ женщина. - Все знаки расположения человека со столь знаменитой фамилией Америки я сначала воспринимала как игру. Он был ласков и внимательный со мною, так ласков, как ни бывал ласков со мной никто, даже мой родной отец в лучшие годы моего отнюдь не безоблачного детства. Это подкупало меня, потому что, только повстречав этого человека, я впервые в жизни узнала, что такое внимание к себе и забота. Представляете, что это значит для сироты, когда совершенно посторонний человек впервые проявляют внимание и заботу к тебе? Я не знала этого тогда. Негодяй сам нашел меня. Тогда он ещё не был владельцем журнала «Плейбой», и был никому неизвестным рекламным фотографом, снимавших красивых женщин на этикетки с какао. Я не знаю, как он меня отыскал в Квартале Красных Фонарей, но в то время я считалась самой красивой девушкой в этом триклятом квартале разврата, ещё не выставившая свою невинность на электронные торги, как это делали другие симпатичные девчонки. Когда я шла – люди оборачивались мне в след. Может поэтому, хотя не знаю… Хефнеры любят искать своих молоденьких старлеток в подобных злачных кварталах нищеты. Здесь женщины охотнее соглашаются продать себя подороже. Нищета не делает людей особо разборчивыми. Этот человек обещал, что даст мне много денег за то, что буду сниматься в рекламе купальников одной известной фирмы. Я не видела в этом ничего предосудительного, чтобы сниматься в купальнике, к тому же из-за разрухи, царившей во Флориде после наводнения, наш семейный китайский ресторанчик находилась на грани банкротства. Другого выхода не было, - чтобы заработать хоть немного денег для бабушки и для брата, я согласилась, наврав ему о про мой настоящий возраст. Потом я ещё раз соврала, что еду на каникулы со школой, а сама отправилась с ним в Лос-Анджелес вместе с Хефнером на его шикарном лимузине. Чтобы окончательно запудрить мне мозги, всю дорогу он травил мне еврейские анекдоты.
-Позвольте, мэм, так вы круглая сирота? – спросила удивленная шокирующей историей Руби.
-Да с семи лет, когда мои родители погибли в Цунами, я осталась совсем одна. Я должна была погибнуть вместе с матерью, но в то время между матерью и отцом шел бракоразводный процесс, и, чтобы не травмировать ребенка, моя китайская бабушка Чин забрала меня к себе. Так я осталась жива. Смерть примирила обеих моих родителей, которые жили, грызясь между собой, как кошка с обезьяной. Дело в том, что мой еврейский отец, с тех пор как женился на моей матушке, страстно возненавидел всё китайское, как ненавидят одноразовй китайский товар низшего качества.
-Можете не продолжать, кажется, я уже где-то слышала эту историю, - (Руби обратила упрекающий взгляд в сторону Маолина, который прижал ушки, как застигнутый в курятнике лисенок и тут же покраснел до кончиков ушей). – Только наоборот…
-Как это наоборот? - переспросила не понимавшая, о чем идет речь, женщина.
-Не важно, миссис Линдт, это я так…отступление. – Можете продолжать свой рассказ. Мне очень интересно, что случилось с вами потом.
-А потом он привез меня в свое поместье на Бевери Хиллс и заставил подписать какие-то бумаги, в которых я ничего не понимала. Вместо того, чтобы снимать меня в купальнике, он снимал меня обнаженной. Сначала я, как порядочная девочка, резко востестовала, а потом мне даже понравилось. Хефнер обставил все это как детскую игру. Детскую игру для маленькой тринадцатилетней девочки. По доброте душевной он даже выписал мне аванс – пять тысяч долларов, которые я сразу же отослала домой переводом. Я плохо понимала, что происходит тогда, когда Джуниор Хефнер Младший, так называл его дед, повел меня в знаменитый бассейн «с водопадом». Надеюсь, вам не нужно описывать того, что произошло дальше. Только после этого я честно призналась, сколько мне лет. Я кричала, угрожала судом, но этот подонок сказал, чтобы я не жаловалась, потому что мне всё равно никто не поверит, и даже грозился убить меня, если я попытаюсь развязать язык. Чтобы окончательно увериться, что я ничего не расскажу, он запер меня в одной из своих потайных спален и…где почти каждый вечер ….. – Женщина поморщилась в болезненной гримасе… Руби чувствовала, как несчастной женщине трудно говорить, как хрипел и срывался её измученный голос, готовый вот-вот заплакать. - Мне хватило всего месяц, чтобы забеременеть. Недавние девственницы беременеют быстро. Он уговаривал меня сделать аборт, даже обещал привести врачей в поместье, чтобы всё было тайно. Он говорил, что, если я сделаю простую операцию, он отпустит меня, даст больших денег, что никто никогда не узнал об этой истории. Я согласилась, но вместо этого, пользуясь передышкой, сбежала из его проклятого замка. Мне хотелось жить! Понимаете, жить! Когда за два дня до этого я случайно обнаружила спрятанную им вырезку из газеты о собственной пропажи, я поняла тогда, что, если меня поймают, этот подонок не оставит свидетеля: убьют нас обоих меня и мое невинное, нерожденное дитя. Мне сразу же стало ясно, что задумывает этот мерзавец - он не выпустит меня живой из этой комнаты, и после аборта мое обезображенное тело с перерезанным горлом найдут где –нибудь на обочине дороги. Не знаю, был ли способен на подобные гнусности Хефнер, но я была твердо уверена, что при первой же возможности подонок избавится от меня, как от ненужной свидетельницы. Я не хотела повторить судьбу Черной Далии*, я не хотела умирать, и поэтому, обманув охрану инсценированным припадком, бежала. Не помню, на чем я тогда ехала, куда. Я колесила и колесила по всей Америке, пересаживаясь с одного автобуса на другой. Я не останавливалась до самого Техаса, потому что знала, что Хефнер все равно будет преследовать меня, и потому решила укрыться где-нибудь в богом забытом городке под Хьюстоном. Я не решалась явиться домой, потому что боялась, что ни бабушка, ни брат не примут меня после того, что случилось со мной. Таков суровый закон у восточных людей. Опозорившаяся девушка заслуживает смерти или изгнания… Даже если бы они по доброте души приняли меня обратно, я не хотела компрометировать родных людей, которые и без того сделали для меня много добра, я не хотела подвергать их смертельному риску. Я не хотела, чтобы на дверь нашего ресторанчика была облита смолой*, и о нас в квартале все говорили. Лучше бы было, если бы я оставалась мертвой, - при этих словах Лиу надрывно всхлипнула и утерла выступившую слезу платком. – Потом я сошла в каком-то маленьком городке, не помню даже его названия, там я жила несколько месяцев как бродяжка, питаясь тем, что мне удавалось стащить в придорожном супермаркете. Однажды меня поймали и отвели в полицию. Вы уже догадываетесь, кто внес за меня залог. Это был Хефнер. Я вновь оказалась в его проклятом замке, все в той же комнате, где он держал меня в заточении.
-Постойте, миссис Линд, я ничего не понимваю. Почему вы не заявили в полицию об издевательствах Хефнера? Ведь фотографии обнаженной несовершеннолетней девочки в журнале – прямое доказательство вины. За растление ребенка его бы посадили надолго, быть может, на всю жизнь!
-Наивная детка, неужели вы думаете, что Хью Хефнер так глуп, чтобы он сам затянул петлю на собственной шее. Как только он узнал правду о моем возрасте, он сразу же уничтожил все компрометирующие снимки, как делал это со снимками других своих несовершеннолетних наложниц. Этот подонок слишком хитер и изворотлив, чтобы так глупо попадаться полиции. Что стоило слово несовершеннолетней нищей девочки против слова всемогущего хозяина «Плейбоя», словно старая баржа ракушками облепленного частными адвокатами и подкупленными свидетелями,– ничто! Со своими миллионами он мог творить всё что угодно. Этому мерзавцу всегда и все сходило с рук…даже его грязные делишки с детьми. Кто станет серьезно воспринимать тринадцатилетнюю малолетку из Квартала Красных Фонарей, которая утверждает, что её обрюхател сам Хью Хефнер Второй? Тем более, что он и его знаменитый журнал изобилует подобными скандалами, как немытая голова бродяги вшами. Хефнер как никто умеет пользоваться своим скандальным положением в обществе.
-Вот подонок! А при мне притворялся приличным, рассудительным человеком.
- Он не убил меня, - снова продолжила свой трагичный рассказ женщина. - Больше он не трогал меня. Вместо этого он приставил ко мне двух рестлингерш, этих двух мужиков в женском обличье. Одна из них была китаянкой, как я, другая – афроамериканской. Я до сих пор не знаю их настоящих имён. Он велел называть их просто Азия и Африка. Как в романе Бальзака «Блеск и нищета куртизанок». Вообще, этот псих был помешан на произведениях Оноре де Бальзака. Он хотел, чтобы все было так, как в том романе. Гулять меня выводили ночью под присмотром этих мужиков в юбках. И так девять месяцев подряд, до самых родов. Рожать мне тоже пришлось у него дома. Тогда я чуть реально не загнулась от боли, но похоже этому психу было все равно подохну я тогда или нет. Для полноты ощущений он заставил меня рожать без наркоза. Я рожала целых двое суток, Мао никак не хотел выходить, а потом, когда он родился, я ещё месяц прометалась в родильной горячке, не помня, сколько прошло время, и где я нахожусь. Пока я находилась на грани жизни и смерти, «заботливый» папаша Хефнер успел не только дать сынишке имя в честь великого кормчего Китая, но и зарегистрировать ребёнка на себя, как подкидыша. Теперь Мао официально был его законный приемный сын. Они держали Мао отдельно от меня. Я долго не знала, как выглядит мой ребенок, какой у него запах. Я знала только одно – что он воспитывается в доме Хефнера. По ночам, когда я прогуливалась вокруг дома, я могла слышать его плач. Только спустя год мне показали Мао. Я сразу решила, что любой ценой выкраду Маолина обратно. Так и случилось. Еще спустя год, когда Маолину был год, я выкрала своего сына из поместья и снова сбежала с ним, куда глаза глядят.
-И на что вы жили? – сочувственно спросила Руби, видя, что женщина вот-вот расплачется.
-На что может существовать пятнадцатилетняя беглая мамаша с двухлетнем младенцем, к тому же не получающая никаких пособий? Конечно же воровством. Я снова взялась за воровское ремесло, но на этот раз довела его почти до полного совершенства. Я воровала все, что попадалось под руку – в магазинах, на фермах, у людей в сумках, когда они расплачивались у кассы универсама, когда приходилось, промышляла проституцией, не брезговала просить милостыню на улицах, а когда вытаскивали кошелек – хватала деньги и убегала. В общем, много было способов…. Я – оппортунистка по природе. Мне было все равно где и как – главное, раздобыть денег и съестного, чтобы хоть как-то прокормить себя и своего маленького сына. Меня искали по всем Штатам, как преступницу, похитившую ребёнка. Полиция описала мои приметы, но каждый раз как только меня настигали, я, словно полярная лисица, перекрашивала волосы и переезжала в другой штат. Мальчик взрослел. Я угнала фургон у одного фермера, перебила номер на номер машины некой мисс Стамп (чей паспорт я тоже вытащила из сумочки и переклеила туда фотографию на свою), кое как женскими усилиями переоборудовала его в жилой трейлер; и в этом трейлере мы с Мао жили долгие годы, спя в одной постели, чтобы хоть как-то согреться долгими зимними вечерами. Не находя нигде приюта, мы колесили по всем Штатам. Словно бродячие цыгане, мы ночевали в прерии, в лесу, на заброшенных фермах, на свалках автомобилей – одним словом, где придется. Мы никогда не выбирали большие города, потому что там нас могла застукать полиция. Так продолжалось несколько лет. Несколько лет бессмысленного, неприкаянного бродяжничества, пока по глупости я не решилась на слишком крупную оферу, которая оказалась мне не по зубам. Однажды у одного проезжающего фермера я украла кредитную карточку, и под видом банка пыталась выяснить у его владельца код. Я уже много раз проделывала такое с другими держателями карт, но всякий раз мне это сходило с рук. На этот раз не сошло. Меня поймали прямо с поличным, у банкомата. Дальше суд и тюрьма. Мне пришлось рассказать о Мао, который оставался в трейлере один. Поскольку в других преступлениях, кроме как кража старого фургона и кредитной карты, на которой, как оказалось, было всего двадцать пять долларов, меня ни в чем нельзя было обвинить, меня обвинили в краже собственного сына и к трем годам основного срока добавили ещё четыре года. «Адвокат», нанятый мне Хефнером, сказал, что я ещё дешево отделалась. Должно быть, даже сам король скандалов Хефнер не желал огласки этого дела, поэтому «из гуманных соображений» к матери своего единственного сына, по ходатайству пострадавшей стороны, а именно, опекуна мальчика, коим до сих пор являлся Хефнер, как официально зарегестрированный приемный отец Мао, мне дали не слишком большой срок – всего семь лет. Дальше вы все знаете – Мао отправили в поместье, к отцу, меня – в женскую тюрьму. И вот только недавно я «выписалась» оттуда с полным пакетом болезней и увечий. Поймите, мисс Барио, Мао – мой единственный сын и после того, как меня порезали в карцере, я больше никогда не смогу рожать. Я не хочу сломать жизнь своему единственному сыну. Поэтому, прошу вас, если вы любите Мао, оставьте его в покое и возвращайтесь в своё богатое поместье, к отцу. Я не хочу, чтобы мой единственный сын снова был пешкой в чужой игре, чтобы его снова обидели. Если вы любите его, оставьте его мне
-Но я не собираюсь ломать жизнь вашему единственному сыну. Я люблю Мао, и действительно хочу выйти за него замуж. Теперь уже все слишком серьезно - я жду от него ребенка, и отступать уже поздно. – Руби увидела, как грустное лицо китаянки, вдруг, ещё больше заострилось в скулах и побледнело. Она ничего не ответила, а только, вдруг, стала торопливо, почти автоматически поедать резку из лапши и кальмаров, словно не ела всю свою жизнь.
-Так что вы на это скажете, миссис Линдт?
-Стать бабушкой в тридцать четыре года – это уж слишком, - как-то невнятно промямлила бывшая заключенная и будущая бабушка, разжевывая пищу уже не совсем здоровыми зубами. Руби обернулась на Маолина и увидела, что он стоял такой же бледный, растерянно глядя на мамочку, словно провинившийся детсадовский мальчик, готовый забиться в рыданиях перед матерью и закричать «я больше не буду». Руби стало почему то противно от его жалкого вида , от его ссутулившихся плеч и растерянного вопрошающего взгляда. Руби поняла, что он ещё не готов стать отцом.
Спустя некоторое время, сытая от вкусного завтрака своей будущей свекрови, богатейшая наследница Америки мирно спала, уткнувшись в теплую руку Маолина. Она была счастлива и спокойна, как никогда до этого не была раньше, будто сам ангел любви спустился к ней. Она ещё не подозревала о тех тяжких испытаниях, которые предстояли ей в жизни. Ведь она любила и была любима, и этого было достаточно СЕЙЧАС.
Вы не замечали, как сладко и долго спится в объятиях любимого человека? Как порой не хочется вставать с постели после сладостной ночи любви? Кажется, что спал бы вот так целую вечность, и пускай весь этот безумный, безумный, безумный тысячу раз мир со своими трагедиями, горестями и невзгодами катится в пропасть ко всем чертям.
Но сон влюбленных не случаен. Щепотка виргинской мяты, подброшенная в любимый Мао зеленый чай, сделала свое дело. Вот уже целые сутки они спят крепким сном без сновидений. Сном, более напоминавшим смерть.
Руби проснулась, когда первые лучи жаркого Флоридского солнца коснулись её лица. Она открыла глаза и, совершенно не понимая где находится и сколько сейчас время, оглядела незнакомую комнату, только безмятежно посапывающий рядом Маолин вернул её в реальность. Голова страшно болела, её тошнило от вчерашнего сытного блюда госпожи Лиу Линдт. Вставать не хотелось. Маникюренным ноготком она медленно перебирала длинные вспотевшие волосы Маолина. «Как же тут жарко. Наверное, в этой проклятой дыре даже и не знают, что такое элементарный кондиционер», - с озлоблением думала Руби, по её взмыленному телу катил пот, но пусть лучше она упариться до смерти, чем посмеет разбудить своего любимого человечка, который так сладко дремал на её плече, словно маленький беззащитный ребенок.
Мао пошевелился и застонал. Он просыпался. Руби подула на его глаза, и улыбнулась, когда увидела слезную щелочку его раскрывающихся узких, заплывших послесонной отечностью глаз.
-Пора вставать, милый, - тихо прошептала она.
-О, боже милостивый, моя черепушка. Такое ощущение, что она сейчас расколется надвое. Мама! Кофе! Ради всего святого, свари нам скорее кофе! – вдруг, изо всей силы закричал в кухонную дверь Маолин, так что Руби пришлось крепко зажать уши. Но в ответ он услышал только странное молчание.
Мао вышел на кухню, но вместо привычной картины хлопочущей над завтраком матери, он нашел пустоту. Её вещёй тоже нигде не было. Маолин понял – она ушла. Ушла навсегда. Бросившись на постель, он зарыдал, как обиженный маленький мальчик.
-Ну, что ты, Маолин. Не надо, - расстроенная Руби утешала Маолина, который зарыв лицо в подушку, содрогался в рыданиях. – Пожалуйста, милый, не надо! Ты разрываешь мне сердце!
-Да пошла ты! – вдруг резко вскочил Маолин, грубо оттолкнув от себя Руби. – Это всё ты! ТЫ ВО ВСЕМ ВИНОВАТА! Это из-за тебя ушла моя мама!
-Но что я сделала?! –растерянно залепетала Руби.
-Ты оскорбила её! Вот что! Зачем ты сказала ей, что снималась у моего папаши Хефнера. Глупая, продажная сучка! – с этими словами Маолин размахнулся и со всей силы влепил Руби пощечину. Вторую пощечину в её жизни. Руби растерялась и, вытаращив глаза, стала пятиться от Маолина к двери. –Нет, Руби, постой не уходи!–Маолин схватил её за руку.
-Отпусти, Маолин, между нами все кончено!
-Нет, Руби! Я не хотел! Просто я очень расстроен из-за матери! Представь только, я не видел её несколько лет, а теперь она ушла, как только ты так неожиданно приехала! Бросила меня! Прости, это вышло само собой….
-Ах, это вышло само собой! Так это по инерции твоя рука два раза ударила меня по лицу, так это по инерции ты оскорблял меня перед своей драгоценной мамочкой! Прости, мой милый маленький мальчик, а я то, глупая и продажная сучка, не знала, что у тебя такой рефлекс - бить по лицу свою золотую рыбку!
-Прости, Руби, прости милая! Хочешь, чтобы доказать свою любовь к тебе, я разбегусь и со всего маху разобью свой проклятый длинный нос об стену?!
-Разбегайся! – решительно произнесла Руби, устало махнув рукой в сторону Маолина.
Закрыв глаза и глубоко вздохнув, Мао собрался с мыслями и, вдруг, со всего маху бросился на неотвратимое препятствие. Только в последнюю секунду, Руби удалось перехватить его за руку.
-Ты что, и в правду ненормальный, Мао?! – закричала перепуганная Руби.
-Ради тебя я готов быть ненормальным, потому что я люблю тебя! – Маолин заключил её в свои объятья, и в то же мгновение их жаркие губы слились в страстном поцелуе любви.
-Ты ненормальный, - уже тая от любви, повторила Руби.
После примирения и крепкого кофе силы вернулись к влюбленным, но они ещё не знали, какой забавный сюрприз ожидал их впереди.
-А я действительно подумала, что ты разобьешь себе голову.
-Прекрати, Руби, не будь наивной дурочкой, разве ты не поняла, – всё это позерство. Глупое мальчишество. Я бы не за что не разбил себе голову.
-А твоя любовь ко мне тоже позерство?
-Нет, Руби, это то единственное настоящее, что ещё осталось у меня. Остальное все фальшивое – как вся моя дурацкая жизнь.
-Не надо так говорить, любимый. Теперь, когда я знаю, что твой отец владелец империи Плейбоя – это ничего не изменило: мои чувства к тебе остались прежними. Поверь, это ничего не меняет в отношении к тебе.
-Меняет, Ру, все меняет. Ты знаешь обо мне только то, что рассказала тебе моя мать, остается добавить то, что я умолчал при ней. Да, Руби, ты была права, это я должен был организовать эти проклятые съемки в Лос- Анджелесе. Да, это меня отец послал в поместье Ринбоу, чтобы я, соблазнив губернаторскую дочь, подбил тебя согласиться сниматься обнаженной в проклятом журнале отца, а всё затем, чтобы скомпрометировать сенатора Флориды. Через несколько недель твои скандальные фото появятся во всех журналах. Представляешь, какой будет скандал! Дочь губернатора в журнале «Плейбой».
-Зачем?! – чуть не плача, спросила Руби.
-Что зачем?! – вызывающе переспросил Маолин.
-Зачем Хефнеру компрометировать моего отца? Ведь он ему ничего не сделал!
-Глупая, маленькая дурочка Руби, разве ты не понимаешь – это всё политика! Эти республиканцы давно планировали свернуть твоему отцу шею. Они уже давно намерены пропихнуть на пост своего президента Тома Вильсона, а этот господин - первый заклятый враг твоего отца; это у него молодой демократ Коди Барио отнял когда-то выгодный пост губернатора Флориды, навсегда выбив из под его ног выгодный трамплин в президенты. Теперь этот малый слишком высоко взлетел в Конгрессе и угрожает твоему отцу сверху. Если случится так, что он перепрыгнет твоего отца через голову, он уничтожит его, надолго засадив в тюрьму. А, всем известно, что Вильсон славится как очень жесткий конгрессмен, этот человек фмбициозен и злопамятен, он не прощает былых обид, поверь мне.
-За что?! ведь мой отец ничего не совершал?!
-Ничего не совершал?! Ха-ха-ха! Бедная моя, наивная дурочка! Барио обворовал страну на миллиарды долларов, а наивная доченька губернатора Руби говорит, что её благоверный папочка ничего не совершал. Детка моя, оглянись вокруг, откуда у вас, думаешь, такие сказочные богатства – поместья, собственный самолет, лимузины, яхты? Поверь, ни у кого из сорока девяти губернаторов штатов нет собственного международного борта, только у твоего отца. Думаешь, твой благоверный папочка заработал их собственным, честным трудом, вкалывая с брансбойтом на «курильщиках»*? Ха-ха -ха! Как бы не так! Это всё позёрство перед телекамерами. Настоящая Флорида создана дешевым трудом сотни тысяч каторжников, пригнанных сюда со всех тюрем Штатов.… А сколько триллионов долларов перечислено сюда из Американской казны на восстановление экономики Флориды. Ты даже не можешь представить себе этой цифры, потому что все эти чудовищные нули не поместятся в твоей хорошенькой белокурой головке. Твой отец воровал, а президенты, которых твой папаша незаконным образом протолкнул на выборах подтасовкой электронного голосования, закрывали на всё это глаза. Каждый из них был в связке с твоим отцом, потому что только от твоего отца, как от губернатора последнего штата, зависели решающие результаты следующих выборов – останутся ли они на следующий срок или нет.
-Нет, нет, я не хочу верить в это, не хочу думать, что мой отец участвовал в подделке выборов! – замахав руками, закричала Руби.
-Но это так, Руби. Твой отец колоссальный мошенник, которого ещё не видывал свет. По сравнению с ним моя бедная матушка, которая, чтобы прокормить своего сына, воровала жалкие гроши из карманов обывателей, поистине небесный ангел,- рассмеялся Маолин.
-Прекрати, Маолин. Я больше никогда не хочу слышать из твоих уст, что мой отец вор! Никогда, слышишь! Иначе мы снова поссоримся!
- Хорошо, хорошо, я не буду.
-Так значит, ты никогда не любил меня, ты всего лишь выполнял свою мерзкую роль, порученную тебе твоим отцом. Браво, Мао, тебе она вполне удалась. Или, как вас теперь мне лучше называть, мистер Хефнер Младший.
-Я всего лишь исполнял роль послушной марионеткой в руках своего отца, но когда я впервые увидел тебя, я влюбился. Влюбился по-настоящему.
-К чёрту все эти глупые сказки о любви для девочек. Вернёмся в реальность. Сколько обещал тебе твой папаша взамен на мое обнаженное тело? – прервала его любовные излияния Руби.
-Сотрудничество в Журнале, - низко повесив голову, ответил Маолин.
-Так это за свой дурацкий Журнал ты продал меня?
-Нет, нет, я не продавал тебя! Да, я раскаиваюсь, но лишь в том, что это я сначала работал на своего отца, играя в его грязную игру, как жалкая, безвольная марионетка, но когда я увидел тебя, я не смог…
-Можешь не продолжать свою ложь, сегодня я и так узнала, чего ты стоишь. Иди же, Иуда, получай свой долгожданный Журнал. Продав свою душу своему папочке - уроду, ты стал полновластным наследником его империи.
-Я не продавал тебя! Я не Иуда! – опровергая жестокие слова невесты, чуть не плача закричал Маолин. - С тех пор, как я увидел тебя, я полюбил тебя так же сильно, как возненавидел своего продажного отца, втянувшего меня в это грязное политическое дело! Наоборот, я больше не хотел, чтобы ты снималась в его проклятом Журнале! Да, это меня ты видела тогда у своего трюмо. Я с легкостью пробирался в твою комнату, как пробирается ночной вор. День за днем в куче твоих бумаг я искал это проклятое розовое письмо с кроликом, что, как я знал, прислать тебе мой отец, но, как нарочно, его нигде не было. Я не хотел, чтобы его приглашение попало тебе в руки, но у меня ничего не вышло. Ничего! Я прозевал тебя, как бездельник, истомившийся в неге своей лени и тупоумия. Мне надо было сразу догадаться, зачем ты поехала в Лос-Анджелес, но я поверил в твою простенькую ложь и попался как мальчишка! О, если бы я только мог повернуть время вспять, я рассказал бы тебе о этом чудовищном заговоре раньше, и ты бы не свершила этой непоправимой ошибки. Но тогда, в поместье, перед сенатором Барио я испугался, испугался за свою маленькую ничтожную жизнь. Ты права, Руби, я трус, жалкий ничтожный трус, но я не предатель, в душе я никогда не предавал тебя!
-Откуда ты узнал о приглашении Хефнера?
-Я видел, как через проходную в поместье внесли огромный букет алых роз. Обычно подобные роскошые букеты – верные спутники приглашения на фотосессию моего отца. Он их дарит всем своим моделям.
-О, боже, что я наделала!
-Теперь ничего не изменишь, Руби! У нас с тобой есть только один выход – бежать отсюда как можно дальше!
-Это не выход, Мао. Бегством мы всё равно ничего не решим. Мы должны начинать с вою жизнь с гордо поднятой головой, никого и ничего не боясь, иначе вовсе не стоит жить! Вот, смотри, в этом сундучке лежит гонорар твоего отца за съемки - пятьсот тысяч долларов –– они помогут нам избавится от всего этого кошмара и, наконец-то, начать новую жизнь – НАШУ ЖИЗНЬ!
Руби демонстративно раскрыла сундучок, но вместо пухлых пачек пятисотдолларовых купюр, на ковер вывалилась кипа старых, пожелтевших газет «Флорида Таймз», а поверх этой безобразной кучи бумаги легким кленовым листком приземлилась бумажка с запиской следущего содержания:
Дорогая мисс Барио, не судите меня строго, но я «взяла» эти деньги, потому что они мне сейчас очень нужны. После тюрьмы я начинаю жизнь заново, так что ваш гонорар, полученный от человека, исковеркавшего мою несчастную жизнь, послужит хорошей компенсацией за все перенесенные мною страдания. Я верю, что оставляю своего единственного и любимого сына в надежных и заботливых руках.
P. S Желаю вам счастья и процветания.
Мадам Лиу Линдт, она же Рыжая Лисица
Несмотря на то, что и так было ясно, от кого было это письмо, внизу листка стояла совсем ненужная, крохотная подпись, напоминавшая застенчивый отпечаток крохотной мышиной лапки. При всей лаконичности письма, оно поражало своей простотой и циничностью. Особенно это послесловие «Желаю вам счастья и процветания», которое никак не вязалось с бесчестным поступком воровки - матери, обокравшей собственного сына и будущую невестку. Какое ж тут к черту пожелания счастья и процветания.
Растерянная неожиданным поворотом событий, Руби стояла, разинув рот,глупо держа злосчастную записку в руках. Маолин быстро пробежался глазами по знакомому мелкому почерку матери, но вместо того, чтобы расстроится, вдруг громко и дико расхохотался, как будто в том, что они потеряли полмиллиона долларов, было что-то забавное.
-Ха-ха-ха! Я так и знал! Я предчувствовал, что мамаша выкинет что-нибудь подобное!
-Но, но откуда она узнала, что в моем чемоданчике деньги? Ведь я же ничего не говорила ей про гонорар наличными!
-Да моя мама способна почувствовать деньги, даже сквозь металл, - горделиво ответил Маолин. – Кроме того, мой отец расплачивается со своими моделями только наличностью – это добрая традиция Плейбоя.
Руби инстинктивно пощупала ключ, висевший у неё на груди – ключ от бронированного денежного чемоданчика был на месте. Да, как же она забыла, ведь она только что открывала затвор этим ключом, и, когда она открывала, затвор был закрыт. Руби поняла, что, пока она спала, мадам Лиу Линдт могла выкрасть ключ…всё это можно было предположить, но как она узнала код, который знала только хозяйка кейса Руби?! Без кода вскрыть ручной сейф невозможно, кроме того, дополнительная чернильная защита навсегда испортила бы находящиеся там купюры.
-Как она узнала код? – смеясь, повторил Маолин, который словно бы читал теперь её мысли. – Очень просто. Когда-то моя мама-воровка сама учила меня подобным штукам. Берешь чемоданчик и внимательно смотришь на цифры, где есть зазубрины и стёры. Обычно человеческие пальцы, хочешь ты этого или нет, всегда оставляют после себя если не следы от зарубок, то ту особенную едко-липкую грязь из пота и жира, которую могут оставлять только человеческие пальцы. Ты видела ли когда-нибудь грязные следы возле дверных звонков. Так вот, я говорю именно про эту грязь. Как и человеческая сперма, из-за избытка содержания в ней фосфора в ультрафиолете она излучает легкое свечение. А дальше составить четырехзначный код из шестнадцати доступных комбинаций цифр – не такая уж сложная задача. – Руби не верила своим ушам. Неужели, это говорит тот самый человек, который с минуту назад обзывал её отца вором и мошенником. – Ладно, Руби не расстраивайся, проживем как-нибудь и без этих денег, - попытался успокоить её Маолин.
-Ну и семейка! – воскликнув это, Руби грубо и грязно выругалась.
Глава двести девятая
Тайны империи Плейбой 2:Обнаженная в чадре или Невинность мусульман
Спустя некоторое время расстроенная Руби лежала посреди кровати. Теперь ей казалось, что все пропало: пропал её маленький домик в дебрях Флориды и все её нехитрые девчоночьи мечты о простом семейном счастье с любимым Маолином. Теперь, без денег, без ничего, ей, «гордо поджав хвост», придется снова вернуться к отцу, чтобы снова чувствовать себя ни к чему не способной, провинившейся девочкой. Конечно, компрометирующие снимки Хефнера, наверняка, уже попали к отцу, и он с негодованием разыскивает свою непутевую дочь. Что, что она скажет ему по своему возвращению? Как она расскажет о своей беременности от садовника, который, к тому же, оказался сыном хозяина самого скандального издательства в мире? Целый ворох болезненных, неразрешимых вопросов роился в её белокурой головке, вопросов на которые она, как ни старалась, не находила ответов. От ощущения собственной беспомощности и ничтожности, ей хотелось зареветь, броситься на этого самодовольного гадкого китайчонка Маолина, разнести его мозги пулей, так, чтобы смачные кровавые капли упали на эти провинциальные белоснежные обои в цветочек, но теперь было уже поздно, слишком поздно, потому что они были связаны навсегда, ведь она ждала от этого человека ребёнка. Совсем скоро у ней вырастет живот, и все увидят её позор - позор дочери сенатора Флориды. А ведь её наивный папаша – губернатор,наверное, до сих пор считает её девственницей. От этой мысли бедной Руби хотелось смеяться и плакать одновременно.
Маолина же, казалось, совсем не расстроило исчезновение денег, напротив, он казался совершенно спокойным и довольным, словно у них с матерью всё было так и запланировано. Он преспокойно хлопотал над нехитрым завтраком, от запаха которого Руби просто мутило.
«Должно быть это все из-за беременности», - подумала Руби. – «В этом положении бывают такие перепады настроений. Нужно просто держать себя в руках».
-Зачем ты притащил сюда свою мать? – вдруг с нервозной раздражительностью крикнула она в сторону кухни, где Маолин колотушкой отбивал жёсткое мясо тунца.
-Я не мог оставить её! После тюрьмы ей некуда было идти, вот я и решил, пока тебя нет, приютить маму у себя, в гостиной!
-Какой же ты придурок, Маолин!
-Что?! Не слышу?! – в этот момент Маолин с остервенением жарил шипящее на сковороде мясо.
-Я говорю, какой же ты придурок!! – погромче повторила Руби.
-Сейчас все будет готово! – делая вид, что ничего не расслышал, в ответ крикнул ей Маолин.
«Вот придурок», - вздохнула про себя Руби. Через некоторое время в дверях появился Маолин. Он держал поднос со своими уже изрядно подгоревшими кулинарными «шедеврами».
-Ты не обижайся на мою матушку, - продолжил Маолин, захлопывая за собой ногой дверь. – Нам с ней действительно довелось слишком многое пережить. Помню, как однажды, в заброшенном городке Южной Дакоты снег завалил наш трейлер по самую крышу, и мы вынуждены были остаться зимовать прямо в дикой прерии. У нас не было ни продуктов, ни топлива. Мать отчаянно боролась за жизнь. Помню, чтобы согреться, мы тогда спали с ней в одной постели, крепко прижавшись друг к другу, а когда я начинал плакать от холода и голода, она, чтобы хоть как-то отвлечь меня рассказывала всякие старинные восточные легенды, которые слышала от своей китайской бабушки. Днем она приносила продукты, которые ей удавалось спереть в ближайшем придорожном универсаме. Помню, в тот год я на всю свою жизнь объелся шоколадными конфетами, потому что маленькие шоколадки и конфеты легче всего запихнуть в кроссовки. В тот же год мать взяли за кражу карточки, а меня отправили обратно к отцу. Я тогда уже почти не помнил его. Для меня это был шок, когда из старенького трейлера, где я провел всю сознательную жизнь, меня полуголодного оборванного, одичавшего от нищеты полубеспризорника перевезли в роскошный дворец Хефнеров на Беверли Хиллз. Отец отнесся ко мне хорошо. Мне позволялось в его поместье всё – даже купаться в его знаменитом бассейне с водопадом, где ещё прошлой ночью резвился гарем из его любовниц-фотомоделей. Поначалу я был шокирован таким количеством посторонних красоток, проживающих в поместье, как в дармовой роскошной гостинице, но потом я вовсе привык, и это щекотливое обстоятельство меня нисколько не смущало. Я не обращал на них никакого внимания, как работник сцены перестает обращать внимание на театральный антураж актёра, а видит в нем только технические стороны работы. Так и я в шастающих по поместью полуголых девицах видел лишь технический антураж работы моего отца. Он так и называл их «творческий материал», и я стал понемногу привыкать к складу этого «творческого материала» в поместье отца, из которого он потом лепил свои произведения. Поскольку все в поместье знали, что я всего лишь незаконнорожденный сын Хефнера, которому ничего не светило в плане прадедушкиного наследства, меня считали бедным родственником, приживалкой, как, по сути, оно и было. Поскольку я был некрасивым, прыщавым ребенком, к тому же без всяких перспектив на наследство империи Хефнеров, девицы не приставали ко мне, отец тоже не обращал на меня никакого внимания, и я наслаждался полной свободой и безнадзорностью, предоставленной мне в поместье. Единственной повинностью для меня стала школа, в которую отец всё же записал меня. Но и там мне не приходилось прилагать особых усилий над собой. Не смотря на то, что учился я из рук вон скверно, мой знаменитый папаша никогда не бранил меня за оценки, потому что готовил меня для иного более простого, но выгодного поприща фотографа. А потом случилось это. В одно прекрасное утро мусульманский фанатик ворвался в дом к моему отцу. Я сначала принял его за посетителя. Живя в поместье Хефнеров, ты перестаешь многому удивляться, даже постоянному пижамному неглиже моего отца. До этого меня не смущали подобные «гости», приходящие в отцовскую спальню, как в рабочий кабинет. В ту ночь у меня были какие-то дурные предчувствия, и, как нарочно, накануне я по горло объелся незрелого киви, и у меня здорово прохватило живот. Выйдя очередной раз в туалет, я видел, как какой-то бородатый человек с вытаращенными, как у безумца глазами, словно дикая кошка запрыгнул в спальню к моему отцу. Потом я услышал горловое «Аллах агбар!», звуки бьющегося оконного стекла, а затем звериный нечеловеческий вопль. Я сразу понял, что тот человек напал на моего отца, возможно, убил его… Не думая больше ни о чем, я бросился наверх, в комнату отца, но выстрелы подоспевших охранников остановили меня. Преступник был ещё там, а умирать от случайной пули мне не хотелось… Дым. Звуки борьбы, а затем все прекратилось. Затихло. Когда я, всё же набравшись смелости, вбежал в отцовскую спальню, и увидел кровь на полу – мне стало ясно, что на жизнь моего отца покушались. Отец был уже без сознания. Отрезанный член моего изувеченного фанатиком отца валялся прямо на полу рядом с ним. Мне навсегда запомнился этот отрезанный ошметок человеческой плоти, который когда-то служил членом моему отцу. – Руби почувствовала, что от омерзительного во всех подробностях рассказа Маолина и от запаха пережаренного мяса её вот-вот вывернет наружу. - А дальше более двадцати пластических операций, - продолжал беспощадный Маолин. – Из собственных стволовых клеток моего отца в специальном растворе удалось вырастить для него новую головку члена, но это была лишь глупая копия, лишенная всякой чувственности…как пятка китайского бродяги-босяка. Жалкая копия, годная для мочеиспускания, но не для наслаждения. Все было тщетно, мужественную оболочку восстановить удалось, но главный Плейбой Америки навсегда остался импотентом. Однако мой жизнелюбивый папаша не желал лишать себя наслаждений. Лишенный мужественности, он, в протест самому себе, навсегда изгнал её (мужественность) из себя -…и стал женщиной. Эта метаморфоза далась ему нелегко. Бедный, бедный мой отец! После этого несчастного случая все беды одним махом свалились на него. Мусульмане не простили ему «обнаженную в чадре». К довершение ко всему, за своего принца, обвиненного в нападении на моего отца и ждущего судебного приговора в тюрьме для экстремистов, мусульмане объявили отцу Джихад, как будто это мой отец напал на него и сделал ему второе обрезание. Из-за скандала журнал находился на грани закрытия. Правительство не хотело конфронтации с Зеленым Поясом*, тем более, что отношения с Ближнем Востоком едва только наладились, и никто не хотел снова терять драгоценное черное золото. Чтобы окончательно поставить точку в этом скандальном деле, спустя три года, не став утруждать себя в причинах и следствиях жестокого нападения на моего скандального отца, правительство США, не долго думая, передало принца Абдолаха вместе с его мятежной сестричкой властям Бахрейна. На родине его встретили как героя, а его сестричку, опозорившую добропорядочность исламской женщины, согласно законам Шариата, подвергли Суду Чести, прилюдно обезглавивсякиибералов-правозащитников.
-О, боже! Что за страсти! –невольно вздрогнув, воскликнула посочувствующая несчастной женщине Руби. От рассказа Маолина по её лопаткам пробежали гусиные мурашки и скрылись где-то глубоко, между ягодицами. В эту минуту она почему-то вспомнила об отце. Она знала, как он скор на расправу со своими подчиненными, она знала, как его любовь легко могла перерасти в ненависть, подобно тому, как жаркий солнечный день во Флориде, мог внезапно перерасти в настоящую бурю. Что ждет её в поместье, когда она вернется туда? Суд Чести, как эту несчастную арабку? Нет, отец в любом случае простит его, как прощал за все предыдущие шалости. Но теперь всё было слишком серьезно, и…непоправимо.
-Э, да ты вся побледнела, Ру! Что с тобой?! – услышала она голос Маолина, который показался ей теперь отвратительно высоким, словно у девчонки-подростка. Только сейчас Руби заметила, что Маолин махал перед её лицом ладонью, словно она внезапно оглохла и ослепла.
-Ничего, со мной всё в порядке. Теперь такое часто случается со мной. В моём положении… - Стараясь сдерживать спокойный тон, ответила Руби.
-Мне показалось, что ты где-то далеко от меня.
-Нет, я с тобой, милый. Я с тобой. – Чтобы успокоить Маолина, она поцеловала его прямо в губы.
-Тебе неприятен мой рассказ?
– Нет, продолжай.
-Её обезглавили прямо посреди толпы перед главной мечетью. Кровь лилась сплошным потоком. Но она была ещё жива, даже когда тонкая огненная полоска лазерного луча, разрезав шестой позвонок, отделила голову от туловища, ноги ещё болтались, как будто она бежала, а губы, замотанной в густую чадру головы, шептали последнюю суру….
-Хватит! – затрясшись от страха, резко оборвала его Руби. – Прекрати смоковать мне эти мерзкие подробности…Лучше расскажи о себе…Чем ты занимался всё это время, пока меня не было?
-Прости, милая я зашел слишком далеко, но тебе придется привыкнуть к этим ужасам, потому то, что я буду рассказывать дальше о себе ещё более отвратительные истрии, чем ты даже себе можешь предположить, даже отвратительнее чем казнь этой «неповинной» мусульманки. А что, если, к примеру, я признаюсь тебе в том, что я китайский шпион, посланный во Флориду, чтобы следить за твоим отцом?
-Прекрати молоть чепуху, Мао, я устала от твоих восточных сказок. Тебя сегодня явно заносит.
-А если это не чепуха, а если я скажу, что это правда. Я работаю на Министерство Госбезопасности Китая и был завербован Красным Драконом* для слежки за домом сенатора Флориды.
Руби не знала, как реагировать. После появления девицы Лиу, которая к тому же оказалось его матерью, которая родила его в четырнадцать лет, после главного Плейбоя Америки, который оказался его папашей, и на которого он работал, и пропажи пятисот тысяч долларов гонорара из её кейса, Руби была готова поверить во всё что угодно, но в какой-то момент ей показалось, что Маолин, вдруг, внезапно спятил с ума и упивается своими небылицами, как наркоман своим наркотиком. А, может быть, это она сумасшедшая, что верит ему. А, вдруг, Маолин решил испытать её на прочность, как испытывают людей в реалити-шоу, ставя их в различные невероятные ситуации, лишь для того, чтобы с любопытством понаблюдать, как они будут выкарабкиваться из них, подобно тому как любопытно наблюдать за «выкарабкыванием» засыпанного песком жучка. Быть может, таким образом, он решил проверить её любовь или …подшутить над ней.
-Зачем? – тихо прохрипела она, уже не веря ни в свой рассудок, ни в рассудок Маолина.
-Затем, чтобы на выборах победил Джо Манг, - с детской простосердечностью ответил Маолин.
-Зачем? – снова переспросила Руби, словно она была совершеннейшей дурочкой (по сути сейчас так оно и было).
-Китайский президент в Белом Доме – США –друг Китаю – братья навек, - передразнивая корявый китайский говор, ответил Маолин. Руби было обидно, что он юродствует перед ней, как с глупой нимфеткой, считая её наивной девочкой в политике, когда она всё же была первого сенатора США, и, следовательно, кое-что смыслила в закулисной политической борьбе.
-Погоди, я все равно ничего не понимаю, - прервала она его дурацкую игру «в глупого китайчонка», - минуту с тому назад ты сам говорил, что твой отец работал на республиканца Тома Вильсона, заклятого врага моего отца, а теперь ты говоришь, что он работает на его соперника-демократа Джо Манга. Где связь, Маолин?
-Как же ты наивна, Ру, разве ты до сих пор не уяснила, что равновесие политических весов слишком хрупко, чтобы довериться какой-то одной из его чаш. В тот самый момент, когда журнал находился на гране краха, помощь пришла из самых неожиданных рук – из коммунистического Китая. Китайская Коммунистическая Партия Китая вложила бешенные деньги в скандальную империю разврата, лишь только за тем, чтобы компрометировать секс скандалами ведущих политических деятелей Америки. В то время между наследниками «Плейбоя» как раз шла страшная резня за власть, и отец оказался последним в списке на деньги почившего дедушки Хефа, поскольку был сыном младшего из его детей. Китайские деньги решили все! Ими он разогнал всю эту грызущуюся свору наших дальних и ближних родственничков, и сам встал за пульт управления Журнала. Да, ради сохранения Империи, мой папаша не побрезговал бы даже грязной работой. Главное, чтобы ему платили… А потом появился он, Магер. Я не знаю, откуда пришел этот непонятный человек. Сначала он выступал всего лишь как жалкий помощник моего отца, который взял на себя все финансовые операции Журнала, пока мой отец непосредственно руководил «художественным» процессом. Постепенно ему удавалось захватывать все большую и большую власть в издании. Магер распространялся незаметно, словно начинающая раковая опухоль, но «метастазы» не заставили себя долго ждать. Дело в том, что, как я уже говорил, Магер был человеком не совсем правильной ориентации. Точнее, из-за своей врожденной импотенции, он с рождения был закоренелым педиком, который до поры до времени тщательно скрывал свои предпочтения. Когда с отцом случилось несчастье, этот псих Магер понял, как может использовать свое положение, и в результате стал его любовником. Он словно высосал мозги моему отцу, сделав из него совершеннейшего дебила. Не знаю, чем занимались два импотента в постели, но вскоре мой отец и Магер оформили свой гражданский брак по C M S M*. Если отцом- плейбоем, спящего с самыми красивыми супермоделями мира, я в какой-то мере ещё мирился, даже гордился, то я не мог примириться с тем, что мой отец теперь официально зарегистрированный педик. С детства я презирал гомосексуализм, тем более между двумя мужчинами. Я ненавидел их обоих. С тех пор, как этот немец появился в нашем доме, отец совершенно отвернулся от меня. Если до сих пор меня будто не замечали в поместье, то теперь отношение ко мне полностью изменилось - надо мной подтрунивали. Я чувствовал на себе косые взгляды, кривые улыбки, обрывки намеков. Ведь теперь все знали, что у Хефнера Младшего больше никогда не будет детей – таким образом, я невольно становился единственным наследником Империи «Плейбоя», хотя отец никогда не давал мне, своему незаконнорожденному сыну, поводов думать именно так. Он, вообще, никогда не заговаривал со мной о своем «супруге». Но журналистская истерия дошла до того, что я никуда не мог выйти, чтобы на меня не набрасывалась свора папарацций, жаждущих «жареных» фактов из личной жизни моего отца, а потом в желтых газетёнках появлялись самые невероятные и безобразные слухи о моем отце и обо мне. Вскоре, все это стало невыносимо, и я решил добровольно бежать из поместья. Вырваться из золотой клетки, которая мне стала тюрьмой. Я давно хотел заняться любимым делом – садоводством. С тех пор как я попал в поместье к отцу, я серьезно увлекся садоводством, наверное, только потому, чтобы отец случайно не подумал, что я стану фотографом. Цветы были для меня, как для него обнаженные женщины – творческим материалом. С энтузиазмом фанатика я коллекционировал семена редких цветов, отбирал сорта, сажал, прививал, я целыми днями копался в земле, и был счастлив, как ребенок, когда получал желаемое. Только в своем садике, разбитом в поместье отца, я находил свое отдохновение от всей этой подлости, словно земля высасывала из меня всю негативную энергию, полученную в поместье отца. Часто цветы были моими единственными друзьями: я ухаживал за ними, я разговаривал с ними. Отец ненавидел моё занятие и считал его смешным, он ненавидел мои вечно измазанные в земле мозолистые как у фермера руки, забрызганные глиной брюки, а от запаха органических удобрений он вообще сходил с ума, и часто называл меня маленьким грязным пекари*, копающимся в дерьме. Как-то раз, вместо голых девиц, я снял мои любимые цветы на ежегодные откидные календарики Плейбоя, чем очень разъярял отца, который говорил, что моими «цветочками» на жизнь не заработаешь. «Свиньям нужна грязь, а мужской публике– голая сучка», - говорил он, с раздражением перебирая мои снимки. –«Так будет испокон веков, потому что секс – единственный разрешенный человеческий инстинкт, который до сих пор сохранился в первозданно-животном виде».
-Твой отец так и сказал?
-Да, так и сказал. Правда, это было в запале раздражения. Обычно, отец относился к женщинам куда лояльнее, чем к мужчинам, не считая своего дружка Магера. (Хотя, я сомневаюсь, что этот врожденный фогот*, вообще, мужчина). Видя, что от меня толку все равно не добьешься, отец отпустил меня в свободное плаванье с небольшой суммой денег. А дальше ты знаешь. Под своей сокращенной фамилией Лин я закончил никому не известный колледж по специальности «Садовый триммер» и снова вернулся к отцу. По сути, мне некуда было идти, кроме как вернуться в его поместье, потому что после своего «цветочного» колледжа, как он презрительно называл моё учебное заведение, я фактически был нищий и никому ненужный неудачник. Тут то папаша и завербовал меня. Он обещал мне журнал взамен на то, что мне удастся составить любовный компромат на твоего отца, чтобы сместить его с должности
-Компромат?! – в возмущении закричала Руби. - Какой компромат можно составить на человека, который вот уже больше двадцати лет не имел дела ни с одной женщиной в постели?! Он почти что евнух!
-А по данным китайской разведки у твоего отца есть любовница. Её зовут Долорес Кареро, она служит кухаркой в его поместье.
-Как, неужели всё-таки Ло?! –удивилась Руби. Маолин ожидал, что Руби сейчас раскричится, но вместо этого раскрыв рот, она дико расхохоталась. – Всё-таки она! Ха-ха-ха! Бедный мистер Хефнер! Ло! Кто мог бы подумать! Да известно ли тебе, законному наследнику Плейбоя, что моему отцу только хватает сил, чтобы шлепнуть эту толстую дуру по заднице. Говорю тебе, мой несчастный папаша за столь чудовищно долгий срок воздержания стал почти монахом, не способным даже на поцелуй. Я сама уговаривала его жениться, найти новую миссис Флорида, но отец категорически отрицал мое предложение. Он, как будто, боится женщин. Теперь то я догадываюсь почему.
- Так или иначе, на тот момент я был нищ и озлоблен, и готов был согласиться на все, ради денег. Так, по настоянию своего отца, я стал двойным агентом. Я работал на всех на министерства Госбезопасности Китая и на Тома Вильсона с его республиканской бандой конгрессменов, на всех, кому выгодно было уничтожить Флоридского Левиафана*, который и так слишком долго засиделся на своем тёплом кресле, - не обращая внимания на ужас в лице своей спутницы, Маолин горько рассмеялся. – Для этого грязного дела мне даже дали в помощники несколько других агентов, чтобы они следили за мной, а я за губернатором. Знаешь такую древнюю систему доносов в Китае - «У Ши Бай», называется, что в переводе звучит как «Единица, Десятка, Сотня»? - это что-то вроде вертикальной китайской круговой поруки, но не так, когда каждый следит за каждым, а когда десять приставлены следить к одному, а за этими десяти следят ещё сотня и так далее.
-Да, много же народу в Китае, - почесав в голове, констатировала непреложную истину Руби. –Раз они не жалеют столько шпионов для одного моего бедного отца.
- Для губернатора Флориды они не пожалели бы и тысячи, десятков тысяч, если бы это было нужно для дела, - усмехнулся Маолин. - Только тысяча была бы совершенно ни к чему. Нас было десять, я был одиннадцатым и руководил десятком моих «товарищей», которые следили за мной и готовы были при первом проколе донести на меня начальству. Так вот, я должен был следить за каждым шагом губернатора, а мои «товарищи» за мной. Мы установили крошечную камеру в спальне твоего отца. Любая женщина, с которой бы застукали твоего отца, была бы тот час же объявлена официальной проституткой, а его за безнравственное поведение с позором скинули бы с поста губернатора Флориды. Я слишком поздно осознал, что попал в двойную западню, из которой мне уже не выбраться. Быть сыном воровки – это одно, а международным шпионом – совсем другое. До тебя мне было все равно – в своей нищей жизни мне нечего было терять. Я устал цепляться за свою пустую жизнь, унижаться перед отцом за свою ненужность, я был настолько озлоблен на мир, что готов был подохнуть от пули, лишь бы не подыхать в нищем забвении. Это было похоже на чувство Герострата, идущего поджигать храм Артемиды. Я готов был идти по головам, и плевать, если бы мне снесли мою голову, но когда я увидел мою малышку Руби, весь мир перевернулся для меня. До этого, видя красивых и продажных женщин в поместье своего отца, я не испытывал ничего к ним, кроме презрительного отвращения. Но когда я увидел тебя, все сразу стало по-другому. Любовь к тебе перевернула мое сознание. Я понял, что живу, что жил до сих пор, что хочу любить, что моя жизнь –не дурацкий мираж, состоящий из одних нелепых кошмаров, где ничего не было позади, ничего не ждало впереди, а она наполнена смыслом – смыслом любви к тебе. Я понял, что живу, потому что любовь поддерживает меня, как поддерживает аппарат искусственного дыхания смертельно больного человека. Мое положение, до того почти веселившее фаталиста собственной упоительной гибелью, казалось теперь более чем омерзительно подлым. Я не мог причинить тебе зла. Я не мог бежать, потому что больше всего на свете боялся потерять тебя, не мог остаться, потому что в этот дом я вошел как враг, как подлый шпион, я не мог открыться тебе, потому что боялся, что ты бросишь меня навсегда, а для меня это означало только одно – смерть. Я знал, что со всей своей трусливой подлостью не достоин тебя, но уже не мог жить без тебя. Всё это теперь звучит глупо, как у ребенка, я знаю. Я не умею изъясняться. Я, я…- Заморгав глазами, он, вдруг, испуганно вытаращил их и со всего маху плюхнулся на колени, схватившись рукой за сердце. Руби испугалась, что ему стало плохо с сердцем, но вместо этого, Маолин глубоко вздохнул и…выпалил признание:
-Будьте моей женой, мисс Руби Барио!
Это было слишком неожиданно, более того, столь нелепо, что в первые секунды Руби не знала, что и ответить. Она только привстала с постели и как-то странно попятилась назад, отстраняясь от Маолина руками, но потом, набравшись дыхания, ответила хриплое:
-Да, - и безжизненно опустив руки, села обратно на постель. В этот момент в её мозгу ясно представилась отрубленная голова арабки, завернутая в уже ненужный окровавленный хиджаб. Чтобы привести её в чувство, Маолин просунул голову между её бедер и стал ласкать её теплый, чуть пахнущий ароматом лилий и тухлой рыбы заветный треугольник из рыжевато-золотых волос. Руби не сопротивлялась, было слышно, как она, откинувшись на постель, только тихо постанывает от удовольствия сладострастия.
Глава двести десятая
Смерть Маолина
Они подали заявление в тот же день. Через месяц должна была состояться их свадьба. В тот же вечер влюбленные, измученные и уставшие, после бесконечного дня лежали в постели гостиничного номера и слушали, как за окном бушует гроза.
Но вот буря стихла, и ливень превратился в нежный обложной дождик, который вскоре тоже прекратился. Из-за свинцовых грозовых облаков выглянула огромная полная луна, которая рассеяла последние остатки сна. Им хотелось спать, но от мутного тяжелого света, проникающего даже через плотные жалюзи занавешенного окна было невозможно заснуть. На них словно смотрел огромный неподвижный глаз луны, словно ждал от них какого-то ответа.
-Я не оставлю отца, - прервала мучительную тишину Руби, - я уеду к нему. Мне нужно предупредить отца о грозящей ему опасности.
-Нет, не уезжай, останься со мной. Если отец узнает о снимках в «Плейбое», он тут же запрет тебя в поместье…
-Будем надеяться, что твой отец ещё не опубликовал моих снимков, ведь до юбилейного номера журнала ещё целый месяц. Ты поедешь со мной?
-С тобой? В поместье? Но Джимми Кью…
-Не бойся, этот недоумок больше не живет в нашем поместье. Он расположился в личном президентском люксе «Ренессанса» и вряд ли вспомнит о вашей перепалке, потому что слишком занят своими выборами. Так ты едешь со мной в Таллахасси?
-Еду! Я больше не хочу тебя оставлять на произвол судьбы.
-Хорошо, мы выезжаем завтра же.
-Я только одного не понимаю, чем я буду заниматься в поместье? Снова стричь лужайки? – горько усмехнулся Маолин.
-Это не надолго, мой маленький розовый кролик…- Руби потрепала Маолина за ушко. - Будешь, как ни в чем не бывало, сажать цветочки и делать вид перед товарищами, что шпионишь за моим отцом.
- Сажать цветочки, - расстроено передразнил её Маолин. – А если…, - Маолин хотел что-то возразить, но Руби положила ему два пальца на губы.
-Т-с-с-с-с! Мы будем вместе хранить нашу тайну, пока не поженимся. А потом нам уже будет всё равно. Отец даст нам денег, много денег, и мы сможем уехать, куда захотим, туда, где нас никто не знает. Подумай, любимый, что стоят какие-то четыре ничтожные недели, перед целой вечностью счастья.
-Только умоляю, пока не рассказывай обо мне, я не хочу, чтобы твой отец узнал, что я китайский шпион и сын Хефнера! Я сам марионетка в чужой игре и должен разобраться со всем этим сам!
-Успокойся, дорогой, никто ничего не узнает. Наше прошлое навсегда останется в прошлом. Скоро у нас родится ребенок, и мы будем жить счастливо на каком-нибудь тропическом острове Карибов. Только ты, я и дитя нашей любви.
-Тринидад. Я всегда мечтал жить на Тринидаде, - обрадовался идее Маолин.
-Вот и хорошо! Как только мы получим деньги моего отца, мы уедем на Тринидад, и пусть весь мир с его заботами и горестями летит к черту, -ласково улыбнулась Руби, потрепав Маолина по щеке.
Весь последующий остаток ночи они спали спокойным сном, каким могут только спать младенцы.
Пробуждение было отвратительным. Руби проснулась от озноба и тошноты. Голова, казалась, была налита свинцовым чугуном. Маолина не было, только из кухни доносились отвратительные запахи жареного с чесноком мяса, которые очередной своей вонькой гранью степени поджаристости безжалостно вцеплялись в ноздри и без того страдающейот токсикоза Ру. Она то чувствовала шипящее прикосновение свежей крови к раскаленной сковороде, то отвратительный запах кремации, что бывает при опаливании человеческих волос. «Три-ни-дад! Остров Три-ни-дад», - вертелось у неё в голове единственное слово, которым она буквально пыталась заглушить эту отвратительно неаппетитную вонь, исходившую из кухни
. Оно повторяла это знакомое название тысячу раз, как будто читала заклинание. Она знала, что этот таинственный остров находится где-то недалеко от Кубы. Но где? Как всякая хорошенькая блондинка, Руби была не очень-то разборчива по части географии.
Вскоре вошел улыбающийся утренней свежестью Маолин. Пока она спала, он уже успел принять душ, приготовить завтрак и стоял довольный и сияющий в своих смешных китайских подштанниках в розовый зайчик «Плейбой».
Скорчив недовольную мордочку, она откусила кусочек мяса и тут же с брезгливостью выплюнула его обратно в тарелку.
-Что за гадость, Маолин? Такое ощущение, что ты жарил не стейк, а подошву собственного ботинка.
-Не нравится – не ешь, - буркнул Маолин, деловито уплетая свое нехитрое ковбойское творение.
-Такое ощущение, что ты не жарил бедного бизона, а кремировал.
-Послушай, Руби, я, если ты не забыла, вообще-то, садовник, а не кулинар.
-Но ты хотя мог бы вырезать эти ужасные жилы в твоих, с позволения сказать, «бифштексах»? – тоном рассерженной хозяйки закричала на него раздосадованная Руби, - а то в твоём бифштексе можно оставить все свои зубы.
- Все кулинарные изыски – это к дядюшке Чину, а мое дело подстригать траву, а не мясо.
-Послушай, Мао, не обижайся, но готовишь ты также плохо, как мой отец. Тот тоже вечно все пережаривает.
-Я рад, что хоть чем –то могу походить на твоего любимого папочку, - натянув на себя довольную улыбку, ответил Маолин. –Да, и впредь, Руби, неплохо бы тебе научиться готовить самой. Я не желаю, чтобы в моем лице ты рассчитывала заполучить не только своего личного садовника, но и повара. – Руби надулась едкой шутке Маолина, но Маолин крепко схватил её за полные губки сдавил их в смешную «уточку», отчего Руби громко и весело расхохоталась.
Сдав ключи полной администраторше, они спустились на улицу, и вот уже несколько минут, словно последние нищие, дочь губернатора Флориды и наследник много миллиардной Империи «Плейбой», за невозможностью поймать попутку в этой глуши, плелись в обшарпанном социальном автобусе по направлению в Таллахасси – скромную столицу великолепной Флориды.
Здесь было весело и шумно, как бывает «весело» и шумно во всяком пригородном автобусе биток-битком набитым людьми. Народ ехал на ежегодную фермерскую ярмарку, устраиваемую губернатором Флориды для поддержания сельского хозяйства на Солнечном Полуострове. Битком набитый бедными фермерами автобус, шумел бойким латиноамериканским говором, кудахтаньем индеек, визгом поросят, блеянием горбоносых овец и козлобаранов.
Элегантно одетая барышня в огромных круглых солнцезащитных очках от Феллини и белоснежном дорогом костюме от Версаче явно бросалась всем в глаза. Какой-то заросший фермер, насмерть пропахший потом в почерневшей от навоза и земли рубахе, не то от злости, не по недоразумению, чуть было не водрузил клетку с курами на голову сидящей Руби, отчего Руби подскочила и испуганно завизжала, на радость всем присутствующим, которые видели, как Диего удалось малость сбить спесь с белой богатой «киски», которая то и дело морщила свой носик от непривычных «ароматов» крестьянства. Только «недвузначное» вмешательство Маолина спасло ситуацию. Громко матерясь, фермер отступил, а Руби удалось перебраться на более близкое к окну сиденье, где было безопаснее. В общем, ехать было весело, и они незаметно для себя добрались до столицы Флориды.
Судя по тому, как холодно встретил её отец, он ничего не знал о скандальной фотосессии своей дочери. Руби хотелось немедленно рассказать все отцу, но видя каким уставшим было его лицо, она решила отложить свой рассказ до завтра. А завтра отец снова был в отъезде. Руби не знала целей его постоянных поездок, он никогда не посвящал её в них, но на этот раз она слышала что, бабушка, вернувшаяся из родной Колумбии, тяжело заболела, и губернаторский картеж разрывался между поместьем Ринбоу и далекой заброшенного ранчо, где вздорная старуха прежде чем испустить свой последний вздох, твердо намеревалась испортить последние нервы сына. Рассказать теперь – значило бы добить отца. Нет, она откроет ему все только после своей свадьбы, когда она уже станет новой миссис Хефнер, а, следовательно, первой моделью Плейбоя.
Убедившись, что после отъезда отца всё в доме затихло, и из вездесущей прислуги поблизости никого нет, Руби тихонько подошла к шкафу, и, вытащив из-под плинтуса, ключи открыла заветную дверцу. К свадьбе у ней было уже все приготовлено. Там, в глубине её потайного шкафа, в тайне от целого мира хранилось её самое дорогое сокровище -роскошное подвенечное платье её мечты, которое она тайком заказала у лучших модельеров Голливуда. Впрочем, для Руби вся эта свадебная мишура не имела никакого значения. Не важно было в чем, важно было за кого выходить замуж. Она знала, что выходит замуж за любимого человека…
Руби знала – на этой неделе отец снова уедет на ранчо на несколько дней – значит, у неё в запасе только несколько дней. Закончив, разглядывать свое потаенное сокровище, Руби снова закрыла шкафчик и спрятала ключи в надежное место. Затем она подошла к окну и автоматически посмотрела на пионные рабатки, где она чаще всего могла наблюдать работающего Маолина из окон своей комнаты. Как ни в чем ни бывало, Маолин старательно трудился в саду, на этот раз обрезая засохшие цветы пионов. Сквозь крохотную щелочку жалюзи Руби видела, как он отрывался от работы и то и дело с тоской смотрел на её окна. Она знала, что дом буквально пропитан шпионами, что они повсюду, даже смотрят сквозь стены, что они все знают, и, даже возможно, видели их занимающихся любовью. «Какая мерзость!» - думала про себя Руби. Её сердце разрывалось от тягучей боли, ей хотелось крикнуть, позвать Маолина и, упав в его жаркие объятия любви, прекратить весь этот глупый, слишком затянувшийся спектакль, но она не могла. Ничего не могла...сейчас.
Руби подошла к постели и, сладко растянувшись, уставилась на календарь. «Четыре дня всего, осталось всего четыре дня. Нет три с половиной, нет три, если не считать этого – и вся её старая жизнь в поместье с отцом будет закончена, а вместо неё начнется новая, неизвестная, но прекрасная жизнь с любимым человеком». Только она никак не могла представить, что свадьба действительно состоится, что для неё начнется новая самостоятельная жизнь с мужем, и, она, Руби перейдет этот роковой для неё РУБИкон, – это казалось слишком невероятно, как трудно представить человеку, что в какой-то момент он обязательно умрет, и его не будет, хотя каждый из нас знает, что обязательно умрет, но его мозг почему-то упорно отказывается в это верить.
От полуденной духоты ей снова хотелось спать, но уснуть она больше не могла. Её все время беспокоило неизъяснимое дурное предчувствие, оно не давало минуты для сна, но что это было за предчувствие – она не могла сказать. Это отвратительное, подсознательное чувство неотвратимой беды преследовало её вот уже несколько дней. Руби спала обрывками. Вот и сегодня на Флориду приближалась гроза, Руби чувствовало дремоту, но не могла сомкнуть глаз. Слушая приближавшееся рокотание грома, она металась из угла в угол, словно маленький, попавший в капкан, раненый зверёк. Эй было тошно от этой духоты комнаты, но кондиционер она не включала. Руби снова подбежала к окну – но Маолина уже не было. Должно быть, он скрылся от надвигавшегося дождя в своей будке «Журавлика». Она снова легла на кровать, но на сердце снова было не спокойно. Словно что-то высасывало его изнутри. «И зачем я так завелась. Должно быть, так себя чувствуют все беременные невесты на кануне свадьбы», - чтобы, наконец, чем-то успокоить себя, с умилением подумала она. Руби снова подошла к зеркалу, и приподняла рубашку. Её живот немного округлился. Ребенок внутри него рос неотвратимо. Она ещё не знала, мальчик или девочка это будет, но она уже любила его. Руби немного оттянула рубашку, чтобы проверить как она будет выглядетьна позднем сроке. Получалось не очень красиво, но приятно-непривычно. Руби улыбнулась и спокойно легла на кровать.
Спустя несколько минут ливень хлыстал в полуоткрытое окно, но Руби ничего не замечала. Зарывшись в теплые пуховые одеяла, она спала крепким, счастливым сном ребёнка.
Руби проснулась от того, что почувствовала на себе прикосновение чьих-то теплых шершавых губ. «Маолин!» -радостно подумала Руби. Она открыла глаза, но вместо Маолина, перед ней стоял её отец.
-Ты уже спишь, Малыш? – грустно спросил он. – Прости, наверное, я разбудил тебя?
-Ничего, - глухо простонала сонная Руби. – Я не спала.
Странно, если до этого ей нравилось, как отец каждый вечер приходил целовать её на ночь, то теперь присутствие отца буквально выводило её из себя. Запах его сандалового одеколона выворачивал её до тошноты.
-Ну ладно, детка, вижу, что сегодня я раздражаю тебя. Пойду спать, - грустно улыбнулся он. Только сейчас Руби увидела, как измучен был её отец, как словно под тяжестью невидимой ноши согнулась его спина, как глубокой тенью легла печаль вокруг его единственного глаза, что не был закрыт блинкером. Руби никогда не видела отца таким подавленным…Она сразу догадалась в чём дело.
-Постой, папа, как бабушка? – тихо спросила она, беря отца за руку.
-Плохо, - грустно вздохнул отец. – У неё был инсульт. Боюсь, что ей больше не восстановиться.
-Почему бы не перевезти её к нам? Тогда бы ты был с ней всё время и тебе не пришлось мотаться между домом и усадьбой. К тому же, тут за ней могли бы присматривать врачи…
-Ты же знаешь бабушку: она гордая, она не хочет ни от кого зависеть.. Говорит, что хочет умереть на своей малой «родине».
«Вот, вздорная старушенция», - с омерзением подумала Руби. Она всей душой не любила свою бабушку, потому что бабушка очень не любила её, называя «ублюдком», «подкидышем», и, почему-то, «русской матрешкой», - это последнее прозвище было для Ру самое обидное. Конфронтация между вздорной латиноамериканской старухой и полу русской Руби, началась с самого момента приезда Руби на ранчо отца, когда юная Руби обозвала её «лошадиной вонючкой», за бабушкино пристрастие к конюшне. Эта война между дочерью и любимой матерью продолжалась почти десять лет, что очень ранило Коди Барио.
-Ты же взрослый человек, па, разве ты не понимаешь, что с моей выжившей из ума бабулей говорить бесполезно – с ней нужно действовать силой.
-Она так хочет, и она останется на ранчо! – решительно заявил губернатор. – И потом, сколько раз я тебе говорил – не смей называть бабушку выжившей из ума старухой. Она моя мать! И мне неприятно, когда кто-либо плохо отзывается о моей матери!
-Прости, папа, просто мне больно видеть, как ты убиваешься из-за неё. Не стоит. У тебя и без неё много проблем. Тебе самому сейчас нужен отдых, а ты сюсюкаешься с ней, как…
-Спокойной ночи, дочка! – не желая продолжать разговор с дочерью, прервал её Барио.
-Спокойной ночи, папочка. – Коди повернулся, чтобы уходить, когда Руби вспомнила что-то важное. Заговор, она должна рассказать отцу об опасности, грозящей ему! Сейчас или никогда! –Постой, папа! – почти крикнула она. Руби заметила, как ссутулившиеся плечи отца дрогнули, словно в него выстрелили. Он резко повернулся…словно солдатик с ружьём. В этот момент он показался ей таким жалким. Звериный подранок. Да, да, её несчастный отец был похож на затравленного бездомного пса, сбитого в аварии, которого агенты АSPCA тащат куда-то и зачем-то, лишь для того чтобы вылечить, и в конце концов, так и не найдя бедняге хозяев, усыпить. Это сравнение неприятно ударило пои без того расстроенным нервам уставшей Руби. - Послушай, отец, - заговорила она шепотом, - тебе грозит опасность. Эти республиканцы во главе с Томом Вильсоном задумали против тебя что-то ужасное.
-Я знаю, моя девочка, я знаю, - ласково погладил он Руби по голове. – Старый волк всегда готов к нападению.
-Это ещё не все, - почти в бессвязной лихорадке зашептала Руби. – В доме полно шпионов. Китайцы-садовники – они шпионы. Они следят за нами через стены. Как же это? У Ши Бай – все за одним, а за всеми все. Будь, осторожен, отец. – Коди заботливо потрогал лоб дочери. Он был потным и горячим.
-Э, девочка, да у тебя лихорадка. Нужно позвать врача.
-Нет, не нужно врача! Ради всего святого, папочка, только не врача! Ты же знаешь, как я ненавижу болезни и врачей! Ах, о чем же я говорила? Да, вот о чем… Джо Манг. Папочка, они хотят поставить на пост своего президента -китайца. Они хотят сместить тебя, чтобы потом уничтожить.
-Кто они?
-Китайцы.
-Брось выдумывать ерунду, Руби!
-Но это правда!
-Ложись спать, Руби, в последнее время ты что-то плохо выглядишь, - уставшим голосом приказал отец.
Руби не стала перечить отцу. И в самом деле, то ли предстоящей свадьбы, которую она скрывала от отца, то ли от долгого лежания в душной комнате Руби чувствовала себя нехорошо. Поэтому, благоразумно решив оставить трудный разговор с отцом до завтра, она закрыла глаза и тут же уснула.
А на завтра все было по-другому. Руби так и не успела увидеться и поговорить с отцом, потому что чуть свет он уехал к бабушке на ранчо. Проснувшийся как всегда после полудня, Руби оставалось только сожалеть, что она так больше и не увидит своего отца перед их тайной свадьбой с Маолином, перед её побегом из дома…Руби конечно же понимала, что она уже взрослая, что, все равно, она не сможет прожить всю жизнь под опекой отца, что рано или поздно она дожна покинуть отца, чтобы, наконец, начать жить собственной жизнью, но всё равно какой-то смутный червячок совести терзал её душу. Ей было совестно и одновременно жалко оставлять своего старого, искалеченного отца в одиночестве, теперь, когда он, ненавидимый всеми, больше всего нуждался в её моральной поддержке, но новая жизнь её ребенка, зарождавшаяся у неё под сердцем, требовала решительных действий.
Руби подошла к окну и открыла ставни. В накондиционированный воздух комнаты тут же ворвался удушающий едкий дым. «Так вот что заставило отца так внезапно прервать свой губернаторский отпуск», - догадалась Руби. –«Бедный , бедный папочка! Опять эти проклятые курильщики».
Дело в том, что к чести губернатора Флориды, он всегда самолично руководил тушением пожаров, которые из-за аномальной жары с завидной регулярностью то тут, то там возникали по всему юго-западному побережью штата, где после грандиозного наводнения ещё сохранялось гигантские площади лесов из поваленных водой мертвых деревьев, которые когда-то являлись частью легендарного заповедника Эверглейдз.
Сейчас я поясню, что такое знаменитые «курильщики», которые имела в виду Руби, говоря об отце. Курильщики – так во Флориде называют горящие торфяники мертвых лесов. Дело в том, что после прихода на прибрежные земли Флориды разрушающего цунами, морская соль, отравляющая все живое в почве, осела в болотном торфе и, смешавшись с ядовитыми кислотами торфяной жижи, образовала ядовитую соляно-щелочную корку, которая не давала молодой зеленой поросли покрыть мертвые участки бесконечных поваленных сухих деревьев, оставшихся от некогда могучих лесов Эверглейдза. С приходом летней жары, эта убивающая всё живое корка нагревалась до чудовищных температур, и просоленный торф начинал тлеть изнутри, как в гигантской печи, образуя кублы густого ядовитого дыма, прорывающегося наружу и подхватывающий огнем сухой лесовал из сухих, как спичка, поваленных цунами деревьев; такие «курильщики могли тлеть неделями», отравляя своими удушающими аммиачными выделениями все живое на несколько сот километров.
Горящие солончаки были поистине одной из казен египетских возрождавшейся из хаоса руин молодой Флориды. Порой, в самые жаркие дни, удушливый оранжевый смог накрывал целые города, так что приходилось объявлять чрезвычайное положение. Вот и сейчас вой сирен огласил первый уровень химической опасности в когда-то родном для Коди Пите, маленьком городке на отшибе залива Тампа, в котором вы, конечно же, узнали Санкт-Петербург –Солнечный Город, где разворачивались знаменательные события первых глав нашей саги. Губернатор Флориды немедленно спешил туда, чтобы прояснить ситуацию и немедленно начать принимать экстренные меры к тушению. Отъезд к матушке пришлось отложить на неопределенное время.
Этот зловещий удушающий запах, идущий с юга, нагнал на Руби мрачные мысли. Она взглянула вниз, на пионные рабатки, где обычно видела работающего Маолина, но теперь его там не было, поливочный шланг был аккуратно пристегнут к колонке. Это расстроило Руби, она плотно захлопнула окна, и, схватившись за голову, плюхнулась на постель. «Не стоит так волноваться, он придет», - упорно успокаивала себя Руби. Она верила в Мао.
Однако, никто не приходил. В неубранной после сна комнате было тихо, как в склепе, только отвратительный едкий дым, хитро заползший внутрь, висел словно пелена. Руби сейчас же включила кондиционер на полную и выветрила прочь весь этот неприятный запах гари, выводивший её из себя. Затем она немного прибрала постель и снова почти на цыпочках подошла к заветному шкафу. Ключ лежал там же, где она оставила его.
Белоснежная тафта роскошного платья, расшитого сорока восьмью искусственными бриллиантами от Сваровски, буквально вывалилась из шкафа. Руби не могла устоять от искушения сейчас же примерить всю эту умопомрачительную голливудскую роскошь. Огромное белоснежное платье с пышным шлейфом в мгновение ока заполнило все пространство небольшой комнаты, придушив её запахом глаженного шёлка. Поистине, голливудские портные постарались на славу. В своем роскошном подвенечном платье Руби было как принцесса Диана, идущая к алтарю…
Руби не сразу поняла, что в её комнату кто-то вошел. Она поняла это, только когда услышала чье-то тяжелое, тёпло-влажное дыхание у себя за спиной. Руби обернулась – это был Маолин…Он, не смея сказать ни слова, не отрывая глаз, смотрел на невесту.
Жених не должен видеть подвенечное платье невесты до свадьбы - дурная примета. Входная дверь была заперта. Маолин взялся из ниоткуда, словно призрак из воздуха.
-В-о-о-о-о-н! –показывая на дверь, закричала на него раскрасневшаяся от злобы и стыда Руби. Внезапный крик Руби заставил Маолина очнуться от завораживающего зрелища. Он все понял и удалился.
-Какого …, Маолин! Я не ожидала увидеть тебя здесь! Как ты вошел сюда?
-Это не важно, Ру, в этом платье…ты такая, такая…
-Забудь об этом дурацком платье, Мао, - отрезала Руби. – Будем считать, что ты не видел его. Мао, и всё- таки, дверь же была заперта… Как ты проник сюда?
-Я подобрал к твоей двери ключик, как и к твоему сердцу, моя маленькая рыбка Цзиюй - с шутливой иронией ответил Маолин, услужливо целуя Руби в красивую обнаженную шейку.
-Прекрати, Мао, щекотно, - захихикала Руби. Её сердце растаяло, и ей больше не хотелось допрашивать Маолина. Теперь, накануне их свадьбы, ей хотелось только одного – быть с любимым, страстными горячими поцелуями ласкать его красивое, мужественное лицо, целовать каждую клеточку его красивого развитого тела. Ей хотелось одного – любви…О, он был прекрасен, как восточный принц из сказок Тысяча и одна ночи…Руби хотелось отдаться ему и она отдалась…
Спустя несколько минут они уже лежали в объятиях друг друга. Головная боль и жестокая тошнота токсикоза, мучившие Руби в последние недели, после сладостного экстаза любовного сражения, улетучились сами собой. Руби было хорошо, как не было хорошо с тех пор, как они были вместе в беседке «Выпущенного На Волю Журавлика». Видимо их неродившийся ребенок был не против столь бурных проявлений их любви.
-Ты сошла с ума, Руби. Болван, я же совсем забыл, что ты беременна. Теперь нам надо быть осторожнее…
-Плевать, мне понравилось – значит, и нашему малышу тоже, - мечтательно произнесла Руби, водя заостренным, как коготь птички, розовым ноготком, вокруг заросшего рыжими кудрявыми волосами потного пупка Маолина. (Это было её своеобразной «прелюдией» после секса. Так она любила мучить пугливого до болезненных царапин Маолина).
-Что ты такое болтаешь, Ру? – убирая её руку, устало вздохнул Маолин, откидываясь на их единственную подушку.
-Кстати, ты забыл? после секса я всегда голодна, как тигрица, и готова даже съесть даже моего любимого мальчика Маолина прямо перед свадьбой, если тот сейчас же не принесёт мне что-нибудь вкусненького. Р-р-р-р-р! - Руби в шутку оскалила свои острые как маленькие бритвы ноготки на Маолина.
-Я бы тоже чего-нибудь перекусил, - мечтательно подтвердил Маолин. – Но, увы, я не в своем доме и, даже не знаю, где у вас кухня. ( Маолин лукавил, как предводитель шпионов, он прекрасно знал расположение комнат и кухни в том числе).
- Запоминай – вниз и третья комната справа – эта кухня.
-Может, Ру, ты сама пойдешь туда. Я боюсь, что меня там застукают, - как-то испуганно промямлил Маолин, тем не менее с готовностью натягивая футболку.
– Не бойся, мой трусливый мальчик, тебе никто не встретится, потому что отец уехал из дома, и дом пуст. Долорес отец отпустил, так что можешь беспрепятственно совершить небольшой набег на её сокровищницу - холодильник и добыть мне оттуда что-нибудь вкусненькое. На вот, для начала, накинь мой халат…чтобы охрана приняла тебя за меня.
-Вниз и третья комната, - задумчиво повторил Маолин, с зловещим треском натягивая на свои широкие мужские плечи тонкий шелковый пеньюар Руби.
-Запоминай, запоминай, Мао, - рассмеялась Руби. - Потому что с завтрашнего дня это поместье будет и твоим домом, – ласково потрепав Мао по волосам, ответила Руби.
-Да кстати, что тебе принести, моя маленькая прожорливая рыбка Цзиюй?
-Немного анчоусов с бурито и молока с чесноком. Я обожаю пить молоко с чесноком на ночь.
– «Ну и вкусы же у тебя, подруга», - поморщившись, подумал про себя Маолин, даже не подозревая что «вкусы» Руби диктует уже не она, а тот маленький человечек, что сидит у неё внутри. Однако, он с готовностью выполнил её просьбу. Он принес все так, как она хотела.
В гигантском холодильнике поместья Ринбоу Маолин сразу же нашел всё, что «заказала» ему Руби. И неудивительно, анчоусами и бутылками с молоком была забита добрая полка губернаторского морозильника, себе же он взял немного устриц, оставшихся недоеденными ещё с завтрака самого хозяина поместья и бурлеток с лососёвой икрой. Всё это гастрономическое роскошество он красиво разложил на стеклянном подносе и, небрежно захлопнув дверцу холодильника ногой, отправился обратно, наверх – в спальню Руби.
Губернатор Флориды – Коди Барио на этот раз вернулся как никогда рано. Вызов оказался ложным. Когда картеж губернатора бросился в сторону дыма, то оказалось, что никакого торфяного пожара там не было, – вместо «курильщиков» горела местная городская свалка, находящаяся примерно в тридцати километрах от столицы штата, и, в то время, когда губернатор прибыл туда, несколько вызванных пожарных расчетов уже заканчивали бороться с огнём, заливая брансбойдерами последние очаги дыма, и ему, как великому кормчему Флориды, оказывается совсем не оставалось места для подвига, потому что к моменту его приезда все уже давно справились и без него.
Раздосадованный своим несостоявшимся подвигом, тем, что на этот раз ему так и не удалось покрасоваться перед камерами в виде любимого всеми американского героя – спасителя с пожарным шлангом наперевес, губернатор Флориды Коди Барио возвращался в своё родное поместье усталым, в отвратительном расположении духа, словно перед этим только что съел килограмм сырых лимонов. Человека, едущего в шикарном черном лимузине мучил только один вопрос: «Кто мог подложить ему такую «утку»?» Было очевидно, что кто-то из его злопыхателей пустил ложный слух о «курильщиках». Но кто? Надо признаться, с всемогущим хозяином Флориды подобное недоразумение случалось впервые.
Парило. Надвигалась гроза. Не смотря на кондиционеры, в лимузине было душно, как в банной парилке. К тому же, от надвигавшейся с юго-запада грозового шторма до невыносимости ломило голову…и снова хотелось женщину. В последние годы его мучило всё то же видение – красивые ножки той молоденькой продавщицы. После того конфузного случая с прокладками, он в тайне от всех искал её в социальных сетях, но так и не мог найти. Жаль, что он так и не успел прочесть и запомнить её имя на лацкане. «А как бы было здорово…», - впрочем, он заставил себя больше не думать о ней.
Чтобы хоть как-то развлечь себя во время невыносимо долгого пути, губернатор достал из бокового бардачка пачку журнала «Плейбой» и, перелистывая, стал рассматривать обнаженных женщин. Это немного успокаивало его перед грозой.
Одна из обнаженных на обложке показалась ему знакома. «Новая Мерлин Монро», - прочел он вслух. Странно, он уже где-то видел этот снимок. Конечно, эта фотография всегда была спрятана в его прикроватном комоде. Он всегда доставал её, когда хотел женщину…
Странные взаимоотношения у него сложились с этой женщиной, которая умерла ещё до того, как он родился. Он всегда хотел Мерлин, хотел обладать ею больше всего на свете, хотя понимал, что это не возможно …физически невозможно. Но из-за этой физической «невозможности» он ещё больше желал её, желал ласкать её по неземному красивое тело восемнадцатилетней девственницы, едва осененной первым пороком плотского греха, он хотел любить её, но не как обыкновенную женщину, которую можно только желать плотью или любить сердцем, а как свое неосуществленное желание любви к женщине, которое ему так и не удалось познать. Часто в заоблачных мечтах его подсознания она являлась ему как воображаемое бесплотное виденье, чистый ангел - ангел любви и ангел порока. Он хотел любить её не как мужчина может любить женщину в постели, а как самое первое недосягаемое и сладостное предвкушение первой юношеской любви и страсти. Лишь яростная мастурбация заставляла хоть на миг окунуться в эту иллюзию всецелого обладания этой необыкновенной женщиной, но только это было совсем другое: грязное приземленно -мерзкое, что тут же возвращало его реальность его непроходящей депрессии одиночества старого холостяка. Он словно сам, не смея преодолеть себя, срывался в грязь и мерзость, о чем стыдился потом перед собой, упрекал себя, ненавидел самого себя и о чём-то горько сожалел – сожалел о главном, о том, чего при всем его умопомрачительном богатсве у него так и не было - женщины. О, небеса! Зачем вы порой так жестоки наши испытания!
Губернатор был немного близорук, и, чтобы получше разглядеть «новую Мерлин Монро», он смешно придвинул обложку прямо к своему единственному глазу. Каково же было его удивление и ужас, когда в своем идеале любви Мерлин Монроу Коди признал собственную дочь!
Хриплый сдавленный крик вырвался из его горла. Он тот час же поперхнулся слюной и закашлялся.
-С вами всё в порядке, сэр?! – твердолобая голова чернокожего охранника просунулась сквозь узкую щель тонированного стекла, отделявшее внутреннее пространство лимузина от кабинки шофера.
-Нет, нет, со мной все в порядке. Просто поперхнулся, - попытался успокоить охранников губернатор, хотя чернокожий его паладин, видел, что вечно загорелый губернатор внезапно сделался белым, как смерть.
-С вами точно всё в порядке, сэр? Вы что-то плохо выглядите…
-Да закройте же окно!!! – заорал на них Коди.
Убедившись, что он снова один, он достал журнал, и словно маньяк впился, в обнаженную девицу, в фривольной позе возлежащую на алой ткани. «Быть может, он ошибся, быть может, это не его дочь, а просто девица так похожая на его дочь? Мало ли в жизни совпадений. К тому же рука почти закрывает её лицо…» - эта лихорадочная мысль, молнией пронёсшаяся в мозгу губернатора, была той последней соломинкой, за которую хватался несчастный утопающий. Комкая журнал в трясущейся от волнения потной руке, он стал нервно перелистывать листы – на каждом из них он находил одно и то же – свою обнаженную дочь в разных позах. Теперь он не сомневался, что это Руби – он досконально знал её прекрасное лицо, знал каждую мельчайшую родинку на её теле. О, боже. Барио показалось, что кто -то сзади обхватил его голову и упорно тянет назад. В этот момент разряд оглушительного грома пронесся над его головой….
Это был конец! Как ни старался губернатор Флориды сохранить свое добропорядочное лицо, но честь губернатора была навеки потеряна! И опозорила его не кто иная, а его родная дочь!
Губернатор был подавлен, словно на него только что опрокинули ушат с несмываемой грязью. Он стал автоматически перелистывать страницы журнала, уже почти не глядя на обнаженную дочь, как вдруг заметил, что из журнала выпало письмо. Словно робот Коди нагнулся и подобрал конверт. Конверт был пуст – на нем не было обратного адреса, вообще, на нем ничего не было. Только белая бумага конверта. Барио понял, что это анонимное письмо. Коди открыл его и, достав свернутый лист записки, развернул и прочел только одну коротенькую строчку:
Если вы не пожертвуете в пользу нашего издания десять миллионов долларов, через месяц этот номер выйдет в тираж.
… «благотворительный» счет, на который следовало перевести деньги, прилагался. Губернатор сразу же догадался, кто смог провести с ним такое….Хефнер!!!
Хью Хефнер Второй уже был замешен в нескольких подобных скандалах с дочерьми высокопоставленных людей. Однажды, за свое вымогательство он уже поплатился собственным пенисом…
Барио был вне себя от ярости. Первой мыслью его было вылететь в Лос-Анджелес ближайшим же рейсом и пристрелить Хефнера. Всё равно, что ему за это будет…
Но постепенно он стал понимать отчаянность своего шаткого положения…Понимать, что теперь он окружен врагами и реально ничего не сможет поделать против их козней. Раз его дочь попалась на эту удочку, то он виноват в этом сам, потому что из-за своей работы не уделял дочери должного внимания, и ему оставалось только одно – платить…Он заплатит эту чудовищную сумму, но имя его дочери никогда не будет смешано с грязью!
Побледневший Коди проверил дату журнала – все правильно – журнал «из будущего». Этот проклятый номер увидит свет только через месяц. И все-таки, он должен серьезно поговорить с дочерью, прежде чем заплатить Хефнеру столь огромный выкуп.
Коди захлопнул «Плейбой» и отбросил ненавистный глянец в сторону, когда вдруг на последней странице «Плейбоя», там, где располагалась реклама косметики и прочей девчоночьей ерунды, он увидел улыбающееся лицо своего вымогателя. Оно как будто ухмылялось ему в ответ, спрашивая: «Ну, что, губернаторский ублюдок, каково?» Коди хотел было вышвырнуть журнал в окно, когда заметил, что на фотографии, рядом с Хефнером в своей неизменной розовой пижаме Кролика Плейбоя и розовых «кроликовых» тапочках с ушками стоит уже знакомое ему лицо молодого человека, которое он уже где-то точно видел. В какой-то момент губернатору показалось, что он тронулся рассудком, потому что в молодом человеке он узнал своего садовника Маолина. Только теперь на нём были не те жалкие джинсовые рабочие лохмотья, в которых он привык видеть своего садовника за стрижкой газона, напротив, на нем красовался дорогой итальянский фрак с иголочки и элегантный красный бант в белый горошек – фирменный знак Плейбоя.…Забавные розовые ушки кролика были одеты ему на голову, как и у толпы полуобнаженных улыбающихся гидролизно-блондинистых «заек» в розовых фривольных купальниках, что окружали эту парочку, и являвшихся как бы массовкой, фоном, оттеняющим двух обнимавшихся мужчин посередине. Они даже улыбались с Хефнером одинаково-фальшивыми улыбками глянца…
Под фотографией Барио прочёл: отец Хью Хефнер Второй со своим сыном и наследником Маолином Хефнером Младшим и моделями. Дальше следовала статья: «Хефнер передает свое дело сыну». Коди впился в немногословный (как, впрочем, и весь «Плейбой» с его картинками) текст, расположенный под фотографией и прочел:
Уважаемые читатели, с радостью спешу сообщить Вам приятную новость. Начиная с этого юбилейного номера «Плейбоя» открывается новая жизнь нашего Журнала. Я долго думал и решил, что новое столетие самого знаменитого развлекательного Журнала Америки нужно начинать по-новому. Поэтому, начиная с этого знаменательного во всех отношениях юбилейного выпуска, я с гордостью передаю в качестве короны главного редактора журнала знаменитые ушки кролика «Плейбоя», а вместе с тем полномочия правления старейшего эротического журнала Америки моему единственному сыну и наследнику Маолину Хефнеру …
Коди схватился за голову. Все увиденное и прочитанное, как всегда в немногословном «Плейбое», казалось ему бредом, дурным сном, чьей-то дурацкой, но такой жестокой шуткой. Ему хотелось поскорее выбросить этот проклятый журнал из окна и забыть обо всем, как забываешь о дурном сне,… но его дочь и этот садовник…
О, боже, теперь ему стало все мучительно ясно. Не даром же эти слухи от Ло, в которые он упорно не верил, думая, что мстительная желчной женской местью кухарка распространяет всю эту глупость из-за того, что злится на Руби за ту выходку… с фламенко…Домой, немедленно домой!
Только сейчас Коди Барио понял, что все это время, пока он читал журнал, машина стояла на месте.
-Почему не едем?! – открыв кабинку водителя, закричал губернатор.
-Сэр, дальше нельзя! Впереди по курсу гроза! -уже сквозь вой бури кричал ему охранник. - Нас может завалить деревьями!
-К черту, мы едем! Немедленно!
-Но, сэр, говорю вам, это не безопасно!
-Никаких «но», иначе вам придется искать другую работу! – решительно ответил Коди. Против таких «аргументов» у его верных слуг обычно не находилось возражений.
Лимузин пустился через гудящий от грозы лес. К счастью, когда они снова тронулись в обратный путь, буря стала понемногу утихать. Только в одном месте дорога была завалена двумя рухнувшими соснами, но не без помощи плечистых паладинов губернатора её тут же удалось расчистить.
Когда губернатор прибыл в Ринбоу, было уже сосем темно. Чтобы не беспокоить Руби, которая обычно в это время спала, он решил отложить трудный разговор с дочерью на завтра, а сегодня сделать вид и заставить внушить самому себе, как будто ничего не произошло, и он ещё ничего не знает ни о каких скандальных съемках Руби в «Плейбое», ни об этом проклятом письме вымогателя Хефнера. Единственное, чего дико хотел губернатор, что случалось с ним крайне редко, - спать.
У него ещё была последняя надежда, что это чудовищная провокация нарочно подстроена кем-то из его политических недоброжелателей в конгрессе, что его дочь Руби не имеет к ней никакого отношения. Коди знал, что его дочь не умеет лгать, и, если он, глядя ей в прямо в глаза, сурово призовет её к ответу, она вряд ли сможет солгать отцу. И если она ответит, что не знает ни о каких съемках в «Плейбое», - он готов был поверить ей.
Несмотря на то, что после дурацко-неудачного дня, Коди смертельно хотелось спать, перед тем как рухнуть в свою постель, он прежде, как обычно, направился в комнату к дочери, чтобы поцеловать свою «малютку» на ночь.
Каково же было его удивление и ужас, когда у порога её спальни он, вдруг, увидел… того самого садовника Маолина, который в пестром халате Руби преспокойно нес в её комнату полный поднос яств. Единственный глаз губернатора буквально вытаращился от удивления, он хотел что-то закричать наглецу, но голос застыл где-то глубоко в горле. По-видимому, дерзкий садовник, так и не заметил присутствия губернатора, потому что захлопнул дверь в комнату Руби прямо под носом хозяина Ринбоу.
Коди не мог опомниться. Он просто стоял возле запертой двери, в которую только что скрылся садовник, и, не смея ничего понять, только глупо и беспомощно хлопал своим единственным глазом.
-А вот и я! – послышался в дверях обрадованный голос Маолина.
-Наконец-то, дорогуша, а то я думала, что умру с голоду, - раздраженно выдохнула Руби. - Ну-ка, что у тебя там? Вываливай. Ты принес все, как я заказывала?
-Да, милая, – словно её личный слуга, Маолин услужливо установил поднос -скамейку на колени лежащей в постели Руби и, открыв блюда, с холопской услужливостью «человека» подал салфетки и вилки, но едва Руби успела поддеть двузубой вилкой анчоуса, чтобы опустить соленый, истекающий маслом ошмёток филе в рот, как в дверь раздался чудовищный стук. Вернее в дверь не стучали – это был не стук, а какой-то скрежет ломаемого замка, в дверь буквально ломились. В первую секунду перепугавшейся Руби даже подумалось, что это были террористы, захватившие Ринбоу.
-Дочка, открой! – послышался крик отца за дверью. Руби вздрогнула, вилка с анчоусом с проворством фокусника выскочила у неё из рук, и противная полоска жирного, масленного филе гадким лягушонком скользнуло по её хорошенькой чистой шейке и скрылось в её кружевном белоснежном пеньюаре, но Руби уже не заметила этого неприятного происшествия. Слушая сильные, глухие удары в дверь, она с ужасом могла наблюдать, как дверь тряслась, а щеколда вот-вот готова была выскочить из гнезда.
-Открой Руби!!! Сопротивление бесполезно, я знаю, что вы там, оба!!!
-Отец вернулся, - с какой-то глупой, детской растерянностью едва смогла вымолвить Руби, хлопая на Маолина округлившимися от ужаса глазами. –Если мы не откроем, он выломает дверь и убьет тебя, - совершенно спокойно заключила она, как будто так оно и должно быть, как, вдруг, схватив Маолина за руку закричала: -Что делать?! Что делать, Мао?! Что нам делать, скажи?!
-Я не знаю, - только и мог вымолвить побелевший, как полотно избранник, который смотрел, как щеколда танцует под мощными ударами ног губернатора.
-Всё пропало, мы в западне! В западне! Отец убьет тебя! –испуганно за причитала она быстрой скороговоркой, зачем –то тряся и без того растерявшегося неожиданным поворотом событий остолбеневшего от ужаса Маолина за волосы.
-Ну и пусть, теперь я больше не боюсь его, - вдруг, воинственно сжав кулаки, храбро ответил Маолин, и, едва натянув брюки и рубашку прямо на голое тело, уже собирался идти открывать дверь, когда насмерть перепуганная Руби буквально вцепилась ему в руку.
-Нет, Маолин, не надо! Это не выход! Отец убьет тебя! – хватая за руки Маолина, закричала Руби. – Ты должен бежать – это самое лучшее для тебя теперь! Прыгай, прыгай скорее в окно, иначе сейчас он ворвется сюда, и будет слишком поздно! Я хорошо знаю своего отца! Он не простит тебе…! Никогда! Он не пощадит тебя! Беги же! Не думай обо мне! Он любит меня! Мне он ничего не сделает! Беги же!– Мощными ударами ног губернатор уже доламывал щеколду, так что щепки твердого красного дерева летели во все стороны, словно стружка на лесопилке.
-Нет, я не трусливый заяц, чтобы всё время бегать от твоего отца, - гордо заявил Маолин. - Я расскажу ему все, как есть, и будь, что будет. Во всяком случае, я не дам убить ему себя, как паршивого кролика.
-Мао, нет, Мао послушай, ты не можешь… - попыталась переубедить его Руби, но докончить фразу она не успела, потому что в ту же секунду, ударом несокрушимой железной руки губернатора щеколда сорвалась, и властитель Флориды буквально ворвался внутрь.
Ещё три секунды длилась ужасная немая сцена. Исцарапанный схваткой с дверью, взъерошенный и окровавленный синяками губернатор (очевидно, он также бился в дверь головой) стоял в проходе двери и, словно осажденный корридой бык, дико вращая единственным глазом, смотрел на влюбленных, которые буквально вжались в свою постель, как два перепуганных голубёнка, в чье гнездо внезапно ворвался беспощадный ястреб.
Коди не кричал и не ругался. Наоборот, не издав из своего горла ни единого ругательства или проклятия, которыми обычно изобиловала губернаторская речь, когда он рассчитывал своих подчиненных, что называется, «за камерой». Наоборот, не говоря ни слова, он с проворством кошки молча подскочил к Маолину и схватил его за ворот рубашки. Наследник Плейбоя повис в его беспощадных руках, словно тряпичная марионетка. В эту секунду юный Хефнер выглядел настолько противно и жалко, что самой Руби было стыдно смотреть на своего беспомощного жениха, который скулил в душащих руках отца, словно полудохлый щенок, которого живодер ASPCA ухватил за шкирку, чтобы швырнуть в газовую камеру.
Бедняжку словно парализовало от ужаса – она могла только сидеть на кровати в своём дорогом кружевном пеньюаре и смотреть эту кошмарную сцену удушения собственного жениха. Наконец, она опомнилась и бесстрашно бросилась между двумя мужчинами, заступаясь за Маолина, Руби буквально закрыла его от отца своим телом.
-Нет, отец, не смей! Оставь его! Я люблю этого человека!!!
Этот отчаянный поступок дочери, словно вернул в сознание Коди. Он понял – ещё секунда и он бы реально придушил этого ублюдка Хефнера насмерть, тогда бы сюда ворвалась охрана…. и все бы увидели, что сенатор от штата Флорида только что совершил убийство любовника собственной дочери…Охрана поместья уже бежала на шум драки…чтобы спасти губернатора.
После первых секунд животной ярости, ярости неконтролируемой и неосознанной, наступило похмелье. Он отпустил Маолина, уже толком не зная, что с ним делать – продолжать душить или же оставить мальчишку в покое, предоставив тем самым наглецу его законное право на жизнь, – то и другое казалось совершенно бессмысленно. Все трое стояли друг против друга, тяжело дыша, только было слышно только хриплое покашливание посиневшего от удушья Маолина, который ещё держался за передавленную шею.
-Так значит, это всё правда, - немного опомнившись, от драки, заговорил губернатор, - ты больше не девственница!!! Все это время, пока я отсутствовал в поместье, ты прямо за моей спиной трахалась с ним, со своим садовником, с этой узкорылой, желторожей, вонючей китайской обезьяной?!! Как ты до такого докатилась, дочь сенатора?!
-Да!!! Да!!! Да!!! Я уже давно не девственница!!! Я, как ты говоришь, трахалась с ним, потому что я люблю его! Люблю!!!– уже почти не отдавая себе отчет, закричала в ответ Руби. – Я люблю этого человека и собираюсь за него замуж! И ты, папа, не сможешь помешать мне в этом!
-Бедная, бедная моя девочка, ты даже не знаешь его настоящей фамилии этого негодяя, который все это время так удачно маскировался под газонокосильщика. Его фамилия не Лин, его настоящая фамилия…
-Хефнер, -невозмутимо подтвердила Руби.
-Как, ты уже знаешь всё?!! – ещё больше удивился губернатор.
-Да, папа, - уже совершенно спокойно заговорила Руби. – Если девушка выходит замуж, то она, наверняка, должна знать фамилию своего возлюбленного. Маолин - сын владельца «Плейбоя» Хью Хефнера. Я люблю этого человека и послезавтра выхожу за него замуж.
-Как?!!! Значит, уже завтра?!!!– заорал губернатор, так что от злости его единственный глаз чуть было не выскочил из орбит. (Стрелка часов перевалила за полночь).
-Очень просто. Завтра мы едем в Мэриленд, где нас распишут.
-Нет, ты не посмеешь, дочка,…
-Посмею, папа, ещё как посмею, потому что теперь у меня есть СВОЯ ЖИЗНЬ, и я никому не позволю ЕЮ КОМАНДОВАТЬ, ДАЖЕ СВОЕМУ ОТЦУ, - почти по логам уверенно бросила в лицо родителю бунтарка, отчеканивая каждое слово, чтобы отец мог лучше понять, о чем она говорит ему.
-Неблагодарная мерзавка, так ты за этим ты прежде снялась с голой задницей у его папаши в «Плейбое», как последняя проститутка!!! Чтобы специально опозорить меня перед побегом со своим плейбоем?!!!
-Это мое дело, па, - стараясь держать себя в руках под обстрелом обидных ругательств, градом сыпавшимися на неё от родного отца, продолжила Руби. - Я не обязана отсчитываться за свой выбор, потому что я взрослая девочка и отныне сама зарабатываю себе на хлеб, так, как считаю нужным!
-Подлая дрянь, продажная проститутка, да, как ты не понимаешь – ты же опозорила меня перед всеми сенаторами, перед президентом, перед всей Америкой! …Девка!!! – от громкого ругательства отца Руби вздрогнула, словно её ударили хлыстом, и виновато опустила глаза, но потом она гордо расправила грудь, и, нагло глядя прямо в единственный глаз отца, гордо выпалила:
-Плевать мне на твоих сенаторов, президента и на всю твою хваленую Америку заодно! Мое счастье для меня важнее всех твоих президентов и всей политики США! Всё кончено, папочка, завтра утром я съезжаю из этого опостылевшего поместья, что на долгие годы стало мне золотой тюрьмой!
Не помня себя от злости, губернатор схватил злосчастный «Плейбой», который ещё болтался в кармане его брюк, и, скрутив ненавистный глянец вместе «С новой Мерлин» в увесистую трубку, стал с силой хлестать ею дочь по лицу.
От первого удара Руби только как-то забавно подскочила и попятилась назад. Слишком уж неожиданно ей получить унизительную оплеуху от отца. Её было не больно, а только непонятно … как отец мог бить её, её неприкасаемую дочь сенатора, которую все так любят…. Последовал второй удар, третий, четвертый, и от каждого удара Руби только забавно подскакивала и пятилась назад – она даже не пыталась закрыть лицо руками, не пыталась защититься от ударов…Со стороны это выглядело почти смешно – словно губернатор сшибал налипших на лицо дочери мух, да так сильно, что только золотистые волосы Руби разлетались в разные стороны.
-Дрянь! Проститутка! Продажная девка! Предательница! – хлеща Руби по лицу, повторял губернатор. - Ты такая же дрянь, как своя мать! Я думал ты, моя дочь, ты за меня, а ты…А ты такая же шлюшка, как она! Как все они!... Сучки! Сучки! Сучки! – Разошедшийся в своей отчаянной ярости, губернатор уже не мог остановиться. Последний удар был особенно сильным. Из носа Руби хлынула кровь. Закрыв ладонями уже разбитый в кровь нос, Руби заплакала и упала на постель, но, уже не руководствуясь правилом, что «лежачего не бьют», Коди снова занес на дочь руку.
-Хватит! Прекратите это! – подскочивший Маолин буквально повис на бьющей руке губернатора, едва не оторвав протез.
-Ах, это опять ты, маленький ублюдок Хефнера, х…нов газонокосильщик, Форест Гампф, мать твою... Я тебе доверил тебе, что?! - подстригать траву, а вместо этого ты, чертов ублюдок, сотворил что?! - соблазнил мою дочь! Ну, что маленький похотливый сучонок Хефнер, теперь настало время разобраться с тобой за всё. Будешь знать, мерзавец, кого трахать… - Оставив плачущую дочь, Коди угрожающе стал надвигаться на Маолина. Он уже занес свою железную руку над его головой, чтобы сразить его ударом в лицо, когда Руби с душераздирающим женским визгом буквально вскочила на своего отца и повисла у него на шее, больно зажав ладонью его единственный глаз.
-Беги, Маолин, беги! Он всё равно убьет тебя!
Маолина не надо было долго упрашивать, «собрав руки в ноги» возлюбленный жених губернаторской дочки рванул к двери и был, как был.
В беседке «Журавлика» его уже ждали взволнованные «товарищи». Они видели всё, что происходило в комнате Руби, через свой потайной монитор, замаскированный под обыкновенный старый телевизор.
-Маолин, хвала небесам, а мы то уж думали, что пора бежать вверх выручать тебя! – Один из китайцев - садовников обернулся, и, вдруг сняв длинный парик, оказался тем самым дядюшкой Чином из ресторана в квартале Красных Фонарей. Теперь он, как ни в чём ни бывало, говорил безо всякого акцента, как будто прожил в Америке всю свою жизнь. – Ну что же ты, не узнал меня, мой малыш?!
-Дядюшка Чин! – воскликнул обрадованный Маолин. - Постой, но как ты тут оказался?! – удивился он.
-Теперь ничему не удивляйся, мой мальчик. Я тоже, как и ты, работаю на китайскую разведку, только с самого начала приезда во Флориду. И все это время, пока ты был в поместье, являлся вашим тайным связным, передающим информацию в Пекин. Это я порекомендовал тебя через твоего отца нашим верным товарищам в Пекине. За это в качестве тайного агента мне доверили прикрывать всю вашу операцию на заключительной её стадии. Что ж, мой мальчик, спешу поздравить тебя с победой, наша миссия удалась, ты покорил непослушную девчонку – теперь губернатор в наших руках!
-О чем вы говорите, дядюшка Чин?!! – чуть не плача, закричал Маолин, которому происходившее с ним теперь казалось каким-то затянувшимся ночным кошмаром.
-О том, что завтра ваши судьбы будут навсегда связаны, и мы сможем управлять губернатором через тебя.
-Нет, этого никогда не будет – я выхожу из игры! Завтра мы женимся с Руби и навсегда уезжаем из Флориды! Так что разбирайтесь тут со своим губернатором сами! Вся эта грёбанная Бондиана не для меня!
-Что ж, Мао, это твое право, только не забывай о системе У-Ши-Бай, из этой древней китайской игры ещё никто не выходил живым, не выполнив до конца своей миссии, - как бы ненароком намекая, пригрозил ему один из «товарищей».
-Да пошли вы все!!! – закричал на них Маолин, и бросился вон из беседки, туда, где его уже ждала розовая «двушка».
-Постой, мой мальчик, ты слишком спешишь, не обдумав, нам надо серьезно поговорить! – дядюшка Чин схватил убегавшего Маолина за руку.
-Дядюшка Чин, значит весь этот спектакль был изначально подстроен? Я то, дурак, думал, что вы мой единственный близкий родственник, который вырастил тебя, и на которого я мог положиться в этом проклятом жестоком мире, а вместо этого вы оказались всего лишь грязным шпионом, приставленным только для того, чтобы следить за мной, как я выполняю свою грязную миссию с Руби! Вы, вы, в тысячу раз чудовищней моего ненормального папаши Хефнера! Господи, каким же я был идиотом, почему я сразу не догадался - это вы, а не он затеяли всю эту мерзостную игру, в которой я был только жалкой пешкой! Да, кстати, где, же ваш смешной акцент китайского дурачка?!…Этому тоже учат в твоей «народной» разведке?!
-Погоди ты, Мао, ты меня не правильно понял….
-Чего уж тут понимать! Отойди от меня, дядюшка, я больше не желаю видеть ни тебя, ни кого из твоих гадких китайских приспешников-шпионов. Если хотите, дядюшка, то, чтобы не нарушать ваш проклятый У-Ши-Бай, можете пристрелить меня прямо здесь, стреляйте, потому что я действительно люблю губернаторскую дочь, и больше не желаю вести ни с ней, ни с её отцом двойную игру по вашим правилам! Стреляйте же! – Маолин храбро подставил свою грудь.
-Послушай, Маолин, я здесь не причем, я, как и ты, всего лишь сам пешка в этой жестокой игре под названием «Народная Разведка Китая», причем пешка, играющая по чужим правилам. Эту операцию затеял не я, а Министерство Госбезопасности Китая, чтобы перекроить политическую карту мира, подстроив злейшего врага Америку под интересы Поднебесной. Это было давно, когда ты ещё был маленьким и жил в поместье отца. Для операции под кодовым названием «Флоридский Левиафан» нам нужен был красивый мальчик, в которую могла бы влюбиться его красивая девочка, и, кроме тебя, эту роль не мог сыграть никто. Твой отец, как верный агент разведки, которому Пекин тайно оплатил все расходы по восстановлению журнала, специально растил тебя на эту роль долгие годы, если бы не вмешалась мать, которая выкрала тебя неизвестно куда, и чуть было не спутала нам все карты…
-Так это вы?!! Вы продали мою матушку этому извращенцу за деньги, а затем засадили её в тюрьму?!!! Так значит весь этот кошмар, оплаченный страданиями моей матери, был всего лишь тем, что изначально входило в планы Министерства Госбезопасности Китая?!! Значит, всё это время меня выращивали в поместье Хефнеров, как красивое породистое животное, только затем, чтобы потом отдать на развращение этой капризной, богатенькой, белокурой стерве, которая к тому же на полных семь лет старше меня! Я думал наша любовь – это судьба, а оказывается, весь этот папенькин план по соблазнению девчонки губернатора изначально входил в планы Поднебесной, а я, сам не зная того, готовился как красивая услужливая проститутка, способная удовлетворить всех, включая красотку Руби, у которой, от сидения в золотой клетке Ринбоу без мужика поехали мозги…Теперь понятно, почему она сразу клюнула на меня, как рыбка Цзиюй на висевшего на крючке китайской разведки мотылька Цзинцзия. Будь с ней в поместье кто-нибудь другой, к примеру, её дружок детства Кью, – Руби точно так же влюбилась в него, и точно так же трахалась с ним все ночи напролет, потому что физиология двадцати пятилетней девственницы все равно рано или поздно потребовала бы свое! Господи, как же, в самом деле, все это просто и пошло!
-Тише, ты, Мао, успокойся, товарищи могут услышать нас!
-Как это все чудовищно!!! – схватившись за голову, скрипя зубами, простонал понявший всё Маолин. – Как это всё обыденно, грубо и грязно…Кругом только гадость и обман, прикрывающий эту гадость. Даже собственные родственники предают тебя, что уж говорить о других!
-Нет, Мао, ты опять все не так понял! Я не продавал ему твоей матушки, клянусь тебе!– Хефнер действительно похитил её, а потом мне пришел этот проклятый приказ из Пекина. Я, как шпион Поднебесной, не мог не повиноваться – иначе бы в одночасье потерял свою голову. Они не пощадили бы даже тебя, ребенка, а тем более твою матушку, поверь мне Мао, я говорю правду – те, на кого мы работаем сейчас– это страшные люди, они готовы на все ради достижения своей цели! Для двух миллиардного Китая человеческая жизнь – ничто, пыль, понимаешь, пыль! Все эти годы, ты и твоя матушка, единственные мне близкие люди, были у них, что-то вроде заложников, через которых они могли контролировать и подчинять меня! Все эти годы, старательно разыгрывая роль полуграмотного иммигранта - владельца фанзы, я как мог, спасал тебя и твою матушку от гибели!
-Интересно, это как же, в тюрьме?!! – поднимая на дядюшку глаза, с саркастической злобой переспросил Маолин.
-Это было единственным надежным для неё местом, где ей не грозила смерть от китайской разведки.
-Да, если не считать того, что там моей мамочке, чуть было, не проткнули живот сокамерницы?! Я сам видел шрамы!
-Все эти шрамы - имитация, для того, чтобы получше вышибить слезу из твоей невесты, ты вскоре сможешь убедиться в этом сам. Когда-то я хотел пустить слух, что мисс Линг умерла в тюрьме, что её зарезали сокамерницы, чтобы, наконец, эти люди оставили мою сестру в покое, и помочь ей снова бежать вместе с тобой, но у меня тогда ничего не вышло…как и с поджогом этой грёбанной свалки…
-Господи! –всплеснул руками Маолин, - неужели, и тут постарались наши китайские товарищи!
-Поверь, Маолин, я только хотел помочь тебе защититься от влияния Поднебесной. Единственным выходом для тебя теперь является бегство. Ты должен бежать, Мао! Бежать от всех – это твой единственный шанс на спасение.
-Но куда?!
-К твоей матушке. Она уже ждет тебя в аэропорту Майами вместе с деньгами твоей бывшей невесты. Рейс Майами –Пекин отбывает завтра вечером.
-В Пекин?! - с ужасом переспросил Маолин. В первую секунду ему показалось, что он ослышался, но нет, дядюшка Чин явственно произнес это слово - «Пекин». Пекин – это столица Китая. Ехать в Китай, откуда ему грозила опасность - быть может, тюрьма и даже смерть?!! Да это был верх сумасшествия!!!
-Не удивляйся, мой мальчик, - словно поняв мысли Маолина, ответил дядюшка Чин. – Ты поедешь в столицу Китая, потому что это единственное место, где вы с матушкой можете скрыться.
-Скрыться?!!! В столице Поднебесной?!!! Я ничего не понимаю!!! Ты же сам только что утверждал, что мне…
-Погоди, Маолин, помнишь в детстве я рассказывал тебе сказку про одного сообразительного зайчишку, которому удалось скрыться от дракона, только потому, что тот сообразил спрятаться у него под хвостом, в то время, как других зверей, прячущихся в лесу, дракону удалось найти и сожрать. В Пекине ты будешь под хвостом у «Красного Дракона»*, и он не найдет тебя среди двух миллиардов своих жителей. Это единственное место, где никакая система У-Ши-Бай, ни твой папаша, работающий на «народную» разведку тебя не найдет, потому что им и в голову не придет разыскивать тебя там, в самом гнезде Дракона.
-Нет, дядюшка Чин, я не верю вам – всё это чудовищная провокация! Как только я сойду с трапа самолета в Пекине, меня тут же схватят , как опасного государственного преступника и казнят, как предателя Поднебесной! К тому же я, хоть и китаец, но не знаю и слова по – китайски. Я вырос в Америке…Что я буду делать там, в стлолице Красного Дракона?!
-Прятаться…Послушай, Мао, у тебя всё равно нет другого выхода– либо довериться мне, либо погибнуть в одиночку! Вспомни, хоть раз жизни я сделал тебе плохо?! Я и сам рискую сейчас жизнью из-за тебя! В любой момент наш разговор могут услышать «товарищи»!
-Я не могу… я запутался… я ничего не понимаю! - замахал руками совершенно растерявшийся Маолин.
-Просто доверься мне, Маолин, ладно? Когда в Аэропорту тебя встретит твоя матушка – всякие сомнения отпадут. А сейчас не теряй времени – у черного входа тебя ждет твоя машина! К завтрашнему дню ты должен прибыть в Майами! Вот это тебе, на всякий случай, - дядюшка Чин протянул Маолину небольшой пистолет.
-Зачем это?! – вытаращив глаза, отпрянул от «подарка» Маолин.
-Теперь всё возможно. В дороге может случиться всякое - ты должен суметь защитить себя.
-О, боже, он заряжен?!
-В подобной ситуации дядюшка Чин не станет подсовывать тебе «куклу».
-О, боже!
-Торопись мой мальчик, пока губернатор не успел опомниться, иначе тебе конец.
-А как же ты, дядя? Они же убьют тебя!
-Скажу, что спрятал тебя до времени, а сам тоже ударюсь в бега. Я встречу тебя в Пекине, в условленном с твоей матушкой месте, и с нашими деньгами мы навсегда распрощаемся с нашим проклятым прошлым. Поверь, мой мальчик, старого хитрого лиса Чина Красному Дракону тоже будет не так-то просто сожрать, потому что главным искусством старого лиса является то, что он способен вовремя убраться со сцены действия, - прижмурив довольные глаза, засмеялся дядюшка Чин.
-Прощай, дядя, Чин! Прости, но Джеймс Бонд вышел из меня х…новый! – грустно усмехнулся Маолин.
-Нет, как раз наоборот, ты справился со своей миссией «на отлично» – теперь остается самое главное - покинуть сцену действия, - улыбнулся дядюшка Чин. – Запомни, самое главное в нашей работе шпиона – это вовремя убраться.
-Да, дядюшка Чин, - уже убегая, обернулся Маолин. – У меня есть ещё одно дело…последнее…
-Какое дело?
-Я всё таки не хочу, чтобы Руби досталась ему.
-О ком ты говоришь, Мао?
-Об этом негодяе Кью…Я уверен, как только я уеду, её папаша тут же выдаст её замуж за Кью, чтобы скрыть позор доченьки.
-О чем ты говоришь? Я не понимаю? Какой ещё позор?
-Разве есть что-нибудь более понятное? Я говорю о Руби – девчонка ждет от меня ребёнка, вот что! – как-то небрежно выпалил Маолин, словно речь шла о каком-то досадном пустяке.
-Вот это новость, Маолин! Признаться, такой прыти я от тебя не ожидал! – удивленно пожал плечами дядюшка Чин.
-Однако, уже поздно что-то менять. Руби ни за что на свете не пойдет на аборт. Остается одно – навсегда отвадить этого ублюдка Кью от Руби и моего ребенка. Я не хочу жить с чувством, что моего сына будет воспитывать кто-то другой.
-И что ты мне предлагаешь? Убить внучка Кью?
-Боже упаси, дядюшка Чин! Откуда у вас такие мысли? Я предлагаю оружие посильнее? От бабушки я слышал, что вы неплохой каллиграф и неплохо владеете пером.
-Ну и что из того?
-Значит, вы неплохо умеете подделывать чужие подчерки и подписи…Надеюсь, в школе китайских шпионов учат и этому?
-Маолин, что ты хочешь этим сказать?! – возмутился дядюшка Чин.
-Так вот, я, как руководитель подпольной шпионской ячейки, препоручаю вам, мой верный тайный агент, мою последнюю миссию. Вы должны написать подчерком Кью самое грязное и отвратительное письмо, в котором вы от имени Джима дадите ей полный отказ. Обзовите мою невесту сучкой, проституткой, китайской циновкой, как угодно, только не стыдитесь в выражениях, дядя Чин. И главное – его подпись…я хочу, чтобы в конце стояла подпись внука бывшего президента Джимми Кью…Это письмо навсегда отобьет желание у Ру встречаться с ним.
-Да это же подло, Мао!
-Подло! Я знаю, подло! Но, поверьте я делаю это только из любви к Руби и её ребенку! Если вы не сделаете этого грязного дела, то навсегда погубите меня. Я не смогу жить, зная, что моя Руби лежит в объятиях этого подлого, мелочного придурка, что мой сын, как последний ублюдок, воспитывается у моего счастливого соперника, и тот издевается над моим малышом, только потому, что знает - этот ребенок от меня.. Я не смогу жить с осознанием этого! Пусть лучше она не достается никому, только бы не страдало невинное дитя!
-Но обязательно будут другие! Что мне прикажешь писать подобные письма всем её ухажерам?
-Пусть другие, только не он, - сжав зубы, ответил Маолин. От ревности на его глазах навернулись тугие мужские слезы и бешено заходил кадык под кожей.
-Ну, ты даешь, Мао! Неужели, ты и в правду влюбился в эту девчонку, раз так дико ревнуешь её к внучку покойного президента?
- Это не ваше дело, дядя, - злобно буркнул Маолин. - Так вы выполните мою последнюю просьбу?– уже бледнея, спросил Мао. – Мне важно знать это!
-Хорошо, я обещаю – я напишу ей такое письмо, что у неё отпадет всякое желание не то, что встречаться, а даже разговаривать с Кью по телефону, а теперь беги! Кажется, что в доме началась какая-то заварушка. Сейчас вся охрана сбежится сюда!
Маолин не стал долго себя упрашивать. Он пустился по уже знакомой тропинке, ведущей в кусты мандаринов, и выскочил через потайной вход в калитке, где его уже ждала его крохотная розовая малометражка, на которой он немедленно отправился в Майами.
Тем временем в самом поместье Ринбоу, в знаменитом розовом будуаре красавицы Руби, происходили события, о которых Маолин не мог знать, да и, поглощенный своим паническим бегством, спасая свою собственную шкуру, уже, быть может, не желал знать.
-Зачем?! Зачем ты не дала мне убить этого ублюдка?! Зачем?!
-Как ты не понимаешь, папочка, я люблю его! люблю!! люблю!!! - словно завороженная, сквозь плач повторяла Руби, вытирая окровавленный нос платком.
- Он же продал тебя своему папаше, продал тебя как последний предатель, как сутенер, продающий мою дочь, словно последнюю проститутку в публичный дом! На, смотри! – Коди буквально швырнул дочери конверт. – За этот журнал с твоими фотографиями в стиле «ню» его папаша требует с меня десять миллионов долларов! Пойми, эти Хефнеры…они извращенцы, вымогатели и преступники!…Всей их семейке самое место в тюрьме!…
-Нет! Нет!! Нет!!! Маолин не вымогатель и не преступник! Он не такой, как его отец! Наоборот, полюбив меня, он, пытался уберечь меня от своего отца. Это я во всем виновата, сама и только сама! Я солгала ему, зачем я еду в Лос-Анджелес, солгала, как и тебе, иначе Маолин уберёг бы меня от этого непростительного шага! Он ни в чем не виноват, папа! Ни в чем!
- Уберечь!!! Наивная девочка! И ты поверила ему?! Поверила ему, этому выродку семейки Хефнеров?! На, смотри!!! – С этими словами Коди схватил заплаканную дочь за волосы и с силой придвинул её голову к фотографии на последней странице журнала. – Смотри же хорошенько!!! Что ты видишь?! – это твой плейбой, твой вонючий монго, со своим любимым папашей! - Коди поочередно тыкнул пальцем на снимок обнимающихся отца и сына. – Посмотри, как эти извращенцы улыбаются, как они стоят в обнимку! Разве можно поверить, что такой сынок когда-нибудь пойдет против своего папаши?! Смотри, смотри внимательно Руби, чтобы по-настоящему не плакать потом, когда будет слишком поздно!!!– (но «было уже слишком поздно», только Коди ещё не знал об этом, и Руби, как полагается, уже ревела, оплакивая свою сломанную судьбу, её тяжелые едкие слезы застилали ей глаза, так что она ничего не видела). –Теперь ты убедилась, моя девочка?!
-Нет, Мао, не такой, он любит меня! – продолжала твердить Руби, как бы не желая до конца верить, во всю ту гадость с вымогательствами, о которой только что рассказал ей отец.
-Тогда читай, читай вот это! Ведь старый кастрат за тебя обещал Журнал своему единственному выродку, не так ли?!
- Да, я знала об этом! Мао сам рассказал мне обо всём. Сначала Мао прибыл в поместье, потому что действительно хотел заполучить мое согласие на съемки, но потом мы по-настоящему полюбили друг друга! Мы не можем жить друг без друга! Это правда, отец! Правда!!!
-Так ты думаешь, что, пойдя на поводу Хефнеров, они сделают тебя новой совладелицей журнала?!!
-Возможно.
-Так за это ты продалась юному Хефнеру?! За эти гребанные картинки сомнительной художественной ценности ты трахаешься с ним, как последняя старлетка с Бродвея?! Дешево же ты продала свою девственность, дочь губернатора Флориды!!!
-Не надо так, отец! Я никому не продавалась! Мы действительно любим друг друга!
-Кого, эту косорылую китайскую обезьянку?! Этого твоего желторылого монго!
-Не правда, Маолин – самый красивый парень в мире!
-А помнишь, я когда-то подробно рассказывал тебе, как обследуют не девственниц – то есть, тех девочек, которые уже переспали с мальчиками. Берут металлическую гинекологическую ложку и круговыми движениями начинают расковыривать ею, до самой матки.
-Нет, отец не надо!!! –предчувствуя катастрофу, закричала побледневшая, как полотно Руби.
-Слишком поздно, Ру, я предупреждал тебя, но ты не послушалась. Сейчас я позову своего личного гинеколога, он раздвинет тебе ноги и обследует тебя как женщину прямо при мне, на этой постели, – это послужит тебе хорошим уроком, как трахаться со всякими проходимцами! Со всякими монго, нигерами и тому подобными черномазо-желторылыми грязными макаками…
-Нет, отец, н-е-е-ет!!! Пожалуйста!!! только не ложка!!! Ради всего святого!!! Я не вынесу ложки!!! – вытаращив огромные голубые глаза на побелевшем, как бумага лице, закричала обезумевшая от страха Руби.
-Как это надо, Руби! Кто его знает, что занесла в тебя эта желторотая обезьяна на своем грязном ссаном члене?! Быть может, у тебя там обнаружат желтые китайские монго -бациллы, которые необходимо срочно лечить?! Детка, разве ты не знала, что член у мужчины – это самое грязное место на теле, рассадник заразы, а член монго или нигера и подавно! А ты думала, почему в у нас в Америке негласно запрещены межрасовые браки с белыми женщинами. – (Насчет его «своего личного гинеколога», «желтых китайских бацилл» и межрасовых браков «белых женщин» губернатор, конечно же, перегнул палку в своей образности. Он просто хотел припугнуть Руби старой, как мир, страшилкой о гинекологической ложке, которой он запугивал Руби с детства, чтобы хорошенькая девочка Руби держалась подальше от глупостей «плохих» мальчиков, особенно от Джима, но обезумившая от страха бедняжка Руби, которая к тому же до смерти боялась гинекологов, потому что кроме тестеров на беременность, никогда в жизни не была на приеме у настоящего гинеколога и не лежала в гинекологическом кресле, уже не понимала, шутит ли её рассердившийся отец так «по черному» или на самом деле собирается устроить ей эту жуткую проверку. Она ужасом думала, что, как только обнаружится её беременность от «монго», то тот час же, не разбираясь, ей насильно сделают аборт.
-Папа, папочка, пожалуйста, со мной всё хорошо!!! Я здорова, видишь, я совершенно здорова! У меня нет никаких китайских монго-бацилл! Мне не нужен гинеколог! – быстрой скороговоркой залепетала Руби, стараясь выдать из себя кривую улыбку, чтобы «отмазаться» от страшного осмотра.
-Не рассказывай мне сказку, Руби, если ты трахалась с китайцем, да ещё жидовского происхождения, значит, внутри тебя должна поселиться жидо-китайская бацилла. Ты разве не знала, что все нигеры, жиды и китайцы грязные, что у них всех на членах есть специфическая зараза, которая буквально разъедает нежные влагалища белых девочек, почище, чем сифилис! А ты думала, для чего всем этим уродам из жарких стран делают обрезание. Это их черномазым бабам всё нипочем, потому что эти черножопые макаки привыкли плодиться в грязи, как трупные черви в навозе. Все же белые девочки, наподобие тебя, особенно те, которые начали свою половую жизнь с нигерами, жидами и китайцами, обязаны ежемесячно показывать свою вагину врачу, чтобы своевременно начать лечение от расово-венерологической инфекции, передающейся половым путем от низших рас…, - обалдевший от ярости Барио уже нёс полную ерь, но перепуганная до смерти Руби верила ему, потому как привыкла верить в слова своего властительного отца, который, несмотря на свою привою принадлежность к демократической партии Америки, внутри по своим убеждениям был ярым нацистом, почище самого маленького человечка с большой чёлкой* в своё время уничтожившим пол-Европы. Если губернатор Флориды бывал зол и расстроен, то Гитлер с его «Майн Кампфом» выскакивала из него, как пружинный чертёнок из табакерки.
-Папочка, пожалуйста, не надо!!! – Пытаясь спастись от проверки, Руби отчаянно вырывалась из железной хватки его протеза, но беспощадный отец уже не стал слушать её мольбы - вместо этого он достал телефон и, набрав номер, с холодным и невозмутимым лицом произнес следующее:
-Личного врача,… и не забудьте захватить гинекологическую ложку, - сурово добавил властитель Флориды в назидание дочери, нажав при этом на кнопку сброса звонка.
В поместье всегда имелся врач. Когда Доктору Лопу позвонил губернатор, он не знал, что случилось, и поэтому на всякий случай захватил свой объемный медицинский чемоданчик, в котором имелось всё необходимое для оказания экстренной медицинской помощи. Он ещё помнил, как несколько лет тому назад от него даже зависела жизнь единственного внука президента – это ему потом пришлось лечить раненого дельфином Джима, который, вообще, своим неуёмным мальчишеским «непоседством» доставлял ему много работы то с разбитой коленкой, то с изодранным обезьянкой носом, то с подбитым Руби глазом, интересно, что случилось в этот раз, ведь с тех пор, как Джим отбыл из поместья – у него не было вызовов, если не считать экстренный случай с кухаркой Долорес, когда ему на своем собственном хребте пришлось волочить эту визжащую от боли свиную «тушу» до ближайшей «мемориальной» больницы.
Увидев увесистый металлический медицинский чемоданчик в руках врача, услышав тихое побрякивание хирургических инструментов, от страха Руби бросилась на пол и залилась страшным истеричным криком. Теперь она не сомневалась в намерениях отца – ЕЁ «ПЛОАПЕЛЛИРУЮТ».
-А-а-а-а-а!!! А-а-а-а-а!!! Папочка, не надо!!! Я прошу тебя, не надо ложки!!! Я буду хорошей девочкой и сделаю всё, как ты захочешь, даже брошу его, только не надо ложки!!! Пожайлуст-а-а-а-а-а-а!!! – Оторопевшая от перепуга прислуга и охранники, сбежавшиеся на шум с ужасом смотрели на бьющуюся в истеричных конвульсиях Руби, которая обнимая отца за ноги, отчаянно умаляла не давать ей какой-то «ложки». Кроме их двоих никто толком не понимал, о чем это кричит Руби … даже доктор.
Коди понял, что его жестокая шутка зашла слишком далеко, он попытался успокоить дочь, но было слишком поздно. От животного страха, овладевшего ею, Руби потеряла контроль над собой - бедняга уже не сознавала, что происходит вокруг, и из-за чего она кричит. Она могла только – кричать и кричала, так что собственный визг глушил её саму. У неё была неконтролируемая истерика!
-Чего вы встали?!! – заорал губернатор на смотрящую в безмолвии толпу. – У её истерика! Остановите же это!
Подбежавший доктор стремительно набрал в шприц успокоительного, и, выпустив вверх тонкую струйку, с мастеровой точностью вколол ей в вену руки. Вскоре крик перешел в жалобные всхлипы, Руби уже не кричала, но её трясло, словно в простудной лихорадке.
-Что с тобой, моя девочка, что?!! – Словно маленькую Коди нежно обнял дочь и стал гладить её по потным растрепавшимся волосам. – Бедная моя глупая девочка, неужели, ты подумала, что я сделаю тебе плохо?! …А вы что стоите?! Здесь не на что смотреть! – закричал он на прислугу. Все разошлись, и в розовой девичьей комнате остались только двое – сам хозяин поместья и его дочь. – Всё, всё, моя маленькая, я не дам тебя в обиду никому, слышишь, никому!…- Коди целовал дочь в взмыленный горячий лоб. Врач был прав, через минуту тело Руби совсем обмякло, и она преспокойно уснула – прямо на руках отца. Коди уложил её в постель и заботливо укрыл легким одеялом. Он ещё некоторое время прислушивался к её хриплому от сорвавшего голос крика дыханию Руби, прерываемому тяжелыми всхлипываниями, несколько раз по её телу пробежали угрожающие судороги, но потом стихли, и она стала дышать ровно, как спокойно спящий в своей постельке ребенок. Она и напоминала маленькую заплаканную шестилетнюю крошку, такой, какой он когда-то впервые привез её в поместье.
«Какое же у неё сразу стало маленькое лицо!» - с болью заметил Коди, нежно поправляя её потные, длинные локоны. – «Не волнуйся, дочка, пока я жив, я отомщу мерзавцам за твое бесчестье! Я избавлю тебя от этого ублюдка Хефнера, … чего бы это мне это не стоило».
С этой решительной мыслю Барио, сломя голову, сбежал вниз по лестнице. Через секунду алый «Порш» губернатора буквально вылетел из служебных ворот Ринбоу.
Губернатор летел по направлению к единственному аэропорту Флориды – Майами. «Если этот ублюдок поехал к отцу в Лос-Анджелес, то он обязательно будет там», - резонно рассудил Коди.
Так оно и вышло, не проехав и нескольких километров, Коди заметил на шоссе машину своего бывшего садовника. В столь поздний час на главном шоссе Майами, соединяющим столицу с единственным аэропортом, машин было не столь много, и необычно-розовую (очевидно, под цвет розового «Кролика Плейбоя»), «двуколку» Маолина можно было заметить ещё издалека.
Коди решил незамечено пристроится ему в хвост, но «не заметить» роскошный спортивный «Порш», да ещё ярко алого цвета, было невозможно. Маолин сразу же обратил внимание на столь необычный автомобильный раритет, ехавший прямо за ним, и стал газовать зуммером, чтобы пропустить большую машину вперёд. Однако, владелец «Порша» будто не слышал его гудков. Пристроившись к хвосту розовой малометражки, алый «Порш» упорно следовал за ним, не желая проезжать вперед, и не желая слезать с хвоста медленно пятившегося на своих газовых баллонах розового «жучка».
Только сейчас Маолин заподозрил что-то неладное. Уж слишком знакомым показался ему этот ярко алый «Порш». Где-то он уже видел эту роскошную машину с эмблемой вздыбленного коня на капоте, потому что подобные роскошные автомобили запоминаются раз и навсегда, стоит увидеть их лишь раз. Вдруг, страшная догадка ударила в голову Маолина – он вспомнил, где уже видел эту машину – в гараже губернатора, когда, прячась от охранников, ждал там Руби в свой первый день знакомства с ней. Этот великолепный автомобиль как раз стоял в самом конце губернаторского гаража, накрытый прозрачной шёлковой тканью. Маолин тогда сразу обратил внимание на этот автомобиль, и невольно залюбовался его безупречными гранями идеально обтекаемой формы, его великолепной отделкой кожаных сидений из натуральной крокодильей кожи аллигатора. Да, такую машину забыть просто невозможно, потому что такие автомобили делаются обычно под заказ только для самых богатых миллиардеров…
Тут из его горла вырвался внезапный крик, потому что в своём преследователе он узнал того, кого боялся встретить больше всего - губернатора Флориды Коди Барио.
Первой естественной человеческой реакцией юного Хефнера было оторваться от преследователя, но на прямом как стрела шоссе эта затея была бы слишком смешной. Что стоила его крохотная игрушечная «двуколка» против мощного двигателя элитной представительской машины.
Маолин понял, что губернатор преследует его, чтобы поговорить с ним о Руби. Ему вовсе не улыбалось разговаривать с человеком посреди ночного пустынного шоссе, человеком, который ненавидел его и с полчаса тому назад совершенно реально пытался задушить его.
«Порш» посигналил остановиться. Маолину показалось, что губернатор машет ему рукой из окна, чтобы он остановился, но беглец даже и не думал жать на тормоза - страх животной смерти гнал наследника Плейбоя вперед и только вперёд, не останавливаясь, будто у него ещё была реальная надежда сбежать на своей хлипкой машинке.
Тогда Барио предпринял свой излюбленный маневр – он зашёл в бок «жучка» и стал прижимать его к разграничительной линии. Маолин оказался в смертельной ловушке, из которой уже не мог выбраться, что называется, ни в перёд, ни назад, потому что беспощадный «Порш» почти вплотную прижал его к бетонному ограждению, отделяющему полотно дороги от кювета.
В темноте раздался визг тормозов – «Порш» начал тормозить малометражку своим боком. Маолин готов уже был сдаться, но в эту спасительную минуту увидел, что бетонное ограждение внезапно прерывается. Там от главного шоссе сходила боковая дорога. Это было спасение! Его крохотная мобильная «двуколка» с легкостью проскочила на едва заметную тропку в лесу, тогда как быстрый спортивный «Порш» Барио на полной скорости проскочил мимо.
Сначала губернатор даже не понял, что случилось. Он просто потерял крохотный автомобиль из виду, словно тот испарился по мановению волшебной палочки Гарри Поттера. Губернатор резко дал на тормоз и подал назад, думая, что он обогнал Маолина, но это было не так – маленькой розовой двуколки не было на шоссе, словно та внезапно провалилась сквозь землю. Только сейчас, при свете мощных фар «ландо», он заметил маленький люминесцирующий знак – «Пересечение с боковой дорогой». Коди понял, что Хефнер нырнул туда, в чащу леса. Он оглянулся – и точно, шоссе пересекало небольшое заброшенная дорога, с двух сторон окруженная плотными посадками деревьев, из-за которых было ничего не видно. Губернатору даже не пришлось гадать, в какую сторону улизнул Маолин. Не долго думая, Барио, резко подав на руль, резко свернул на боковую дорогу.
Поначалу он не видел беглеца, но вот мощные фары «Порша» высветили убегающий зад скачущей на разломленных рытвинах разбитой землетрясением дороги маленькой розовой «двуколки».
По-видимому, Маолин даже не включал свет задних фар, чтобы его не было видно с шоссе и преспокойно ехал по разбитой трещинами дороге, с радостью думая что, как ему хитро и удачно удалось улизнуть от мощного губернаторского «Порша».
-«Ну, погоди же, засранец, хотел улизнуть от меня в темноту, так я немного проучу тебя», - с радостью подумал Коди и тоже выключил фары.
Из-за тихого хода «Порша», беглец даже не заметил, что его преследователь с также выключенными фарами, уже вплотную приблизился к нему. Несчастный понял, что его нагнали только тогда, когда увидел внезапный свет фар, включенных Коди. Не успел Маолин опомниться, как тут же почувствовал сокрушительный удар мощным бампером. Крохотная машинка завертелась, как волчок, и, сделав несколько кувырков, свалилась в глубокий кювет.
Коди подумал, что сразу поубил своего ненавистного врага, но Хефнер был ещё жив. Весь в крови он выполз из-под обломков машины. Держась за разбитую голову, почти не помня себя из-за контузии, на коленях он стал отползать прочь от машины, не дожидаясь пока взорвётся бензобак.. Маолин был только ранен – из его разбитого треснувшим передним стеклом автомобиля головы кровь стекала прямо по спине.
-М-м-м-м!- шатаясь из стороны в сторону, застонал Маолин, но Коди не дал Хефнеру долго «мучаться», в мгновение ока он выскочил из своего «Порша», и, хотел было, вытащить свой пистолет из кобуры, чтобы немедленно пристрелить ненавистного ублюдка, совратившего его дочь, когда только явственно осознал, что никакой кобуры и пистолета под пиджаком у него нет – он просто забыл захватить их из письменного стола своего кабинета, когда, не помня себя от пылающей в нём мести, выскочил из комнаты Руби. Губернатор был безоружен, но отнюдь не беспомощен. Какая разница, если он не может пристрелить проклятого «плейбоя», то придушит его просто так, руками, как собирался сделать это ещё в поместье, если бы ему тогда не помешала Руби, и он сделает это без всякого сожаления.
Губернатор уже стал угрожающе надвигаться на Маолина, в его единственном живом глазе пылала неотвратимая решимость, а кулак протеза был воинственно сжат, когда в следующую секунду, Коди увидел, как в темноте что-то блеснуло в руках Маолина. Это был пистолет – его дуло «смотрело» прямо губернатору в грудь.
-Ещё шаг, мистер Барио, - и я стреляю! – испуганным мальчишеским голосом закричал, Маолин.
Оторопев от неожиданного поворота, Барио остановился. Он не как не мог предположить, что у его садовника имеется оружие. Но, его бывший садовник, похоже, не шутил…
Теперь Барио понял, что должен применит свое дипломатическое убеждение во всеоружии – иначе ему придет конец. Он поднял руки и предупредительно выставил ладони вперед, делая вид, будто только хотел только успокоить парня.
-Что ты, мой мальчик, ты меня не так понял, - стараясь придать наибольшую вкрадчивость и ласку своему противному подростково - визгливому голосу, заговорил Коди. – Я не хотел сделать тебе плохого. Я поехал за тобой только потому, что хотел сказать тебе, что я очень сожалею о случившемся в моем поместье, я не должен был так поступать с избранником собственной дочери… - тем временем убеждая парня, говоря ему успокаивающие слова, губернатор незаметно всё ближе и ближе придвигался к Маолину, в надежде вырвать у него пистолет, но Маолин предугадал его намерения.
-Стоять!!! Я не верю, вам господин губернатор! Так за этим вы хотели придушить меня?!
–Я же говорю, это была ошибка! – снова начал губернатор. - Я просто сначала не разобрался в тебе, но потом…потом Руби мне всё рассказала: как вы любите друг друга, как ты хотел защитить её от отца, но не смог, потому что она наврала тебе зачем на самом деле едет в Лос-Анджелес. Я искренне сожалею, что поначалу принял тебя за предателя…
-Хороша ошибочка, мистер, у меня до сих пор шея опухла так, что я не могу взглотнуть! – недоверчиво возразил Маолин, испуганно пятясь назад. – А свои сожаления вы можете запихнуть себе знаете куда…!
-Послушай, парень, забудем всё это дерьмо, ОК? И поговорим нормально, как настоящие мужики. Только опусти пистолет, пока и в правду не пристрелил кого-нибудь из нас, а, то, будучи мишенью у жениха собственной дочери, мне как-то не совсем сподручно разговаривать с тобой о вашей завтрашней свадьбе. – Изобразив некое подобие улыбки (хотя побелевшие губы сенатора дрожали от страха), губернатор попытался перевести разговор на добродушно - шуточную нотку. Слова губернатора о свадьбе с Руби так растрогали Маолина, что он зашвырнул пистолет в темноту кустов. Как он посмел поднять руку на отца своей будущей жены? Как он мог оставить свою возлюбленную в поместье? Невероятная сила убеждения губернатора возымела действие – поверив в искренность самого лживого человека Америки, способного ради сь саму ложь в правду, а предательство в благородство, Маолин морально сдался.
-Вот так-то лучше, сынок, - спокойно выдохнул губернатор. - А теперь иди ко мне, я обниму тебя, как зятя, - улыбнулся губернатор, выставив из –под густых моржовых усов все свои «шестьдесят четыре» безупречно выбеленных зуба фальшивой голливудской улыбки. Он по-отечески расставил для будущего зятя свои объятия, и, ничего не подозревающий Маолин, растрогавшись до слез внезапным примирением со столь влиятельным человеком Америки, бросился в них и в ответ крепко обнял Коди. Увы, эта трогательная сценка примирения будущего зятя со своим всемогущим тестем продолжалась только с полсекунды, не больше…
… Вдруг, Маолин резко вздрогнул, его небесно-голубые восточные глаза внезапно вытаращились, так что сделались совершенно круглыми, он издал не то вскрик, не то громкий стон, и, тут же обмякнув в объятиях сенатора, стал медленно сползать на землю. Ещё удар - и спустя секунду неподвижный труп молодого Хефнера лежал на жухлой траве дорожной обочины…
Губернатор ещё некоторое время тупо смотрел, то на окровавленное лезвие своего выкидного финского ножа, то на лежащей в сухой траве труп мальчишки, в чьих широко открытых от застывшего ужаса внезапной смерти глазах, ещё отсвечивался огонек от фар его «Порша». Два удара ножом в спину навсегда решили судьбу Маолина Хефнера Младшего. События проносились в его голове убийцы с молниеносной быстротой, но и эти жалкие подобия угрызения совести, в заскорузлой душе старого преступника продолжались совсем не долго. Вскоре Барио заставил взять себя в руки и действовать.
….Дальше Коди Барио действовал почти автоматически, как опытный убийца. Первым делом, во что бы то ни стало, нужно было подстроить все так, как будто это был несчастный случай. Нехорошо, если наследника «Плейбоя» найдут лежащим у дороги с двумя ножевыми ранениями в спине. Поползут самые разнообразные слухи, которые могли бы неприятным образом затронуть его, сенатора от Флориды, и, хуже того, затронуть не просто так, а через его дочь, которая по женской слабости, да ещё в стрессе, ни за что не удержит язык за зубами об их любовной связи с наследником «Плейбоя». Нет, такого поворота событий допустить было нельзя. Нужно сделать так, чтобы полиция вообще не узнала труп юного Хефнера…хотя бы на ближайшее время, пока его будут вести на опознание останков по карте ДНК*. У полиции, вообще, не должно быть подозрения, что это убийство. Тогда что?!
Самоубийство юного Хефнера Барио исключил сразу, в его самоубийство полиция вряд ли бы поверила. В самом деле, не мог же парень нанести себе два удара в спину?
Оставалась одно – старый «добрый» несчастный случай. Нужно изуродовать тело до неузнаваемости, только тогда можно будет скрыть следы от ножа. Но как это сделать? Повсюду простирается безбрежная заболоченная равнина, и нет даже маленького кастового уступа, куда можно было бы при желании сбросить труп вместе с машиной, имитируя автокатастрофу.
Нет, нужно придумать что-то другое более подходящее, а самое главное, быстрое и радикальное. А, что если, просто спрятать труп, закапать, завалить его ветками и дождаться пока жаркое солнце и личинки мух сами не выполнят свою работу. К тому же, пропажа Маолина была бы для него лучшим выходом из положения. Да, в багажнике у запасливого властителя Флориды действительно на всякий случай находилась пожарная «губернаторская» лопата, с которой Коди обычно выезжал на очередной торфяник, чтобы, окапывая кромку горящего леса, покрасоваться перед камерами журналистов. Своими натренированными на горящих солончаках руками он без труда смог бы надежно «похоронить» труп в сухой как порох земле за каких-нибудь десять минут, так что его никто и никогда не нашел. Всё это хорошо, но что делать с его машиной, с этим проклятым ярко розовым «жучком», который теперь, дымясь и шипя разбитыми газовыми баллонами, лежал на боку. Он, при всем своем диком желании не смог бы проделать с машиной Маолина того же самого – даже эта крохотная «двухместка» была слишком большой для подобной работы. Даже при ударном труде, ему бы пришлось провозиться целые сутки, не меньше, и тогда кто-нибудь обязательно застанет его на месте преступления. А, найдя разбитую машину, полицейские обнаружат и труп Хефнера. Нет, это тоже не выход.
Преступник был в растерянности. Он метался, не находя решения. И тут ему в голову пришло самое простое – поджечь труп, и дело с концом. К тому же в этой низинной, дикой заболоченной местности повсюду красовалась высокая сухая осока и болотная мечь-трава, которая вспыхивает, словно порох. По крайней мере, даже, если рано или поздно, труп Маолина и распознают, и все будут знать, что это преступление, то преступника им всё равно никогда не удастся найти, потому что на месте преступления не останется ни единой улики – огонь сожрёт всё.
Губернатор так и сделал. Он придвинул труп поближе к измятому газовому баллону и, облив мертвое тело бензином, слитым из бензобака, поднес горящий пучок осоки… поджег…Пламя вспыхнуло как-то внезапно, так что сам убийца едва успел отскочить. В испуге он кинулся к машине, и дал по газам. Горячая огненная зарница поднималась за его спиной, грозясь настичь его убегавшую на шоссе машину, но Барио уже не оглядывался назад, на место преступления. На своем быстроходном «Порше» он уже успел выехать на главное шоссе и теперь изо всех сил мчался по направлению к поместью.
Последнее что он услышал – это громкий хлопок. Не выдержав температуры, газовые баллоны перевернутой «двуколки» взорвались. «Это хорошо», - довольно усмехнувшись, подумал Барио. - «Теперь этого маленького подонка не распознает, даже родная мама».
Но Коди ошибся - след остался, потому что, как любят говорить классики детективного жанра, бесследных преступлений не бывает - каждое преступление так или иначе всё равно оставляет свой след. Пистолет, который Маолин успел выкинуть в кусты, так и остался там, но спешащий домой Барио, под грузом впечатлений совершенно забыл о нём…
Руби проснулась со страшной болью в голове и в пояснице. Её мутило, во рту отдавала противной горечью лекарств, так что готово было вырвать. Она с явственной точностью вспомнила всю вчерашнюю неприятную сцену с отцом. Странно, почему она не помнит, как заснула, и проспала, по-видимому, очень долго, потому что солнце было уже в самом зените.
«О, боже!» - Руби вспомнила о сегодняшней своей свадьбе. Нужно было торопиться, потому что розовый пикап Маолина уже, наверняка, ждал её в условленном ею месте, чтобы сегодня же вдвоем отправиться на сотров Мэриленд, находящийся как раз рядом с Волшебным Миром Диснея в Орландо. Предстоящее столь важное событие сняло с неё остатки сна, как рукой.
Руби буквально кинулась в душ, чтобы освежиться, затем, яростно просушивая длинные волосы под струёй горячего фена, она взглянула в окно. Странно, никакого розового пикапа под окном не было. Она вышла на балкон – нет, как нет. Неприятный червячок сомнения закрался в её душу –быть может, после столь неприятного разговора с отцом, её малодушный избранник испугался и бросил её прямо в день свадьбы. Нет, её Маолин не такой, он любит её, и его ничто не остановит на пути к венцу, даже её всемогущий отец.
У Руби была ещё одна надежда. Помнится, Мао, как-то говорил, что если они случайно потеряют друг друга, то она всегда может найти его на их форуме любви, который так и назывался: «Беседка Журавлика». Это была их единственная потайная нить Ариадны, которую влюбленные свято берегли от чужих глаз. Привычным движением Руби открыла ноутбук и воткнула карту модема. Несколько минут ожидания, и на табло высветилась главная страница Интернета.
Руби уже хотела было набрать их заветный код «Беседка Журавлика», когда вдруг её взгляд совершенно случайно упал на колонку новостей «Флорида Ньюз». В передовице крупными буквами было написано:
Трагическая новость часа: по неутонченным данным сегодня утром недалеко от столицы Штата Таллахасси на пересечении Центрального восьмого шоссе и Каунти Роуд 158 был найден труп молодого человека. По предполагаемой версии им является новый владелец журнала «Плейбой» Маолин Хефнер Младший, который недавно вступил в правление изданием Журнала. Полиция уже ведет расследования на месте этого убийства, взбудоражившего общественность всего Штата. Расследование громкого убийства уже взял под свой личный контроль губернатор Флориды Коди Барио. Если, кто видел, знает, или может рассказать об этом убийстве – просьба сообщать на горячую линию по телефону:…
Старинные стены особняка Ринбоу ещё не слышала подобного крика, даже когда в его стенах, некогда превращенных в полевой госпиталь для раненых, в знаменательном для Флориды мае 1865 года* какому-то несчастному пехотинцу отрезали здесь ногу без всякого эфирного наркоза.
Так, не выйдя замуж, невеста стала вдовой в день собственной свадьбы.
Когда Руби примчалась на место трагедии, то увидела, что там уже стоит несколько рядов оцепления полиции, но это не остановило отчаянную девушку. С громким автомобильным гудком она буквально ворвалась на место преступления, пробив хлипкую оградительную ленту лобовым стеклом, и, едва не передавив две дюжины полицейских, которые тщетно пытались задержать упорную незнакомку. Руби не понимала, что делает. Ей хотелось только одного увидеть его, пусть изуродованным, обгорелым -. всё равно каким, но только увидеть…В последний раз.
Господин губернатор с окружным прокурором столичного округа, где случилось это чудовищное происшествие, были уже на месте.
-Папочка, папочка, да, что же это творится?!!! – сквозь слёзы закричала выскакивающая из машины Руби.
«Господи, только её здесь не хватало», - с ужасом подумал губернатор.
-Я хочу видеть его!!! Его!!! О-о-о-о-о!!! – Руби увидела труп, накрытый простынёй и бросилась туда, но Коди перехватил её за руку.
-Куда?! Туда нельзя!!
-Нет, можно, ты не смеешь, не смеешь, папа!! Не посмеешь!!!
-Уносите же его скорее! – махнул рукой губернатор.
Двое полицейских санитара подошли к трупу и подняли его. Как нарочно в этот момент, белая простыня, скрывавшая лежащее на носилках неподвижное тело, слетела, и Руби увидела обгоревший труп. Он был похож на куклу – почерневшую обугленную куклу. Каким-то чудом огонь пощадил его лицо, его красивое мальчишечье лицо. Только немного крови было на его исцарапанном лбу – всего лишь одна капелька крови возле приоткрытого глаза, который теперь с каким-то мученеческим выражением смотрел в пустоту, как левый глаз её отца, но эта крохотная, едва заметная, запекшаяся капелька черной крови и убила Руби. Издав нечеловеческий крик, Руби свалилась в обморок.
-Уносите же!! Уносите-е-е-е тру-у-у-у-п… – услышала она над собой затухающий в пространстве голос отца (который, впрочем, теперь непонятно был к кому обращён).
Кто-то, пытаясь привести несостоявшуюся невесту в чувство, бил по щекам, но Руби не чувствовала боли, не слышала звуков, не видела света – от страшного зрелища обгоревшего Маолина её словно контузило, только мерзкий нарастающий гул в голове, все никак не хотел проходить. Дали нашатырь – от едкого удара мочевины сознание Руби стало проясняться, но она до сих пор не верила в произошедшее. Его красивое лицо, единственное белое пятно на страшном обгоревшем до кости черном манекене – то, что когда-то было человеком. Оно стояло перед глазами и никуда не могло исчезнуть. Она словно ничего не видела кроме этого лица. «О-о-о-о-о, за что?!!!»
-За что-о-о-о-о-о!!! – уткнув лицо в руки, громко застонала Руби.
-Не надо, Руби, теперь всё равно ничего не изменишь, - пытался успокоить её губернатор. – Я сожалею, что…
-Сожалеешь?!! И ты говоришь, что ты сожалеешь, папа?!!! – вдруг, обернувшись на него оскалилась Руби. - Не надо больше лжи, отец! Не надо! Ты ненавидел Маолина! Ты не хотел нашей свадьбы! Так радуйся же теперь! Хохочи теперь, смейся же теперь – твоя взяла, только не говори, мне, что ты сожалеешь о Маолине! А-ха-ха-ха! – разрывая на себе волосы, Руби забилась в истеричном смехе, переходившим в какой-то звериный нечеловеческий вой.
-Что ты говоришь, Руби, опомнись! –затряс её за плечи губернатор.
-Нет, не хочу, отец, не надо! Уби-и-и-и-л-и-и-и, в день нашей свадьбы убил-и-и-и-и! За что-о-о-о-о-о! А-а-а-а-а!– каким-то жалостливо - старушечьим многоголосьем запричитала Руби. Губернатор понял, что у дочери снова начиналась истерика, нужно было предотвратить её, пока не стало ещё хуже.
-Два ранения в спину, господин губернатор, а ещё мы нашли вот это. Похоже, орудие преступления!– подбежавший окружной прокурор показал пистолет Маолина, тот самый, которым юный Хефнер этой ночью целился в сердце властителя Флориды. – Предполагаемое орудие преступления висело на кустах, словно демонстрируя себя во всей красе. - Увидев пистолет, из которого по предположению прокурора был убит Маолин, Руби, залилась неистовым криком.
-Вы соображайте! - губернатор нервно постучал пальцем по лбу. - Здесь моя дочь! Уберите же это - разберемся позже, а я пока отвезу дочь домой. Поехали, Руби! – губернатор взял бьющуюся в конвульсиях рыданий дочь за руку, чтобы отвести к машине.
-Нет, папа, я некуда не поеду! Я останусь с ним! Пусти, я хочу видеть его! Его-о-о-о-о-о-о-о!!! В последний раз!!!
-Нет, Руби, ему уже ничем не поможешь. Мы уезжаем. – Но обезумевшая от горя Руби уже не хотела слушать отца, каким-то невероятным усилием воли она вырвалась из железной руки Коди, сжимавшей её тонкую руку, и бросилась к машине «Скорой», куда уже загружали труп. Сбросив покрывало, она прильнула к его холодным, запекшимся немой печатью смерти губам. Это был их последний поцелуй…прощально-свадебный поцелуй, скрепляющий её брак с мертвым женихом...теперь уже навсегда…в вечности.
-НЕТ, Руби, не надо! Послушай, меня, дочка, я обещаю тебе - мы найдем этого ублюдка, который сделал с ним это! Клянусь, если его убийца жив, то он ещё пожалеет об этом!
-Нет, папа, не клянись, ты не найдешь его никогда, НЕ НАЙДЕШЬ НИКОГДА! потому что ЭТО ТЫ УБИЛ ЕГО! ТЫ! ТЫ! ТЫ! ТЫ!
-Что ты, доченька?! Что ты такое говоришь?! – залепетал побледневший, как полотно губернатор.
-Да! Да! Да! Это ты убил Маолина! Не отрицай этого, папа! ЭТО ТЫ! ТЫ! ТЫ! ТЫ!
-Ты не в своём уме, Руби, опомнись, что ты говоришь!!! – Коди схватил её за плечи и затряс словно плодовую грушу.
-ТЫ! ТЫ! ТЫ! – уже ничего не желая слушать и слышать, вырываясь из железных объятий Барио, закричала Руби и стала изо всех сил бить отца кулаками в лицо. Коди не сопротивлялся. Он стоял побледневший и ошеломленный, и только спокойно принимал удары от дочери, сыпавшиеся на него с двух сторон. «Она знает! Она все знает!» - с ужасом думал он.
Потом все произошло, как в кошмарном сне. Губернатор, увидел, как Руби, издав негромкий крик, точь-в-точь, такой, когда он выпустил смертоносную пружину своего выкидного ножа в Маолина, вдруг, схватилась за живот и стала медленно опускаться на землю.
-О-о-о-о-о-о-о! – застонала она и, бессмысленно сделав несколько шагов в сторону, свалилась в траву.
-Что с тобой, дочка?! Что случилась?! – Опомнившийся губернатор, подскочил к дочери, которая уже лежала на земле.
-Ребёнок…мой ребенок, - как-то невнятно простонала она сквозь сведенные от боли зубы, так что Коди ничего толком не понял. Первое, что пришло ему в голову – это что он как-то ненароком задел своим проклятым протезом Руби. Но нет, он даже не пытался отбиваться, когда дочь била его. Он точно помнил это. Он стоял словно истукан и просто получал удары. Тут Коди увидел то, что сразу же повергло его в шок – сквозь светлые ажурные чулки Руби проступали расплывающиеся багряные пятна крови. Он сразу понял все.
-Скорую, срочно!!! У Руби выкидыш!!! – что было сил закричал губернатор.
Через секунду машина скорой, из которой едва успели сгрузить обезображенный огнем труп жениха, с сиренами и мигалками везла несостоявшуюся невесту в местный Мемориальный Госпиталь Таллахасси. Сейчас нужно было думать о живых.
Глава двести одиннадцатая
Танцующая в одиночестве или Новая мисс Хэвишем
В приемном покое Таллахасского Мемориального Госпиталя Руби уже ждали. Бригада реаниматологов, узнав, что сюда везут дочь самого губернатора, была в полной боевой готовности.
Руби была ещё в полном сознании, когда её привезли в госпиталь, но она сильно мучилась от болей, буквально скрутивших её живот. Она, казалось, ничего не понимала, что происходило вокруг, не узнавала отца, её вытаращенные, широко открытые голубые глаза блуждали в безумном взгляде смертельно раненного животного. Она только держалась за живот и всё время громко и пронзительно стонала:
-О-о-о-о-о-о!
Боль поглотила всё – чувства, разум, сознание, ощущение. Руби чувствовала только эту чудовищную боль, буквально разламывающую её живот на пополам при малейшем движении, и понимала, что она жестоко наказана. Но кем? За что? - Руби никак не могла понять. У неё был шок, но бедняжке не могли даже сделать обезболивающее, потому что от врачей теперь зависела жизнь ДВОИХ ЛЮДЕЙ – Руби и её крохотного неврожденного ребенка, чья жизнь буквально висела на волоске…
-…- мы делали все от нас зависящее, чтобы спасти жизнь ребенку, но боюсь слишком поздно, - вечером того же дня объявил сенатору главврач Центрального Мемориального госпиталя Штата Флориды.
-Что значит, слишком поздно?!! - набросился на доктора губернатор.
-Отслоение матки уже не остановить, боюсь, лучшим выходом для Руби будет аборт, иначе начнется заражение, и уже будет слишком поздно спасти вашей дочери жизнь.
-О, нет! Только не это! Моя бедная маленькая девочка! – побледневший как смерть, губернатор закрыл лицо руками и безжизнененно опустился в подставленное врачом кресло.
-Вы должны подписать вот здесь, господин губернатор - с каким-то непринужденным спокойствием продолжил врач.
-Что это?! – Барио поднял на врача свой единственный глаз.
– Это ваше согласие на аборт!* По законам Штата Флориды как ближайшего родственника, я вынужден…
-Вы что, с ума сошли!!! – закричал губернатор, грубо выбивая из рук доктора бумаги. – Вы хотите, чтобы я подписал приговор собственному внуку!!!
-Увы, господин сенатор, боюсь, если вы сейчас же не подпишете эти бумаги, то подпишете приговор собственной дочери.
Губернатор был буквально припёрт к стенке. Он, не мог «умыть руки», как обычно поступал в самых своих трудных ситуациях, ведь речь шла об его дочери, более того, о её жизни, которая теперь висела на волоске и в любой момент могла оборваться.
О, в эту страшную секунду больше всего ему хотелось просто закрыть глаза, и, открыв их, понять, что всё это всего лишь дурной сон, что весь этот кошмар ему только приснился, и ничего нет, ни этой больницы, ни этого доктора, ни этих страшных бумаг, которые ему нужно было подписать, возможно, оборвав себе тем самым всякую надежду на внуков, на продолжение рода, лишив свою единственную дочь счастья материнства, а вместо этого он находится у себя в родном кабинете, а, малышка Руби, живая и здоровая, снова проказничает тайком, приклеивая жвачки к его столу.
Ему хотелось умереть в эту секунду, исчезнуть, но ничего этого упорно не происходило. Он не мог вырваться из своего страшного сна, потому что этот страшный сон был не чем иным, как РЕАЛЬНОСТЬЮ, и от ЕГО РЕШЕНИЯ СЕЙЧАС ЗАВИСИЛА ЖИЗНЬ ЕГО ЕДИНСТВЕННОЙ ДОЧЕРИ.
-Давайте сюда бумаги. – Трясущимися как у паралитика руками, белый как мертвец губернатор взял у врача уже измятые листы и…подписал, запечатлев на шести листах свой болезненно корчившийся в конвульсиях похожий картуш.
У Руби была уже одиннадцатая неделя беременности – критическая для аборта. Когда смертоносное жало хирургического канюля, всасывая в себя, начало разламывать тельце нарожденного ребенка, – он уже не чувствовал боли, потому что его крохотное сердечко остановилось ещё до того, как Руби положили на операционный стол. Её ребенок был мертв – оставалось только вынуть то, что оставалось от него, – крохотный ярко красный трупик нерожденного младенца, который своим неминуемым разложением, грозился погубить мать.
Операция прошла успешно. Хрустнув, как тончайшая скорлупа гнилого ореха, несоразмерно большая голова уродливого человеческого эмбриона легко покинула чрево матери. Как и пологается покойнику, трупик мертворожденного ребенка вышел ногами вперед…вернее то, что осталось от малыша– похожая на сырую рубленную печоночную котлету, кровавая человеческая масса. Через десять минут врачи уже подчищали то, что осталось от ребенка, а медсестра складывала обезображенный расчлененный трупик в некое подобие человечка – голова, тельце, ручки –то, что всего через несколько месяцев должно было быть ребёнком, живым человеком…Эта жуткая процедура собирание крохотного детского трупа в единое целое была необходима, чтобы выявить не осталась ли какая-нибудь его часть в теле матери…
Когда после аборта губернатор Флориды вошёл в палату к Руби – он не узнал свою дочь. Вернее, он не привык видеть свою дочь такой. Она походила на покойницу.
От некогда цветущей, загорелой красавицы ничего не осталось, вместо неё в широкой белоснежной постели, утыканной проводами капельниц, лежал остов, живой человеческий скелет девушки, туго обтянутый бледной, тонкой, как папирусная бумага кожей, лишь своими внешними очертаниями чем-то напоминавший бывшую красавицу Руби. Её бледное, как снег, личико сделалось совсем крохотным, с кулачок, и тонуло где-то глубоко в подушках, а покойницки заострившийся нос, наоборот, сделался длинным-предлинным и безобразно выпячивался из подушек раздвоенным кончиком. Странно, раньше он почему-то никогда не замечал, что у его Руби на самом деле длинный нос.
Коди ужаснулся переменам, за столь короткий срок произошедших с красавицей Руби столь внезапно и чудовищно, что все это казалось невероятным ночным кошмаром, но бедный отец, едва сдержав свои скупые мужские слёзы, старался не подавать вида перед дочерью, что расстроен. Это не помогло бы сейчас ни ему, ни больной Руби, которой после столь трагических событий как никогда была нужна поддержка близкого человека, а не его глупое сочувствие
Она спала – высокая температура, возможно, будет держаться ещё несколько дней, но врачи говорили, что это нормально. Главное, что кровотечение удалось остановить – остальное было дело за антибиотиками, ей постоянно кололи их, не задумываясь о последствиях.
Когда отец вошел, Руби сразу узнала его. Вернее не его, запах его резкого сандалового одеколона. Этот бьющий в нос горьковато-соленый аромат вошел первым, прежде чем отец успел открыть дверь. Этот тошнотворный приторный запах внушил в её сердце радость, несмотря на то, что она всей душой ненавидела его и даже грозилась выбросить его одеколон на помойку. Этот запах означал появление отца, и он пришел.
-Папа! – Как не зарекалась себе Руби быть сильной и не плакать, когда отец войдет в её палату, но едва она увидела входящего отца, как сильно и безутешно разрыдалась. Боль от потери ребенка с новой силой проникла в её сердце. Ей было стыдно, что она плачет. Каждый всхлип отдавался гадкой ноющей болью в внизу живота, но она все равно плакала, потому что попросту не могла остановиться. Горе разрывало её сердце напополам.
Отец ничего не говорил, он только гладил плачущую Руби по голове, но она понимала, как ему тоже тяжело сейчас, потому что молчание было не свойственно её обычно разговорчивому отцу.
-Не надо, Ру, ты что забыла, ты такая некрасивая, когда плачешь, - наконец, попытался «успокоить» её отец, склеив на своем расстроенном лице некое подобие улыбки, хотя Руби видела, что от её горького плача и он готов был сам зарыдать, и лишь невероятными усилиями сдерживает свои подступившие скупые мужские слёзы.
-Прости, папочка, прости меня за всё! Я не должна была так говорить!
-О чем ты, Руби?
-О Маолине! Я знаю, что ты не убивал его! Это вырвалось совершенно случайно!
-Тише, моя бедная детка, все прошло, теперь уже ничего не изменишь.
-Врачи говорят, что, возможно, я больше никогда не смогу иметь детей, - задыхаясь от поступавших рыданий, произнесла Руби.
-Врачи, вообще, имеют привычку болтать много ерунды, - возразил Коди. – Поверь мне, ты выйдешь замуж, и у тебя ещё будут дети, и не просто дети, а много детей!
-Откуда ты знаешь, па? – грустно усмехнулась Руби.
-Потому что, детка, твой папа всегда делает правильные политические прогнозы, недаром же до сих пор моя задница занимает кресло губернатора Флориды, а не камеру тюрьмы Коулман.
-Опять твои солдафонские шуточки, па!
-Я просто хотел немного развеселить тебя, детка, - погладил её по голове Коди.
-Нет, папа, со мной всё кончено! После того, что случилось больше меня никто не возьмет замуж.
-Не болтай ерунды, Руби, любой сочтет за честь…
-Когда ты говоришь, папа, мне кажется, что ты бредишь, - отмахнулась от него усталая Руби. – От своей любви ко мне, ты просто не хочешь видеть жестокую реальность.
-О чем ты говоришь, Ру? Даже внук президента, Джимми Кью, и тот делал тебе предложение. Что ж говорить о других.
-Никогда не произноси этого подлого имени, па! Слышишь, никогда!!!– вдруг, ни с того ни с сего взорвалась Руби. – Я теперь испорченная девка, я никому не нужна, и мне никто не нужен! В горе нет друзей - вот она жестокая реальность нашего времени, папа! Вот, что я имела в виду…
-Да, что с тобой, Руби?! Мне казалось, что вы с Джимом всегда были друзьями детства…
-Ты разве ещё ничего не знаешь?! На, читай, папа, что прислал мне этот ублюдок! – Руби достала из-под подушки, и, чуть было, со злости не кинула в опечаленное лицо отца небольшую цветочную открытку. Близорукий губернатор вставил свои толстенный кругляшь монокля в единственной свой живой глаз и, открыл музыкальную открытку, которую «дала» ему Руби. Из неё тут же понеслись звуки задористого Йодля*, но то, что губернатор прочел там, заставило его нервно скомкать открытку и тоже со злости швырнуть её об пол.
-Каков ублюдок, а!
-… а фраза с сучкой «Плейбоя» особенно хороша, правда, папа? – грустно рассмеялась Руби.
-Мерзавец, он у меня ещё поплатится за свои слова!
-Оставь это, папа. Теперь, когда мои обнажённые снимки облетели весь мир, с моей репутацией покончено окончательно; ты все равно не сможешь ничего сделать, чтобы вернуть её.
-Нет, моя девочка, можешь быть спокойна, Хью Хефнер Старший больше никогда не причинит тебе вреда – как только он узнал о гибели единственного сына, то сошёл с ума.
-О чём ты, папа, я не понимаю? – вопросительно замотала головой Руби.
-На, смотри! – вместо ответа Коди выложил на одеяло дочери свернутый брусок последнего номера «Плейбоя». Почти автоматически посиневшими от болезни, похудевшими руками Руби развернула передовицу. То, что предстало перед ней во всей «красе» разноцветно - глянцевого блеска дорогого журнала не поддавалось описанию: прямо посреди страницы стоял совершенно голый Хью Хефнер, который, с силой раздвинув кривыми пальцами свои безобразные до тошноты, волосатые ягодицы, прикрывал заднюю дыру точно таким же журналом. Получалось некоторое подобие эффекта галереи зеркал – адской матрёшки. Под всей этой дикой чертовщиной развращенного торжества обезображенной мужской плоти старого кастрата стояла только одна надпись: «Этот безумный, безумный, безумный, безумный, безумный, безумный, безумный, безумный, безумный, безумный ….(и так без конца)…безумный мир!» - и больше ничего. Несмотря на развратную позу предлагавшего себя гомика, выбритая основания голова владельца «Плейбоя» была повернута к публике, а совершенно «босое», без бровей лицо выражало нечеловеческое страдание… по безвременно ушедшему сыну… Из левого глаза мистера Хефнера стекала длинная слеза…- Руби бегло перелистала журнал, на каждой странице повторялось то же самое.
-О, боже! Бедный мистер Хэф, он всё же решился на это!
-На что?
-Сойти с ума.
-Я всегда знал, что все Хефнеры сумасшедшие.
-Бедный мистер Хэф, - задумчиво повторила Руби. – Несмотря на свои пороки, он все же был неплохим человеком.
- И ты жалеешь этого подонка, этого грязного развратника и вымогателя?!!
-Он отец моего Маолина. Какими бы не были прегрешения мистера Хефнера, он всё же любил своего сына…
-Поделом проклятому вымогателю! Вот так -то, Ру! Недаром же говорят, за всё надо платить! А с этим выскочкой - Джимом я ещё разберусь серьёзно!
-Не надо, па! Оставь его, я не хочу, чтобы у тебя снова были неприятности с Кью из-за меня. Теперь мне всё равно, для меня всё кончено – после такого скандала на мне больше никто не женится.
-Как это не женится! - вдруг, каким-то поросячьи - юродивым голосом залепетал губернатор, - а как же я, твой пухлячок-кролик Банни! – Губернатор достал из-под пиджака игрушечную перчатку толстого Кролика Банни – любимую игрушку Руби, с которой она с детства, не расставаясь, спала вместе, и, одев её на руку, стал щекотать мягкой пуховкой нос дочери Твой верный кролик Банни женится на тебе, и у нас будет много-много детей-крольчат, потому что, мы, кролики, по природе очень плодовиты…
-Прекрати, папа! – рассмеялась Руби.
-Вот, детка, ты уже смеёшься – значит, идешь на поправку. А мне пора идти. Врач не разрешил мне долго разговаривать с тобой.
-Папа, не уходи, пожалуйста, - взмолилась, растрогавшаяся Руби.
-С тобой останется твой кролик Банни, он будет греть тебя, пока меня не будет здесь. Помни, пока пушистый кролик с тобой – ты в безопасности, никакой Чупакабра до тебя не доберется.
-Ой, наконец –то, ты произнес правильно название моего монстра, - обрадовалась Руби.
-Тогда всё будет хорошо, помнишь, как ты говорила в детстве - если правильно назвать имя монстра, то он испугается и больше не придет. Спи, тебе надо отдохнуть, моя бедная детка! – он, как обычно это делал перед сном, поцеловал Руби в горячий потный лоб, и уже собирался уходить, когда Руби окликнула его:
-Постой, папа! У меня ещё один вопрос.
-Да, моя детка.
-Скажи, а куда отправляют народившихся младенцев после аборта?
-Я не знаю, детка, - покачал губернатор головой. – Я не знаю…
-Я хочу, чтобы моего сына никуда не отправляли. Я сама хочу похоронить своего ребёнка, как это подобает приличиям, слышишь, похоронить в земле, как человека! – Руби начинала снова терять контроль над собой…
-Не надо изводить себя, Ру, ты же знаешь, когда тебя привезли, врачи уже ничего не могли сделать.
-Поклянись, поклянись, что ты исполнишь мою просьбу! – уже задыхаясь от всхлипываний, плакала Руби.
- Да, да, моя детка, я сделаю всё, как ты захочешь. Только не волнуйся, родная, тебе сейчас нельзя волноваться.
-С-э-э-р! Я думаю достаточно на сегодня,– прервал его доктор.
-Всё, всё, док, заканчиваю. До свидания, Руби!
пригород Лос-Анджелеса, голливудское кладбище Форест Лоун Мемориал Парк
Коди Барио исполнил все в точности так, как обещал дочери, хотя это ему стоило немалых нервов и времени, потому что по законам США нерожденных младенцев, оставшихся после абортов, как биологически опасный материал следовало немедленно и незамедлительно кремировать в специальной печи. Но для Руби сделали исключение – её ребенка не сожгли. Губернатор Флориды всегда выполнял свои обещания – это была одна из немногих положительных черт негодяя.
Спустя две недели после столь трагических событий личный самолет губернатора уже вёз одетую в траур несостоявшуюся невесту, жену и мать в Лос-Анджелес, туда, где с неделю тому назад на знаменитом Голливудском кладбище звёзд Форест Лоун был похоронен её убитый жених Маолин.
Но не только ради Маолина она ехала туда. То, что держала в руках Руби напоминало маленькую шкатулку, красиво обитую бархатом. Но это была не шкатулка, а крохотный детский гробик, где в специальной светонепроницаемой капсуле, наполненной едким формалином, покоились останки её ребенка. По желанию Руби было решено похоронить её народившегося младенца рядом с его отцом.
Руби уже не плакала. Она знала, что её кроха на небесах. Вопреки всем здравым обрядам Христианства, бесполо-безымянного мертворожденного крестили уже после его смерти под именем Мао Второй Младший, которое по китайским «святцам» могло принадлежать, как «мальчику», так и «девочке», причем «крестным» бедняге был не кто иной, как сам Барио – отец матери младенца, вернее, его дед…точнее, то есть как мы знаем по факту сводный дед по отцовской линии, но, все равно, родственник, который, уже, то есть оприори никак не мог быть крестным, потому как по канонам любой Христианской церкви это является великим грехом… Впрочем, для обезображенного лилового трупика младенца, так и не увидевшего этот грешный свет, это было уже совсем не важно…
Несчастная мать даже не успела придумать своему крохе имени, потому что не знала мальчик это или девочка; чтобы ещё больше не расстраивать потерявшую своего ребёнка Руби, ей так и не сказали это, но она знала, что её ребенок в раю, потому что за всю свою крохотную жизнь в утробе матери он ещё не успел совершить ни единого греха…Всю дорогу она не выпускала этой шкатулки из рук, словно это было самое дорогое сокровище в мире…так оно и было.
Траурный лимузин уже подвозил Руби и её отца к кладбищу Форест Лоун, когда мисс Линдт уже заканчивала убирать свежую могилу сына. С тех пор, как Маолина похоронили здесь, она каждый день приходила на его могилу, приносила живые цветы – его любимые розовые пионы, и долго и безутешно плакала. Женщины встретились взглядом и сразу поняли друг друга.
Бросившись в объятия, они горько разрыдались.
-Вот, это всё что осталось от Маолина, - Руби протянула мисс Линдт маленький гробик. –Прости, Мао, я не смогла сохранить для тебя самое дорогое, - обратилась она к знакомому красивому лицу, высеченному на белоснежно мраморной доске могилы.
-Позвольте, мисс, позвольте. – Работник кладбища аккуратно принял крохотный гробик из рук бьющейся в рыданиях Руби и положил в уже приготовленную ямку в раке гробницы Маолина. Затем залив свежим цементом крохотное, игрушечное захоронение нерожденного младенца, заботливо накрыл белой мраморной доской.
-Вот и всё, Мао, теперь вы с сыном будете вместе, навсегда, – погладив холодный безжизненный мрамор, Руби положила на свежий цемент алую гвоздику с надписью «Моему неродившемуся ангелочку».
-Да, мисс Руби, я забыла вам вернуть вот это. – Мисс Линд протянула Руби пакет с деньгами. – Это весь ваш гонорар, за исключением того немногого, что я уже успела потратить. Теперь, когда мой единственный сын ТАМ, мне они ни к чему.
-Возьмите их себе, мисс Линд. Мне тоже больше не нужны грязные деньги Хефнеров, - с какой-то брезгливостью бросила Руби в глаза несостоявшейся свекрови.
-Вы ещё сердитесь на меня, Руби?
-Нет, мисс, скорее мне теперь всё равно. А эти деньги нужны вам больше, чем мне. Вы ещё молоды и сможете начать жизнь сначала, у вас будут дети,… в отличие от меня…- не кончив фразу, Руби громко разрыдалась…-Теперь они, вся моя, семья здесь!
-Не надо говорить так, Руби, вы разрываете мне сердце!
-Простите, мисс Линдт, что я так враждебно отнеслась к вам там, в том грёбанном мотеле. Просто я очень любила Маолина, поэтому готова была ревновать его к любой женщине...пусть даже к его матери. Я сама не знала, что говорила тогда…Я была не в себе от ревности…
-Ничего, Руби, это дела давно минувших дней. Смерть любимого человека примирила нас.
-Так расстанемся подругами, мисс Линд. Наше общее горе сделало нас сёстрами.
-Сёстры навсегда…– С этими словами женщины крепко обнялись и поцеловались…
- А теперь прощайте, мисс Линдт. Мне надо идти –отец ждёт меня.
За то всё время, пока происходили все эти события, сам губернатор Флориды предпочел оставаться незамеченным. Нахмурившись, он сидел в траурном лимузине и наблюдал за обнимающимися в слезах женщинами. Он не смел выйти наружу и взглянуть в глаза матери, чьего сына он так подло убил двумя ударами ножа в спину на глухой лесной дороге, словно последний разбойник.
Флорида, Таллахасси, особняк губернатора Ринбоу
И снова новый солнечный день начинал свой забег. Ещё один бессмысленный душный день. Руби бы всё отдала, чтобы не видеть этого яркого восходящего солнца. Она бы предпочла, чтобы сейчас был проливной дождь, гроза, тропическая буря, ураган, конец света - всё, что угодно, лишь бы не это проклятое солнце, которое жгло ей теперь глаза, заставляло пробуждаться каждое утро для очередного долгого бессмысленного дня – дня без него.
Её нежно-розовый будуар, когда-то убранный с идеальной чистотой, теперь более напоминал неряшливое логово дикого зверька. Повсюду, где только мог видеть взгляд, лежали объедки пиццы, поп-корна, огрызки яблок, ошкурки от фруктов. С тех пор, как погиб Маолин, - еда стала главным удовольствием для Руби. Ею она «заедала» свою депрессию. Руби опустилась.
Весь её день теперь проходил в этом розовом будуаре, откуда она никуда не выходила, куда она никого не допускала, даже собственного отца. Её розовый будуар стал для неё святилищем – святилищем памяти о Маолине, святилищем, где, предаваясь своей сладостной скорби, она могла оставаться с собой наедине, в своем придуманном маленьком мирке несуществующего счастья, куда не допускала никого. Вот и сейчас его фотография в чёрной рамке красовалась на тумбочке возле кровати, среди объедков и остатков еды. Несмотря на то, что Руби так и не успела выйти замуж за Маолина, она считала себя его вдовой и скорбела, как вдова. Иногда покойник являлся к ней по ночам, и они долго болтали с ним о чем –то вечном и мудром, о чем на следующее утро Руби, так старавшаяся припомнить своё сладостное ночное наваждение, в котором был он, её возлюбленный, все такой же живой и здоровый, никак не могла вспомнить.
Нечего и говорить, что за все это время, а прошло уже почти полгода, Руби располнела, но не в том смысле, что поправилась или её худое лицо немного округлилось, что бы только придало ей живости, скорее, наоборот, от своего нового «романа с едой» она подурнела - одряхла, сделалась какой-то бесцветной, в её голубых, некогда блестящих, живых глазах исчез блеск. Её густые золотые волосы, теперь редко знававшие расческу, отрасли до безобразия и спускались ей прямо на лицо грязными, оборванными макаронинами, но она даже и не собиралась их стричь. Наоборот, даже сама мысль, о простой поездке в парикмахерскую была для неё невыносимой пыткой. Она не хотела видеть людей, их услужливые улыбки, купленные за деньги отца, их фальшивые соболезнования по поводу трагической гибели её жениха, хотя она понимала, что в тайком они радуются, что и этой «богатенькой киске Руби» жизнь сумела «погладить против шерстки». В общем, она не хотела видеть никого, кроме своего отца, в искренности любви которого единственная дочь и наследница никогда не сомневалась.
Но сегодня был особенный день. Сегодня Руби разбудило не солнце. Её разбудил детский плачь – плачь её ребёнка. Этот приснившийся ей плач ребёнка не мог быть случайностью - с тех пор, как они с Маолином совокуплялись на мокрых бамбуковых досках беседки «Журавлика» под вой ветра и стук бьющегося в ветхое строение ливня, прошло ровно двести восемьдесят дней. Она знала, что сегодня должен был быть родиться ЕЁ ребенок, она даже специально выделила этот день красным карандашом, и с каким –то извращенным желанием ждала его, как будто это и вправду могло было случиться. И вот оно «случилось».
Руби так предалась скорби, что уже перестала отличать вымысел от реальности. Для неё Маолин и её ребенок были живы – их свадьба уже состоялась, она была замужем за своим любимом человеком, и теперь влюбленные, как и мечтала Руби, жили на далеком и таинственном острове Тринидад, в маленьком прибрежном бунгало, покрытом тростником и соломой, спали в одной узкой постели, прямо на полу. Она ждала от него ребенка, и Маолин нежно обнимал её сзади за уже необъятный живот, приятно давящий ей на разбухшие от беременности соски. О, какое это было сладостное видение, видение, граничащее с ощущением его теплоты, его нежных рук и горячих влажных поцелуев любви…
Лёжа в своей кровати Руби воображала многое, а когда она открывала глаза и понимала, что это не так, что она находится, в своей ненавистной комнате, одинокая, ненужная и беспомощная в своем горе - она упивалась своей скорбью, словно мазахистка, желавшая сделать свою невыносимую боль ещё больнее.
Так шли дни за днями. Но сегодня – сегодня был особенный день. Сегодня Руби твёрдо решила, что она больше не будет жить. Да, точно так же начинались и другие дни БЕЗ НЕГО – черные, беспросветно-бессмысленные дни, окаянные дни… Каждое утро БЕЗ НЕГО Руби тверда решала, что она больше не будет жить дальше. Нет, Руби не хотела давиться в петле или резать себе вены в горячей ванне, как это делают большинство самоубийц, когда хотят уйти из жизни, – этот способ ухода она считала недостойным. Она решилась предоставить самой природе сделать всё за неё, не запятнав себя грязным клеймом самоубийцы. Стоило лишь с этого утра прекратить принимать пищу – и через две недели она ослабеет и преспокойно умрёт от естественной смерти, но каждый раз ровным счетом у неё ничего не выходило. Сердобольная Долорес, единственный человек, кроме отца, который искренне переживал за Руби, каждый раз нарушала её планы превкуснейшими бурите, или непомерными куриными пиццами и прочими нехитрыми, но такими аппетитными лакомствами из её обширной мексиканской кухни, которые кухарка приносила прямо в «номер» своей хозяйки, чтобы побаловав «бедную девочку» вкусненьким, хоть немного смягчить её душевную боль утраты. И каждый раз, не сумев преодолеть искушение – эту бессознательную тягу к жизни, выражающуюся в еде, Руби набрасывалась на оставленную на тумбочке еду, уверяя себя, что это в последний раз, перед тем как…свершится величественное и непоправимое…А на следующий день повторялось то же самое. Приходила Долорес и…Больше всего Руби унижала жалость этой глупой кухарки.
Неудивительно, что после такой «диеты» Руби набрала несколько лишних килограммов и выглядела не самым лучшим образом.
Но сегодня всё было по-другому. То что, было спрятано в её трюмо, должно было раз и навсегда прекратить её ненавистную и бессмысленную жизнь. Руби решилось. Решилась наверняка… Две упаковки со снотворными таблетками метадона должны были, по её мнению, безболезненно и мягко увести её в мир иной, туда, где её уже ждал любимый принц.
Руби подошла к трюмо, но что-то остановило её. Там, на трюмо в пыльной вазе ещё стояла ЕГО последняя роза. Она уже давно высохла и почернела, превратившись в некое подобие цветка, точнее его мумию, но для Руби этот засохший пыльный цветок, казалось, олицетворявший собой саму смерть и могильный тлен, был самым дорогим цветком в мире, потому что его подарил ей сам Маолин в день их свадьбы, перед тем как…Руби не могла больше сдерживать слез – она плакала, вдыхая ещё хранившийся в засохших лепестках аромат чайной розы…
Если она должна уйти сегодня, то пусть её смерть будет красивой. Она не хотела, чтобы он встретил её ТАМ такой безобразной и подавленной, какой она сейчас отражалась в зеркале.
Она готовила себя так, как будто готовила себя к свиданию с любимым человеком. Впервые после смерти Маолина Руби приняла ванну с душистыми афродизиаками. Спутавшиеся в огромный безобразный немытый колтун, волосы уже не хотели принимать расчёску, но Руби героическим усилием воли всё же расчесала их, выдрав добрую половину из них с корнем. Затем она докрасна обтерла свое ещё влажное тело жесткими упругими полотенцами, и, вдруг, почувствовав легкое возбуждение области клитора, ей захотелось сделать интимную прическу. Сбрить все эти ненавистные дикие волоски, спускающиеся от лобка по самые бедра и оказаться совершенно нагой, как юная порно звезда. В этот, её последний день жизни нужно хорошенько постараться, чтобы прийти к нему неотразимой во всем. Немного раздвинув ноги, Руби поспешно намазала лобок едким кремом для депиляции и, терпеливо обождав десять минут, стала аккуратно снимать лопаточкой прилипшие волоски.
Увы, это был совсем не тот волшебный крем, что преподнёс Азазелло* Маргарите. Попадающий на чувственную слизистую оболочку половых губ, крем для депиляции жёг невыносимо, но, сжав зубы, Руби терпела это легкое неприятное пощипывание, которое мог прекратить только освежающий прохладный душ. Теперь её покрасневший от раздражения, выскребленный до кожи лобок напоминал более бархатистый душистый персик, чем неприятного на ощупь колючего, воняющего мочой дикого ежа-дикообраза, и Руби очень нравилось, грубо сдавливая его к снизу, ласкать, опускаясь подушечками пальцев к распускающемуся от возбуждения, освобожденному от путавшихся волос клитору, который словно крохотная розочка после дождя, расцветал под касаниями её ненасытных пальцев.
Нет, она не должна этого делать. Она не должна оскорблять своей похотью их теперь уже чистой, неземной любви. Чтобы она не делала с собой – это не секс, а лишь мастурбация - жалкая пародия на секс. Настоящего сексатве, а Руби была одинока, одинока … навсегда.
Горькая правда, сказанная самой себе, снова заставила вернуться в её реальность. В душе ей было стыдно перед собой, что после смерти Маолина, она снова хотела мужчину, и не просто хотела, как изголодавшаяся по мужненой ласки домохозяйка, а хотела до безумия, до самопотери…И если сюда зашел бы кто-нибудь из прислуги мужского пола, к примеру, их престарелый дворецкий, полоумный, семидесятилетний старик, который не вызывал у неё ничего, кроме животного отвращения, потому что после истории с Маолином стал верным соглядатаем и доносчиком её отца, она бы, наверное, с ходу отдалась ему, и позволила бы делать старому извращенцу с собой все, что угодно, лишь бы только сильнее ощутить глубину своего падения.
«Нет, нужно взять себя в руки», - подумала Руби. Чтобы там не говорила её порочная физическая оболочка, она должна остаться верной их любви и сохранить верную целомудренность любимому до конца её короткой жизни. Она придет к нему на небеса чистой, как девственная невеста.
Руби достала из шкафа свое подвенечное платье. Некогда роскошное творение Голливудских портных, оно было уже изрядно истрепанно постоянной ноской, потому что с тех пор, как в день свадьбы трагически погиб её жених; в память о нем, она поклялась себе больше никогда не снимать своего подвенечного платья. Она одевала его каждый день, что очень бесило её отца, который, считая этот никому не неужный показной трагизм очередным позерством избалованной дочери, в сердцах называл её теперь, не иначе, как нашей «мисс Хэвишем».
Слух о новоявленной «мисс Хэвишем» распространились на всю Флориду. Поговаривали, что дочь губернатора съехала с ума, так же, как и старик Хэф, который, после скандальной публикации своего «обнаженного в трауре», теперь отбывал своё лечение в одной из дорогих частных психбольниц Голливуда, где позволяли себе лечиться только известные звезды всемирно известной «Фабрики Грёз». И, в самом деле, убийство жениха в день свадьбы! Какой рассудок мог выдержать такое?! Прошло уже долгих шесть месяцев, а злые языки желтой прессы всё ещё никак не могли уняться, выдумывая самые дикие и невероятные подоплеки трагической истории с наследником «Плейбоя» и ставшей печально знаменитой дочерью сенатора Флориды, в одночасье потрясшей всю Америку.
Вот и сегодня, едва забрезжил свет, как толпы озверевших папарацций в надежде запечатлеть «сумасшедшую» дочь губернатора в свадебном платье, уже толпились перед поместьем Ринбоу, в мгновение ока превращенного в легендарный «Сатис-Хаус». Против злорадного человеческого любопытства не смогла устоять ни одна охрана губернатора, несмотря на то, что с тех пор, как Руби, впав в тяжёлую депрессию, не выходила из дома, охрана поместья была удвоена.
Даже многовековой виргинский дуб, посаженный первым губернатором Флориды Эндрю Джексоном (ставшим позднее седьмым президентом Америки) в честь знаменательного события 1821, когда под предлогом войны с повстанческими отрядами непокорного племени «Грэговских предков» семинолов, Флорида была наконец-то отобрана у испанцев, был безжалостно срублен последним её губернатором Коди Барио, после того, как несколько фанатиков –папарацций, словно заправские цирковые обезьяны, пытались по нему пробраться в розовую комнату Руби, чтобы запечатлеть легендарные кадры Новой «Мисс Хэвишем». Всем хотелось видеть, как «богатые тоже плачут».
Как это ни странно звучит, но скандал с дочерью, слухи о временном помешательстве первой признанной красавицы Америки как нельзя больше прибавили популярности самому и бех того одиозному сенатору Штата и проводимой им политике «займов». Коди был теперь фигурой знаковой, почти эпической, и Голливудский ореол страждущего героя Америки, некого «Крепкого орешка», способного разрешить всё, кроме своих собственных семейных проблем, прочно закрепился за Барио.
Только такая «популярность» не нужна была самому губернатору. Он бы с охотой променял уже ненавистное кресло губернатора Флориды на простое человеческоесчастье своей единственной дочери, в котором видел и свою благополучную старость. Если бы он только мог прекратить эту жестокую и затянувшуюся игру со своим губернаторством. Если бы только смог….Но «игра» зашла слишком далеко, чтобы можно было самому выйти из неё… оставалась только ждать развязки…
Что могла знать об этом убитая горем Руби, когда весь её эгоистичный внешний мирок теперь ограничивался четырьмя стенами её маленькой розовой комнаты! Но сегодня все было не так… В свой последний день жизни ей захотелось видеть небо… голубое, ясное небо с бегущими по нему ватой нежных облачков. Кто знает, будет ли ТАМ небо…
Руби подошла к окну и резко распахнула жалюзи. Поток света и воздуха ударил ей в лицо, растрепав её распущенные легкие волосы на ветру. О, чудный кадр! Кадр достойный модели! Вспышки фотокамер ослепили ей лицо. Руби была шокирована столь внезапным и бесцеремонным натиском. Она не знала, что делать, как вести себя при всей этой толпе жаждущих её мужчин. Бледное испуганное лицо Руби, эффектно выделялось на черном фоне окна…
-Эй, детка, улыбочку!
-Ещё один кадр, крошка! Только ещё один кадр! О, вот так! О, да! Да! –выкрикивали лезшие на ограду озверелые папарацци.
Руби с омерзением захлопнула жалюзи. Теперь она поняла, что находится в осаде, и вход во внешний мир для неё закрыт. Какая теперь разница, что думают о ней все эти люди, ведь все равно сегодня она собиралась умереть. И надо было сделать это красиво….
«Леди должны уходить красиво, правда, Коди?» - грустно подмигнула она сидящему в клетке Капуцину, на что тот только смешно подвигал бровками. – «Какой же ты болван, Коди, и ничего –то ты не понимаешь». Неподвижное счастливое лицо Маолина всё так же смотрело на неё с фотографии. Руби взяла фотографию и крепко, словно дорогого новорожденного ребёнка, прижала её к груди. «Бедный Маолин, но ничего, скоро буду с то, …Только это надо сделать красиво…красиво».
Неподвижное счастливое лицо Маолина всё так же смотрело на неё с фотографии.
Руби включила свой любимый вальс «Амели», и, прижав фотографию Маолина к себе, стала танцевать с ней, воображая, что танцует с Маолином их загробный свадебный танец. Она кружилась в своем уже истрепанном в лохмотья умопомрачительном свадебном платье, и её белоснежная воздушная тафта, наполнявшая своим содержанием всю комнату, кружилась вместе с ней легкой дымкой невесомого шёлка. Она танцевала, так, как не танцевала никогда раньше. Это была её прощальный танец…лебединая песнь, посвященная их любви.
Она кружилась всё сильнее, сильнее, до самозабвения, до потери себя. Теперь для Руби ничего не существовало: ни этого ненавистного дома, ставшего для неё золотой клеткой, ни переживающего за неё отца, ни этой беснующейся толпы бессовестных папарацций - существовала только эта чарующая музыка вальса, наполнявшая её душу горькой радостью воспоминаний их любви, и она хотела танцевать под эту музыку ещё и ещё, она хотела раствориться в этом нежном вальсе любви…ИХ ЛЮБВИ!!!
Ещё, ещё, ещё, ещё…! Но вот музыка закончилась, и, горько заревев, Руби без сил свалилась на кровать.
…Последним её нелепым желанием было, чтобы её похоронили в этом же свадебном платье, в платье, в котором она намеревалась умереть.. Для этого Руби выррвала листок из своего истрепанного девичьего блокнота и небрежно чиркнула карандашом: «Похороните меня …». Дальше её мысль остановилась; не став писать, она небрежно смяла листок и выкинула его в окно, на радость дежуривщим там шакалам-папарацци….Да, и в самом деле, зачем что-то писать, когда тут и так все ясно. ТАМ, куда она собиралась, все и так будут прекрасны, безо всяких там дурацких подвенечных доспехов.
Было тихо. Невыносимо тихо. Только отвратительное шипение приемника наполняло пустоту. Теперь она поняла, что пора. Не раздумывая, Руби схватила пачку таблеток метадона и высыпала её прямо в рот. Твердые, как камни таблетки в оболочке было трудно глотать, но Руби через силу заставила себя проглотить и проглотила.
Дальше не было никакой романтики. Буквально через пару секунд Руби почувствовала себя плохо. Очень плохо. Она не уснула тихим безболезненным сном смерти, как думала вначале. Всё сразу же пошло не так - вместо желания спать, от проглоченных снотворных она почувствовала страшную тошноту, всё сильнее и сильнее сдавливающую её горло, и в этот момент , когда она уже стала задыхаться, Руби поняла, что хочет жить. Согнувшись от боли, она попыталась засунуть два пальца в горло, чтобы вырвать смертоносные пилюли обратно, но у неё ничего не получалась.
Руби попыталась закричать, чтобы позвать на помощь, но от выворачивающей боли в желудке её голос был не громче мышиного писка. Оставалось одно – доползти до звонка, чтобы позвать прислугу и честно признаться, что она попыталась отравиться метадоном. Хрипя от удушья, она с вытаращенными от подступившего к её горлу удушья глазами поползла к звонку, но онемевшие от страшного холода руки и ноги больше не слушались её. Её словно парализовало …В глазах потемнело и, точно в испорченном телевизоре, залетали светящиеся точки, а в ушах раздался противный и непрекращающийся писк обезьянки… «Только бы не потерять сознание….Только бы не потерять сознание», - думала она – это была её последняя мысль.
Её нашла Долорес… Кухарка как всегда принесла ей с утра завтрак, когда услышала душераздирающий крик капуцина в комнате Руби. По счастью, дверь в комнате Руби на этот раз была открыта. Кухарка вошла внутрь и тут же увидела лежащую на ковре Руби. Рядом с ней были разбросаны таблетки, тут же валялся пустой флакон с методоном. Поднос с грохотом выпал из рук Долорес. С громкими криками ужаса она помчалась в кабинет губернатора.
В этот ранний час губернатор Флориды Коди Барио, уже отзавтракав, как всегда занимался своими документами, чтобы подготовить их к заседанию энергетиков, как, вдруг, ему в кабинет буквально ворвалась перепуганная Долорес.
-Руби отравилась!
-Я же сказал, когда я в кабинете – меня не беспокоить! – заорал каким-то исступленно свинячьим голосом губернатор. – Больше всего Флоридский Левиафан ненавидел, когда его прерывали во время работы с документами. И вдруг, до него дошло страшное значение слов Долорес.
-Как отравилась?!!!
-Не знаю, - совершенно растерявшись, запричитала плачущая Долорес. - Она лежит в своей комнате на полу и, по-моему, уже не дышит…- Барио уже не стал дослушивать глупую дуру. Грубо оттолкнув кухарку, преграждавшую своим объемистым телом выход из кабинета, да так, что Долли чуть было не полетела с лестницы задом, он бросился в комнату к дочери…
То, что происходило дальше, уж совсем нельзя было назвать поэтическим…. Руби буквально висела на сильных руках отца, тогда как врач делал её промывание желудка.
-Давай, рви! Ещё! – приказывал ей отец
-Не мог-у-у-у-у! – ревела Руби.
-Сможешь! Смогла сожрать все эти пилюли –можешь и вырвать. Рви!
-Не могу!
-Док, ещё воды!
-Пожалуйста, папочка, не над –о-о-о-о-о! – молила Руби. – Лучше убей меня!
-Давай, давай… будешь знать, как жрать таблетки! - Доктор снова включил краник аспиратора. Через секунду, смешавшись с водой, рвотная масса из переполненного желудка Руби хлынула обратно. – Вот, так, пошло…пошло…- одобрительно закивал головой губернатор, наклоняя голову дочери. Вонючая кисловатая субстанция опрокинутого желудка хлынула прямо на её ибез того загаженный свадебный кренолин, испачкав брызгами безупречно выглаженные дорогие брюки губернатора, но он уже не замечал этой ничтожной потери, а только с радостью замечал, как из Руби выходят не лопнувшие оболочки проглоченных таблеток.
В самой средине «промывки» неудавшейся самоубийцы, когда врач, бесцеремонно оголив зад губернаторской дочери прямо перед отцом, вставил в анафедрон красавицы клизму, чтобы прочистить кишечник от остатков лекарств, и когда из обеих концов Руби мутными ручейками вновь повалила отвратительная кисловатая жижа, смешанная с водой безжалостной клизмы, губернатор, держащий на руках бьющуюся в конвульсиях рвоты дочь, случайно задел протезом приемник, который, опрокинувшись на пол, словно в насмешку снова заиграл вальс «Амели». Теперь эта прекрасная мелодия, под которую она хотела умереть, казалось жестоким издевательством над её жалким положением…Нет, у Руби не вышло уйти красиво, как леди…Не вышло – значит, нужно было жить дальше. Но как?! Это уже другой вопрос.
Изможденная рвотой и поносом Руби лежала в постели. Угроза жизни миновала. Руби больше не тошнило, но от слабости её страшно знобило и трясло, прямо как в лихорадке. По счастью Долорес явилась как раз вовремя. Большинство из проглоченных в закрытой оболочке психотропных пилюль ещё не успели рассосаться в желудке, только потому что Руби проглотила их все разом. Это и спасло незадачливую самоубийцу от смерти.
-Это же надо было придумать такое, - ворчал расстроенный отец, - покончить с собой из-за мужика! Мне стыдно за тебя, Руби! Стыдно! Пойми, ни один мужик не стоит того, чтобы ради него лишать себя жизни! Ничего не стоит!
-Прости, меня папа! Я знаю, я поступила глупо!
-Прости…!- злобно передразнил её Коди. -Ты представляешь, что бы было со мной, если бы ты сейчас умерла?! Представляешь, что бы было?!!
-Ты бы просто жил дальше, как и жил, - с циничным спокойствием ответила Руби.
-Эгоистка! Ты думаешь только о себе! О себе и ни о ком другом! Пойми, Руби, твоего Маолина больше нет, и его все равно не вернёшь, а тебе нужно жить дальше, потому что жизнь всё равно продолжается! Думаешь, мне легко было тогда, когда меня лишили глаза и ведущей руки?! Но я всё же нашёл в себе силы продолжать жить: научился писать правой рукой и видеть правым глазом – в общем, жить в этом половинчатом состоянии жалкого калеки. А ты, молодая, здоровая и красивая,… наглоталась этих грёбанных таблеток… Из-за кого?! Из-за какого-то китайского выродка -плейбоя, который, к тому же, хотел бросить тебя в день свадьбы, чтобы свалить к своему папаше?! Ты знаешь, как кто?! Ты совсем такая же, как своя чокнутая мамочка– та тоже хотела вскрыть себе вены из-за своего мужика…- Коди понял, что сказал лишнее, но было уже поздно. Как говорится, «слово –не воробей».
-Что ты сказал, папа? – перебила его встрепенувшаяся Руби.
-Я говорю, что глупо было бы умирать из-за твоего недоделанного плейбоя…
-Нет, ты сейчас говорил не только о Маолине. Я без того знаю, что ты ненавидишь Маолина, даже после его смерти, но, если я не ослышалась, ты что-то сказал о моей матери? Она жива?! Ты знаешь, где она?!
-Нет, Руби. Я просто сказал, что ты очень похожа на свою мать, - погладив Руби по голове, попытался успокоить её Барио.
-Она тоже, как и я, пыталась покончить с собой из-за тебя?! – подняв взгляд на единственный глаз отца, спросила Руби.
-Не выдумывай, Ру, это вырвалось в запале! Знаешь, это, как в реп баталиях, - сходятся два репера, и когда один хочет по-настоящему задеть другого, сразу поминает матушку оппонента.
-Но мне показалось, что это было сказано вполне убедительно.
-Глупости всё это…Ладно, закрыли, а теперь ложись спать. Тебе нужно хорошенько выспаться, а завтра мы вместе начнем новую жизнь. Помни только одно, папочка любит тебя и никому не даст в обиду свою маленькую крошку Руби.
Руби уснула, а расстроенный отец ещё долго сидел у изголовья спящей дочери и гладил её испачканные рвотной массой волосы. От них ещё дурно пахло желудочной кислятиной, смешанной с горьким запахом лекарства, которое чуть было не стал для Руби роковым.
Наконец, убедившись, что дочь уснула, Коди вышел из её комнаты и снова вернулся в свой кабинет. Когда Барио нервничал или был напряжён, он курил. Вот и сейчас, совершенно забыв о времени, Коди нервно потягивал одну кубинскую сигару за другой, сбрасывая почти целые сигареты в пепельницу, несмотря на то, что каждая из них стоила без малого почти пятьсот долларов. Если бы кто мог видеть его сейчас, то увидел, как на его изуродованном глазным шрамом лице бродили мрачные мысли.
Он уже не думал о заседании энергокомиссии, на которое безбожно опаздывал, – катись оно к черту, раз в его собственном доме творятся такие дела. Коди Барио думал о своей дочери.
Он не хотел вызывать психиатров Руби, потому что не хотел, чтобы его дочь признали сумасшедшей, но теперь, после этого случая с неудавшимся самоубийством дочери, Коди понял, что всё зашло слишком далеко, и он сам не сможет сам справиться с ситуацией, и Руби действительно нужна профессиональная помощь.
Коди Барио ненавидел психиатров, психотерапевтов и всех тех подлых людишек, чьим занятием было копание в человеческих мозгах. В раздражении Коди так и называл их – «мозговёртами». Единственным его знакомым среди «мозговёртов», с кем ему приходилось иметь дело, был тюремный психиатр Адам Смит, который лично освидетельствовал его брата Грэга в тюрьме Коулман. Говорили, что это лучший профессионал во Флориде, и он как никто, другой знает свое ремесло…
«Не знаю каков он специалист, но, по крайней мере, если он сумел вернуть к жизни моего заживо самопогребенного после несостоявшейся казни братца, то наверняка сумеет помочь и Руби», - резонно думал Коди.
Каково же было удивление заштатного тюремного психиатра Адама Смита, когда прямо посреди работы к нему позвонил сам губернатор Флориды и попросил приехать к нему в поместье, чтобы освидетельствовать его дочь.
-…только у меня одно условие, мистер Смит: я хочу, чтобы ваш приезд оставался для всех тайной, но вы понимаете меня…Я, как отец, не хочу огласки этого дела.
-Конечно, господин губернатор, согласно врачебной этике, это условие само собой разумеющееся. Со своей стороны я постараюсь сделать для вашей дочери все, что нужно.
На следующее утро, едва бедная Руби отошла от тяжелого горячечного сна, к ней в комнату явился незнакомец. Он был средних лет, сутулый, в довольно приличном костюме и в маленьких круглых очках, выдававших в нем работника интеллектуального труда. Вместе с ним явился и её отец.
Признаться, Руби была удивлена столь ранней процессии, нагрянувшей в её комнату. Ей было стыдно перед мужчинами, что она не совсем одета, что от неё пахло вонючей рвотой, и, робко прячась в прозрачный шелковый пеньюар, Руби с удивленным любопытством смотрела на незнакомца в пугающем белом хаоате врача.
-Знакомься, Ру, это мистер Адам Смит, он психотерапевт. Он осмотрит тебя, - начал притворно - ласковым голосом отец, но Руби тут же прервала его:
-Отбой, папа, со мной всё в порядке, мне не нужен «мозговёрт», так что можешь отпустить своего мистера Смита на все четыре стороны, откуда он пришёл. Психов тут нет. До свидания, мистер Смит, – попрощалась она и, не желая больше разговаривать, демонстративно отвернулась к стенке.
-В конце концов, это не вежливо, Руби! – раздраженно возразил отец.
-А я и не просила тащить сюда психиатра. Я здорова, папа! Единственное, чего я хочу – это, чтобы ты, наконец, оставил меня в покое.
-Ну, уж, нет, хватит с меня твоих депрессий! – рассерженный Коди в раздражении схватил дочь за руку.
-Нет, сэр, этого не нужно. Позвольте мне самому поговорить с Руби.
Вспыхнув от раздражения, губернатор оставил их двоих.
-Вот что, мистер Адам Смит или как вас там, сразу договоримся - ни о чём я с вами говорить не буду, потому что вы меня бесите, так что можете забрать свой грёбанный гонорар за сеанс и топать отсюда восвояси.
-Послушайте, Руби, я пришел, чтобы помочь вам, - начал стандартной фразой доктор Смит.
-Засуньте свою помощь, знаете куда! Мне не нужна ваша помощь, потому что с моими мозгами все в порядке! Что касается помощи – вы сами прекрасно знаете - в моей беде мне уже никто не сможет помочь!
-Поэтому вы хотели убить себя?
-Да пошли вы! - Руби выставила из-под одеяла средний палец. – Раз папочка вам все объяснил, то, значит, вы всё должны знать сами. А на меня в качестве вашего подопытного зверька можете не рассчитывать – больше я не скажу вам ни слова.
-Руби! Руби, послушайте, вы должны понять меня…Отец очень переживает за вас…он желает вам только хорошего. Для этого он и послал меня…чтобы помочь вам…Руби!
Но что бы не говорил психиатр, как ни пытался вызвать на контакт губернаторскую дочь, у него ничего не получалось. Отвернувшись носом к стенке, надувшаяся Руби упорно молчала, словно брянский партизан на допросе у фашистов. Наконец, выработав весь свой ресурс психологических приемов, доктор сдался. Он оставил свою прелестную пациентку и направился прямо в кабинет губернатора Флориды. Тот как всегда работал с бумагами, просматривая бесконечные проекты газификации Флориды, но, увидев доктора, вышедшего от дочери, сразу же подал ему знак кивком, чтобы тот входил.
-Ну что? - сухо спросил губернатор.
-Увы, девочка полностью замкнулась в себе и не идёт на контакт.
-Позвольте, что это значит «не идет на контакт»? За что я плачу вам такие деньги?
-Это значит, только одно – боюсь, господин сенатор, что мы упустили главное – время. Нарыв депрессии уже прорвался, а нужно было вскрыть его искусственно.
-Объяйтесь яснее, док! – «Вот уж действительно, грёбанный «мозговёрт»», - подумал про себя Коди.
-Всё яснее ясного. После неудавшегося самоубийства активная депрессия Руби может перейти в затянувшуюся форму, а это куда хуже, чем сам первоначальный стресс.
-Затянувшуюся форму? – переспросил губернатор.
-Да, сэр. При этой стадии депрессии человек, хоть и смиряется со своим горем, но перестает бороться за жизнь. Точнее сказать, перестаёт ощущать вкус к жизни, впадает в апатию и, в конце концов, опускается и погибает.
-Боже, вы хотите сказать, что уже слишком поздно сделать что-либо для Руби?
-Нет, но бывает, что в таком состоянии люди проживают многие десятки лет, до конца жизни, но вряд ли это жалкое существование в полусне можно назвать полноценной жизнью. Нам придется постараться, чтобы вывести девушку из этого состояния, иначе со временем процесс примет необратимый характер, И УЖЕ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ БУДЕТ СДЕЛАТЬ.
-Вы имеете в виду антидепрессанты? Я не хочу, чтобы Руби сидела на медицинских препаратах, я не хочу, чтобы вы сделали из моей девочки наркоманку…жалкую дурочку…
-Нет, вы меня не поняли, с –э-э-э-э-р…Лечить депрессию антидепрессантами - это все равно, что пытаться заклеивать израненную душу обыкновенным пластырем. Признаться честно, я никогда не был сторонником психотропных препаратов. Нам придется насильно выводить её из этого состояния безо всяких там лекарств…
-Почему вы говорите «нам»? Это я ВАМ плачу деньги!
-Потому что лечением дочери будете заниматься именно ВЫ…
-Я?!! Но позвольте!…- возразил рассердившийся губернатор.
-Да, только вы можете помочь вашей дочери справиться с этим. Меня она просто не будет слушать…
-Но как?!
-Вы не слышали что-нибудь о гомеопатии, господин губернатор?
-Гомеопатии? Это когда подобное лечат подобным?
-Вот именно, единственное, что теперь может помочь Руби – это новый стресс. Ей нужна очень сильная встряска, чтобы вновь пробудить её интерес к жизни…
-Вы хотите сказать, что моей дочери, чтобы вылечиться, нужно получить новый удар от жизни?
-Совершенно верно, господин губернатор!
-Но это добьёт Руби!
-Нет, наоборот, это должно помочь вашей девочке…
-Но какой удар?
-Это должны придумать вы сами, господин сенатор! Только запомните, удар должен быть очень сильным? Это как сильный разряд тока, которым бессознательного больного выводят из комы!
-А что если я, вдруг, признаюсь ей, что тяжело болен и скоро умру…Это поможет вывести Руби из депрессии?!
-Вы что?! Это только ещё больше расстроит Руби и усилит её депрессию?! Нет ничего хуже ожидания смерти любимого человека.
-Вот видите, док, а вы говорите удар!
-Нет, вы меня снова не поняли, господин сенатор. Нужен не просто удар, а «положительный» удар. Нужна радостная новость, решающая перемена в её жизни….Предложите ей что-нибудь сами – ну я не знаю, экзотическую поездку на снежную Аляску, купите ей что-нибудь фундаментальное, что навсегда изменит её жизнь к лучшему, встряхнёт– есть тысячу способов. Главное – чтобы это было полной неожиданностью для неё, только тогда наше лечение будет иметь эффект.
-Но что я могу предложить дочери, у которой всё есть? Впрочем, у меня, кажется, есть одна идея...
-Вы о чём, господин губернатор?
-Скажем так, если не об Аляске, то о поездке в одну очень далёкую и снежную экзотическую страну…пожалуй, слишком экзотическую, которая уж точно встряхнёт ей мозги.
-Итак, вы решились, господин сенатор, - довольно улыбнулся док. - И куда же это, если не секрет?
-…впрочем, это не важно, доктор Смит. Вот вам ваш чек – по нему вы сможете получить деньги в любом банке страны. А теперь прощайте! Со своей стороны я обещаю выполнить все ваши рекомендации, как врача.
-И помните, господин сенатор, теперь всё только зависит от вас, - не унимался разошедшийся доктор, растроганный доверием столь высокопоставленного клиента. - Начните с малого – смените обстановку в комнате дочери, а лучше перенесите её спальню в другую комнату, мотивируя всё ремонтом. Пока она находится в своей старой обстановке – воспоминания не дадут ей покоя. И главное – уберите всё, что было связано с гибелью её жениха. Меры самые привентивные, но это самое необходимое, что надлежит вам сделать прямо сейчас…
-Хорошо, доктор, я понял, - одобрительно закивал головой губернатор, при этом как бы ненароком выпроваживая надоевшего эскулапа за дверь кабинета. Губернатор нажал на кнопку звонка. Откуда ни возьмись, появился услужливый дворецкий во фраке. –Вас проводят, - сухо кинул Барио.
«И всё-таки он грёбанный мозговерт», - с отвращением заключил про себя Барио, когда спина доктора, сопровождаемый его верным дворецким, уже исчезла за поворотом анфилады. Он не любил психиатров…
После ухода доктора Коди Барио остался один в кабинете. Ему было уже не до бумаг, лежащих на его столе. Он всё время думал о дочери.
«Что ж, видимо, пришло время рассказать ей все» - решил губернатор. Но как только он подошел к комнате дочери, его решимость сняло как рукой.
В минуту жестоких сомнений губернатору Флориды Коди Барио как никогда необходим был физический труд. Все равно какой: складывать своими железными пальцами протеза замысловатые фигурки оригами, подобно Эмилю из Лённеберги* острым финским ножом выпиливать деревянных старичков, яростно орудуя иглой, вышивать крестиком «портрет» вздыбленного американского Орлана – главное, чтобы труд был монотонным и помогал снять ему стресс сомнений. Зачастую эта нехитрая уловка помогала принять ему правильное решение в сложных ситуациях.
Но в последнее время губернатор придумал кое-что иное – вместо убитого им садовника он пристрастился стричь траву. Всякий раз, когда губернатор был не в духе, он брал бывшую газонокосилку Маолина и яростно сбривал ею ненавистную траву, так что труха летела в разные стороны. Вот и сейчас, когда губернатор вышел из своего кабинета, можно было слышать жуткое тарахтение газонокосилки, которая работала на полную мощь, да так, что травяная труха летела в разные стороны. Неудивительно, что после варварского триммера от бедного газона уже практически ничего не осталось…
Это заметила и Руби, впервые за несколько месяцев вышедшая погреться на тёплом вечернем солнышке. Она ещё удивилась, кто бы это мог так драть траву, ведь с тех пор, как отец узнал о её связи с Маолином, он выгнал всех садовников из поместья, так что некогда роскошный сад губернаторского поместья теперь представлял собой жутковатое запустение природного ландшафта, где –нибудь в богом забытой лесной глуши Южной Дакоты
Каково же было её удивление, когда в одиноком усердном садовнике она узнала собственного отца. Он стриг траву.
-Папа! – крикнула она ему и весело помахала рукой.
Коди Барио был приятно удивлен, увидев собственную дочь в саду. Руби, как и прежде, сидела всё так же, на своём любимом топчане возле опустевшей ямы бассейна и принимала солнечную ванну. После вчерашнего она была ещё очень бледна. Её большие печальные глаза обрамляли огромные тени. Не было на ней и воздушного шелкового парео, которое когда-то так роскошно украшал её великолепную фигуру, делая из неё элегантную «даму». Вместо всех этих великолепных пляжных нарядов, которые губернатор привык видеть на собственной дочери, на ней был простой джинсовый костюм,простая красная косынка а-ля «тюремная надзирательница» и грубо выпячивающиеся тяжелыми душками, огромные солнцезащитные очки, удачно скрадывающие её нездорово-припухшую полноту и ненакрашенность бледного лица, что делало её тронутую печалью красоту намного проще, приятнее.
-Руби, девочка моя, как я рад, что ты решила, наконец, выйти из дома, - словно ребёнок обрадовался губернатор.
-Да вот, решила немного подзагореть, а то после моего добровольного домашнего ареста я стала что-то бледно выглядеть. А я вижу, папа, ты нашел себе новое занятие, - слегка улыбнувшись кончиком губ, усмехнулась печальная красавица.
-Да вот, пашу. Должен же кто-то стричь траву в этом проклятом поместье, а то заростёт по самые окна без садовника-то …, - губернатор понял, что начинает говорить лишнее, и тут же осёкся. «Нет, сейчас ни в коем случае нельзя напоминать ей об этом проклятом плейбое– это только снова разбередит её душу». –То есть, хотел сказать… правильно, дочка, что ты решила выйти прогуляться! Тем более погода чудесная. Хочешь, я прикажу заполнить бассейн, чтобы ты могла искупаться.
-Не суетись ради меня, папа. Не надо. Лучше, давай, просто посиди со мной вместе…
Коди оставил газонокосилку и расположился на шезлонге рядом с дочерью. Сначала они молчали, глядя на бегущие по небу барашки облаков, подернутые алым закатом. «Как же это здорово просто валяться на топчане и ничего не делать», - подумал, про себя Барио. Он почти отвык от безделья, потому как почти каждая минута его жизни была занята плотным губернаторским графиком. Впервые за несколько последних сумасшедших месяцев, едва не сведших его в могилу, его мысли потекли в спокойном, умиротворенном русле. Вдруг, он почувствовал, как её теплая рука приятно коснулась его руки.
-Прости меня за вчерашнее, папа. Я не должна была поступать так с собой…с тобой…
-Нужно забыть всё это, дочка. Забыть, чтобы жить дальше…
-Я решила жить дальше, папа…Я решила начать всё с начала, с белого листа. Забыть Маолина. Ведь всю эту неземную любовь к нему я выдумала сама –САМА Я, понимаешь?! Бедняга никогда не любил меня и даже не скрывал этого. Если бы не Мао – подвернулся бы другой …третий…всё равно…Неудивительно, что девчонка, которая не видела парней, влюбилась в перво попавшегося ладного парня, который встретился на её пути. Но для него я всего лишь была глупая золотая рыбка Цзиюй, которая клюнула на специально приготовленную для неё наживку.
-Вот и здорово! Хорошо, что ты наконец -то поняла всё, Ру! Кстати, для тебя у меня есть подарок, который из-за всего утреннего переполоха я так и забыл отдать тебе.
- Какой ещё подарок, папа?
-Сейчас узнаешь. - Коди набрал номер телефона, и через минуту один из охранников принес огромную книгу, плотно обернутую красивой бархатной обложкой.
-Что это, папа? – удивилась Руби.
-Это альбом по моделированию ногтей. Тут собраны миллионы вариантов маникюра в иллюстрациях. Ты же давно мечтала стать маникюршей, прости,… дизайнером ногтей, - поправился Коди, - вот я и подумал, что это тебе понравится.
-Нет, папа, не нужно – это я тоже оставила в прошлом, ты был прав, это всего лишь глупая блажь избалованной девицы. Теперь, когда жизнь, хорошенько проучив меня, дала мне второй шанс, я одумалась и поняла, что нужно начинать жить серьезно…Я больше не хочу быть тебе дочерью- обузой - я хочу помогать тебе, хочу ездить с тобой по всей Флориде, я хочу, наконец, увидеть мир…
-Хорошо, если это твое решение, дочка, - пожал плечами губернатор. Он ещё не представлял, кем его дочь может работать у него.
-Да, это мое решение, папа. Я хочу стать твоим помощником…Идет?
-Это уж слишком, Ру, чего –чего, а уж помощников и заместителей у меня хватает – этого двуногого дерьма всегда навалом у любой кормушки.
-Так ты отказываешь мне?!
- Если хочешь, для начала я устрою тебя своим секретарем по личным вопросам. Будешь помогать мне разгребать мой бардак в офисе, отвечать на звонки, что, дескать папы нет на месте, а заодно войдёшь в курс дела…Итак, с завтрашнего дня ты принята на работу к губернатору Флориды!
-Папочка, ты прелесть, - не понявшая шутки Руби, обрадовалась и повисла у отца на шее.
-Погоди, Руби, я хотел сказать тебе ещё кое-что….
-Не говори, не говори ничего, папочка, а то мы поссоримся…Да, и, кстати, убери эту идиотскую обезьяну, из моей комнаты…
-Ты говоришь о своем капуцине? Он что, уже надоел тебе?
-Нет, что ты, папочка, мой Коди – прелесть, я о той нанятой «обезьяне» по имени доктор Адам Смит, что приходила ко мне в спальню утром и читала мне свои тупые лекции по психоанализу. Я нормальная, и не нуждаюсь в твоих «мозгодёрах»…
-«Мозговёртов», - смеясь, поправил её Коди.
-Не важно! Так вот, папа, я не нуждаюсь во всех этих придурках, копающихся в моих мозгах.
-Хорошо, Руби, - засмеялся губернатор. – Признаюсь, я тоже считаю всех этих «мозговёртов» полным дерьмом.
Глава двести двенадцатая
О мамочке
Весело расхохотавшись над своей удачной шуткой, отец и дочь ещё затем долго молча сидели в шезлонгах, и, держась за руки, смотрели в уходящее в красноватый закат небо, по которому бесконечными текучими стайками летели быстрокрылые Калифорнийские ушаны. Им было хорошо сидеть и слушать бесконечную песнь сумеречных цикад, навевавших на них покой опустевшего сада, любоваться бесконечным исходом летучих мышей на фоне восходящей луны и думать только о приятном.
Только в такие минуты губернатор ощущал вкус к жизни. Он был счастлив, что наконец –то смог вновь найти общий язык со собственной дочерью, а Руби была счастлива тем, что у ней просто есть отец, который любит её больше жизни. Вдруг, сама не зная зачем, прервав благостную тишину, Руби спросила:
-Пап, скажи, а моя мама была красивой?
Признаться, Коди был несколько ошарашен этим глупым девчоночьим вопросом взрослой дочери. Он не знал, что ответить, и, засмущавшись этим наивным вопросом, сам не зная почему, ляпнул:
-Нет.
-Но почему, ты же всегда, говорил, что я похожа на мать – значит, я тоже не красивая? - расстроилась Руби.
-Что ты, детка, кто бы мог сомневаться в твоей красоте!
-А какая она, моя мама? Опиши мне её…
-Ну, какая…какая… Как же мне описать её?
-Очень просто – голова, руки, ноги. Я хочу знать всё. Ведь за всю свою жизнь я даже не разу не видела фотографии собственной матери. Не смущайся, папочка, начинай прямо с головы, ведь рыба тоже гниёт с неё.
-Ну, какая, какая…Голова у ней большая, как шар. – Коди выставил руки, словно показывая свой улов. Ну, знаешь такая большущая-пребольшущая круглая голова, наподобие тыквы, которую у нас вешают на заборы в честь праздника Хеллоуин. Знаешь, этих русских всегда можно узнать по их огромной круглой голове. Как голова большая – верное дело, русский.
-Любопытно, должно быть, у моей мамочки было куча мозгов…
«Да уж, пожалуй, что слишком много, раз она посмела безнаказанно покушаться на самого губернатора Флориды и слишком мало, чтобы потом так глупо попасться с яхтой», - с усмешкой подумал про себя Коди.
- Дальше, папуся, - едва сдерживая смех от «описания» Коди, умоляла Руби.
-Дальше шея. Шея у ней толстая. Скорее, это просто условная подпорка для головы, соединенная с туловищем - чтобы та не сваливалась.
-То есть у моей мамочки шеи не было совсем, - резонно заключила Руби.
-Можно сказать, что и так.
-Угу…дальше… - Руби начинала понимать, что раззодорившийся отец просто издевается над ней, но не подавала вида.
-Дальше тело.
-Ты хотел сказать фигура, папочка. У женщин бывает не бывает тела, а только фигура, ты же знаешь.
-Нет, доченька, вот именно, что «тело»…Скорее, то, что было на твоей матушке можно было бы назвать не то что телом или фигурой, а… фигуркой…
-Это почему же «фигуркой»? – засмеялась Руби.
-Потому что пухлые пропорции твоей матушки были отнюдь не модельного вида. Жалкая пародия на саму женственность.
-Она что, была толстая, как Долорес?
-Нет, скорее… не то. Вот черт, я же говорил, что женское уродство не опишешь словами так просто. Скорее, пухловатая. И главное – у ней были две здоровенные огромные сиськи…Как бахча…как…я не знаю, что…и висели они прямо до пупа….до сюда, - Коди указал «мерительной» ладонью на пояс.
-А-ха-ха-ха-ха! А-ха-ха-ха! Ха-ха-ха! – Уже не смея сдерживать себя, Руби разразилась ещё более звонким, дурацким смехом. Ей было весело слушать, как разошедшийся в своей ненависти к неверной жене, отец глумился над внешностью её русской матери. Втайне она ненавидела свою русскую мать, за то, что она бросила её в детстве отцу, за то, что её не было рядом, и вот теперь, обсуждая её внешность, они вместе с отцом как бы негласно мстили ей…
-А ножки, я хочу знать какие у ней ножки? – уже ревя от смеха, спросила Руби.
Коди сразу вспомнился тот несчастный случай на дороге. Адская боль в глазу. Визг тормозов. Удар. Безжизненный женский манекен, подброшенный в воздух. Перевернутая на изнанку человеческая нога на кровавом асфальте… Ему уже совсем расхотелось шутить…
-Ну, так что же отец? У моей мамочки были сильно кривые ноги?
-Нормальные ноги. Правда коротковатые, да и росли они у ней прямо из-под живота, - уже нехотя буркнул он.
-Ха-ха-ха! Тебя послушать, так это не мать, а гуманоид. Ха-ха-ха! Смотри, что у меня получилось,–Руби протянула отцу зарисовку, набросанную ею со слов отца.
-Хватит, Руби, это уже не смешно. Какой бы она ни была, но она твоя мать, и ты должна уважать её.
-Па, ну посмотри же на это инопланетное убожество! Полный Аватар!
-Да, просто жуть, - усмехнулся губернатор, почесав пальцем под носом.
-Если моя мать была такой некрасивый, так на что же ты вообще клюнул?
-Ладно, Ру, уже поздно, иди спать, я не хочу больше говорить о ней.
-Но, папа!
-Раз ты хочешь работать на меня, завтра у нас с тобой будет много дел.
-Расскажи ещё, что –нибудь о маме, только без своих дурацких шуток.
-Это был короткий и очень несчастный брак. Вот и всё, что я могу рассказать тебе о ней, - Коди снова начал свою почти заученную наизусть ложь. - А потом она сбежала со своим русским любовником и исчезла навсегда. Говорят, он убил её, но, может, это не так. Больше я ничего не знаю, потому что все сведения о ней затерялись в бескрайних просторах этой проклятой Медвежьей Дыры под названием Россия. Клянусь богом, я рассказал тебе всё, что знал о ней. А теперь идём спать, Руби.
Губернатор Барио не любил подобных расспросов от дочери, и старался как можно быстрее закончить их, но уставшая Руби уже и не думала возражать отцу. Обречённо повесив голову, она поплелась к спальне. (Как и велел доктор Смит, под предлогом ремонта, Коди заколотил спальню дочери. Теперь Руби спала у отца).
Тут Коди вспомнил свое обещание, данное им над умирающей дочерью. Он понял, что если же сейчас же не расскажет дочери всей правды – ничего так и не изменится: Руби навсегда погрязнет в своей депрессии и погибнет. «Что ж, видимо, настало время для решающего «удара»»
-…а если, я скажу, что твоя мать жива! – почти выкрикнул в след уходящей дочери Коди.
-Что?! – Руби резко обернулась, её золотистые волосы красиво вырисовывались на фоне заходящего солнца.
-Она жива, - вздохнув, уже тише повторил Коди. – И более того, я знаю, где она находится…
Конец четвёртой части
Часть пятая
США, Штат Флорида, Орландо, тюрьма Коулман
Глава двести тринадцатая
Безумец тюрьмы Коулман
-…Я не уверен в его рассудке, но признать его официально сумасшедшим не могу, - уже знакомый нам тюремный психиатр, доктор Адам Смит, призванный для освидетельствования Грэга, отрицательно покачал головой, вертя в руках изгрызенный карандаш, который почему-то очень раздражал Коди.
Лицо сенатора нахмурилось. Его план по спасению брата снова провалился.
-Значит, по-вашему, выходит, что человек, который за семнадцать лет не произнёс ни единого слова, абсолютно психически здоров?
-Несомненно, столь долгое пребывание в одиночной камере наложило свой губительный отпечаток на психику, но человек работает, пишет, значит, он вполне нормальный. Я не понимаю, господин губернатор, почему вы так печётесь о человеке, который так жестоко убил вашу жену, и чуть было, не расправился с вами. Нет ли тут Шведского синдрома*?
-Это уже не ваше дело, док! Я не обязан давать вам отчёт в своих действиях. Я просто хочу, чтобы заключённому Грэгу Гарту смягчили условия пребывания в тюрьме. В больнице с ним бы обращались намного гуманнее. Если хотите, считайте это христианским долгом.
-Увы, господин губернатор, я ни в чем не могу вам помочь со своей стороны. Если хотите, можете позвать другого психиатра, но, боюсь, он скажет то же самое. Гарт – государственный преступник. Никто не станет брать на себя ответсвенности, чтобы облегчить его участь.
Раздосадованный, Коди, уткнулся носом в сложенные кулаки.
-Хорошо, я хотел бы видеть его сам, - наконец, произнёс он.
-Вам вряд ли удастся поговорить с ним, - предупредил психиатр. – Он вот уж как год дал себе обет молчания.
Коди следуя своей неукротимой привычке никого не слушать, встал и решительно направился в блок для свиданий.
Внутренний двор тюрьмы Коулман напоминает собой правильный пятиугольник. Заключённые так и прозвали его – «Пентагон»*. На внутренних оконечностях этого «пятиугольника», так называемых «башнях», расположены наблюдательные вышки.
С тюремной вышке обстрела как на ладони виден весь обширный внутренний двор тюрьмы. Из автоматического прицела винтовки можно хорошо разглядеть маленьких оранжевых человечков, заполняющих двор. Люди в оранжевых комбинезонах – заключённые. Люди в оранжевых комбинезонах – «население» самой страшной тюрьмы Флориды Коулман, где содержатся только особо опасные преступники Солнечного Штата.
С высоты наблюдательного пункта эти люди в оранжевом даже чем-то похожи друг на друга, как ребятишки из детского сада, но если приглядеться в затвор винтовки часового, то можно во всех подробностях разглядеть мельчайшие подробности тюремной жизни самой закрытой тюрьмы Штатов…
На тюремном дворе в этот жаркий послеобеденный час «обезьяны»* как всегда шумно. Это заключенные вышли на прогулку. Бездельно шатаясь по узкому двору, полупьяные от тяжелой работы по рытью ирригационных каналов и невыносимо жаркого солнца, измучивших их за день, заключённые напоминают заплесневелых октябрьских мух, что заползают в квартиры Петербуржцев, чтобы согреться и умереть, заживо мумифицируясь где-нибудь за горячей батареей.
Некоторые из них стараются казаться быть бодрыми и непринужденными. Они играют в баскетбол, но по их изможденным работой лицам видно их внутреннее страдание.
Даже издалека можно заметить, что некоторые из заключенных вольготно расхаживают по территории тюрьмы, грозно подперев бока увесистыми кулаками. Да и на лицах их едва ли можно найти следы изнеможения от непосильных работ. И не удивительно – ведь эти люди не работают, как остальные заключенные, потому что они освобождены от работ «по состоянию здоровья».
Это так называемые «старожилы» или по-нашему «авторитеты», то есть блатные. На площадке они главные. На площадке для прогулок они чувствуют себя настоящими хозяевами, хотя дуло винтовки надзирателя, находящегося на вышке обзора так же направлено на них, как и на остальных.
Чаще всего «авторитетами» становятся физически крепкие заключенные, проведшие в тюрьме не меньше пяти лет и сумевшие в первые же годы тюрьмы самоутвердиться среди других заключенных. Но не только физическая сила становится определяющей «авторитета». Чтобы стать таким «старожилом» нужно не только быть физически крепким и честным трудом отдать тюрьме несколько лет. Чтобы стать таким «старожилом» и быть «отмазанным» от обязательных работ – ты должен понравиться «начальству», а для этого нужно доносить на своих товарищей по несчастью. Это своего рода «каратели» или «надзиратели» среди заключённых.
Заключенные их боятся, даже больше самих надзирателей. Многие из рядовых заключенных побывали в карцерах или были забиты до смерти в пыточных камерах и всё из-за доносов этих самых «старожилов».
«Старожилы» - это высшая каста среди заключённых. В тюрьме Коулман, по крайней мере официально, существуют три таких «главных» «старожила».
Согласно им тюремное «общество» разделено на три совершенно противоположных лагеря. К первому лагерю относятся так называемые «неофашисты», но такое название мало подходящее для самой страшной американской исправительной тюрьмы, провозглашающую толерантные, демократические ценности непримиримости к всякой расовой нетерпимости. Они неформально называют себя «Арийским Братством». В «Арийское Братство» входят «белые» заключённые, хотя некоторых из них с трудом можно назвать «ариями». Но не в этом суть дела. Чтобы принадлежать к «арийскому братству» … даже необязательно быть арийцем, (можно быть хоть семитом), главное, чтобы внешность человека хотя бы издали позиционировала европейца, и вот уже можно считать себя превосходящей расой.
Эти люди ( «арийцы») подчиняются Вильяму Брушу - человеку с немецкой фамилией, который считает себя истинным немецким арийцем, но который не имеет ровным счётом никакого отношения к немцам, ни к Социал-Демократической партии Гитлера. Просто его чернокожие предки когда-то работали на некого плантатора Бруша, который как раз был выходцем из Германии. Так уж повелось, вплоть до отмены рабства в США: чернокожим рабам часто давали фамилии их землевладельцев, как бы тем самым приписывая живое двуногое имущество к своим хозяевам-плантаторам. Естественно, сам Бруш ничего не знал об этом досадном «недоразумении» с его «немецкой» фамилией.
«Арийское Братство» исповедует превосходство белых над низшими расами, к которым особенно относят нигеров и почему-то арабов (дело в том, что само слово «араб» переводится с арабского, как «белый», «чистый»), как презрительно они называют своих не совсем светлокожих оппонентов. При первой возможности они готовы были «надрать задницу» каждому из них, даже без видимых причин.
Ко второй группе относятся партия «Чёрных Братьев», с присущих неграм наивно-детской тщеславностью грозно именуемых себя – «Чёрные Пантеры»*. Нечего и говорить, что эта группировка людей состоит из чернокожих потомков рабов. Кинг Мартин Лютер для них Бог-Господь и Пророк в одном лице. И управляется эта партия заключенных тоже человеком под фамилией Кинг, вернее это даже не его настоящая фамилия. Так он предпочитает назвать себя. Кинг - значит король. Его настоящая фамилия банальна – Браун, что в переводе означает «коричневый». Браун – самая распространенная фамилия среди чернокожего населения США, особенно обостренная в период борьбы за свободы чернокожего населения, ставшая чуть ли позорной кличкой негров – вот почему мистер Браун предпочитает, чтобы его назвали всё же не Браун, а Кинг. Так он убивал двух зайцев – отдавал честь великому Кингу Мартину Лютеру и заодно провозглашал себя королём. Эти черные расисты, считая себя несправедливо обиженными белыми, ненавидят «белых», их образ мыслей, их культуру. Они до сих пор борются за свои права, порой доводя свою борьбу до абсолютного абсурда, до маразма. Быть черным – значит, быть настоящим человеком, своим человеком, «чуваком». У них своя «черная» культура, в которую они никого не допускают. Они готовы «надрать задницу любому белому», кто даже случайно сунется на их территорию.
И наконец, третья группа – мусульмане. Вот и сейчас, заложив уши и выпялив босоногие зады, они молятся, производя при этом такие заунывно-волчьи завывания, от которых становится жутко. У них утренний пятничный намаз, хотя время идет уже к вечеру, и они усердно «намазывают» себе лбы о ржавую пыль бетонного тюремного плаца.
«А-лл- ааа!!!» - разносится по всему пятиконечному загону для человеческого скота.
-Эй вы, придурки, а ну заткнитесь там! – кричат на них лысые ребята из «Арийского Братства», но молящиеся не унимаются. Священный Месяц Рамадан велит молиться каждый день, по пять раз.
«А-ЛЛ-АА!!!» - ещё громче завывают они.
Один из «арийцев» подходит к крайнему молящемуся и пинает носком ботинка прямо в зад мусульманину, так, что тот «со всего поклона» уткнулся носом в песок. Несколько аллахомольцев встают и угрожающе идут на него.(О Христе забыли. Никто и не думает «подставлять вторую щёку»). Грозно ударяя кулаками, «Арийское Братство» идет в ответ стеной. Стенка на стенку. Как в русскую Масленицу…Кажется, назревает большая драка, но эквалайзеры надзирателей наготове. Несколько ударов тока сразу же успокаивают дерущихся. На песке только несколько корчившихся от боли тел. Полицейские, орудуя дубинками, проворно растаскивают их по карцерам. Крики, кровь. Эта страшная картина – не редкость в адских стенах Коулмана, где спонтанные драки заключенных случаются почти каждую неделю.
Но только один человек не замечает всего того ужаса, что творится на площадке. Это последний гордый потомок Семинолов – Грэг Гарт. И неудивительно, ведь то, что происходит на площадке, его не касается. Этот маленький экзотический зверёк живёт в своём закрытом мирке, огороженным прочной решёткой из двойной сетки.
Грэг – особая каста – он – государственный преступник Штата, он - беглец - ему полагается отдельная клетка. Не без покровительства губернатора Флориды, для заключенного номер один в тюрьме даже выделен отдельный загон для прогулок со своей спортплощадкой и бассейном.
К нему здесь особое отношение. Своим отчаянным поступком он заслужил своё место. Никто ещё не пытался бежать из тюрьмы Коулманн. Он первый кому это удалось…хотя бы отчасти.
Вот и теперь странный маленький человечек в огненно красном комбинезоне, на котором спереди крупными белыми буквами вышито «беглец», а сзади пришита белая мишень из куска старой мешковины (которая должна напоминать ему, что его пристрелят именно сюда, если он попытается снова совершить побег), гордо восседает на своём каменном пьедестале из цементных ступеней. Он неподвижно смотрит вверх. Там, за решёченным потолком ржавой клетки, в безбрежно-голубом небе медленно и величественно пролетают птицы. Грэг любит смотреть на птиц. Они напоминают неудавшемуся беглецу о свободе, которую он так жаждал, и которую так давно потерял, что почти уже не помнил себя на свободе.
Постоянно меняющееся небо, которое мы наблюдаем каждый день, вызывает у него восторг, потому что напоминает ему море – огромный безбрежный океан, который на своей мятежной яхте бороздил когда-то капитан Грэг. В глухой одиночной камере у Грэга нет ни телевизора, ни компьютера. Он смотрит в него, как в экран телевизора и узнаёт последние новости из Мира. Небо -это единственное, что меняется в его несчастной жизни.
Теперь наступает зима, и птицы севера возвращаются в тёплую Флориду. Грэг смотрит, как бесчисленные канадские казарки, выстроившись в гигантские треугольники суетливо машут крыльями, как мерно и величественно проплывают журавли, изредка напыщенно втянув мощные клювы, пролетит тяжёлый пеликан, направляющийся по своим делам, но больше всего Грэгу нравятся крачки. Эти белоснежные, как снег легкокрылые ласточки-чайки, легко парящие в высоком небе, словно стрижи, больше других ассоциируются у бывшего капитана со свободой и… с морем. Иногда узнику хочется стать легкокрылой крачкой, чтобы улететь отсюда далеко-далеко и забыть всё. Иногда ему хочется умереть, чтобы больше никогда не было этой тюрьмы…ничего не было.
Но он не умирал. Истощённый до предела психически и физически, этот маленький человечек продолжал жить. Жить вопреки своей воле и желаниям.
-Господин губернатор, я не могу допустить вас к свиданию, в тюрьме только что были волнения! – начальник тюрьмы пытался остановить решительно шагающего к своей цели Барио.
-Пока Я здесь губернатор, Я устанавливаю свои правила, пока эта тюрьма находится под моей юрисдикцией. Меня не интересуют ваши проблемы, но если вы сейчас же не доставите сюда Грэга Гарта, они у вас будут – я это гарантирую. Хотите, я организую вашему учреждению государственную комиссию по правам человека? Вы же знаете, какие у меня связи с президентом. - При этой фразе губернатора начальник тюрьмы отвернулся в сторону и, чуть было, не расхохотался вслух, только демонстративный кашель в кулак спас его от гибели. –Поверьте, тогда многие головы полетят здесь, и ваша будет первой красоваться на колючей проволоке тюрьмы Коулман, - в присущей ему манере угрожать подчинённым, Коди воинственно поднял палец и поднёс его к самому лицу «несговорчивого» директора тюрьмы. Мёртвый глаз губернатора смотрел прямо сквозь него. Маунду доводы губернатора показались вполне убедительными, тем более, что Коди Барио когда –то сам назначил его на эту должность. Он не понимал только одного – почему губернатор так печётся об этом преступнике, который чуть было не отправил его самого (губернатора) на тот свет.
-Слушаюсь, сэр. Его сейчас приведут, - нехотя и сухо согласился он, всё ещё кривляясь, как неудавшийся паяц от идиотской улыбки, которая зачем-то упорно растягивала его губы. Маунд никак не мог забыть эти « деловые связи с президентом».
Грэг всё ещё смотрел в небо. Он всё так же считал птиц, слегка покачиваясь на заднице и чуть вздёргивая головой, как читающий торы раввин. Для полного сходства не было только кипы и свисающих с висков пес.Этим работой он занимался каждый день. Когда очередная птица пролетала над его головой – он делал кивок головой и шёпотом произносил цифру – так было легче считать.
Сегодня он насчитал 445 казарок, 32 журавля, 12 крачек, и одного пролетавшего мимо тюрьмы важного и тяжелого пеликана. Теперь он, высоко задрав глаза к небу, смотрел, как на тюрьму надвигается огромная грозовая туча, из-под которой то и дело выскакивали две проворные крачки. Смотря на них, Грэг думал: « Это те же птицы или другие?»
-Чего это он? – спросил один из надзирателей, пришедших за Грэгом.
-Готовится старик, - смеясь, ответил другой надзиратель, и, сложив руки, закрыл глатвеца.
«Старику» было всего сорок пять лет.
Грэг всё ещё смотрел в небо. Он считал птиц.
В тишине тюремного коридора послышался звон цепей. Это ведут скованного по рукам и ногам Грэга. Тупо смотря себе под ноги, помешавшийся узник даже не понимает, куда его ведут. Ему было бы всё равно, даже если бы его снова вели на расстрел. Он давно уже умер, и неизбежная для всех смерть физического тела больше не пугала его.
Его посадили на стул и снова приковали руки к поручням, а ноги к ножкам стула. Пояс обвили длинной цепью и закрепили наручниками. Грэг спокойно взирал на все эти «приготовления». «Но вот и конец», - с радостью подумал Грэг и улыбнулся сам себе чуть заметной улыбкой.
Но орудийного залпа не было. Вместо него появилось ненавистное лицо его заклятого врага Барио. Правда, за семнадцать лет оно немного изменилось – отросшие усы и поседевшие волосы делали его намного старше, чем он был до этого. О, лучше бы его и впрямь расстреляли за побег, чем снова видеть лицо того, кто изнасиловал его жену. Впрочем, когда его дни подходили к концу – ему было бы всё равно, даже если сюда заявился сам дьявол из Преисподней.
-Ну, что, Грэг, на этот раз ты был прав, когда писал мне, что госпожа Лиля Мишина и миссис Лили Гарт – одно и то же лицо. Да, я действительно нашёл её в вашем бывшем доме, – тихо произнёс губернатор.
До этого потупленное, лицо узника, вдруг, оживилось, в глазах промелькнул живой блеск, но тут же снова потух. Какая теперь разница, ведь он всё равно никогда не увидит свою жену. Да и к чему теперь, ведь он даже забыл, как она выглядит. Словно читая его мысли, губернатор протянул маленькую карточку в лицо Грэга.- Вот её фотография. Можешь посмотреть сам.
-Нет, нет, я не хочу…, - «видеть её» он уже не смог сказать, потому что слёзы душили горло узника. Грэг невнятно замахал руками и отвернул голову.
-Господин Маунд, я бы хотел поговорить с братом наедине.
-С братом?! Я не ослышался, вы, кажется, назвали этого преступника братом?! – воскликнул удивлённый начальник тюрьмы.
-Да, я называю его братом, потому что Господь велит нам называть всех наших врагов братьями, - раздраженно ответил губернатор, всем своим видом ясно давая понять, что присутствие третьего тут необязательно. – А теперь я хотел бы, чтобы нас оставили одних, и снимите с него эти дурацкие цепи.
-Господин губернатор, - взмолился испуганный начальник тюрьмы, - но в прошлый раз этот придурок чуть было не убил вас и себя. Если бы не стекло…Господин губернатор, если с вами что-нибудь случится в моей тюрьме, то за вас буду отвечать я. У меня семья, я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось в моём заведении. От этого преступника можно ожидать чего угодно. Господин губернатор, умоляю вас, не делаете этого. Мне не хотелось бы пренебрегать вашей безопасностью.
-Хорошо, хорошо, можете оставить сии «украшения», но я хочу остаться с ним наедине.
-Что ж, как хотите. Охрана будет за дверью, - нерешительно ответил Маунд. –Но мне, кажется, что это плохая идея, - добавил он себе под нос.
В полутёмной камере остались двое. Прикованный к стулу, Грэг сидел всё так же, дурачком тупо смотря себе под ноги. Губернатор сжимал уже измятую фотографию в искусственной руке. Словно в довершении к трагической картины за окном разразилась настоящая тропическая буря. Раскаты грома и блеск молнии, отражавшийся в искусственном глазе губернатора, нагнетали тяжелое настроение у обоих присутствующих.
-Я нашёл её, - тихо повторил губернатор, почему-то опасаясь смотреть в глаза Грэгу. – Она живёт всё там же, в вашем доме, просто у неё теперь другая русская фамилия – Мишина. Это фамилия её мужа, её первого дружка, того самого, с которым она встречалась до переписки с тобой. Теперь у неё другая семья и двое детей от него…
-Мне всё равно, - тихо произнёс Грэг. – Я давно умер. Мертвым всё равно.
-Я хочу, чтобы ты выбрался отсюда, брат.
-Не волнуйтесь, господин губернатор, скоро я выберусь отсюда, - намекая на неизбежное, грустно засмеялся Грэг, обнажая выбитые пустоты передних зубов, - …на тюремное кладбище! – хриплым глухим голосом решительно добавил он. - Уже недолго осталось. Кстати, почему ты все-таки назвал меня братом?
-Ты действительно мой брат, Грэг.
-Вы хотите посмеяться надо мной, с-э–э-э-р, - притворно растягивая гадким подростковым голоском последнее слово, спросил Грэг. – Напоследок?
-Нет, Гарт, я не шучу, - спокойно ответил губернатор. – Моего отца тоже звали Гарт, потому что он у нас общий.
-Я бы с радостью поверил в этот нелепый ваш тролл*, господин губернатор, если бы сам лично не знал вашего отца. Я ещё не такой идиот, мистер Барио, как вы полагаете. Я тоже смотрел ваши выборы по телевизору, будь они трижды прокляты. Ваш отец – окружной прокурор Антонии Барио, что касается моего отца, то я никогда не знал его. Мне говорили, что он умер ещё до моего рождения. Так что вот, с-э-э-э-э-р, ваша идиотская выходка не прошла – придумайте что-нибудь другое, чтобы свести меня в дурдом.
-Антони Барио - не мой отец. Это мой приёмный отец. Моим настоящим отцом был Дэвид Гарт. Вот его фотография в газете.
-Я не узнал бы собственного отца, даже если бы вы тыкали мне в нос целый постер с его изображением. За всю свою жизнь я не видел даже его фотографии. Я даже не знаю, как выглядел, а вы говорите «отца». Какого отца? Для меня моим отцом всегда был этот религиозный фанатик Бинкерс, который ненавидел меня с самого моего рождения.
-Но вы можете узнать собственное лицо? Тогда смотрите, - Коди решительно выложил на колени Грэгу небольшую свёрнутую газету.
-Странно, я хорошо помню все свои фотографии, потому что их у меня было совсем немного, но такой у меня точно не было. Вы хотите сказать, что этот тощий пацан мой отец?
-Это наш отец, Грэг! - с какой-то торжественной таинственностью поправил его губернатор.
-Что это, я не вижу. – Грэг с болезненной силой сщурил близорукие глаза. – «Мальчик – мясник ищет новую жертву», - прочёл он жирный заголовок статьи. – Что это ещё за дерьмо?!
-Да, Грэг, наш отец – прославленный маньяк и убийца Флориды. Как и ты, он убил собственного отчима, нанеся ему сорок колотых ран. Вот смотри, я достал это из архива. Это материалы дела по нашему отцу. Не слабо, правда? Он кромсал его ножом, как кусок сырого мяса, за то, что тот насиловал его в зад. – Грэг смотрел на страшные фотографии широко раскрытыми от ужаса и изумления глазами – слишком уже эта трагическая история напоминала ему собственную историю с Бинкерсом.
-Можно сказать, что он тоже убил собственного ненавистного отчима , как и ты своего преподобного папашку Бинкерса, там, на яхте. Разве что не сам подсыпал смертоносный яд, но какая разница, ведь ты всё равно сидишь за это убийства, которое не совершал. Потом его искали по всей Флориде, - продолжал губернатор, - а он в это время спокойно отсиживался на ферме моей мамочки и трахал её тайком от моего папаши Энтони Барио, когда тот был в стельку пьян. Черт побери, Грэг, если ты ещё не веришь мне, взгляни на нас, мы с тобой похожи, как два грёбанных семитских близнеца! - Губернатор схватил лысую голову своего «семитского» брата и с силой приставил её к зеркалу возле своего лица. - Смотри!
От всего услышанного и увиденного у Грэга кружилась голова. От непривычно-резкого запаха сандалового одеколона ком тошноты подступал к горлу Грэга. Едва губернатор отпустил его голову, как его тут же вырвало прямо на колени.
-Меня тоже рвёт, когда я нервничаю, - выдохнул Коди. – Это у нас наследственное. Это дерьмо у докторов называется врожденной нервной булимией. Оно досталось нам от нашего папочки, и ещё, заметь, мы оба левши, и эта проклятая близорукость, она изводит меня всю жизнь. Так что между нами больше общего, чем ты мог бы предположить. Кстати, спасибо твоей чокнутой русской жёнушке, она исправила во мне хоть один мой недостаток – теперь я заядлый правша. Ха-ха-ха! – для убедительности Коди засучил рукав и выставил свой протез на показ Грэгу.
-Откуда ты узнал о нашем отце? – прервал его серьезный Грэг.
-Об этом мне всё рассказала моя мать, как только увидела твой снимок в газете. Она сразу же признала в тебе нашего «папашу». А потом, когда узнала, что тебе грозит автоматическая винтовка, скрывать уже ничего не стала, и рассказала мне всё. Вот почему ты ещё жив…мой чёртов маленький братишка-ублюдок. Я вынужден был ходатайствовать перед президентом, чтобы тебя помиловали, несмотря на то, что ты пытался отравить меня.
-Я тогда ничего не знал о яде, я никого не убивал на яхте…
-Я знаю, братик. Я всё знаю. Это всё твоя чокнутая русская жёнушка. Только она могла выносить в своей круглой славянской башке столь дьявольский план. Такую месть могла придумать только она. Я слышал, что если русский встаёт на тропу войны – он уже не щадит ни кого: ни врага, ни себя. Это так и называется у них, сейчас, - Коди достал из кармана электронный блокнот, и стал читать, мучительно выговаривая русские буквы - «Р-У-С-С –КИ
-РУССКИЙ БУНТ! – глядя в незрячую пустоту искусственного глаза новоявленного «семитского» братца, уверенно выпалил Грэг на чисто русском языке, а потом, выразившись строкой Пушкина, добавил: – БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ.
-О, однако, ты не плохо говоришь по-русски. Настоящий лингвист.
-Я учил его, чтобы не сдвинуться с ума в одиночке. За двадцать лет в тюрьме с человеком может произойти всё что угодно – можно или спятить, полностью опустится, превратившись в скотину, или полностью изменить свои мозги. Выучивая другой язык, ты приобретаешь себе новую национальность. Я тоже хотел стать русским, как она. Теперь я лучший в штате переводчик с русского…
-Я пришёл говорить с тобой не о твоих лингвистических способностях. Я пришёл, чтобы вытащить тебя отсюда.
-Вы хотите привести приговор в исполнение? Так чего же ты ждешь, брат? Тащи сюда свою электронную винтовку и покончим с моей гребанной жизнью раз и навсегда. Я уже давно жду этого!
-Ты должен бежать отсюда. Я помогу тебе в этом. – С силой держа за уши вырывающуюся голову Грэга, с нежностью маньяка прошептал Коди.
-Так вы хотите перед этим устроить шутовской побег, господин губернатор, чтобы я стал живой мишенью для ваших доблестных стрелков. Устроить охоту на кролика? Как поётся в той долбанной репперской песенке: «Беги, кролик, беги! Пиф-паф! Нет тебя!» Нет, ваша светлость, я предпочитаю казнь. Я не желаю подыхать, как дичь на потеху вашим белозадым Джонам*.
-Вот что, придурок, я пришёл, чтобы вытащить тебя отсюда живым, и я сделаю это – зло прошипел Коди, решительным жестом приставив указательный палец к лицу Грэга. - А теперь заткни свой рот и слушай меня внимательно. Я не сказал тебе всего. У Лили рак. Врачи сделали всё возможное, но ей осталось жить совсем недолго. Если ты хочешь застать свою жену живой, ты должен выбраться отсюда, чтобы вернуться к ней в Россию.
-Вернуться к ней? В Россию? Но почему ты предложил мне это только сейчас, когда, может быть, уже слишком поздно?
-Только не думай, мой маленький братец -Грэг, что я делаю это из гуманности к твоей русской жёнушке или из жалости к твоей тощей заднице. После того, что вы сделали со мной, я ненавижу вас обоих более всего на этом гребанном свете, но я поклялся себе, что рано или поздно Руби увидит свою мать, и я сдержу своё обещание, данное себе. Ты поедешь с моей дочерью в качестве сопровождающего. Теперь, когда и моё «бессрочное» сенаторство подходит к заключительному финалу, я должен вернуть все на свои места. Три срока – это слишком большой срок. Я знаю, этот змеёныш Джимми, которого я пригрел на собственной груди, уничтожит меня, как только станет новым губернатором Флориды. Впереди меня ждёт постыдный конец, возможно, даже суд и тюрьма, и тогда я точно уже ничем не смогу помочь тебе, мой нежный тюремный братишка. Решайся, Грэг, если ты хочешь увидеть её – доверься мне, если нет – ты подохнешь в этой тюрьме, и никто даже не станет плакать по тебе.
-Да, но как я выберусь отсюда? Из Коулман есть только один путь – на тюремное кладбище.
-Вот именно, ты должен умереть.
-Как умереть?! – испугавшись, очнулся Грэг. Теперь РЕАЛЬНАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ смерти, возможно убийства, эвтаназии, казни…вот сейчас, теперь ужасала его, заставляя его сердце болезненно сжиматься.
-Тише ты. Да, умереть. Ты должен умереть в тюрьме, но только для того, чтобы воскреснуть на свободе.
-Но я ведь не Христос! Я не могу… - трусливо залепетал Грэг, оправдяваясь в очевидном.
-Это не важно, - отрезал его Коди.
-О, чём вы говорите, сэр, я вас не понимаю?
-Не называйте меня, сэр, теперь я ваш брат, и вы должны верить мне.
-Я не понимаю, брат, сэр, господин губернатор…
-Сэр, извините, но свидание окончено. Я и так превысил лимит времени. При всём уважении к вам…
-Хорошо, Маунд, ещё несколько слов – и всё. Мистер, Маунд, принесите мне, пожалуйста, вон ту Библию, я хотел бы передать её брату. – Всесильный директор тюрьмы, славившийся своей жестокостью к заключённым, сморщив нос от унижения, взял Библию и по привычке надзирателя, встряхнув на весу книгу вниз листами, чтобы убедиться, что между листами Святого Писания не запрятано ничего запрещенного, со злости швырнул книгу на колени Грэгу.
-Держи, ублюдок, - глухо проворчал первый надзиратель.
-И хорошенько запомни, брат мой, в этой книге в Деяниях апостола Петра, глава двенадцатая, стих пятый ты найдёшь своё спасение! До свидания, брат. Теперь я буду часто навещать тебя. Не забывай, скоро Светлый Праздник Рождества Христова, я обязательно навещу тебя на этой неделе, чтобы поговорить о Христовом Воскресенье.
-Да благословит тебя господь, брат, за доброту, - ответил глупо улыбавшийся Грэг, озираясь на начальника тюрьмы. – Я никогда не забуду милостей твоих. – Коди понял - эти слова означали, что Грэг доверился ему и принял его игру.
В ответ губернатор молитвенно сложил вместе два пальца и, словно Папа Римский, с наслаждением благословил скованного наручниками преступника огромным крестом.
Маунд ошалевшими глазами смотрел на всю эту религиозную идиллию между террористом и его бывшей жертвой, не понимая, с чего это и откуда происходило такое благоволение к государственному преступнику. В какой-то момент, Маунду показалось, что находящиеся в камере двое людей оба внезапно истово уверовали в Бога или же просто с той же внезапностью спятили на религиозной почве, хотя сенатор от штата Флориды Коди Барио, известный своей «железной политикой», отнюдь не был похож на папу Иоанна Павла Второго*.
Позвякивающего цепями, Грэга, всё ещё судорожно вцепившегося в Святое Писание, словно в спасательный круг, уводили в камеру.
В камере для свиданий снова воцарилась мёртвая тишина.
-Вам этого не понять, - вдруг, обратился Коди к ошалевшему начальнику тюрьмы. - Может, потому, что вы моложе меня, и у вас для раскаяния ещё слишком много времени…. У стариков его слишком мало,- задумчиво добавил он, и, поднявшись, поспешил удалиться. – Да, мистер Маунд, совсем забыл, я обещал брату навестить в его печальном урочище на Рождество. Это возможно?
-Конечно, господин губернатор. Вы имеете право навещать любого заключённого, в любое время суток, - всё ещё не спуская растерянного взгляда с губернатором, удивленно ответил директор тюрьмы.
-Вот и хорошо. Я вернусь сюда утром, на Рождество.
Глава двести четырнадцатая
Яд поющей рыбы или Новый побег Грэга
Грэг с нетерпением ждал вечера. В тюрьме он научился ждать. Когда сирена отбоя огласила тюрьму, Грэг всё ещё лежал на своей койке с открытыми глазами. Ещё с час в коридорах были слышны шаркающие шаги надзирателей, проверяющих выключен ли свет в камерах заключенных, но вот и они стихли, и в коридорах воцарилась мертвенная тишина, которая может быть только в коридорах «одиночников». Грэг лежал и вслушивался в тишину. Казалось, что Грэг спал, но его мозг, дотоле находящийся в угнетённом состоянии, работал как часы. Он всё ещё мучительно думал об этом деле.
Но вот он услышал два щелчка. Минутная стрелка сравнялась с часовой. Полночь. Два щелчка – означает полночь. Грэг открыл глаза, но, продолжая вслушиваться в тишину, ещё не вставал. Он будто весь превратился в слух. Прошло пятнадцать минут, и едва различимый звук запираемых ключей в конце коридора возвестил о том, что смена последнего надзирателя подошла к концу.
Теперь вся ночь была его. Он мог зажечь лампу, и никто бы не побеспокоил его до четырёх часов утра. Дело в том, что вот уже семнадцать лет, с тех пор как он предпринял попытку неудавшегося побега, у Грэга было «отдельная квартира», как он в шутку называл свою одиночную камеру, двери которой, в отличие от решеток в других камерах, запирались «поверх» наглухо тяжелой бетонной дверью. Ночью в своей камере он был, как в сейфе, и никто не мог увидеть свет из его маленького «кабинета».
Это было его долгожданное время, когда он мог спокойно работать. Вот и теперь его грубый дощатый стол был плотно завален всевозможными книгами и словарями. Но теперь Грэгу было не до них. Сегодня он не собирался работать.
Грэг встал и подошел к столу. В мертвенной темноте одиночной камеры были слышны только позвякивания цепей от его ножных кандалов. Грэгу снова показалось, что он слышит шаги. Грэг застыл и прислушался. За долгие бессонные ночи в темноте одиночной камеры он почти потерял зрение, но взамен у него выработался слух, как у кошки. Нет, это ходят в соседней камере. Грэг определенно мог различить шаги соседа от шагов надзирателя. Нет, снова ложная тревога. В последнее время Грэга всё больше одолевали неясные слуховые галлюцинации.
Двигаясь в полутьме камеры на ощупь, он зажег небольшой светильник, вмонтированный в стену, и, достав из кармана измятую фотографию, плотно придвинул её к лицу. Увы, за время пребывания полутемной камере зрение Грэга отнюдь не улучшилось. От постоянной работы в полутемной тюремной библиотеке его природная близорукость только усилилась, зрение ухудшилось, и теперь, несчастный полуслепой узник не мог толком ничего различить дальше кончика собственного носа, хоть у него он и был порядком длинный.
С первой минуты Грэг не мог различить на измятой неясной фотографии её лица. Его очки с маленькими линзами, от которых его глаза делались такими же забавно маленькими, как у крота, надзиратели каждый раз отбирали, после того, как Грэг завершал свою работу в библиотеке. Всё ещё опасались, что Грэг покончит с собой, и потому все острые и режущие предметы, включая очки и шариковые ручки, были строжайше запрещены в его камере. Когда Грэг делал наброски переводов, он писал изгрызенным обрубком карандаша, который был ему, как родной брат, разделяющий с ним его одиночество. Иногда, когда он уставал переводить, он рисовал на пожелтевших листах своего большого засаленного блокнота характерные рожицы человечков, неизменно походивших на его самого, изображения птиц и насекомых или тюремные сценки - в общем, всё, что увидел за день интересного, он старался запечатлеть с помощью своей примитивной «наскальной» живописи. Это нехитрое занятие немного отвлекало и развлекало его.
Но теперь Грэг даже не прикоснулся к карандашу. Тот маленький клочок бумаги с ЕЁ ИЗОБРАЖЕНИЕМ буквально плавился в его потных руках. Грэг придвинулся спиной к источнику света и, насколько ему позволяли цепи его кандалов, придвинул её близко к носу.
На скверной, расплывчатой фотографии, сделанной со спутника Гланасс, было едва различимо одно маленькое лицо незнакомой женщины, одетой то ли в длинное пальто, то ли в плащ, на голове которой красовалась дурацкая косынка, стягивающая её волосы. Грэг прижался к лампе-ночнику лысой головой, словно суточный новорожденный попугайчик в поисках тепла, и поднёс фотографию близко-близко к глазам…и тут же вскрикнул от ужаса, выронив драгоценный листок на пол.
Да, это была она! Её милые черты сразу же ударили в память, и Грэг сразу же вспомнил её. Но как рознилось то, что он пытался воссоздать в памяти уже долгие годы, с тем, что было на фотографии. То, что он увидел на фотографии - эта была не его Лили, а …её призрак.
Болезнь до неузнаваемости изменила её прелестное лицо. От пухлого детского личика не осталось и следа, вместо него Грэг увидел изможденное лицо до предела истощенной женщины, более походившей на покойницу, чем на живого человека. Но самое страшное, что шокировало Грэга и заставило выронить фото на пол, была это самая обтягивающая косынка…вернее, её отсутствие. То, что он принял за косынку – была лишь белая кожа головы. Грэг по своему опыту знал, что рак лечат химиотерапией, после которой выпадают волосы, но он никак не готов был принять её такой, как, порой бывает, не готовы мы принять уродства болезненной старости в любимом нами человеке, не замечая того же самого за собой. Золотистые волосы, сбегавшие пушистой волной по её плечам, были неразрывно связаны с образом его Лили. Теперь вместо неё был труп. Пустой, безволосый остов чужой женщины, которая когда-то была его женой. Только большие внимательные глаза, смотрящие куда-то в даль, были все те же – её. Он узнал эти глаза. В них ещё теплилась жизнь, вернее, её остаток.
-Бедная Лили, - тихо прошептал он в пустоту, и едкие слезы покатились по его заросшим поседевшей щетиной исхудавшим щекам. От расстройства у Грэга затряслись руки, и он выронил фото.
Грэг нагнулся и стал шарить худыми узловатыми пальцами по пыльному полу камеры. Проклятие, фотография куда-то запропастилась. Но вот его чуткие пальцы слепца нащупали долгожданный клочок бумаги под койкой. Грэг поднял его и снова поднёс к лицу.
Теперь, когда он второй раз взглянул на фотографию, её лицо не казалось таким безобразным как при первым впечатлении, которое бывает обычно особенно резким. Он узнавал знакомые черты, но уже в новом обличье – обличье больной, беспомощной старухи.
Прижимая к своей груди теплую фотографию, Грэг плакал. Он не плакал уже несколько лет, но теперь слишком много воспоминаний нахлынули на него, заставив вспомнить его прошлую жизнь, когда он был свободен и счастлив. Он словно внезапно воскрес из мертвецов в заброшенном склепе и теперь осознал весь ужас своей загубленной в стенах тюрьмы жизни, которую невозможно было ни вернуть назад, ни исправить …
В эту самую драматическую секунду Грэг понял, что он должен выбраться из этого проклятого места! Любой ценой, но только выбраться. Выбраться, лишь бы в последний раз увидеться с ней перед смертью – с той, которую любил, которую ещё мог любить…..
«Никто не будет плакать по тебе», - с явственной отчётностью прозвучали слова губернатора в голове Грэга, словно тот был рядом. Он зажал уши и повалился на пол. Слуховые призраки вновь и вновь восставали в его голове, вновь и вновь твердя голосом Коди одну и ту же фразу: «Никто не будет плакать по тебе», «Никто…никто…никто». Все предметы закружились с бешеной скоростью, и сердце заплясало в безумной скачке..
Но вот сердце перестало биться. Здравый рассудок вернулся к нему, заставив действовать практически. Он подошёл к столу и, достав Библию, раскрыл её на главе двенадцатой деяния апостола Павла. Грэг знал – там был план побега.
Быть может, теперь важна каждая минута. Не раздумывая ни секунды, Грэг открыл содержание и в книге Деяний Апостолов нашёл Деяния св. Апостола Петра. Эта была переводная Библия сразу на двух языках – английском и русском. В одной колонке помещался английский текст, в другой – русский. Грэг сразу понял это из содержания.
Худые пальцы дрожащих рук с нервной торопливостью искали нужную страницу. «Так вот, глава 12, в которой говориться о чудесном избавлении Петра из темницы. Что ж, сюжет вполне подходящий для его случая. (Разница лишь в том, что ангел-телохранитель святого апостола позаботился о своем подопечном сразу, а не спустя двадцать лет отсидки). Можно только позавидовать фантазии и продюсерскому таланту губернатора Флориды. Вот и он, стих пятый».
Грэг мучительно прищурил близорукие глаза и стал вчитываться:
«Итак, Петра стерегли в темнице, между тем церковь прилежно молилась о нём Богу», - Грэг заложил палец под нос и задумался: «Что это всё могло означать?» Некоторое время Грэг недоумевал, но вот его взгляд упал на другую колонку, где был русский перевод. Грэг с присущей ему старательностью «вгрызся в кириллицу» (как он сам называл процесс чтения по-русски). Несмотря на превосходные знания русского, сначала Грэг даже ничего не мог разобрать, что было написано там – русский был отвратительный, по-видимому, губернатор воспользовался услугами компьютерного переводчика. Да это было понятно – вряд ли человек в здравом рассудке мог доверить план побега из тюрьмы наёмному переводчику, но то, что, вместо святого писания, по-русски был написан план побега – Грэг понял сразу же, как только прочел первые слова.
Грэг попытался успокоить прыгающее сердце, и с новой яростью «вгрызся в кириллицу». Как ни был отвратителен перевод, но главное он всё же смог уяснить. Замаскированный двустишием под святое писание, записка содержала следующее:
В Рождественское утро, за две минуты до обхода, ты должен растворить капли клея, которым пропитан корешок этой книги, в половине стакана холодной воды. Когда надзиратели войдут в камеру, ты будешь уже мёртв. Но не бойся - это не настоящая смерть. То, что находится в каплях черного клея – не яд, а лишь сильнодействующее снотворное. После того, как ты выпьешь раствор, ты почувствуешь головокружение и потеряешь сознание. Твое сердце почти перестанет биться и дыхание остановится. Со стороны всё будет выглядеть, как смерть. Но, повторяю, это не смерть, а только глубокий обморок. В Рождество у тюремного врача выходной, и его не будет в тюрьме. Вместо него будет дежурить мой человек. Как только тебя принесут в морг, мой человек незаметно введёт тебе противоядие, и ты выйдешь из состояния комы. Но, запомни, чтобы не происходило, ты обязан лежать неподвижно и делать вид, что умер. Запомни, три удара о крышку гроба – это условный сигнал. Запомни хорошенько – только, когда услышишь ТРИ УДАРА, ты сможешь покинуть гроб. Этот же человек оформит нужные документы о смерти заключенного. В это время, к десяти часам, я приду в тюрьму, чтобы навестить тебя. Узнав о твоей смерти, я потребую выдачи твоего тела, в качестве родственника. Как губернатору Флориды, Маунд не посмеет отказать мне. Помни, теперь твоя свобода зависит только от тебя!
Решайся, Грэг, или же ты до конца дней проведешь в тюрьме. Помни, другого шанса бежать у тебя просто не будет.
Коди Барио – твой брат.
P. S. После прочтения этого листа, немедленно вырви его и уничтожь.
-И вот, Ангел Господень предстал, и свет осиял темницу. И, толкнув Петра в бок, пробудил его и сказал: встань скорее. И цепи упали с рук его, - пересохшие губы Грэга волнительно твердили святое писание, которое он теперь уже знал почти наизусть. Теперь о не сомневался, что выберется из тюрьмы. До Рождества оставался всего один день. Другого шанса у него не было. Он должен был увидеть ЕЁ. Грэг выключил свет и задумался.
Губернатор был прав – другого шанса у него не будет. Никогда. Если судьба приготовила ему смерть, то пусть будет так. Лучше скорая смерть, чем страшное прозябание в стенах тюрьмы до конца жизни. Грэга пугало только одно – это слово «почти» перед «перестанет биться». Как и всякое живое существо хуже смерти он боялся физических мук, неизменно предворяющих этот неуловимый, волшебный момент перехода в небытие.
Грэг сделал всё так, как велел губернатор. Он аккуратно вырвал лист и, разорвав на миллион мелких кусочков, выбросил в парашу. Затем он подошел к книге. Грэг снова прислушался к темноте. Ничего, Коулман спал, только бушевавшие вдали раскаты грома раздавались вдалеке за его могучими стенами. Грэг осторожно зажёг свет и стал осматривать книгу. Корешок легко отходил. Он осторожно отделил его от переплёта и увидел, что обратная сторона была густо пропитана черным и липким веществом, похожим на смолу. Грэг аккуратно макнул палец в липкое вещество и поднёс его к лицу. Отвратительный запах протухшей рыбы пахнул ему в нос. «Вот она – моя смерть», - бледнея, подумал Грэг. Его трясло и знобило, как у начинающего припадок паралитика.
До Рождества оставался всего один день – последний. Даже в аду есть праздник. Накануне Священного Дня вся тюрьма готовилась к Рождеству, украшая тюрьму золотистыми гирляндами и еловыми венками, которые выдало заключенным какое-то неизвестное благотворительное общество. Настроение заключенных было приподнято. Только один человек не замечает предпраздничной суеты. Это был Грэг. Он всё так же сидел в своей одинокой клетке и смотрел в небо. Ни венки, ни гирлянды, похоже, не интересовали его. Они лежали не распакованные рядом с ним. Его губы все так же шептали. Издалека казалось, что он всё так же считал пролетающих птиц, хотя никаких птиц на небе не было и в помине. Нет, это были не безликие цифры, а страстные молитвы. Он не знал, переживёт ли завтрашний день, проснётся, «воскреснет ли». Грэг мало верил в СВОЁ воскрешение. Но вот безумец прошептал последнее «Аминь» и закончил…его взгляд больше не был отрешенно- пустым. Это был взгляд решительного человека… взгляд бунтаря, решившего бросить вызов своему ненавистному закабалителю…Он решился…Назад пути не было.
Грэг знал, если его разбудит тюремная сирена – всё будет кончено – он опоздает. В ту ночь он не спал. Порошок с ядом и стакан воды уже лежали приготовленными на столе. Но Грэг не больше думал о смерти, он думал О НЕЙ. Так было легче коротать мучительное время. Теперь он вспомнил её лицо. Оно вставало перед ним с неотвратимой ясностью. Она была такой, какой он встретил её в первый раз – юной, прекрасной, с испуганными, и немного недоверчивыми детскими глазами беспомощного затравленного зверька.
Шум ливня сдавливал мозг, поглощая в сон. В лучах играющего солнца она всё так же стояла под водопадом. Игравшие струи бриллиантовой воды, скатывались с её чуть полного, молодого тела, и, легко обволакивая плотные белые груди, тонкими струйками стекали с её соблазнительных розовых сосков. Грэг почувствовал, что он возбуждается. Это давно забытое звериное чувство вздымавшейся крайней плоти вновь охватило его, заставляя терять рассудок, а сердце ненасытно-бешено биться. Он не видел её лица, закрытого длинными волосами. Грэг осторожно подкрался и, обхватив её полные упругие ягодицы, привлек её к себе и стал неистово ласкать эти крепкие, как камушки, розовые соски.
Вдруг, он почувствовал, как её тело обмякло и беспомощно свалилось на его руки. О, боже, она была мертва! Грэг явственно ощутил её расслабленное холодное тело покойницы.
-Помогите, кто-нибудь, помогите, она умирает! – Но тщетен его призыв о помощи. В этой глуши никто не услышит его крика. Только юркая черная змея, сделав своё черное, ядовитое дело, извиваясь и кривляясь, словно червь или глист насильно выгнанный из детских кишок, спешила укрыться между подводных камней.
Теперь уже ничего нельзя было сделать. В его руках холодный, безжизненный труп…или манекен? О, ужас, это действительно манекен, кукла, пустышка лишь напоминавшая его малышку Лили. Грэг выронил труп в ручей. О, что это осталось в его руках?! Конечно, это её волосы, прекрасные золотистые волосы блондинки, они всё ещё живые. Вот всё что осталось от его Лили. Его сердце разрывалось от горя. Грэг поднял волосы и, горько заплакав, приложив их к лицу. Но что это? Волосы действительно живые, они облепили его шею, залезают в рот, нос - они душат. Что-то тяжелое сдавило его сердце и не выпускает. Всё сильней и сильней. О, нет, это не волосы, это как раз та самая змея, что ужалила его Лили. Чем сильнее она душит его, тем больше становится. Вот уже она целый питон, вот анаконда! О, мама, куда же больше?! Растёт и растёт!
-Помогите! – хрипит он, но никого, как назло, никого. Нет, надо выбираться из этого кошмара…пока он не убил его. Грэг пытается открыть глаза, но не может. Всё, это смерть. Словно в обрамление кошмара бешенный вопль женщины раздается над его ухом. Грэг вскочил и открыл глаза.
О, слишком поздно. Это тюремная сирена! «Нет, у тебя есть ещё несколько секунд», - шепнул ему голос в голове.
Раздумывать было некогда – через секунду откроется дверь, и будет слишком поздно. Грэг подскочил к стакану и поспешно высыпал туда черный порошок. Быстро и неряшливо растворив порошок пальцем, он попытался взять стакан, но предательски трясущиеся руки как нарочно не слушались его. Они тряслись, хотя мозг был совершенно спокоен. Сделав над собой последнее усилие, Грэг поднёс стакан к губам и одним глотком выпил содержимое. Сладковато-перечный вкус обжег его дёсна и горло… и ничего.
Дверь со скрипом отворилась. Грэг встал, чтобы выйти на утреннюю поверку, но, не сделав и один шаг, почувствовал, что его ноги больше не слушаются. Словно подкошенный, Грэг рухнул обратно в постель. В следующую секунду, страшный удар парализовал его с ног до головы. Схватившись за горло, Грэг захрипел и через секунду застыл в неподвижности. Яд Морской Жабы сделал своё дело. Грэг был в коме. Он был мёртв.
Оставим на минутку нашего главного героя и совершим небольшой экскурс в удивительный мир животных ядов. Когда мы говорим о животных ядах, наш мозг сразу же ассоциирует их с ядовитыми змеями. Но мы знаем, что, кроме привычных змеиных ядов, в мире существует множество других, не менее смертоносных ядов, которые выделяют живые существа. К примеру, некоторые тропические лягушки и жабы выделяют из ядовитых желёз, расположенных на голове, в области ушных барабанных перепонок, очень токсичный состав, который может отравить человека. Вы, наверное, подумали, что когда я упомянула о яде Морской Жабы, я имела в виду этих токсичных амфибий, из которых индейцы Амазонки приготовляют свой знаменитый яд курару для плевательных трубок. Нет, мой легковерный читатель, наша Морской Жаба, о которой пойдет речь – вовсе не амфибия, а…рыба.
Если о ядовитых змеях известно много, то о ядовитых рыбах – совсем немногое, или точнее, почти ничего. Только из глубины веков глухо шепчет нам история, что некогда древняя чудь использовала для партизанской борьбы с вооруженными до зубов крестоносцами рыбьи костяшки, смазанные ядом, добываемым из голов протухшей рыбы, которые метко выдували из берестеных плевательных трубок наподобие индейцев Амазонки с их знаменитой курарой. Нужно было только попасть между лат. Незаметная косточка –заноза застревала в теле рыцаря и спустя трое суток убивала бронированную махину, заставляя рыцаря гнить заживо от заражения крови. Но это скорее красивая легенда, чем реально существующая практика…
У нас, в бассейнах северо-запада России, как-то не принято, чтобы рыба от природы была ядовитой. И не удивительно, мы, россияне, сталкиваемся с «ядовитой» рыбой лишь на собственных прилавках сетевых гипермаркетов, когда «не первой молодости» рыбку, проделав с ней самые разные махинации при помощи уже известных нам химикатов на основе уксуса и поваренной соли, превращают в ядовитую и пытаются всучить нам. Но речь сейчас не об этом грустном российском явлении. Мы поговорим о настоящих ядовитых рыбах, в достаточных количествах водящихся в тропических широтах.
Знакомьтесь, Морская Жаба, или, как по научному её называют Таллоссотия или Талоссофрина – одна из представительниц «ядовитых» рыб. Талоссофрина или Морская Жаба – это малоподвижная донная рыба из семейства Батраховых, обитающая в тропических и субтропических широтах Атлантического Океана. Внешне, это ничем не примечательная по цвету, бежевая, с кофейными разводами, небольшая, довольно безобразная на вид рыбёшка, внешне напоминающая нашего Морского Чёрта, что водится в Чёрном море. Морская Жаба обитает среди донных каменей прибрежной зоны, неуклюже ползая по дну при помощи широких, веерообразных плавников, предсталяющих собой огромные многопальцевые, перепончатые лапы. Ученые предполагают, что именно так учились ходить по земле первые воздуходышащие существа. И действительно, в случае внезапного отлива, Морская Жаба на своих плавниках способна преодолевать некоторые расстояния по вязкому илу, чтобы отыскать на время более подходящий водоём. Но не обольщайтесь внешней неуклюжести «рыбёшки». Эта рыба – умелая охотница. Замаскированная под замшелый морской камень или кочку коралла, она часами может ждать свою добычу, подкарауливая её в засаде, и, как только неосторожная рыбка или креветка посмеют проплыть мимо её огромного, покрытого множеством мелких острых зубов, рта, тут же с молниеносной скоростью выстреливает всем телом и втягивает в себя добычу огромным ртом, как мощный насос. Вы можете подумать, что Морская Жаба, подобно ядовитой змее парализует свою добычу ядовитыми зубами. Но ничего подобного, яд «ядовитой» рыбы служит ей не для нападения … а лишь для защиты.
Ядовитые клыки Морской Жабы находятся не в её острых зубах, а в двух шипах на первом спинном плавнике. Стоит только неосторожному человеку наступить на эту рыбу, как два мощных шипа тут же прокалывают кожу, и яд через полые трубки шипов вдавливается в кровь. Боль бывает страшной. Зачастую, несчастный умирает не от действия самого яда, а от болевого шока, от которого почти нет противоядий, кроме не менее болезненного прижигания ранки раскаленным металлом, от которого этот яд разрушается, потому как всякий яд хладнокровного существа, обитающего в море, он не переносит высоких температур. Подобно, жалящему аппарату ядовитой змеи, ядовитые мешочки-железы Рыбы –Жабы расположены под этими шипами. Помимо двух страшных клыков на спине, у Морской Жабы имеется дополнительный арсенал оружия, расположенных в виде маленьких ядовитых шипков на передних жаберных крышках. Они то же полые и готовы отразить атаку хищника, который попытается съесть её «с головы».
Много легенд связано с печально знаменитой Рыбой –Жабой. Такое странное название ей дали индейцы, населявшие многочисленные бассейны Карибских морей. И не только из-за её большой чуть приплюснутой головы с выпученными глазами, широкой пасти, перепончатыми плавниками и неровной шероховатой кожи, покрытой множеством пор и пупырышек. Это всего лишь внешнее сходство с амфибией. Меткость названия этой удивительной рыбы становится понятной только тому, кто хоть раз слышал брачное пение самцов. Да, да, не удивляетесь. Поющая рыба - это не плод чьего-то воспаленного воображения, а подтвержденный биологический факт имеющий место.
С наступлением июня эти рыбы устраивают настоящую какофонию из громких булькающих звуков, напоминавших мелодичную трель древесных жаб. Только они издают их не горловым мешком, как делают это настоящие жабы, а…плавательным пузырём. Неподготовленный натуралист сначала теряется, услышав удивительные звуки из моря, но, вооружившись биноклем, можно увидеть, как рыбы-самцы яростно отгоняют своих противников от гнездовых территорий. Так начинается нерест. Привлеченные пением самки, а, точнее колебаниями воды, которые они чувствуют тонкими рецептами кожи, расположенными в порах (удивительно, у этих рыб почти нет боковой линии), самки идут на любовный призыв самцов. Придирчиво осматривая предложенное гнездо: а им может быть что угодно – пустая раковина моллюска, камень нужной формы, или, даже обыкновенная консервная банка, они откладывают туда икру в виде длинных двухпололосных лент (как у жабы). На этом материнские обязанности Рыбы-Жабы заканчиваются. Самец покрывает икру молокой и остается возле гнезда. Примерно через дня три из этих икринок выклёвываются мальки, до боли похожие на головастиков. Целых три недели заботливый папаша яростно охраняет своё потомство, не подпуская никого на расстояние своих смертоносных шипов. В это время яд у истощенных «насиживанием» потомства самцов наиболее сильный. И как раз в это злополучное время наиболее часто случаются несчастные случаи с людьми, потому что, если бы не потомство, самец Морской Жабы, по природе своей очень робкий и даже трусливый, предпочел бы поскорее ретироваться прочь на своих неуклюжих широких плавниках, как только заслышал бы своими порами приближавшиеся колебания, которые создают идущие в воде ноги человека. Ему тоже не улыбается сломать свои шипы, поскольку при наступлении на него тяжелого человека часть яда из проколотой иглой железы может перейти в его собственную кровь, и рыба может погибнуть, отравившись своим собственным ядом. Но во время «насиживания» самец бесстрашно нападает на любой предмет, каким бы большим он ни был. Ради мальков он готов даже пожертвовать собственной жизнью.
Стоит ещё сказать, что семейство Батраховых рыб различает две группы рыб: это собственно рыбы-жабы, которое насчитывает примерно сорок видов, и рыбы-мичманы или жужжащие рыбы, которые, в отличие от Морской Жабы, обитают на Западном побережье США от Калифорнии до Аляски. Рыба мичман – ближайший родственник Морской Жабы. Он, как и его более теплолюбивая родственница в Атлантике, является «поющей» рыбой, но только звуки, которые издают эти рыбы не мелодичное чуть слышное бульканье, похожее на трель, нет, вибрирующее жужжание самца этой рыбы может быть настолько громкими и оглушающим, что обитатели прибрежных домов жалуются на вибрацию своих домов. И это ещё не всё. В темноте ядовитые железы рыбы - мичмана, расположенные не в шипах, а под кожей в виде ярко белых пуговиц…светятся так, что на расстоянии двадцати сантиметров от этой рыбы вполне можно читать газету. Да и яд этот предназначен не для нападения или защиты, а для приманивания. С помощью бесчисленных светящихся «пуговиц», расположенных по бокам и на брюхе, рыба-мичман приманивает добычу, а так же самку в брачный период.
Вот и все, что я хотела рассказать об этом удивительном семействе «поющих» рыб. А теперь подробно поговорим о самом удивительном из всех животных ядов существующих на земле –яде рыб. В химическом отношении яд рыб – наименее изучен из всех имеющихся на земле животных ядов. В природе, кроме Морской Жабы, существует бесчисленное количество ядовитых рыб, несущих яд в той или иной форме, но самое удивительное, что яд всех жалящих плавниками рыб во многом схож по своему воздействию, разница лишь в силе его токсичности. Существует множество жалящих плавниками ядовитых рыб - вот наиболее известные нам: крылатка, или рыба –зебра - королева аквариумов, австралийская камень-рыба, и, наконец, самая печально известная рыба-шар или иглобрюх, из которого готовят знаменитую на всю Японию блюдо -рыбу -фугу.
Присмотритесь повнимательнее к этим рыбам. Не наблюдаете ли вы некоторое сходство межу ними? Конечно, все они имеют несколько приплюснутую кубанкообразную форму, большую голову, переходящую в тощий хвост, веерообразные плавники, с помощью которых они передвигаются по дну. А главное – ядовитые железы, наполненные смертоносным ядом – тетродоксином. Несмотря, что все эти рыбы относятся к совершенно другому семейству с звучным названием Скорпеновые, они во многом имеют сходство с уже известными нами подвидами Батраховых рыб. Если бы была моя воля, я бы посмела объединить всех этих рыб в одно семейство, которое так бы и назвала – «ядовитые рыбы».
Иглобрюх или Рыба-Шар – самая смертоносная из всей этой компании. Не даром её ещё называют рыба-смерть. По сравнению содержания тетродоксина Морская Жаба – обыкновенная килька, которой можно отравиться разве что в томате. Её яд находящийся в печени и в икре в сотни тысяч раз токсичнее яда Морской Жабы. Но самое удивительное, что эту рыбу…едят. Да, да, не удивляйтесь едят…да ещё как…Есть мнение, что рыба-фугу – самая вкусная рыба в мире, и кто рискнёт попробовать её – не забудет эти ощущения никогда – если только останется жив после…
В Японии, чтобы приготовить рыбу –фугу, повар должен пять лет учиться на специальных курсах поваров – фугу. Не даром же в Японии говорят –«Хочешь отведать рыбы фугу – пиши завещание». Однако, находятся такие смельчаки-гурманы, которые вопреки инстинкту самосохранения всё же отваживаются отведать этой рыбы. Говорят, кто отведал этой рыбы, тот не ел ничего вкусней на свете. По этому поводу в Японии в ходу существует жестокая традиция: если повар не правильно приготовлял рыбу-фугу, и клиент все-таки отравился, горе-повара заставляли доесть это блюдо за клиентом, тем самым обрекая его на добровольное самоубийство. Жестокая страна – жестокие нравы…
Яд Морской Жабы не столь токсичен, как яд иглобрюха. Как я уже говорила, летальный исход от прямого попадания в кровь крайне редок. Однако, и с Рыбой-Жабой связана удивительное предание. Ещё задолго до того, как первые галионы Колумба высадились на острове Сан-Сальвадор, у местных диких индейских племён, населяющих прибрежные острова обширного Карибского архипелага, существовал невероятный обычай, известный лишь с устных преданий давно умерших племён индейцев.
Вы никогда не слышали о «напитке правосудия»? Нет? Тогда настало время поведать несведущим о не менее жестоком обычае, чем у японцев.
С незапамятных времён на Гаити и прилегающих к нему островах существовало такое поверье, что яд из «спинных зубов» Морской Жабы способен разоблачить виновного в преступлении. Делалось это действо так: подозреваемого в убийстве или в колдовстве человека, чью вину не могли доказать, а, следовательно, напрямую подвергнуть справедливой казни, бросив на заостренные колья, насильно заставляли выпить «напиток правосудия», куда входили отвары уже неизвестных нам трав и… яд, полученный из желёз Морской Жабы. Выпив напиток, человек на время «терял нить жизни», как называли это индейцы, то есть не умирал совсем, но, впадал в глубокий транс, похожий на наркоз, но, при этом продолжая видеть и слышать, что происходило вокруг. Этого человека относили к самому высокому утёсу или дереву и привязывали к вершине, так чтобы все члены племени могли видеть испытуемого и…оставляли на три дня. Если по истечении трех лун с человеком ничего не случалось – ему вводили противоядие и отпускали, если же падальщики слетались к месту добычи раньше этого срока и заживо поедали ещё живую добычу – все знали, что боги карают преступника за свершённое преступление. При этом человек до последнего момента мог видеть, как птицы терзают его плоть, если конечно до этого первыми не выедались его глаза. О, этот несчастный, заживо пожираемый стервятниками, мог бы позавидовать мертвому «счастливцу», мирно гниющему на штыках Копьевой ямы. Вот такой страшный обычай.
Да и поныне яд Морской Жабы используется колдунами в магических обрядовых целях. Позже этот страшный обычай по - своему переняли колдуны Вуду – адепты завезенной из Африки колдовской религии чернокожих рабов Гаити и Ямайки. Есть поверье, что колдуны - Вуду используют этот яд для изготовления зомби. Подсыпая своим врагам магический черный порошок, состоящий из высушенных на солнце желёз Морской Жабы, а так же из ряда омерзительных, но совершенно бесполезных ингредиентов как-то: помёта летучих мышей, толченых ногтей покойника, молотых сухих пиявок, кошачьих волос и прочей замечательной гадости. Всё это перемалывалось до состояния растворимого кофе и подсыпалось в питье врагу, после чего человек совершенно «официально» умирал. Сразу же после похорон колдун приходил ночью на кладбище (как правило, это случалось в полнолуние, очевидно, для облегчения поднятия ваньки-встаньки), выкапывал мнимого покойника, и с помощью таинственных магических обрядов, известных только ему, «воскрешал» «умершего». Но не самого человека, а только его пустую физическую плоть, куклу, которая навеки становилась принадлежностью самого колдуна. Его волю и сознание колдун навсегда забирал себе. Правда это или нет, но во Флориде, как и в других южных, преимущественно чернокожих Штатах Америки, таких как Новый Орлеан, Луизиана, да и более-менее цивилизованная Флорида, ещё ходят подобные слухи об оживших мертвецах. Почти каждый старый фермер может поведать душехолодящую историю, как однажды зомби среди ночи утащил у него овцу или как кто-то видел «того парня», что вот уже несколько лет подряд, как присоединился к большинству*.
Большей частью, во все эти россказни о живых мертвецах не следует верить. Но яд Морской Жабы и поныне не утратил своей действенности. Вот почему губернатор, когда-то прочитав о нём в каком –то научно-популярном журнале (с тех пор, как его отравили, губернатор стал с интересом увлекаться изучением природных ядов), решил испробовать это верное средство на собственном брате Грэге.
А тюрьма жила своей жизнью. Утренняя поверка была в самом разгаре. Заключенные громко выкрикивали свои номера. В праздничном настроении Рождества никто из заключённых даже и не заметил, что самый знаменитый заключенный Коулмана Грэг Гарт не вышел наружу для поверки. Только когда список дошёл до него (а это бывало в самом конце, потому что камера Грэга была крайней), все заметили, что привычной маленькой, сгорбленной фигурки возле дверей больше нет.
-Номер первый! – Вместо привычного хриплого, едва различимого «здесь», дежурному надзирателю ответила лишь тишина.
-Сэр, в моём отсеке на поверку не вышел один заключенный, - доложил старшему надзирателю Перкенсу дежурный.
-Кто же это? – зевая, спросил сонный Перкенс.
-Профессор. То есть, простите, Грэг Гарт. Номер первый.
-Гарт? – удивился Перкенс. (С тех пор, как его вернули в тюрьму после своего неудачного побега, он слыл самым прилежным заключённым тюрьмы). - Ну-ка, дайте мне громкоговоритель, я сам поговорю с ним. Гарт, твою мать!!!! Предупреждаем в последний раз, если ты сейчас же не выйдешь, тебя ждет неделя карцера!!! Две недели!!!– заорал Перкенс, но, похоже, заключённого мало волновали угрозы. Им снова ответила лишь тишина.– Послушай, Грэг, тебе лучше сдохнуть или заболеть, потому что, если мы войдем внутрь, ты пожалеешь о своей дурацкой проделке! - Но снова тишина. – Ну, смотри, гадёныш! - Перкенс и двое надзирателей, обнажив резиновые дубинки, решительным шагом направились в камеру Грэга. Заключенные затравленным взглядом с ужасом провожали взглядом угрожающую процессию с дубинками наперевес, направляющуюся в камеру Грэга. Все знали о звериной жестокости старшего надзирателя Перкенса, имевшую привычку избивать заключенных до полусмерти..
Когда они вошли, то увидели Грэга. Он лежал на постели с открытыми глазами и задумчиво смотрел в потолок. Похоже, вломившиеся надзиратели не произвели на него никакого впечатления.
-Ах, ты, ублюдок, мать твою, решил отдохнуть в Рождество!!! - со звериной яростью Перкенс бросился на Грэга и со всего маху врезал дубинкой по бедру. Грэг, как-то странно дёрнулся и снова застыл. Похоже, он не собирался подчиняться даже всесильному надзирателю. Это неподчинение вывело главного надзирателя из себя. Удары дубинки посыпались на Грэга со всех сторон. – А ну вставай, мразь, я покажу тебе, как шутить над нами! Я покажу, как откалывать перед нами свои грёбанные штучки! – но ничего не действовало на Грэга, с каждым ударом, он только подпрыгивал в постели, словно тряпичная кукла, но даже не пытался сопротивляться ударам.
Несмотря на паралич, Грэг видел и слышал, что происходило вокруг него. Он слышал, как в камеру зашли надзиратели, он понимал, что его теперь бьют и, возможно, забьют до смерти, но не чувствовал совершенно никакой боли…словно манекен. «Может, я и в правду умер? Но какая странная у меня всё -таки смерть. А, может, всё так и должно быть», - подумал Грэг, а потом радостно добавил: – «Так теперь всё равно, только поскорее бы всё закончилось».
-Стойте, сэр, прекратите, не надо! –младший надзиратель, выхватывая дубинку из рук разошедшегося Перкенса. –Разве вы не видите, сэр, что он умер. Я же говорил – старик готовится.
-Черт побери, да ведь ты прав, Джонни! – Перкенс небрежно оттопырил веко Грэга и заглянул внутрь. Всё верно – как и положено, зрачок был расширен до предела. Перкенс закрыл глаза Грэга и брезгливо отер «испачкавшиеся» руки о простыню.
-Счастливого Рождества, сэр! –смеясь, поздравил его дежурный надзиратель.
- Да уж, мать твою, это Рождество началось на славу. Тащите сюда носилки! Живо! – приказал Перкенс. –Надо сообщит об этом Маунду. Представляю, как обрадуется шеф, особенно если учесть, что наш преподобный Папа Римский прибывает сегодня утром в Коулман.
Через несколько минут двое надзирателей уже несли покрытые белой простынёй носилки через тюремный коридор. В тюремной среде новости разлетаются, словно огонь по высуженной траве прерий. Уже через каких-то десять минут вся тюрьма знала о смерти заключённого номер один, о прославленном побеге которого уже ходили настоящие легенды. Стоящие по обеим сторонам коридора заключенные грустно провожали печальную процессию. Вдруг колючий рождественский венок из Омелы Белой* упал на белую простыню. О, если бы Грэг мог видеть лицо того, кто бросил ему этот венок, то бы удивлением увидел лицо своего друга Мерке.
Нет, он не умер в петле из простыни. После нескольких дней непрерывной борьбы за жизнь, тюремному врачу удалось откачать несчастного Мерке. Но, увы, после десятиминутного пребывания в петле, неудачливый висельник навсегда остался тяжелым инвалидом. Вот и сейчас, могучий гипсовый ошейник поддерживал его огромную распухшую голову. После петли, которая перетянула ему горло, ему приходилось дышать и принимать пищу через специальный рожок, вставленный прямо в горло. Увы, такую жизнь вряд ли можно бы назвать лучше смерти. Но, выкарабкавшись из лап смерти, Мерке хотел жить. Он слишком хорошо запомнил то страшное ощущение смерти - ощущения собственного отсутствия, ощущения, когда тебя нет. Нет, он не хотел снова испытать это страшное ощущение смерти. Потому после своего самоубийства он радовался каждому дню, радовался, когда видел свет, когда мог, (хоть и через трубку), но дышать и смотреть. Эта почти детское ощущение радости продлевало его жизнь день за днём. Только после самоубийства он начал ценить свое жизнь, в которой больше не было зла, а лишь неподдельное человеческое сочувствие и внимание, которое согревало его, словно тёплый солнечный свет, падающий в его глаза.
Только теперь, когда и он мог выразить сочувствие к умершему другу, Мерке сам ощущал сострадание, которые остальные дарили ему все эти годы.
-«Покойся с миром, мой бедный друг», - произнёс он про себя и, уловчившись, бросил на носилки венок, висевший на дверях его больничной камеры. Перкенс, шедший позади процессии, хотел было ударить Мерке и уже замахнулся дубинкой на инвалида, когда увидев жалкое состояние искалеченного Мерке, только изрыгнул пару проклятий в его адрес и, опустив дубинку, отступился. Но едва Перкенс отвернулся, как на простыне Грэга оказалась гирлянда.
-Кто это бросил?! –заорал Перкенс, но в ту же секунду вторая гирлянда полетела сверху и терновым венком приземлилась прямо на голове Перкенса. Больше заключенных было не остановить. Вслед за исчезавшими в дали коридора, обгоревшими синими ногами Грэга, рождественские украшения полетели лавиной. Это был настоящий психологический бунт – Рождественский тюремный бунт. Последнее прощание с человеком-легендой, первым посмевшим совершить побег из самой страшной тюрьмы Америки. Так по-американски* прощался с ним Коулман.
Не видел этого только сам «виновник торжества» Грэг. Он был без сознания. Яд Морской Жабы уже начал разрушать его нервную систему. Сердце несчастного билось все реже и реже. Он рисковал умереть, но всё же продолжал жить…
А заключенные, отдававшие последнюю дань маленькому отшельнику Коулмана, даже не подозревал, что под белой простынёй заключённый номер один совершает свой второй побег.
Глава двести пятнадцатая
Воскрешение в Рождество
По старой привычке надзирателя, директор тюрьмы по традиции самолично освидетельствовал умерших заключённых. Смерть Гарта застала его в полном расплохе. К тому же, как будто нарочно, когда сегодня утром тюрьму вздумал посетить губернатор Флориды, сломался единственный на всю тюрьму холодильник для трупов, а в тридцатиградусную рождественскую жару это было почти катастрофой. «Представляю, в каком состоянии «Папа Римский» застанет своего почившего «братца»», - с омерзением думал начальник тюрьмы, идя на освидетельствование трупа.
Морщась недовольной гримасой, Маунд ещё с большей брезгливостью чем главный надзиратель оттянул веко Грэга и заглянул в глаз. Затем грубо пощупал его между рёбер, убедившись, что сердце бывшего террориста не бьётся, нервно закурил сигару и заходил по ординаторской.
-Черт бы побрал этого ублюдка, приспичило же ему издохнуть в самое Рождество, когда в нашу тюрьму приезжает «Папа Римский», - Маунд со злости сплюнул остатки табака прямо на Грэга.
-Позвольте вас спросить, сэр, а кто это Папа Римский? – спросил новенький надзиратель, тот самый, что обнаружил отсутствие Грэга. Он уже слышал подобную фразу от своего начальника Перкенса.
-Папа Римский – Это Иоанн Павел II - со злым сарказмом пояснил Мfeyl, не желая выдавать имя губернатора.
-Неужели, к нам приезжает Папа Римский? - с искренне детским восторгом обрадовался новенький. (Это был парень из Оклахомы, почти неграмотный малый, но очень набожный сектант, волею судеб заброшенный в надзиратели, который по-прежнему верил, что божьи «чудеса случаются»). В ординаторской раздался взрыв гогота. Смеялись все, кроме, естественно, самого Грэга.
-Мать твою, Джонни, святоша хр.. ов, ты бы хоть книжки читал! Иоанн Павел II окочурился ещё в 2005 году, - заорал на него Перкенс. –Папа Римский – так мы называем нашего губернатора Коди Барио из-за того, что он ходит навещать своего бра…
-Тише, Перкенс, - об этом не нужно болтать, - осадил его начальник тюрьмы, лицо которого тут же снова сделалось серьёзным…
-Слушаюсь, сэр, - осекся Перкенс и замолчал, искоса поглядывая на совершенно растерявшегося ,беднягу Джонни, который не знал уже, во что ему уже верить.
В порыве всеобщего веселья над простодушием новичка Джонни, никто и не заметил, как тюремный доктор незаметно вдавил тюбик- укол в вену Грэга.
Первое, что почувствовал Грэг – это боль. Страшная боль во всем теле. Ему хотелось заорать, но он не смог. Руки, ноги, губы – ничто не подчинялось его воли. Он не мог пошевелить и пальцем. Тело было чужое, неподвластное, но дикая боль была ЕГО. Боль – значила жизнь. Грэг подумал, если бы он умер, то не смог бы чувствовать боли, а потом подумал: «Если я могу думать – значит, я живой».
Жутковатый хохот раздавался со всех сторон. «Должно быть, я всё-таки умер и попал в ад. А эти демоны потешаются надо мной, но он уже ничего не мог поделать, потому что ЕГО, Грэга Гарта, УЖЕ НЕ БЫЛО», - ударила в Грэга жуткая мысль. Из всего смеха, то приближавшегося, то отдалявшегося от него, он только явственно различил жутковатый хохот палача Перкенса. Теперь он не сомневался, что попал прямо в Преисподнюю. Грэгу мучительно захотелось раскрыть глаза, чтобы вырваться из этого состояния, но тут он почувствовал, как чьи-то теплые пальцы опустились на его веки и, как чьи-то теплые человеческие губы тихо прошептали на ухо:
-Лежите, ещё рано.
Теперь Грэг вспомнил всё. Он – беглец. Он должен сыграть свою роль до конца. Стараясь не шевелиться и не дышать, Грэг лежал под белой простынёй.
А телефон Маунда уже разрывался. Губернатор ждал его внизу.
-Это же черт знает что такое! - с негодованием ворвался в ординаторскую Маунд. – Губернатор требует выдачи тела преступника, как единственному родственнику.
Сердце Грэга бешено забилось от радости. «Неужели, на этот раз все получится!».
-Так чего же ждать? – удивленно спросил Перкенс.
-Патологоанатом прибудет только через неделю.
-Я могу освидетельствовать умершего, - вмешался голос над головой Грэга, тот самый, что приказал ему «лежать по стойке смирно».
-По правилам нашей тюрьмы умершего заключённого может освидетельствовать только тюремный патологоанатом, а не тюремный психиатр. Вы всего лишь врач, на время замещающий его, -злобно кинул раздраженный происшествием начальник тюрьмы.
-Прекрати Джон, - по –свойски произнёс Перкенс (они с начальником тюрьмы были родственники). – Не надо формальностей, ты же видишь – наш малыш всё равно издох. Зачем же держать его здесь? Рефрижератор полетел. За неделю этот ублюдок провоняет так, что нельзя будет войти в ординаторскую. Зачем ссориться с губернатором? Если он хочет, то пусть забирает свою дохлятину, пока та окончательно не протухла. Бумаги мы всегда сможем оформить задним числом.
-Хорошо, пусть забирает. Я сам подпишу освидетельствование. Несите сюда гроб!
Когда его укладывали в гроб, Грэг изо всех сил напряг мускулы, пытаясь походить на закоченевшее тело и мучительно задержал дыхание, чтобы не выдать в себе остатки жизни.
-Надо же, ещё теплый, а уже закоченел, - только заметил какой-то наблюдательный надзиратель. На том всё и закончилось. Грэга положили в простой дощатый гроб, который полагается для почивших узников, и накрыли крышкой. Дверь ординаторской громко хлопнула. Наступила тишина. Похоже, он остался совсем один.
Грэгу было невыносимо тяжело дышать в гробу. Он задыхался. Простой деревянный гроб, словно тисками сдавливал его плечи. Тут только Грэг догадался, что его положили задом наперед, потому что ноги его нащупали пространство плечевого отсека. «Только этого не хватало!»
Грэг попытался приподняться, чтобы занять правильное, более удобное для последнего пути положение, но тут услышал, что дверь отпирают. Грэг застыл и снова превратился в слух. Страшная мысль о том, что его похоронят заживо, да ещё задом наперёд, как зомби - неудачника, никак не оставляла его.
Для себя Грэг решил так: если он поймёт, что его опускают в могилу – он даст знать о себе криком и стуком. Лучше пытки в карцере, чем медленно и мучительное задыхание в гробу, будучи заживо погребенным.
В ординаторскую вошли двое. Грэг сразу понял это по шагам. Они молча подняли Гроб и понесли…головой вперед. Грэг вспомнил, что в России покойников носят вперед ногами. «Это хорошая примета», - подумал он, - «стало быть, я не умру». Грэг хитро улыбнулся сам себе и подмигнул невидимой костлявой старухе, которую ему так ловко удалось обвести вокруг пальца.
Яркие лучи солнца проникли сквозь расщелины крышки. Грэг понял – его вынесли наружу. Тяжелые тюремные ворота с грохотом открывались и закрывались за ним. А мощные шаги продолжали все так же топать в унисон. Время казалось Грэгу вечностью.
«Куда меня несут?» - наконец, подумал он. Как только он это подумал, то почувствовал, как гроб с грохотом поставили на твердую поверхность. Нет, это была не могила. Слишком уж мелко. Даже для узников в зыбкой, болтистой почве Флориды полагается законных два с половиной аршинных метра, в противном случае сама земля рискует плывуном выдавить «постояльца» наружу.
Послышался грохот. Переговариваясь между собой, неизвестные люди заталкивали гроб в кузов машины. Почему в кузов – Грэг понял это по характерному запаху резины и бензина. Точно, его грузили в машину.
Машина тронулась, и Грэг понял, что его везут. Но куда его собирались вести? Если на тюремное кладбище – тогда ему конец. Однако, машина ехала быстро, пожалуй, слишком быстро для катафалка. Нет, его явно везли не на тюремное кладбище. Тюремное кладбище находилось всего в двух милях от тюрьмы, а с такой скоростью они, должно быть, одним махом проехали миль двадцать, не менее. Эта мысль немного приободрила «покойника», но у него по-прежнему оставалось немало вопросов. Но вот машина остановилась. Грэг услышал три глухих удара о крышку гроба в том месте, где находились его ступни.
-Вставай, Монте-Кристо, приехали! – над самым ухом Грэга послышался отвратительный гогот.
Но Грэг продолжал лежать, не подавая признаков жизни. Он боялся развязки.
-Слушай, Код, может, он и вправду того…, - снова послышались те же грубые, но уже недоуменные, взволнованные голоса.
-Да, откройте же, наконец, крышку! – послышался чей-то визгливый голос. Грэг сразу узнал этот голос – это был голос губернатора – его брата – его заклятого врага – Коди Барио.
В следующую секунду крышка с грохотом отварилась: мощный поток света и воздуха ворвался внутрь. Грэг вскрикнул и инстинктивно закрылся руками от света.
-Счастливого Рождества! – услышал он над собой незнакомый голос, в салоне опять раздался веселый и пошлый гогот неизвестных мужиков.
Грэг и в самом деле напоминал только что родившегося младенца, выброшенного из утробы матери. Постепенно глаза привыкали к свету. Он увидел две огромные, черные рожи негров, в удивлении склонившиеся над ним. Они никак не ожидали увидеть вместо лица тюремные ботинки Грэга.
-А где губернатор? - как –то глупо поинтересовался Грэг, моргая ничего не понимающими глазами.
-Я тут, - водитель в джинсовой бейсболке и футболке поднял руку. Грэг не привык видеть столь могучего сенатора в столь «неофициальном» костюме. – Что не узнал? – спросил Барио.
-Я думал, сэр, что вам полагается личный шофёр, – позволил предположить Грэг.
-Мать твою, придурок, ты бы ещё придумал, что я приеду вытаскивать тебя из тюрьмы на губернаторском картеже с мигалками, чтобы вести в свою губернаторскую резиденцию Ринбоу! - закричал Коди.
-А эти люди? - Грэг кивнул на двух дюжих негров, сидевших поодаль.
-Не бойся, это надёжные люди. Они мои телохранители и умеют держать язык за зубами.
-Теперь куда? В гостиницу или…сразу на кладбище, - совершенно серьёзно спросил Грэг, глядя губернатору в его единственный уцелевший глаз.
Раздался оглушительный взрыв хохота. Негры хохотали так, что их белые зубы сияли во всей красе. Но Коди, как и Грэг, по своей натуре тугой до шуток, оставался серьезным. Похоже, «загробные» шутки Грэга его нисколько не веселили.
-В аэропорт, - серьёзно ответил он. Сегодня в полдень вылетает наш рейс Майами-Санкт-Петербург. - Нам нужно торопиться. На вот, лучше, хлебни, братишка, - губернатор протянул Грэгу бутылку с шотландским виски.
-Мне сейчас не до пикников, - грустно заявил Грэг. – Голова и без того кружится.
-Я и не приглашаю тебя на вечеринку, придурок. Это то, что прописал тебе твой личный патологоанатом для здоровья. Спиртное растворит остатки яда.
Прямо из гроба Грэг выхватил бутылку и, задрав голову, судорожно присосался к горлышку. Он глотал превосходный шотландский виски жадными глотками.– Раздался новый взрыв хохота. Смеялись все, включая губернатора.
-Во, даёт покойничек!
-Ай, да молодчина! Будет жить!– послышались одобрительные восклицания негров.
-Хватит! – губернатор резко перестал смеяться, и вырвал бутылку из рук Грэга. – Я думаю, этого будет достаточно. А теперь переодевайся. Не собираешься же ты ехать в аэропорт в тюремной робе, расшитой надписью «склонен к побегу» и с мишенью на заднице. И выкиньте, наконец, этот чертов ящик из машины, а то он мне уже набил шишку на затылке!
Телохранители поспешно вынесли гроб и сбросили его в ближайшее болотное озерцо. Туда же они швырнули старый тюремный комбинезон Грэга, для верности прикидали всё землей и в довершение прикрыли жухлой болотной травой. На этом официальные «похороны» заключенного Грэга Гарта были закончены. В салоне Порша сразу стало как-то просторно и хорошо.
Натягивая новую одежду, бывший покойник спешил, но вредные пальцы не слушались его. Руки были словно не свои.
-Да, помогите же ему переодеться! – закричал на своих верных паладинов губернатор. Двое дюжих негров теперь схватились за Грэга и стали вертеть и ощипывать его со всех сторон, словно дохлого курёнка. Наконец, нехитрые приготовления с переодеванием Грэга были закончены, и губернатор протянул Грэгу пакет.
-А теперь слушай меня внимательно, братец! Запомни и заруби себе на своем длинном носу: теперь ты – это не ты: твоё новое имя Барри Смит. В этом пакете ты найдёшь все необходимые документы на имя Барри Смита. Ты –простой турист, едешь в Старый Пит, чтобы осмотреть достопримечательности, ты понял ?!
-Я увижу свою дочь? – прервал его Грэг.
-Послушай ты!!! – Коди предупредительно выставил палец перед носом Грэга. – Никогда не смей называть Руби своей дочерью. Ты ей никто и останешься никем. А теперь, тюремный ублюдок, заткнись и слушай. Я согласился на это безумие с вытаскиванием тебя из тюрьмы, только из-за своей доченьки. Я обещал, что она увидит свою мать, и я сдержу своё обещание! Я сделал, то, что должен был сделать для своего брата, но впредь тебя я больше никогда не желаю видеть. Как только ты пройдёшь контроль – мой человек заберёт у тебя паспорт, назвав тебя настоящим именем, он же отвезёт вас в отель. Ты навсегда останешься там, в России, безымянным, беспаспортным гражданином, которого не существует, но ты будешь жить с ней, со своей любимой русской женушкой, если, конечно, она тебя примет. А теперь запомни главное, мой маленький братец, если ты хоть словом посмеешь заикнуться в аэропорту, что Руби твоя дочь – мигом снова очутишься в тюрьме. Для неё ты простой сопровождающий переводчик – профессор Барри Смит. Там, в России, ты можешь утверждать что угодно, хоть то, что ты воскресший Папа Римский Иоанн ПавелII, мне на это насрать, но не раньше, чем окажешься на земле Русского Медведя . Ты понял, меня, Грэг?!
-Да, сэр, - Грэг заметно побледнел.
-Едем! У нас остаётся совсем немного времени! – приказал губернатор и спортивный «Порш» тронулся в путь.
Алый Порш летел по направлению к восточному побережью. Грэг сидел зажатый между губернатором и одним из его телохранителей. Смешанные чувства бушевали в его душе. Он так сильно ненавидел Коди, что старался не смотреть в его сторону. Памятуя о том, что этот человек, который так спокойно сидит рядом, изнасиловал его жену, он едва сдерживал ненависть в себе. Ему хотелось броситься на Барио, перегрызть горло гнилыми огрызками зубов, изнасиловать, но этот человек, принесший ему столько страданий, был его брат. Брат, которого он никогда не знал с хорошей стороны! Его единственный живой родственник…не считая его родной дочери Руби, которая, должно быть, теперь даже не подозревала о его существовании – существовании своего настоящего отца.
Теперь всё это было не важно. Прошло слишком много времени, и тот Грэг Гарт давно умер. Вместо него существовал его физический призрак, беспомощный старик, давно смирившийся со своей судьбой. Иногда ему казалось, ичто прошлой жизни никогда и не было. Что всё это было таким же призраком, как и он сам сейчас – неизвестной ему самому «профессор Барри Смит». Теперь всё это было неважно – ведь он скоро увидит ЕЁ..
Вот и побережье. Морской йодистый воздух пахнул в его измученное лицо. Почти забытый запах моря воскресил в нем воспоминания о юности. Когда-то он родился и вырос на этих берегах. Где -то тут, в нескольких милях южнее, стоял домик его деда. Где он теперь? Побережье изменилось до неузнаваемости – огромная песчаная пустыня, оставленная разрушительной водой, простиралась везде, где только мог видеть глаз бывшего узника. Он чувствовал себя солидарным со своей милой Флоридой – такой же разбитый и разоренный старик. Но вот белоснежные новостройки небоскребов рассекли пространство песочных барханов. Это Майами – город мечты. Новый рай, возводимый посреди краха Всемирного Потопа. Будущая столица Флориды, поднималась словно Феникс из пепла, расправляя свои крылья-небоскрёбы. Люди живут надеждой, что страшное больше никогда не повториться. Люди продолжают жить, потому что ничего другого им не остаётся.
Это простая мысль ударила Грэга как молния. Надо жить надеждой, забывать все зло и жить дальше, как велит сама мудрая жизнь. Как и этот возрожденный город в песках.
Аэропорт уже недалеко. В безоблачном небе мелькнули серебристые крылья самолёта. Вот и всё, скоро и он поднимется над землёй и больше никогда не увидит родной Солнечный Полуостров – Флориду. В последний раз Грэг с наслаждением вдыхал её солнечный влажный воздух, последний раз он любовался голубым безоблачным небом. Грэг прощался с Флоридой. Впереди его ждал холодный, сумрачный город – Санкт-Петербург. Город, где ему суждено умереть.
Глава двести шестнадцатая
Над далью океана
Руби узнала о своей матери совсем недавно. Коди Барио рассказал ей всё, как только узнал о моей тяжелой болезни. Но не порывы его губернаторской совести заставили решиться его на это - он боялся не успеть выполнить свое обещание, данное себе же перед умиравшей дочерью, когда откачивал отравившуюся таблетками Руби. Как и все Флоридцы, Коди Барио был до религиозности суеверным, а по поверью суеверного католика обещание, данное богу в суровую минуту испытания, должно было быть непременно выполнено, иначе «обманщика» постигнет страшная кара. Губернатор боялся «божьего наказания» в виде случайной смерти его единственной, любимой дочери, потому что за ним числилось и без того слишком много грехов.
С тех пор Руби, забыв о своем горе, жила одним желанием – увидеться со своей матерью, о которой она почти что ничего не помнила…разве как жалкие отрывки неясных детских воспоминаний…
Майами, центральный аэропорт Майами
В аэропорту Руби не находила себе места. До вылета самолета оставалось каких-то полчаса. Посадка на рейс уже началась, а отца все не было. Взволнованными глазами Руби смотрела в сторону выхода – не появится ли вдалеке знакомый картеж из чёрных машин. «Неужели, придется всё отменить». Этого Руби боялась более всего.
Что ж, если отец не придёт, она полетит в Россию сама, без проводника. У неё был адрес матери. Руби повернулась, чтобы идти, когда увидела знакомую фигуру отца. Он был в непривычной гражданской одежде и в черных очках (очевидно, для того, чтобы одиозного губернатора никто не узнал в толпе и «случайно» не пристрелил «по любви»), но Руби сразу же признала отца по знакомой властной походке.
-Папа, почему тебя так долго не было! Посадку уже объявили!
-Доченька, милая, меня задержали неотложные дела в аэропорту. Знакомься, это профессор Барри Смит. Он будет твоим проводником.
Возле отца стоял маленький, лысый человечек, испуганно и внимательно смотревший на неё огромными голубыми глазами.
Увидев его, Руби вздрогнула и отшатнулась назад. И неудивительно, мало того, что он был совершенно лысый, так к тому же он был неприятно бледный, словно маленькое привидение. Но не это заставило её так испугаться. Его лицо… Ей показалось, что она знала это лицо всю жизнь, хотя впервые видела этого человека. Руби пыталась вспомнить. Конечно, этот странный, больного вида человечек чем-то похож на её отца. Та же форма глаз, нос, рот, даже выражение. Это невольное сходство неприятно поразило её. Презрительно фыркнув, она раздражённо кинула короткое:
-Руби Барио.
Но маленький человечек, похожий на привидение, ничего не ответил, он только продолжал рассматривать её своими огромными, вытаращенными глазами, словно она была экспонатом музея.
Грэг не верил своим глазам. Это была она, его малютка Руби. Теперь она уже была уже не тем тощим, мальчишеподобной девятилетней девочкой-подростком, какой он запомнио её в последний раз в тюрьме, перед самой несостоявшейся казнью. Из гадкого утёнка она превратилась в прекрасного лебедя. Её красота потрясала, завораживала, лишала рассудка. Та самая Руби, которую он растил долгие шесть лет, теперь не узнавала его. Господи, что же с нами делает время? Зато он узнал её сразу. Он узнал ЕЁ, как будто снова увидел ЕЁ, как тогда, в первый раз, когда она медленно спускалась с лестнице в своей нелепой для Флориды, мохнатой каракулевой шубе. Это было её лицо, лицо его милой ЛИЛИ: те же белокурые золотистые волосы, те же огромные голубые глаза, те же руки, но это была не она. Та, что предстала перед ним, была в тысячу раз прекраснее его Лили, словно воплотила в себе всю её красоту матери в идеале. Это была его дочь. Вот и её знакомый чуть раздвоенный кончик ЕГО носа, говорит об этом, жена всегла говорила, что нос Руби достался от него, и всё тот же едва заметный рубец на лбу, оставшийся после кошачьих когтей, говорят, что эта прелестная дама и есть его маленькая крошка Руби, что когда-то дикаркой, в одной матроске, без штанишек бегала по песчаным побережьям Пунте-де-Кольетта. Голова закружилась. Грэга повело в сторону. Ему показалось, что он сейчас же потеряет рассудок. От волнения ком тошноты подступил к горлу. Ещё немного – и его вырвет. «Господи, только не сейчас», - подумал Грэг. Грэг опустил глаза в ботинки и попытался глотнуть несколько больших глотков воздуха, чтобы прийти немного в себя. Что-то невидимое душило его за горло.
-С вами всё в порядке, мистер Смит? – поинтересовалась Руби равнодушно-дежурной фразой. Грэг был белый, как полотно. Он только утвердительно мотал головой. - Э-э-й, профессор, вы меня слышите, что я вам говорю? – обратилась знакомая красавица к застывшему Грэгу, как будто то был глухой на ухо. С трудом избежав позорного фиаско, несчастный Грэг мученически смотрел на Руби. Из его глаз готовы были брызнуть слёзы, и он едва сдерживал их, чтобы не выдать себя: не наброситься на неё, не расцеловать…. Он не мог говорить. - Вы что, забыли теперь и английский, профессор? – с насмешливым упрёком спросила Руби. Пап, мне не нравится твой проводник, он какой-то странный.
-Да, моя девочка, профессор Смит немного странный, но лучше него русский не знает никто во Флориде, уж поверь мне. Он несколько лет работал в американском посольстве в Санкт-Петербурге, а все кто жил в России немного того... – «философски» заметил губернатор. - Не обращай внимание на его странности, просто слушайся его. Этот человек много прожил в России и знает её досконально.
-Хорошо, па.
-Да, я совсем забыл. Это тебе, - Коди протянул Руби огромный полиэтиленовый пакет.
-Что это? – Руби протянула руку и нащупала что-то пушистое и мягкое, как котёнок.
-Это твоя одежда, малышка.
-Шуба?! – двумя наманикюренными пальчиками Руби с омерзением вытащила пушистый предмет из пакета. Эта была роскошная зимняя шуба из мексиканской шиншиллы.
-В России это называется «шуба».
-Я вижу, что это «шуба», па. Я спрашиваю, что это?!
-Настоящая мексиканская шиншилла, я специально купил её на аукционе для русских морозов.
-Нет, папа, это кладбище. Кладбище домашних животных! – вдруг, вырвавшись в сдерживаемых притворных эмоциях, закричала Руби. – Сколько «бедных» зверьков погибло, чтобы сшить эту «шубу». Пап, разве ты забыл, что я состою в обществе защиты животных. Я не могу носить на себе трупы «бедных» зверьков.
-Прекрати, дурачиться, Руби. В России так холодно, что ты напялишь собственные трусы на голову, лишь бы у тебя не отвалились уши от мороза.
-Папа, - Руби не понравился грубый сарказм отца.
-Что, папа, одевай немедленно и в самолёт! – тоном, не терпящим возражения, приказал губернатор.
«Заканчивается посадка на рейс Майами –Санкт-Петербург!» - почти назойливо напомнил противный женский голос рупора.
-Ну, вот и всё, пора – Коди обнял дочь и в последний раз крепко поцеловал её. – Береги себя, и возвращайся, обязательно возвращайся!
-Хорошо, папа, хорошо! - услышал он удаляющийся звонкий голос Руби. Губернаторский картеж уже подъёзжал к воротам аэропорта, но Коди, переполненный чувствами, не замечал его. Сквозь темные очки выползли две прозрачные слезы.
-Она не вернётся…, - тихо прошептал Коди, а потом, поправившись, добавил …-сама.
Самолёт набирал скорость. Когда он оторвался от земли, сердце Грэга замерло от восторга. Бывший узник ощутил пьянящее чувство свободы, которое так жаждал все эти долгие годы. Здесь не было ни тюремных решёток, ни надзирателей, ни губернаторов с их рождающей рабский страх властью, только ощущение полёта в безбрежном океане неба. Ему казалось, что он сейчас же сойдет с ума…умрёт.
Перегнувшись через Руби, сидящую у иллюминатора, Грэг с восторгом наблюдал за облачным небом. «Господи, неужели все это и есть вечность, всё это существовало до него, существует, и будет существовать после него. Почему он раньше не понимал этого? Всё человеческое, что существует на земле лишь временно, ничтожно, неважно, мелко, лишь тут перед ним открывалось настоящее сознание истины. И нет, и не может быть никакого страха, потому что сам этот рабский, низменный страх придуман людьми, но перед неизбежной вечностью он ничто, как есть все ничто существование каждого из нас. Вот она– правда. Это великолепное голубое небо с проплывающими по нему облаками – оно будет всегда, а это», - Грэг взглянул на свое худое, безобразное отражение лица в иллюминаторе, и добавил: « Этого не будет».
Ещё вчера несчастный пленник мог наблюдать небо лишь через ржавые решётки, а теперь он парил. Парил высоко-высоко, словно птица. Грэг не смог сдержать своих чувств. Когда лайнер, разорвав облачную гладь, ворвался в синюю безбрежную даль стратосферы, подняв руки, Грэг закричал:
-Я - крачка!!! Я - крачка!!! – …из-за своей проклятой близорукости чуть было, не задев хорошенький носик Руби.
От восторга он и не заметил, как его прекрасная соседка с ужасом и недоумением смотрит на него. Руби показалось, что её спутник, вдруг, внезапно спятил. Сторонясь от странного спутника, которого она начинала уже ненавидеть, она незаметно нажала кнопку вызова стюардессы.
-Что вам угодно, мисс?
-Я бы хотела, чтобы этот господин, - Руби боязливо кивнула на Грэга, с детской восторженностью впившегося в иллюминатор близорукими глазами, - чтобы господин Смит отсел от меня в какое-нибудь другое место. Он меня раздражает. И потом, от него воняет, как из помойки!
-Позвольте, мисс, но господин Смит – такой же пассажир люкс – класса, как и вы. Он точно так же заплатил за билеты, как и вы, и имеет право занимать своё место. Это «как и вы», сказанное из уст стюардессы – служанки, обслуживающего персонала, ничтожной наймитки окончательно вывело Руби из себя. «Как она смеет… как она смеет ровнять меня с этим …».
-Но тут же полно свободных мест! – взвилась Руби, от злости переходя на визг.
-Сожалею, мисс Барио, но я не могу приказать мистеру Смиту…
-О, не беспокойтесь, я всё понимаю, - наконец, робко, посмел себе вмешаться Грэг, - молодой девушке противно находиться рядом со стариком, - чуть не плача, закончил он.
-Вот, мистер, Смит, пересядьте сюда, здесь вам будет намного удобней смотреть в иллюминатор.
-Покорнейше благодарю, - ответил по-русски Грэг.
-О, сэр, знает русский?! – приятно удивилась стюардесса. (Она тоже была русской).
-Да, я долго учился в Оксфорде, - не зная сам почему, с легкостью соврал Грэг. А потом грустно добавил: - Почти целых двадцать пять лет.
Стюардесса точно так же, как и Руби с брезгливым удивлением посмотрела на Грэга, но ничего не ответила. Теперь она тоже опасалась странного, дурно пахнущего пассажира люкс класса, который, в общем-то, не делал ничего дурного, кроме как с неописуемым детским восторгом впился в иллюминатор.
Они летели над океаном. Далекой синевой простирались безбрежные воды могучего Океана. А там, белыми парусами поднимались облака.
Когда-то он вёл свою белоснежную яхту через эти безбрежные воды. Он вел свою семью сквозь бури и опасности Великой Атлантики. Он отвечал за свою семью, за свою жену и маленькую дочку. Когда-то он был капитаном Грэгом, а теперь он – никто, он – ничтожество, человек-призрак, неведомый и ненужный никому, которого даже не признаёт собственная дочь.
Грэг, вдруг, вспомнил, как в первый день своего рождение крошечное сморщенное существо схватило его за палец. Тогда он понял, что это его дочь, его ребёнок – его долгожданное дитя любви. Когда-то это слабое беспомощное существо, грозившееся умереть в любую секунду, не имела никакого значения, и вот теперь он ничто. Поразительно, как меняет всё время. Признает ли Лили его спустя столько лет? Грэг не знал. Эта мысль терзала его, словно червь.
А облака все плыли и плыли. Сладкая тяжесть усталости наполняла голову. Грэг засыпал. Он видел себя стоящим на рубке яхты, и свежий морской бриз дул в его лицо. Всё было как тогда, когда они пересекали Саргассово море. Грэг видел лица жены и дочери. Они тоже остались все теми же. Теперь Грэг понимал, что его прошлая жизнь – это не миф, не призрак. Она была, и она была прекрасной.
В своём сне Грэг опасался только одного – что тюремная сирена рассеет этот сладостный призрак, и он снова проснётся в своей камере.
А море всё вздымалось и опускалось. Как вздымались и опускались её молочно-белые груди, ласкающие его возбуждённый член, как теплые ласковые губы его жены, целующие его вздувшуюся от сладострастия головку. Но что это – вместо мягких белокурых волос он нащупывает жесткие вьющиеся волосы. Да, это же не его Лили. Это Синтия. Плотно обхватив ртом его член, как заправская уличная девка, она с африканской разнузданностью двигает головой вверх-вниз все сильней и сильней.
-Нет, прекрати! Не надо! Остановись! – кричит Грэг. В этот момент её большие белые зубы хищной Медузы Горгоны плотно впиваются в упругую плоть возбуждённого члена. Нечеловеческая боль обрушивается на него.
-А-а-а-а-а! – Его крик переходит в вой тюремной сирены и…Грэг просыпается.
Холодный пот стекает по его худому лицу. «Это кошмар. Всего лишь ночной кошмар», - утешает он сам себя.
За окном иллюминатора уже ночь. А на его часах всего три дня. Как странно, день пролетел почти мгновенно. Тут только Грэг вспоминает о девятичасовой разнице, и ему становится всё ясно – спираль времени сжимается вокруг него. Новая жизнь слишком быстро врывается в свои права, но он не готов к ней.
Весь салон люкс класса уже спит. Лучшее средство от перепада времени – сон. Спит и Руби. Заложив руки между ног, она тихо дремлет, согнувшись в кожаном спальном кресле. Увидев слишком уж знакомую позу, Грэг умилился. «Как же это не моя дочь. Проклятый обманщик всё лжёт - Руби моя девочка…Моя…». Грэг умиленно улыбается. Руби заснула прямо сидя. Сняв свой плед, Грэг потеплее укутывает её. «Моя бедная маленькая девочка». Сидя перед ней на коленях, Грэг ещё долго любуется на её красивый профиль.
Теперь он видит, что это уже не та заносчивая гордая красавица, что встретила его в аэропорту, а по-прежнему его беззащитная малютка Руби. Она спит точно так же, как она делала в детстве, плотно сжав кулачки и подобрав под живот подушку. Грэг не выдерживает приступа отцовского умиления, он целует в её пухлую детскую щеку. Он всегда так делал перед сном, когда укладывал свою малышку Руби.
Руби пошевелилась и застонала. Она будто бы просыпается, но нет. Крепкие объятия Морфея цепко держат её. Сонно отмахнувшись рукой от Грэга, она тихо шепчет:
-Не надо, папа, я уже взрослая.
Две длинные слезы спадают по изможденным щекам Грэга, но это уже другие слезы – слезы радости. Он услышал долгожданное «папа». Неужели она всё ещё вспомнила его поцелуи? Грэг пытается поймать её лицо, но, отвернувшись, Руби спит, спит крепким сном. Но напрасны эти слёзы умиления. Несчастный даже не подозревает, что во сне она видит не его, а того, кого считает своим настоящим отцом –губернатора Коди Барио.
Где-то над Атлантикой
Глава двести семнадцатая
Рыбьи яишки или Третий «пассажир» бизнес класса
Салон люкс класса спит. В салоне первого класса совсем немного людей –несколько богатых американских бизнесменов, летящих в Петербург, чтобы открыть там очередное «отвёрточное» производство допотопно-устаревших Фордов, которые уже нигде не нужны, кроме как в России, да пожилая, богатая пара, измученная ностальгией по родине, которую они в свое время так удачно обобрали, что смогли сколотить себе приличный капиталец и вовремя смотать в благополучную Флориду. Больше никого. Все они, сытно отобедав деликатесами, спали крепким мертвенным сном, и, к счастью, не видели трогательной сцены с поцелуями произошедшей между отцом и потерянной им жизнь назад дочерью.
После ночного кошмара Грэг не мог уснуть. Грэг смотрел на восток, там, где из-за туч алой дымкой занималась утренняя заря. Слишком быстро наступал этот новый день. Но Грэг ни о чём не жалел. Он с восторгом наблюдал, как зачинается этот новый день. Единственное, что портило впечатление – это невыносимая боль в желудке в виде мучившей его изжоги.
Грэг вспомнил, что не ел уже почти двое суток. Виски губернатора оставили в его желудке лишь противные воспоминания. Голова болела невыносимо не то от похмелья, не то от остатков кошмарного сна, который ещё неприятно бродил в его помутившейся последними событиями голове.
Грэг нажал кнопку стюардессы.
А в это самое время в салоне бизнес класса творилось настоящее столпотворение. Весь персонал стюардесс, что был в лайнере, собрался в самом конце самолёта. В толпе стюардесс слышались удивленные восклицания, время от времени разрывающиеся звонким женским смехом. Кто же так заинтересовал их. Может быть, какая-то знаменитая личность, или звезда, летевшая инкогнито, привлекла всеобщее внимание. Но нет, вглядитесь, - салон полупустой. Задние сиденья пустые. В это время рейс Майами –Санкт-Петеребург почти пустой. Вряд ли кто, даже из самых отчаянных туристов, променяет теплое лето Солнечного Полуострова на болезненно сырую и холодную зиму Сумрачного Города, чего нельзя сказать об обратном рейсе, битком заполненного туристами.
Давайте подойдём поближе и посмотрим. Вот мы пробираемся сквозь голубые спины стюардесс…Но где же тот человек, что привлёк всеобщее внимание…Его нет. Вместо него на заднем сиденье, в большой железной клетке, занимающей целых два места, гордо восседает…здоровенный капуцин!
Откуда же он здесь взялся этот «обезьян» в самолете? О, это была та самая крошечная обезьянка, которую губернатор когда-то принёс своей дочери подарком в маленькой коробочке. С тех пор, как отец подарил ей обезьянку, она никогда не расставалась со своим любимцем Коди. Это был её талисман. Её живой тотем. Любимый питомец Руби, проведший с ней все её детство. Вот и сейчас, несмотря на все чудовищные хлопоты по карантину и оформлению, он летел с ней в далёкую холодную Россию.
Грэг даже не подозревал о существовании «третьего» столь неожиданного пассажира, которого ему придётся тащить на себе.
В своей роскошной раздвоенной черной шапочке взрослого самца, этот тридцатисантиметровый мартышкин великан в подгузниках, заложив ногу за ногу, гордо восседал на специальном стульчике посреди клетки и с вольготным видом деловито потягивал молочный коктейль через зонтичную соломинку. Эта забавная сценка так веселила стюардесс, что они, совершенно забыв об обязанностях, глядя на забавного широконосого человечка, вовсю заливались весёлым звенящим смехом. Но вот обезьянка закончила пить и, в качестве благодарности за сладкое угощение, прижав к измазанной мордочке крошечную, черную лапку, вдруг, поцеловала её и послала «зрителям» воздушный поцелуй. Этому трюку её выучила Руби. Все, кто был там, снова разорвались дружным хохотом, а разбуженные пассажиры, сонно потирая глаза, не понимали, что случилось со стюардессами.
В этот момент поступил звонок из первого класса. Усталая стюардесса с ленивой неохотностью поднялась наверх.
-Что будет угодно, сэр? – раздраженно спросила она маленького, дурно пахнущего человечка на ломанном английском.
Грэгу было странно слышать, что его назвали «сэром». Вот уже двадцать лет его никто ни разу не называл по-человечески хотя бы Грэгом, разве, что Профессор Гарт или «номер первый». Он как-то растерялся и не знал что ответить, а только беспомощно мычал.
-Э-э-э-э…
-Вам будет что-то угодно? – раздраженно произнесла нетерпеливая стюардесса, которую оторвали от занимательного зрелища забавной обезьянки. Она с неприязненным видом косилась на бледную лысину Грэга, как будто из неё исходило всё зло мира.
-Сударыня, - наконец по-русски выдавил Грэг из себя. – Я бы хотел…хотел…Виски! – сам не зная зачем, выпалил Грэг.
-Извините, сэр, но согласно новым международным правилам перелёта, мы не подаём пассажирам крепкие спиртные напитки. Можете взять себе детского шампанского* или безалкогольного Мартини.
-Хорошо, безалкогольного Мартини. И ещё, - взгляд Грэга скользнул по соседнему столу, где лежали недоеденные тартинки с икрой. – И ещё… я хотел бы…, - Грэг совершенно забыл, как по-русски называется «икра», но, поправившись, добавил: - рыпьих яишек. – Последние два слова у него вышли так кривенько и убого, что стюардесса невольно поморщилась от оскорбления русского языка, хотя сама едва говорила по-английски.
-Вы хотите тартинок с икрой? – поняв всё, злобно переспросила она.
-Да, с икрой, - стукнул себя по лбу Грэг. – Это называется икра, как же я забыл.
-Хорошо, мистер. Чего-нибудь ещё?
-Нет, покорнейше прошу, спасибо, - как-то испуганно залепетал Грэг, внезапно застыдившись чего-то, и, съёжив плечи, виновато уткнулся в иллюминатор.
-Странный тип с первого класса. Никогда таких не видела, - жаловалась стюардесса своей товарке, накладывая тартинок на крошечное блюдо. – Летит первым классом с шикарной молодой девицей, а сам бомж-бомжом, словно только что вытащили из помойки. По лицу видно, что Американец, а разговаривает по-русски без акцента, только странно.
-Что странно?
-Словно в девятнадцатом веке. А воняет от него, словно и в правду не мылся целую вечность.
-Не обращай внимания, подруга, - грустно добавила другая – та, что откупоривала Мартини. – У нас тут всякие типы попадаются. Должно быть, какой-то подпольный серый миллионер, или богатый старообрядец. Шут его знает? И потом, – это не наше дело. Главное не буянит и ладно.
-Ты права, Светка, наше дело сторона, - испуганно произнесла стюардесса, неся уже готовый поднос.
Голод – не тётка. Увидев тартинки, привычным тюремным жестом одичавшего беспризорника Грэг схватил их в ладонь, и, чтобы его никто не видел, отвернувшись к иллюминатору, словно хищный зверёк набросился на еду. В следующие три минуты в тишине салона можно было слышать только смачное чавканье Грэга, поспешно заталкивающего маленькие пирожные себе в рот. Эта была старая тюремная привычка – есть быстро. В тюрьме ему приходилось есть быстро, чтобы надзиратель или другой заключенный, под разным предлогом не отобрали у него еду, до того, как он закончит есть. Еда в тюрьме – было самое желанное, что может быть для заключенного. Потому что в разоренной стихией Флориде с продовольствием было крайне туго, и заключённые часто голодали.
И теперь, когда он ел настоящую осетровую икру, она казалась ему неземным блаженством.
Покончив с тартинками, Грэг, поднял голову. Только сейчас он увидел, с каким ужасом смотрит на него стюардесса, словно на хищного зверя, вырвавшегося из своей клетки в зоопарке. Так, по сути, оно и было. Грэг отер крошки со рта, и, внезапно застеснявшись своей несдержанно-невольной слабости, застенчиво извинился:
-Простите сударыня, просто я не ел ничего со вчерашнего дня. Не могли бы вы принести ещё…рыпьих яишек. Он снова забыл название «икра» и покраснел до ушей.
-Конечно, сэр, - растерявшаяся от вежливого обращения маленького голодного зверька, стюардесса пошла на кузню. – А Грэг налёг на Мартини. О, как давно забыл он его вкус. Теперь оно казалось ему святой водой.
Стюардесса принесла вторую порцию, третью, но и эти порции ждала та же участь, только на четвёртой Грэг сбавил обороты и стал есть более культурно. На пятой – его желудок заполнился, и Грэг безмятежно заснул в любимой «миссионерской» позе, заложив скомканную подушку между ног. Это был самый счастливый его сон – сон без сновидений.
Глава двести восемнадцатая
Незадачливый проводник
Грэг спал долго – почти весь полёт. Его разбудила та самая стюардесса, которая ночью принесла тартинки. –Вставайте, сэр, мы уже подлетаем.
Грэг распахнул ничего не понимающие слезящиеся глаза и увидел, что Руби уже одета и готова к выходу. Что-то произошло, пока он спал, но Грэг не мог понять что. Ещё не привыкшими к свету глазами, Грэг взглянул в иллюминатор. Конечно же, солнце уже садилось, а на его часах было утро. В это время во Флориде наступает рассвет, а тут был вечер. Его внутреннее ощущение никак не могло примириться с такой несправедливостью сего неоспоримого и грубого факта.
-Сэр, займите, пожалуйста, своё место. Самолет скоро садиться.
Разминая затёкшие после долгого сна кости, Грэг послушно проследовал к своему месту и сел рядом с Руби. Его прелестная спутница уже сидела, предусмотрительно пристегнувшись ремнями. Грэг стал возиться с ремнями, но его неловкие пальцы делали всё не то. Сжав губы в маленькую дудочку, Руби с презрением смотрела на беспомощную возню маленького гнома. К счастью, проходившая мимо стюардесса, мгновенно разрешила эту неразрешимую для Грэга задачу.
Все пристёгнуты – всё готово. Горит посадочное табло «Не курить». (Как будто кто-то именно в этот момент собирался закурить,там, где вообще запрещено курить). Самолёт заходит на посадку. Что-то странное оторвалось внутри Грэга и стало невесомым. Ком тошноты приклеился к желудку и превратился в давящую лепёшку. «Не надо было есть столько рыбьих яичек», - с мерзостью подумал про себя Грэг, и в ту же секунду, едва самолёт коснулся шасси посадочной полосы аэропорта Пулково, Грэг не выдержал – его вырвало прямо в пакет. Увы, тюремный желудок Грэга не мог переваривать деликатесную пищу. Кислый запах рвоты мгновенно разнёсся по салону, отравив всю атмосферу миазмами перевернутого желудка.
-Ой, ф-у-у-у-у-у, - от отвращения Руби сделала сморщенную гримасу и замотала руками.
-Простите, мисс, у меня слишком слабый желудок.
Лицо Руби сделалось несчастным и растерянным. Неужели этот урод будет её сопровождать в далекой неизвестной России – тогда она точно пропала.
Наконец самолёт стал сбавлять скорость и остановился. Вот и всё. Пора выходить. Грэг сидел всё в той же позе, сжавшись в кресло, словно приземлившейся космонавт, и, вытаращив огромные голубые глаза, испуганно смотрел в пустоту.
-С вами все в порядке, профессор Смит, - наконец, поинтересовалась Руби.
-Со мной все в порядке, - как ёжик в тумане произнёс Грэг. Его лицо было белым, как полотно, а глаза мученически вытращены. Руби тяжело вздохнула. Она дала Грэгу некоторое время «отдышаться», а затем стала собирать вещи.
-Да, кстати, это, вероятно, ваше, - удивленная Руби достала из пакета очередное мохнатое чудовище. Им оказалась дублёнка из меха неизвестного в природе зверя, по - видимому относящейся к какой-то неизвестной разновидности длинношерстого чебурашки*.
К этой дубленке, больше напоминавшей дворницкий кафтан дореволюционных времён, прилагалась шапка-ушанка из меха того же «зверя». Ещё не пришедший в себя от страха Грэг глубоко натянул шапку и продолжал сидеть. Даже окажись он в открытом бушующем океане в утлой лодчонке, капитан Грэг не испугался бы так, как сейчас, когда первый раз в жизни перенёс приземление. Но Руби приняла испуг Грэга за сарказмную шутку.
-Не сейчас, профессор! – Руби почти насильно стянула с него шапку. –Нам нужно забрать Коди. – Услышав слово Коди, Грэг вздрогнул и подскочил на месте, словно ошпаренный. Ступор от приземления прошёл сам собой.
-Разве губернатор с нами? –тихо спросил он.
-Причем тут мой отец, я говорю об обезьянке, моём ручном капуцине! Его тоже зовут Коди, и он сейчас в нижнем салоне. Держите ка вещи, профессор, - Руби с брезгливостью избалованной барыньки сбросила шубы в руки Грэга, и побежала в нижний салон.
В аэропорту творилось настоящее столпотворение, причиной которого стал, конечно же, Грэг. Это он перетаскивал на себе бесконечный багаж Руби, маша огромными волосатыми руками в своей длинноволосой чебурашковой шубе и, словно растерявшийся в разбежавшемся курятнике петух, не подпуская никого к парапету с чемоданами. Тут и там только и было слышно недовольное Грэговское ворчание:
-Посторонитесь, это моё. Моё! И тут моё!
Руби не обращала на всю эту глупую суету странного лысого человечка. Держа табличку с названием гостиницы, она с растерянным видом искала в толпе шофёра, который должен был отвести их на место. Но никто, как нарочно, не подходил.
«Может, отец, забыл предупредить его. Отец предупреждал, что эти русские отличаются ужасной безалаберностью», - с раздражением подумала про себя Руби, но от этого ей становилось совсем не легче. - «Что ж, раз за ними никто не придёт, то придётся самой брать такси и ехать». Грэг только что закончил выгрузку чемоданов, он тяжело дышал, отирая пот со лба замызганным платком. От натуги в глазах пробежала рябь, ноги сделались ватными. Грэгу поплохело, и он чувствовал, что вот-вот, сейчас грохнется в обморок…но почему-то не падал.
…Не став дожидаться водителя, Руби, схватив обезьянку в охапку, решительным шагом направилась к выходу из аэропорта, сопровождаемая вереницей носильщиков, с прогнутыми спинами услужливых кули *бежавших за ней с её многочисленным багажом. Автоматические двери отворились, и ледяной ветер обдал её с ног до головы. У обезьянки от ужаса глаза сделались круглыми, как у ночного африканского лемура.
Выросшая во Флориде, Руби и предположить не могла, что может быть так холодно. Почувствовав «укус» мороза, она тут же повернула обратно.
-Что же делать? – почти заплакала она в отчаянии избалованной блондинки. –Это же просто невозможно! Морозильник!
-Придётся взять такси, - устало заключил Грэг. – Его порядком утомила возня с чемоданами.
-Вы заказывали машину, мистер Гарт? – вдруг, услышал он позади себя голос. Грэг обернулся – сзади него стоял невысокий, почти как он, человек, совсем не русской внешности.
-Спасибо, нет, - как –то сухо-неприязненно ответил Грэг. – Мы возьмём такси. Тем более, я не нуждаюсь в услугах людей губернатора, милостивый государь, - сердито добавил он.
- Боже правый, мистер Карбински, вы ли это? – приторно улыбаясь деланной светской улыбкой, вдруг, залепетала Руби.
-О, мисс Руби, - неприятный тип нерусской наружности бросился в объятия Руби и расцеловал её фальшивыми поцелуями.
-Оставьте, её, - уже с угрозой повторил Грэг, отстраняя Карбински локтём. – Мы не нуждаемся в услугах губернаторских прихвостов, - от волнения последнее слово Грэг произнёс неправильно, да ещё с ударом на последний слог, отчего в виде дополнительного «хвоста» оно приобрело ещё более обидный смысл. – Вот ваши документы, - Грэг швырнул папку ему в лицо. - А теперь убирайтесь! Вон! – закричал он по-английски.
-Прекратите профессор, это же адвокат Карбински – лучший друг нашей семьи, - возразила своему попутчику Руби.
-Карбински?! – Грэг пристально и с вызовом посмотрел в глаза адвокату. – Я где-то уже слышал вашу фамилию.
-Что ж, таких фамилий немало среди еврейских адвокатов, - с обидой в гундяво-интеллигентном голосе произнес Карбински.
-Так вы кто, собственно, адвокат или шофёр? – злобно спросил Грэг.
-Не обращайте внимания, если сей господин вас обидел. Это мой провожатый, профессор Смит, он слишком долго жил в России, поэтому немного чокнулся – так сказал мой отец.
-Боже упаси, я ни в коем случае не обижаюсь на вашего спутника. Просто я хотел сказать, что ваша машина ждёт вас.
-Мы идём, - Руби сурово взглянула на надувшегося от своего поражения Грэга. Под таким взглядом Грэг не смел возражать. Они пошли к машинной стоянке. Хотела того или нет, но Руби таки пришлось натянуть на себя шубу из «бедных» зверьков, как только они вышли на улицу. Маленький капуцин боязливо забился в пушистый мех, и, даже не высовывал свой вечно любопытный широкий смешной нос. Было видно только, как из-за пазухи Руби, где была небольшая выпуклость, струится крохотная струйка морозного пара.
Увидев знакомый Алый Порш, Грэг испытал острый приступ дежа-вю*. Да, это был тот самый импровизированный «катафалк», что вёз его в Майами. Ему показалось, что он сходит с ума, но Грэг не подал, даже виду смущения.
Да, так оно и было. Даже царапины на обивке от его гроба остались на том же месте. Необъяснимая жуть охватила Грэга. Во что играет губернатор? Быть может, это какая-нибудь жуткая ловушка, ещё более страшная, чем тюрьма. Одно только успокаивало Грэга: если бы губернатор хотел уничтожить его, то он давно бы уже сделал это. Может быть, для этого он придумал более унизительную казнь, связанную с его Лили, с его женой, с его бедной, несчастной. Ясно было одно во всём этом предприятии с поездкой в России: он хотел отомстить им обоим, но отомстить унижением не просто, по одиночке, как он это делал раньше, а посредством своей власти, сопоставив их обоих, чтобы дать увидеть гибель друг друга…дать понять насколько беспомощны они перед ним, перед его долларовым могуществом…Руби, их дочь, она послужит орудием казни. О, это было бы хуже всего. Хуже пули надзирателя. Тяжелые мысли терзали Грэга, но он старался не поддаваться им. «Что ж, что будет – то будет. Пути назад просто нет», - думал Грэг.
-Мистер Карбински, а почему вы назвали профессора Смита другой фамилией? Кажется, Гарт? Я не ослышалась? – спросила удивлённая Руби.
-Ах, Гарт, так, кажется, звали его бабушку.
-Бабушку?! Но мне показалась, что когда вы встретились, мистер Смит едва ли узнал вас.
-Да, поначалу я тоже едва узнал мистера Карбински. – Руби заметила, как чёрные глаза Карбински вспыхнули недобрыми огоньками. - Но теперь припоминаю – мы служили в одном департаменте посольства в Петербурге. Он был моим подчинённым. Мы называли друг друга фамилией Гарт, потому что у наших матушек были одинаковые девичьи фамилии. Чтобы не перепутать его с другими подчинёнными я так и называл его – мой маленький братец Гарт, - «выручил» его Грэг.
-Послушай ты, мой старшенький братец - начальничок, закрой свою варежку и сиди смирно, не то снова отправишься в тюрьму! - зашипел по-русски Карбински.
-Плевать я на тебя хотел, и на твои угрозы! - Грэг выставил вперёд средний палец. –Теперь мне нечего терять. Здесь губернаторский прихв;ст мне не указка. (Грэг хотел сказать указ). В случае чего я сам сверну твою жидовскую шею, - а потом учтиво добавил по-английски, - мистер Карбински.
-Да, едем же! – закричала Руби, которая, к счастью, даже не поняла, что между шофером и её провожатым произошла жестокая перепалка.
-Вот, мистер Смит, ваши документы, они ещё понадобятся вам в гостинице. – Карбински бросил документы на заднее сиденье к Грэгу, и машина тронулась.
Ледяной город, окрасившись пурпурным цветом морозного заката, погружался в космический холод открытого звездного неба. Уже сейчас столбик термометра опускался ниже тридцати. Что будет ночью?
Вот зажглись первые фонари. Стекло на дверце покрылось ледяными блёстками. В вечернем свете фонарей они играют и переливаются мириадами бриллиантовых граней. Какая -то мёртвенная, леденящая красота-красота ледяной смерти.
Даже в салоне автомобиля от дыхания идёт пар. От холода не хочется двигаться. В роскошном губернаторском «Порше» нет самого нужного теперь –отопления. Наши герои притихли и молчат. Холод предательски проникает в машину, сковывая руки и ноги словно тисками. Кругом холод, холод, холод, только тёплая бархатистая обезьянка уютно сучит ножками под шубой и тихонько скулит от мороза, словно собачонка.
Грэг не спрашивает, куда его везут. Но вот в окне полетели троичные фонари. Он узнал эти фонари. Это Невский – главная магистраль великого города. Когда-то он был здесь со своей Лили. Вот и знаменитые русские пробки. Окутанные туманом, машины терпеливо стоят. Карбински молится только об одном – чтобы не заглох двигатель, иначе они пропали.
А город уже в праздничном убранстве. Правительство как всегда не жалеет денег на новогоднюю мишуру. Всевозможные мыслимые и немыслимые ёлки– живые, искусственные, металлические, воздушные – из воздушных шариков, стеклянные – из светящихся неоновых трубок, каменные – из причудливых валунов и, даже ледяные– стоят, висят, парят, вертятся повсюду, куда только можно кинуть взгляд.
Наконец, машина останавливается. Карбински с облегчением вздыхает:
-Вот и приехали.
Новый «Палас Отель» встречает светящимся куполом из стекла и бетона.
-Здесь вы будете жить, - поясняет Карбински. Грэг удивлён и ошарашен. Он всё ещё не верит своим глазам, не верит, что после тюремной камеры будет жить во дворце. С корабля на бал.
С трудом разминая заледеневшие ноги, Руби бежит к выходу. Морозный воздух щиплет её непривычно загорелую для зимы кожу. У входа услужливый швейцар заботливо открывает двери роскошной даме в роскошном шиншилловом полушубке. На ходу она кидает ему пятисотдолларовую купюру. Красивый жест богатых людей. Пятьсот долларов – целое состояние в России. Многие работают за них месяц.
Вот и знаменитая галерея «Паласа». Стеклянный купол, закрывает галерею старинного здания. Здесь всё будто пропахло роскошью, так редкой для питерских гостиниц. Последняя мода из стекла и бетона причудливо соседствует с роскошью старины. Но это не главное. Здесь тепло. После мороза оттаявшие щёки Руби рдеют ярким Кустодиевским румянцем.
На стойке администратора молодой, студенческого вида человек, закованный в чёрный макинтош официального костюма. Худой и тщедушный, в круглых маленьких очках, он всем своим видом напоминает Гарри Поттера, случайно залетевшего сюда на швабре. Словно в довершение картины, небольшая поролоновая швабра стоит почти рядом с ним. Не хватает только сов – посыльных, да волшебной палочки –вместо неё из кармана макинтоша торчит очень дорогой золотой «Паркер», а вместо волшебного Зеркала Судьбы - монитор компьютера – вот и всё оборудование «юного волшебника».
Впрочем, вырвавшаяся из цепких лап страшного мороза, Руби не обращает на него никакого внимания. Она, вообще, мало обращает внимания на обслуживающий персонал. Для неё они – пустое место, людомашины, покорно выполняющие свою работу, поскольку ничего другого они всё равно не могут делать..
-Руби Барио. Для меня здесь забронирован номер на неделю, - коротко бросает она.
Молодой человек кажется ошарашенным. Увидев яркую красавицу, он почти потерял дар речи, и, конечно же, совершенно забыл английский. Растерянно он смотрит на Руби, словно изучает её. «Как странно, американка, но у неё совсем русское лицо», - как то сразу подметил он про себя .
-Хэллоу, с-э-э-эр, вы слышали, что я сказала? Вы понимаете по-английски? – Руби поводила ладонью возле глаз администратора, словно он был не только глухой, но и слепой.
-Ес, оф кос, - коротко отвечает молодой человек, на таком английском, что у Руби ломаются уши. «Господи, как же всё глупо. Как глупо то. Почему у меня всё так глупо получается с красивыми женщинами? Теперь она, наверное, решит, что я полный идиот», - думает он, но, взяв себя в руки, решает держаться до конца.
-Я говорю, что для меня в этой гостинице забронирован номер, - начала она по слогам, особо напирая на международное слово «н-о-о-о-мер», рассчитвая на него, как утопающий, хватающийся за соломинку. – Но-о-о-о-мер. Понимаете? – для ясности Руби сжала большой и указательный палец и поднесла их почти к носу администратора.
-Да, - кивнув, ответил тот.
-Уже лучше, - облегченно выдохнула Руби. - Я Руби Барио. –Руби достала паспорт и стала тыкать длинным розовым ногтем в свою фамилию.
-Сейчас, миссис Барио, я посмотрю в реестре, - заикаясь, пролепетал администратор.
-Мисс, - взвизгнула от злости Руби.
-Простите, мисс, - до этого дежурный администратор, болезненный бледный юноша в очках, сделался красным, как варёный рак. Даже толстые линзы его очков от напряжения покрылись испариной. Он снял их, и, уткнувшись носом в компьютер, стал просматривать какие-то списки. – Руби уже порядком взопрела в своей меховой шубе, да и елозившая обезьянка никак не давала покою. Но больше всего её раздражала лысина Грэга, торчавшая прямо из-под её носа. Ей хотелось вцепиться в неё ногтями и выдрать последние седенько-жидкие, старческие волосёнки. Руби ненавидела лысых мужчин.
-Чего стоите без дела, несите багаж! - злобно крикнула она на Грэга. Грэг виновато съёжил плечи и пошёл за багажом.
-Носильщика? – подскочил услужливый швейцар.
-Не надо! – злобно буркнул Грэг. Он знал, что в России не стоит доверять носильщикам. Недоверчиво косясь то на Карбински, то на швейцара, Грэг стал переносить чемоданы в холл. Его ноги заплетались от усталости, его шатало, словно пьяного, но, ежесекундно грозясь запутаться в собственных конечностях, Грэг старательно заносил тяжёлые чемоданы. Руби с жалостью и отвращением смотрела на старающегося маленького человечка, с кряхтением и мученеческим стоном толкавшего неподъемные чемоданы.
-Мисс Барио…
-Да, - встрепенулась Руби, -мисс Барио. Би –эр- ай -….- «о» она уже не смогла выговорить, потому что это получилось как-то само собой вместе со словами «… мой бог». В эту же самую секунду, как она собиралась произнести это своё последнее «о», в стеклянные двери влетел Грэг, и, растянувшись, посреди входа прямо в своей нелепой волосатой шубе, с грохотом обрушил на пол огромный чемодан. От удара чемодан открылся и всё кружевное девичье бельё Руби, как есть, оказалось на полу. Послышалось всеобщее восклицание «ах!». Все головы мгновенно обернулись в сторону неудачника.
-Вот идиот! - Руби шлепнула ладонью об лоб, и, покраснев от неловкости ситуации, безжизненно опустила её вниз. Всё её трусики и лифчики, словно после извержения сего фетише-вуайеристского вулкана, были разбросаны в радиусе двух метров. Руби чувствовала себя голой, внезапно выставленной на потеху толпе.
-Не волнуйтесь, мисс Руби, я соберу, всё соберу! – закричал несчастный растерявшийся Грэг, и встав на колени, принялся щупать узловатыми пальцами пол, пытаясь отыскать своими близорукими глазами рассыпавшиеся вещи.
- Да, мисс Рупи, для вас забронирован «Президент», можете брать ключи и подниматься наверх, - спокойно ответил администратор, словно бы ничего не произошло.
-Президент? Какой президент? Мне не нужен никакой президент, - испуганно залепетала Руби, - я просто хочу номер. Понимаете н-о-о-о-мер. В этой гостинице для меня оплачен номер!
-Ваш «Президент» уже ждёт вас, можете заселяться. – Руби показалось, что она сошла с ума. Должно быть, в этом отеле её приняли за элитную проститутку? Или же в их номер уже вселили какого-то президента из далекой, богом забытой африканской республики, которого она должна обслужить? Нет, здесь что-то не так. Нужно разобраться.
-Мистер Смит, оставьте всё это, идите сюда! Мне нужна ваша помощь в русском. Да, помогите же ему, наконец! – заорала Руби на стоявших воле неё портье, которые тоже с ужасом взирали на распростёрто ползающего возле дверей маленького лысого человечка в огромной волосатой шубе, который собирал женское бельё..
-Ещё пару трусиков, - бубнил себе под нос Грэг, - и всё будет готово. - Руби с ужасом смотрела на возню Грэга. Чего доброго, этот странный старик окажется извращенцем. Подбежавшие портье стали помогать ему, но нижнее бельё Руби было безвозвратно испорчено. Впопыхах Грэг запихал его кое-как обратно в чемодан, и в карман своей отвратительно шубы, так что кружева и бретели торчали наружу.
-Они говорят, что в наш номер поселили президента.
Грэг стал расспрашивать молоденького портье на русском. Это немного успокоило бедного парня. После нескольких секунд расспроса, забавное недоразумение выяснилось само собой. Услышав, что они будут жить в президентском номере, Грэг высоко подскочил и издал победный крик семинолов
-И-ей-ха-ха! Ты слышала, Руби, мы будем жить в президентском номере. Я всегда мечтал остановиться в президентском номере. О, господь всемогущий, неужели это правда, неужели это правда?!
Но, увы, Руби не разделяла детских восторгов Грэга. Её взгляд сделался недоверчиво-испуганным, как у не получившего привычную кормовую подачку дикого зверька. Теперь она боялась этого странного старика. Он казался ей юродивым, психом, от которого не знаешь, чего ждать в следующую минуту. Ей было стыдно и неудобно за такого проводника, даже перед этим бледным сопливым мальчишкой, что корчил из себя саму солидность. Но хуже всего она боялась остаться с НИМ наедине в одном номере, пусть и президентском. И почему мистер Смит позволил себе такую фамильярность, когда услышал, что им предстоит жить в одном номере. Нет, так не пойдёт, ей надо было урезонить его сейчас же, иначе его чудачества, унижавшие в первую очередь её, ставя в неловкое положение, да ещё в чужой стране, никогда не прекратятся.
-Послушайте, мистер Смит, - губки Руби сложились в сердитую дудочку, - по-моему вы позволяете себе слишком многое. Во –первых, я вам не Руби, а мисс Барио. А во-вторых, запомните, я не собираюсь ночевать с вами в одном номере. Вы – полный придурок, шут и клоун! Вы меня всё время позорите и ставите в дурацкое положение. И, и…, - Руби начала задыхаться в слезах, - вы меня пугаете!– Услышав эти бессвязные сердитые слова, Грэг как-то стразу испуганно ссутулил плечи, и, нагнув голову, уставился в ботинки, словно он и впрямь был юродивым дурачком или провинившимся ребёнком. – Вот что, мистер Смит, если вы переводчик, то спросите: нельзя ли получить нам вместо одного президентского номера – два простых номера.
-Мисс Барио, но это же президентский номер – лучший номер в гостинице, - умоляюще простонал Грэг, которому хотелось, во что бы то ни стало, испытать на себе, как же всё-таки живут президенты.
-Вот что, заткнитесь и делайте, как я вам говорю, не то я вышвырну вас на улицу, - Руби уже начинала терять терпение.
-Хорошо, мисс. – Перспектива остаться на тридцатиградусном морозе не прельщала Грэга. Он сделал всё так как велела Руби, но получил лишь короткий сухой ответ: «Мест нет». В предновогоднее время найти свободный номер – за гранью фантастики.
-Что ж, спасибо, - отблагодарил он администратора, - Видимо, нам придётся ночевать в одном номере со мной, мест всё равно нет, - растерянно отрапортовал Грэг, разводя в стороны мохнатые руки.
Руби злобно фыркнула носом. Она знала, что всё закончится этим. Однако, перспектива шататься по отелям в такой мороз её не соблазняла.
-Не беспокойтесь, мисс Барио, в президентском номере, по крайней мере, две спальни. Мы вполне можем разместиться вдвоём. И потом, если вы боитесь меня, то не бойтесь – ваш отец не доверил бы вас кому попало. Когда мы поднимемся в номер, вы меня даже не увидите.
-Хорошо, мистер Смит, верю вам на слово, - сделала одолжение неприступная красавица, а теперь берите чемоданы и идём в номер. Я страшно устала с дороги. – Она решительным шагом направилась к лифту, оставив растерзанного Грэга наедине со множеством чемоданов. Спеша за Руби, Грэг попытался проделать невероятное – продеть ладонь руки во все ручки её чемоданов, но потерпел полное фиаско – пирамида из чемоданов с грохотом развалилась и упала прямо на него.
Уже входящая в лифт, Руби вздрогнула и резко обернулась, со злостью бросив испепеляющий взгляд на беспомощно валявшегося под грудой багажа человечка в шубе, но в эту же секунду услужливые портье подбежали и, подобрав чемоданы, понесли их наверх. Руби грустно вздохнула и вошла в лифт. Словно маленький ребёнок, Грэг побежал за ней.
Лифт поднялся на шестой этаж. Здесь, в самом центре отеля располагалось его сердце – президентский люкс.
Для Руби роскошь была привычна. Для Грэга ошеломительна. Он несколько минут стоял, открыв рот, у самого прохода. Руби грубо невзначай толкнула его вперёд, так что он едва не упал носом в пол, и, войдя в спальню, тут же заперлась на ключ. Её тошнило от одного вида странноватого человечка, с которым ей предстояло провести ночь в одном номере.
-Да, мистер Смит, - послышался её рассерженный звонкий голос. – Вы испоганили в холле всё моё бельё, потрудитесь-ка распорядиться, чтобы его выстирали к завтрашнему утру, не то мне завтра придется ехать к матушке без трусов.
-Хорошо мисс, - услышала она сдавленный голос Грэга.
Вскоре в спальне затихло. Видимо, Руби спала.
Грэга тоже потянуло в сон. Он удобно расположился на жестком диванчике прихожей возле самого входа, где нормальные «президенты» обычно переодевают обувь. За все проведенные годы в тюрьме, он уже отвык спать в нормальной постели, а это маленькое жёсткое ложе более всего напоминало ему родные нары. Свернувшись в позу зародыша, он вскоре задремал крепким сном.
Однако, Руби сон не шел в голову. Перед встречей с матерью она очень сильно нервничала. Что она скажет, когда войдёт в дом и увидит мать? Мама, здравствуй? Это я – твоя блудная дочь? Нет, это не то…Руби начала придумывать какие-то пафосные, заумные фразы, но все выходило ещё хуже, как –то нелепо, бездарно, казённо. А что если мать не станет разбираться и просто развернет за плечи, прогонит неизвестную дочку. И такой вариант нельзя было исключать. Ведь когда-то она оставила её на попечение отца. И что тогда? Она ехала сюда за тысячи километров, чтобы быть отвергнутой? Глупо, глупо, глупо…
Руби заставила себя больше не думать об этом. В конце концов, она ни в чем не виновата перед своей матерью. Что ж, если она прогонит её с порога – так стало тому и быть. Она просто развернётся, и поедет обратно. В любом случае она увидит свою мать.
На душе все равно было как-то скверно. То и дело мучило какое-то неприятное предчувствие. «Нервы, всё нервы», - подумала она. Руби посмотрела в окно. Там за переливающейся от ночного света фонарей оконной наледью шумел город….чужой, незнакомый, холодный город. Руби он казался враждебным. Здесь всё было противно ей: и этот чудовищный холод, и эти старинные рухляди обшарпанных зданий, и допотопные машины, и закутанные в черное мрачного вида люди, ходившие туда и сюда среди глубоких, грязных сугробов, и мрак зимней ночи, тянувшейся почти целые сутки. Господи, поскорее бы увидеть мать и вырваться отсюда в свою родную и родную тёплую Флориду. Ей, как нигде в другом месте, хотелось света, тепла, зелени весёлых пальм, и голубого безоблачного неба.
Её грустные мысли прервал…капуцин. Пытаясь дотянуться до фруктов, шкодливый обезьян опрокинул вазу. Руби вздрогнула, ей показалось, что её нелицеприятный спутник проник в её спальню. Но в спальне никого не было. Увидев деловито жующего Коди и разбросанные по столу фруктовые огрызки, Руби сразу же поняла, что случилось. К счастью, ваза была из толстого прессованного «совдеповского» хрусталя, и она не разбилась. «Хотя бы не придётся платить за разбитую вазу», - с радостью подумала она. Как и все богатые люди, она была очень щепетильна в мелочах.
Руби собрала фрукты. И, прислонив лоб к стеклу, снова стала смотреть в окно. Там, в этом враждебном городе кипела жизнь – шли люди, непрерывным потоком ехали машины. Разноцветные фонари отражались миллионами брызг в замерзшем окне. Руби утомляло это постоянное движение. Ей было тяжело на сердце от тяжелых мыслей, которые навевал ей этот город.
Одно она решила точно: если мать снова отвергнет её, она не будет её ни в чем винить, ведь она всё-таки её мать.
Руби приказала себе ни о чем не думать и легла в широкую теплую постель. Искусственный камин мягко освещал огненным светом уютную, небольшую спальню, при всей своей скромной пост совдепо-пуританской обстановке незатейливой роскоши едва ли дотягивающей до заявленного «президентского класса». Мягкие подушки словно приглашали ко сну, и Руби не стала сопротивляться им…она тихо уснула. Ей снились такие же теплые и уютные сны…о родной Флориде.
Грэг тоже спал, но его сон не был столь безмятежным. Ему снилось, что он лежит в гробу, и Перкенс вместе с другими надзирателями заживо закапывает его в могилу. Грэг слышит глухой стук земли о крышку гроба, но не может даже пошевелить пальцем, чтобы подать хоть какой-то сигнал. А его могильщики, словно нарочно, громко считают: раз – стук, два - стук, три –стук. Три стука – это сигнал. Нужно выбираться, нужно, пока не поздно, пока ещё можно, но он парализован.
-Нет, стойте! Погодите! Не надо! – Он кричит, чтобы его услышали, но тщетно - стук все продолжается. Боже, его похоронят заживо! Заживо! –Помогите!!! – В эту секунду раздается звук тюремной сирены. О боже, его услышали, он обнаружен. Теперь ему конец. Его застрелят – не даром же на его тюремной куртке пришита светящаяся мишень. Беги, кролик, беги…Но куда бежать –впереди озеро…Прыгнув с ветки коряги, он пытается плыть в мутной воде, но огромный аллигатор схватил его за ногу и тянет вниз. Он тонет, тонет в липкой, вонючей трясине. Пытаясь дотянуться до спасительного дерева, он тянет руку, но это не дерево, а аллигатор. Он вонзил свои страшные зубы. Смертельное кручение. Рука зажата в зубах аллигатора. Странно, почему он не чувствует боли. Он бежит, но его упорно настигают повсюду, где бы он ни пытался спрятаться, – надзиратели, лающие псы, аллигаторы. От них не куда не деться…
-А-а-а-а-а!!! – кричит Грэг и просыпается в холодном поту. Вой сирены в его ушах. Он слышит её, он снова пойман и сидит в тюрьме. Грэг хватается за голову и снова просыпается…теперь по-настоящему. Даже во сне может сниться сон.
Боже, какой мучительный и страшный сон. Грэг ощупывает своё тело, чтобы убедиться, наконец, что ЭТО реальность. У реальности есть отвратительное свойство – боль. Грэг чувствует боль. Синяки Перкенса болят совсем по-настоящему. Тюремный садист слишком хорошо знает своё ремесло.
Но какой странный непривычный запах – конечно, это запах женских духов. Грэг нащупывает то, что служило ему подушкой. Да это же женское бельё. Теперь реальность ударила ему в мозг – он совершенно забыл о поручении Руби. Теперь он пропал - ему не успеть «выстирать» трусики дочке. Грэг вскочил и мечется возле растерзанного чемодана с бельём, словно обожженный. «Интересно, тут есть прачечная?» Но время на раздумье остается совсем немного – скоро утро.
Он хватает чемодан с бельём и мчится в низ прямо в гостиничном халате на голое тело. Каково же было удивление администратора, когда он посреди ночи увидел маленького лысого человечка из президентского номера с вытаращенными от ужаса глазами.
-Что-нибудь случилось, сэр?
-Да это катастрофа! – Кричит Грэг на весь холл.
-Что случилось, - испуганный дежурный администратор вскакивает со своего места.
-Вот! – Грэг вываливает на стол чемодан с бельём. – Это всё нужно перестирать. Срочно! -
Ошеломленный сонный администратор глупо хлопает глазами. – К пяти часам утра уточняет, Грэг.
-Хорошо сэр, - как-то невнятно отвечает администратор, растерянно принимая бельё.
-Вы сделаете это?! – не отрывая решительного взгляда от растерявшегося лица дежурного консьержа, спрашивает Грэг, как будто от этого зависит его жизнь или смерть. – Это возможно?!
-Конечно, мистер Смит. Для наших клиентов здесь нет ничего невозможного. Нет проблем, - с совершенным спокойствием отвечает администратор.
-Слава господу всемогущему! – облегченно вздыхает Грэг, воздев к нему руки, - а я то думал, что пропал.
Подбежавший портье с глазами преданного пуделя уже ждёт приказаний.
-Вот, это бельё. Его нужно перестирать к пяти утра. Да скажите в прачечной, что это особый заказ для наших вип гостей.
-Хорошо, - портье понимающе кивает головой, немного искоса посматривая на причудливый ожоговый «рисунок» обгоревших голеней Грэга.
Грэг сразу понимает – надо дать. Но у него нет денег. Ему до обидного стыдно. Потупленный взгляд виновато уткнулся в ботинки. Господь всемогущий, он забыл переодеть обувь - на нем ещё до сих пор «красовались» его старые тюремные ботинки! Тут он вспомнил, что под подошвой у него лежал один доллар – этот железный доллар он хранил на всякий случай, пока он не превратился в его тюремный талисман. Теперь он не в тюрьме, и может сделать с этим проклятым последним долларом всё, что заблагорассудится. Хотя бы отдать вот этому портье, что смотрит на него не отрывающимся собачьим взглядом.
-Вот держите, - Грэг гордо протянул портье железный доллар. Тот как-то странно поглядел на Грэга, но взял.
Проходя мимо ближайшей урны, портье со злости швырнул «счастливый» Грэговский доллар в урну, от чего тот протяжно и жалобно зазвенел, словно жаловался на свой бесславный конец.
-Жадный ублюдок, - зло прошипел про себя портье и понёс тяжелый чемодан в прачечную.
Между тем Грэг стоял возле стойки администратора и уныло смотрел на молодого человека, похожего на Гарри Поттера. Казалось, у него ещё есть один вопрос, который он то ли не решался, то ли стыдился задать.
-Что-нибудь ещё, мистер?
-Да, у меня есть ещё одна просьба. Возможно, она покажется вам странной, скорее нелепой…, - Грэг замялся в смятении.
-Говорите, мистер Смит, наша гостиница готова выполнить любые пожелания наших вип гостей.
-Я хотел бы ваши очки.
-Мои очки? – признаться, молодой человек действительно был удивлён неожиданной просьбой.
-Я внимательно наблюдал за вами. Когда вы работали на компьютере, я заметил, что вы слишком близко подносите свой нос к клавишам. Я понял – вы такой же близорука, как и я. Я хотел бы одолжить ваши очки на время, потому что свои я забыл дома. Вы не могли бы одолжить мне свои очки? – умоляюще произнёс Грэг, делая бровки смешным домиком
-Конечно, сэр, если они вам так нужны, - администратор снял очки и протянул их к Грэгу.
-О, да, да, без них я не смогу водить машину. Кстати, у вас какой номер?
-Минус два.
-А у меня минус четыре. Что ж, видеть наполовину – это лучше чем не видеть вообще, - с грустной иронией рассмеялся Грэг.
-Можете взять их себе насовсем.
-Спасибо, сэр, спасибо! Я очень благодарен вам, что выручили бедного постояльца. Я знал, что все русские отличаются щедростью. – Весело крутя очки так и эдак, словно уже известная нам престарелая мартышка из басни Крылова, Грэг побежал наверх.
Усталый портье вернулся из прачечной. Он был обижен, зол и недоволен, за то, что Грэг – «мистер Смит», проживающий в президентском номере, стоящем десять тысяч долларов за сутки, швырнул ему этот несчастный дырявый доллар.
В это время в холле отеля было тихо. Все постояльцы уже спали крепким сном. Всё ещё ошарашенный неожиданной просьбой странного постояльца, юный администратор с унылым видом достал запасные очки, и, водрузив их на нос, стал что-то заполнять в гостевой книге.
-Представляете, этот лысый тип из Президентского швырнул мне один доллар, - начал жаловаться недовольный портье. – Жадная гнида, - процедил он сквозь зубы, - платит десять тысяч долларов за номер, а не может дать даже нормальных чаевых. Я то раньше думал, что на такое способны только наши шишки. Оказывается, ИХ ничем не лучше НАШИХ.
- Это что, у меня он выпросил очки. Сказал, что свои забыл дома. При этом утверждал, что он «бедный» постоялец. Полный идиот!
-Они все такие. Думают, что мы нищие русские обязаны плясать перед ними, как дрессированные собаки за один их гребанный доллар.
-Ладно, Виталий Михайлович, это ещё что. Мой сменщик говорил, что у него в Президентском одна американская порно-звезда заказала себе ванну из шампанского, так вашему брату пришлось целый день тягать туда коробки с шампанским.
- И не говорите. Они не считают нас за людей.
-Кстати, проследите, чтобы заказ мистера Смита был готов вовремя. Мне не нужны неприятности, - успел заключить юный администратор, что только что обозвал Грэга полым идиотом.
Тем временем, совершив альпинистское восхождение на второй этаж, преодолев дюжую тысячу мелких мраморных ступенек, запыхавшийся Грэг, ввалился в Президентский номер. Руби ещё спала.
В президент-номере было непривычно тихо, только полусветом люминесцировали искусственные свечи. Грэг поймал своё отражение в зеркале шкафа прихожей. Он вздрогнул и отшатнулся. На него смотрело маленькое бледное приведение, покйник, лишь в общих чертах напоминавший его.
Только спустя несколько секунд Грэг понял, что это он сам, потому что «приведение» в точности повторяло его движения.
Грэг не узнал себя в зеркале. На него смотрел маленький изможденный старик. Грэг провел ладонью по лицу, чтобы убедиться, что ЭТО ЕГО ЛИЦО. Неудивительно, что родная дочь не признала его таким. Две горячие слезы скатились по его изможденным болезнью, впалым щекам, затуманив стёклышки круглых очков.
Он не смотрел на себя в зеркало долгие двадцать пять лет - с тех пор, как очутился в одиночной камере тюремного замка Коулмана.
Неужели и ОНА не узнает его, когда увидит? Этот вопрос терзал его больше всего. Грэг был расстроен и подавлен, как не бывал «расстроен» и подавлен, даже в тюрьме, сидя глубокой бессонной ночью в своём одиночном каменном мешке камеры смертников в ожидании расстрела…
Может быть, если он хотя бы немного приведёт себя в порядок в роскошном номере отеля, где «всё включено», – он не будет выглядеть измученным больным стариком, как теперь.
Время ещё было – до утра у него оставалось несколько часов. Всё это время Грэг решил посвятить себе.
В номере было джакузи. Грэг включил горячую воду. С монотонным бульканьем теплая ванна наполнялась весёлыми пузырьками воды. Грэгу хотелось кричать от счастья, и он сделал бы это, если бы не спящая дочь в соседней комнате. Сняв с себя нижнюю футболку, он, собирался было, со всего размаха плюхнуться в бурлящую пену воды, когда заметил на снятой футболке кое-что интересное.
На ней был отпечатан какой-то яркий «принт». Растянув футболку перед лицом, Грэг, вдруг, громко расхохотался: на лицевой стороне был нарисован звёздно-полосатый осел, несший в виде огромного мешка на спине штат Флориду. Под всем этим художественным безобразием стояла лаконичный слоган: «Мы поднимем Флориду вместе». Непонятно было, кого собственно символизировал этот осёл: то ли самого губернатора Коди Барио, словно ослиного Атланта «поднимающего» свой апельсиновый Штат на себе, то ли его «ослиную» партию демократов, находящуюся у власти в Солнечном Штате, то ли ослиную тупость самого автора художественного оформления футболки, потому что вылупленная ослиная морда была настолько испуганная, что создавалось впечатление, что осёл орёт от ужаса, и неудивительно, потому как острова Флорида Кейс аккурат врезались в его задницу всем архипелагом, создавая впечатление, что осел делает своё «большое» ослиное дело.. Грэг ещё громко хохотал, сотрясаясь всем телом. Теперь он понимал, отчего на него так глазел портье. Должно быть, он принял его за придурка.
Теплая ванна уже наполнилась. Устав любоваться глупой футболкой, он отшвырнул её в сторону и, наконец, погрузился в бурлящую воду джакузи. Грэгу показалось, что он умер и тут же очутился в раю. Невесомая вода приятно обволакивала его измученное ноющими синяками тело. Грэгу, вдруг, захотелось отмыть от себя тюремную грязь, которая, казалось, въелось в его заросшие казематной пылью поры кожи. Он так яростно намыливал себя мочалкой, что под конец стал красный, как вареный кальмар. Но и этого Грэгу показалось мало. Он собрал все имеющиеся в номере флакончики шампуня и пакетики с морской солью и пеной, что были под рукой и, не разбирая, вылил и высыпал всё душистое содержимое в бурлящую воду. Вода зашипела и поднялась гигантским облаком пены, закрывшей Грэга по самые лопоухие уши, отчего из пены торчала лишь его красная, распаренная лысина. Грэг плескался и игрался, как ребёнок, делая замысловатые «шапки» из пены и выпуская из себя вонькие кишечные пузыри, ещё отдающие икрой, его рыпьями яишками. Под конец, Грэг так развеселился, что в экстазе вылил на себя огромную банку с духами «Шанель №5», которую тоже обнаружил в номере. «Теперь от меня точно будет хорошо пахнуть», - с удовольствием подумал он, обтираясь мохнатым полотенцем.
Необычайная ванна действительно пошла ему на пользу. Грэг чувствовал себя обновленным, словно родился заново. А «благоухал» он так, что рядом с ним невозможно было просто стоять.
Когда он вышел из ванны, то заметил, что большая стрелка часов уже предательски подбиралась к шести. Как не хотел Грэг делать этого, но нужно было будить Руби и выезжать, пока не заработали посты русских «гиббонов»*, ведь ехать иностранцу на машине без прав по переполненным утренним пробкам было почти безумием. Кроме того, Грэг уж никак не хотел, чтобы в это деликатное дело вмешивался губернаторский «прихв;ст» Карбински. Вот почему Грэг незаметно выкрал у него ключи от машины, когда выходи из гаража. Тюремная сноровка пошла ему на пользу. Грэг решил сам отвести свою Руби матери, пока Карбински, обнаружив пропажу из сумки, не вернулся в отель выяснять с ним отношения.
Единственное, что беспокоило Грэга – успеют ли высохнуть трусики дочери...Но тут же… тут же он невольно рассмеялся. Как, как он мог думать о каких-то трусиках в такую важную минуту. Но, всё равно. Как он проклинал себя за свою постыдную неловкость. Как раздражало теперь его это ничтожное обстоятельство. Он приказал выполнить заказ к пяти, а было уже половина седьмого. Грэг собирался нажать кнопку звонка вызова, как, вдруг, в дверь позвонили сами.
-Ваш заказ готов, сэр. – Грэг узнал того самого ночного портье, которому швырнул свой последний тюремный доллар.
-Ой, мамочки, - вырвалось из пожилого портье, когда он вдохнул сногсшибательный аромат Грэга. Стараясь не дышать, портье протянул чемодан Грэгу, словно тот был прокажённый и вонял мертвечиной заживо разлагавшегося тела. Но богатый постоялец не обратил на это никакого внимания – он схватил чемодан и бросился в номер, громко захлопнув за собой дверь.
Наскоро проверив содержимое, Грэг бросился будить Руби гулкими ударами в дверь.
-Вставай, дочка, вставай! Нам пора! – но тут вспомнил и осекся. - Вставайте, мисс Руби, нам пора ехать к матери, - грустно поправил он.
Обезьянка первая услышала стук дверь и разбудила Руби пронзительным стрекотанием.
По своей натуре богатой избалованной девчонки, Руби не привыкла вставать так рано. Для неё встать в шесть часов утра было запредельной пыткой.
-О-о-о-о, Господь –Матерь Божья, сколько время? – недовольно застонала Руби и, приподняв взлохмаченную голову над разбросанными подушками, тут же уронила её обратно.
-Вставайте, мисс Руби, нам надо ехать. Иначе через час на дорогах будет полно гаишников!
Стойкий, напористый аромат «паленых» «Шанель № 5» ворвался в комнату и окончательно разбудил Руби. До этого Руби не знала, что её любимый аромат может пахнуть так отвратительно, почти до тошноты. Но что это «Шанель №5» – она точно определила.
Пока Руби принимала утреннюю ванну с шипящими поросятами из морской соли, Грэг успел наскоро подкрепиться тем, что имелось в мини-баре. Спиртного он не пил, поскольку понимал, что ему предстоит вести машину, зато в клубнике со сливками он себе не отказывал.
Заливая замерзшую клубнику пеной садких сливок, Грэг вспоминал те времена, когда они с Лили жили в небольшой хижине возле бескрайних болот Окичоби. Тогда она то же любила есть клубнику со сливками…особенно после секса.
Она любила играть с клубникой. Грэг вспомнил, как она кормила его клубникой в постели…прямо изо рта. Эта игра называлась у них «поймай меня». Грэг должен был ловить. Внезапно натянув на его глаза бейсболку, она, весело хихикая, начинала дразнить сладкой ягодой, которую держала во рту, чуть касаясь её прохладной шершавой плотью его щеки. Ослепленный Грэг чувствовал аромат душистой ягоды, чувствовал её теплое возбуждённое дыхание, но делал вид, что он как младенец беспомощен и не может поймать. Наконец, он делал внезапный рывок и яростно вгрызался в сочную плоть ягоды, на конце которой, позади сухого, противного пестика, ревниво охранявшего её красивые пухлые губы, находились её страстный супружеский поцелуй. Прижавшись к друг другу потными обнаженными телами, они, не отрывая губ, целовались «клубничным» поцелуем, неряшливо размазывая сладкую пену сливок по лицу и телу, и тут же слизывая её друг с друга слюнявыми языками. О, как было прекрасны проделки его белокурой проказницы -жены…
Это воспоминание, столь яркое и внезапно нахлынувшее, на миг сорело застывшее сердце «тюремного» человека. Теперь он осознавал, что вся его прошлая жизнь была не мираж, не иллюзия, она была…Когда-то он жил, он был счастлив, а теперь…теперь он был труп, случайно эксгумированный из забвенья времени, труп, чья жизнь была только позади. А впереди – бог весть?
Но Грэга эта мысль больше не терзала. Он знал, что возвращается к своей Лили, что вновь увидит её, - остальное было неважно, даже если он завтра умрёт или вновь окажется в тюрьме.
Через тридцать минут наши герои уже спускались в роскошном, обитом малиновым бархатом лифте, сопровождаемые вереницей носильщиков.
Глава двести девятнадцатая
Оттуда возвращаются….
Город всё ещё спал, когда Алый Порш покинул пределы гостиничного гаража. Грэг хорошо знал город. Ему не нужны были карты и навигаторы, однако, он не узнавал давно знакомый Сумеречный Город. Как тут все поменялось за эти годы. Теперь это был не мертвый город с развалившимися руинами ветхих домов, а фешенебельный деловой центр из стекла и бетона, лишь отчасти стилизованный под петербургскую старину. Эти перемены больно резали нервы Грэга своим грубым, бесцеремонным купеческим новоделом. Быть может, он так же не узнает свою Лили, как теперь не узнавал этот неумело переделанный Сумрачный Город.
Но вот центр города закончился, и потянулись унылые спальные кварталы пятиэтажек. Здесь было все так, как и тогда, в этом забытом богом месте. Только дома будто съёжились и постарели, ещё с большей отвратительностью обнажив своё прогнившее без ремонта, ветхое совдеповское чрево. Здесь не было всей этой новогодней мишуры, а только тусклые, ржавые фонари освещали заваленные сугробами улицы, что производило жуткое впечатление полного запустения вымершего города. Лишь светящиеся разноцветными энергосберегающими неонами, безвкусно оформленные здания точечных магазинов шаговой доступности разрезали унылые пейзажи тесных гетто безликих многоквартирных коробок.
Грэг ехал медленно. Его руки ещё помнили, как водить машину, но больше всего он опасался за своё зрение. Главное – было не останавливаться, иначе мороз скуёт двигатель, поэтому Грэг более всего боялся пробок. Он понимал, что если предпочтёт окольные пути, то рискует застрять в сугробе, или, хуже, постыднее того, потеряться в этом заваленном снегом городе, а если выберет общую дорогу – рискует попасть в пробку, и тогда – верная смерть. Грэг выбрал не то и не другое. К счастью, ему часто приходилось ездить на своём расписном, словно матрёшка, коста-риканском Джипе - внедорожнике от дома до центра и обратно, и он знал «спокойные», но вполне приемлемые дороги сквозь рабочие районы города, где практически не бывает вездесущих гаишников. По метким ориентирам он вполне мог догадываться, куда едет, хотя зрение подводило его всё больше.
Вот, миновав узкий переулок Пионерстроя, они выехали на Петергофское шоссе и, расправив крылья, Алый Порш, вырвавшись из темных и душных закутков спального гетто, пустился в настоящий путь к дому. До их посёлка оставалось совсем немного, но Грэг был предельно осторожен. Промерзшая наледь шоссе было скользкой, словно каток конькобежцев, а резина их машины была, естественно, летней. Губернатор, позаботившийся купить на аукционе шиншилловую шубу для дочери, но как-то совсем забыл об элементарно необходимых зимних покрышках. Чтобы избежать заносов на скользкой наледи, Грэг был вынужден тащиться черепаховым шагом.
Ведомая полуслепым водителем, машина с летней резиной в любой момент могла попасть в смертельную аварию на пустынном ледяном шоссе. Любой безбашенный лихач мог протаранить шедший с черепаховой скоростью спортивный «Порш» сзади, и тогда – гибели не избежать. Но сообразительный, как все прагматичные американцы, Грэг нашёл выход и из этой ситуации. Ещё когда они ехали в гостиницу, Грэг заметил, что в губернаторском бардачке торчит провод от полицейской мигалки (по-видимому, оставшийся от губернаторского картежа). Не сомневаясь ни на секунду, он не преминул использовать эту мигалку на Петергофском шоссе. И ему удалось - другие машины, ехавшие сзади, предупредительно сбавляли скорость, едва заслышав звук губернаторского клаксона, и старательно объезжали медленно ехавший роскошный «ландо», полагая, что там едет какая-то большая шишка, с которой самое лучшее - не связываться.
Руби недоумевала, что проделывает этот маленький лысый человечек с отцовским «Поршем», но теперь, когда она по глупости добровольно села в его машину вместе со всем своим багажом, девушка решила не вмешиваться. Единственное, чего она не на шутку опасалось – это то, что их затормозит настоящая мигалка, и тогда... Руби не знала, что Грэг предусмотрел и на этот случай «историю» – он прямо скажет, что везёт губернаторскую дочь, прибывшую в Россию с официальным визитом. Он хорошо запомнил это слово – «официальным», хотя оно теперь мучительно раздражало его своим ненужным осложнением русской модификации. «Нет, так не пойдет, надо взять себя в руки», - подумал Грэг.
В этот предпоследний день года всё было как всегда. В это предновогоднее ожидание праздника каждый год, словно верящий во всемогущего Дедушку Мороза глупый ребенок, ждёшь какого-то чуда. Вот праздники прошли, и чуда опять не произошло, но снова наступает Новый Год, и восторженное сердце жаждет чего-то необыкновенного и прекрасного. В Новый Год всегда хочется побыть ребёнком, и, неважно, что твои дети уже давно выросли из игрушек, а тебе, уже не молодой матери семейства, вдруг, самой хочется, чтобы тебе подарили огромного белоснежного мишку-обнимишку с подогревом, сжимающего алое сердце в мохнатых руках. Как сделал это однажды Грэг, чтоб скоротать мое одинокое больничное пребывание …
Увы, твоё семейство глухо к твоим желаниям. Они – эгоисты, способные только требовать, требовать…
Вот и сейчас Алекс нежно толкает меня в бок, пытаясь оторвать от теплого уютного дивана.
-Вставай, мадам, солнце давно взошло. Мы очень хотим твоих оладий! (Вот она проза семейной жизни!)
-Бог мой, Алекс, какие оладьи? Дай мне поспать хоть сегодня! Вчера на работе был сумасшедший банкет! Я устала…
-У меня тоже был тяжёлый банкет на работе, но я встал и переделал кучу дел. Послушай, мать семейства, пока ты будешь валяться - опара прокиснет. Ну, давай, Малыш, вставай, вставай, - вредный и настойчивый, Алекс начинает игриво щекотать меня своими толстыми пальцами.
-Алекс, Алекс, не надо. Ха-ха-ха! Алекс, я уже встаю! Алекс, помилуй! – Я знаю – Алекс не отстанет, и поднимаю заспанное опухшее лицо от подушки. Дети уже встали, и предновогодня работа кипит вовсю. Ксюша наряжает ёлку, и, разложив блестящие игрушки на полу, долго думает какую же куда повесить, чтобы получилось красиво, а Вовка топит печь, так что яркое пламя трещит от мороза. Заметно, что в комнате уже всё прибрано и вычищено – Алексова работа. Как же хорошо у нас дома! Сердце отдыхает, когда смотришь на яркие язычки пламени, играющиеся в переливающихся елочных игрушках. Здесь хорошо и уютно. Уют располагает ко сну и, уткнувшись в пропахший потом свитер Алекса, я снова бессовестно засыпаю.
-Ну вот, Малыш опять за своё, - проворчал Алекс.
-Только три минутки, три, - уже в полусне я показываю три пальца, символизирующие «три минутки». Три ничтожные минутки жизни, чтобы дать измученной матери семейства досмотреть свой последний, самый сладостный сон.
Но едва мне удалось заснуть, как, скрипя морозным настом, к дому подъехала машина. Судя по звуку двигателя, а, вернее, по полному его отсутствию,– это была очень дорогая машина. Обычно в нашем глухом, богом забытом уголке, если к кому-нибудь приезжала машина, то это обязательно были гости.
И теперь, когда Алекс услышал шум подъезжающих колёс, он по привычке своей приоткрыл гипельно белоснежную тюлевую занавеску и заглянул в окно.
-О-ба-на! – воскликнул Алекс. – Ты посмотри только, какая крутаятачка!
-Алекс, милый, ну дай же мне поспать! Три минутки ещё не закончились.
- Наверное, приехали к нашим соседям-нуваришам, - вздохнув, в привычном ему тоне сердитой старческой зависти проворчал Алекс. - Ведь, они у нас шишки. – Едва Алекс произнёс эти слова, как в подтверждении его догадки из автомобиля, вдруг, появилась точёная женская ножка, в изящном итальянском сапожке на длинном каблуке, а вслед за ней - шикарная блондинка в дорогой шиншилловой шубе. От удивления Алекс причмокнул языком и издал тоненький свист. – Вот это да!
-Ну что там ещё, Алекс, - ещё ничего не подозревая, недовольно застонала я, заворачиваясь лицом к мохнатой спинке дивана.
-Ты б видела, какая у девки богатая доха?! Наверное, стоит целое состояние! Живут же люди! А я всю жизнь вкалываю на двух работах, и, даже не могу позволить себе купить жене шубу, - горько вздохнул Алекс.
-Алекс, задвинь занавеску и успокойся!
. (Поведение мужа начинало меня раздражать, к тому же я хотела выспаться в свои немногочисленные выходные).
– На чужой каравай рта не разевай, дорогой. Мы тоже неплохо живём. Не сидели и дня голодными.
-Вот-вот, - ворчал Алекс, - типичная крестьянская психология – сыты – и ладно, а большего нам и не надо.
-Умей радоваться тому, что имеешь, - выдохнув, тихо сказала я, зарываясь в мохнатый овечий плед.
Мгновенно сделавшийся грустный от невеселых мыслей о своей вечной бедности, Алекс задвинул занавеску и, опустив большую бородатую голову на руки, тяжело задумался. Я уже стала окончательно засыпать, когда в дверь позвонили.
Кто это мог быть? Мы не ждали гостей. Алекс, хотел было, сам подойти к двери, но, торопливо накинув на себя свой дежурный парики халатик, я подскочила к двери, как кошка.
-Кто там?
-Мама, мама, - услышала я тихое в ответ. В первую секунду мне показалось, что кто-то так неудачно шутит надо мной. Но голос показался мне знакомым. Неужели? О, нет, должно быть, я схожу с ума! Осторожно, стараясь не привлекать внимание мужа, я взглянула в дверной глазок. Я сразу узнала её. Трудно было не узнать своё собственное лицо….Там, за дверью, стояла моя Руби, моя маленькая дочка, дитя моей любви, которого я потеряла много лет назад!
Из моего горла невольно вырвался громкий невнятный крик, в ту же секунду ненавистная железная дверь почти сама отворилась, и я бросилась в объятия своей дочери.
Что происходило потом – я не помню, потому что это нельзя описать словами. Держа свою Руби в крепких материнских объятьях, я целовала её лицо, голову, руки, везде, куда могли дотянуться мои губы! Мне хотелось зацеловать мою девочку до смерти! Я плакала, как никогда не плакала до этого – я буквально ревела в истерике дикой необузданной радости! Раньше, в детстве, я думала, что от счастья люди не плачут, счастью можно только смеяться, но только теперь я поняла, что и от счастья тоже плачут…если оно горькое, и такое сладкое!
-Я же говорила, она жива, она вернётся! Они всегда возвращаются!!!
Алекс, Володя и Ксюша, услышав мой крик, побросали свои дела, и, теперь ошарашенные домочадцы, стояли в коридоре, растерянно смотря на трогательную сцену, развернувшуюся перед ними. Они не понимали, что происходит. Но как только заплаканное лицо незнакомки в шубе промелькнуло из-за моего плеча, Алекс сразу же понял всё.
Мы же с Руби могли только плакать! Мы обе плакали навзрыд, не в силах остановиться, не в силах произнести друг другу ни слова! Алекс тоже поддался этой сцене, и на лице сурового мужчины появились две влажные слезинки. Он даже не замечал, что на протяжении всего времени на него смотрел тот-другой человек. Маленький человечек в поношенной мохнатой шубе, смотрел на него недобрым тяжёлым взглядом из-под своей ушанки, плотно надвинутой на лоб.
-Руби, моя девочка, моя маленькая девочка вернулась!!! – Осыпая её самыми нежными словами, теперь я начала смеяться, как сумасшедшая, не переставая, при этом одновременно плакать. Алекс, серьёзно опасавшийся за мой рассудок, попытался остановить меня:
-Ну же, Малыш, не надо! Видишь, все хорошо, хорошо! – Он нежно оторвал меня за вздрагивающие от плача плечи от Руби. Я попыталась прийти в себя. Мне не хотелось, чтобы первое, что увидела бы моя дочь было заплаканное, некрасивое лицо матери с опухшим как у пьяницы носом, но вредные слезы всё душили и душили меня изнутри. Я размазывала едкие слёзы грязным рукавом халата, словно обиженный ребёнок, но мне хотелось не плакать, а смеяться, и я, улыбалась, не отрываясь, смотрела в милое личико дочери.
Как странно, моя Руби совсем уже взрослая. Это противоестественное моему рассудку открытие малышки Руби в теле взрослой женщины убивало меня. Как всякая мать, у которой отняли её ребенка в раннем дестве, я не могла смириться с тем, что прошло время, и моя малютка должна была вырасти, ведь для меня она навсегда осталась ребенком, маленькой озорной шалуньей, подсматривающей за родителями в ванной - такой, какой я видела её в последний раз. Я никогда не могла представить моего маленького Рублика взрослой, и вот теперь… Моя Рублик совсем выросла… Я не могла принять этой страшной правды, и, уткнув лицо в ладони, я разрыдалась новым приступом плача, теперь уже горьким…
-Мама, мамошка, нелься, нелься так, – вдруг на ломанном русском прошептала Руби и, сама еле сдерживая слёзы, беспомощно замахала на меня руками, словно я была глухонемая. В этот момент я действительна была глуха и нема от плача. Слезы заложили уши, а рыдания лишили возможности говорить, но Руби обхватила мою голову пушистыми шиншилловыми рукавами шубы, прижала её к своей теплой меховой груди. – Нелься так, - еле слышно повторила она.
Наконец, я немного пришла в себя. Только спустя некоторое время я заметила, что в прихожей вместе с Руби был ещё один человек. Это был какой-то мумиподобный старик, в глухо натянутой на лоб шапке, который, почему-то не сводил с Алекса угрюмого взгляда. Сначала я подумала, что это шофер – тот, что привёз Руби. Странно, но даже этот изможденный старик, похожий на мумию, чем-то напоминал мне Грэга. И неудивительно, с тех пор, как погиб мой Грэг, в каждом новом мужчине мне мерещились его черты…даже в этом незнакомом старике.
-Господи, да что же мы стоим, - залепетала я, очнувшись, - идёмте в дом. Словно маленького ребёнка, я начала раздевать Руби: сначала я сняла роскошную шубу и шапку и повесила их на лучшую вешалку, затем, посадив на табурет, заботливо расстегнула молнию на её высоченных шпильках и сняла сапоги, одев взамен вязаные домашние тапочки собственного производства. Руби не сопротивлялась моим проснувшимся материнским заботам, она только весело похихикала, вопросительно пожимая плечами своему спутнику. Она не понимала, что, несмотря на то, что она уже давно выросла и стала взрослой женщиной, для меня так и осталась избалованным шестилетним ребёнком, «принцессой» которую я когда-то одевала и раздевала сама.
Суетясь над Руби, я и не заметила, каким взглядом смотрит на неё Алекс. Словно драгоценный чехол из золотых нитей, роскошная шуба из дорогого меха шиншиллы раскрыла драгоценный бриллиант, хранившиеся внутри. Алекс никогда не видел столь красивых женщин! О, как она напоминала ту белокурую студентку, которую он когда-то впервые увидел на подготовительных курсах института, и в которую влюбился с первого взгляда. Но… как чудовищно непохожи в своей похожести были они - мать и дочь, эти две одинаковые, но совершенно разные женщины.
Разве можно было сравнивать примитивно вытаченную неолитическую статуэтку, которая своими пышными формами лишь возбуждает мужскую плоть, с прекрасной богиней любви Афродитой - сошедшей из пены морской, прекрасной, как сама любовь женщины! Руби словно олицетворяла собой само совершенство женской красоты, неземной, немыслимой, нереальной красоты, красоты, будоражащей воображение мужчин и сводящей их с ума. Как можно было сопоставить нелепого в своей изможденной уродливости, престарелого подростка с королевой красоты или дикого, оборванного зверька с породистым, хорошо выкормленным животным. Раньше он думал, что такая красота – плод воображения компьютерных технологий, но теперь но теперь он видел, что всё это правда, и всё это может существовать на самом деле! Словно одна из нимф гламура спустилась прямо с обложек глянца и теперь стояла прямо перед ним из плоти и крови, словно сама Прекрасная Елена, озарила своей улыбкой престарелого Париса*! Алексу казалось, что если он прикоснётся к ней хоть пальцем – чудесное видение исчезнет. «О, юная богиня, как ты прекрасна !» - хотелось воскликнуть ему, но Алексу почему-то стало, вдруг, стыдно, невыносимо стыдно, даже за свои мысли, которые никто и никогда не узнает…ведь по сравнению с юной красавицей, он был старик…Притом она была дочерью его жены, а, значит, его дочерью, такой же, как и его младшенькая Ксюша.
-Закрой рот, милый, - проходя мимо, я незаметным движением захлопнула широко открытый от удивления рот застывшего Алекса.
Мы вошли в комнату, а странный спутник Руби остался в прихожей, стыдливо переминаясь ногами. Он осматривал наш дом, как будто изучая его.
-Что же вы? Раздевайтесь и проходите, - любезно пригласила я шофера в дом. – Неприятный мумиподобный старик, словно не слышал моего предложения, а только грустно смотрел то на меня, то на Руби, словно сравнивая нас. В его небольшом росте, подростковой неуверенной сутулости, в его испуганно-растерянном взгляде больших глубоко посаженных глаз в маленьких круглых очках проскальзывало что-то по-мальчишески Грэговское, что-то неуловимое, чего я никак не могла понять, уловить тут же, но что согревало мои воспоминания о милом мне Грегги, которого я потеряла много лет тому назад. Одним движением он стянул с себя мохнатую шапку и … оказался совершенно лысым. Этот факт неприятно поразил меня, и старик, до этого казавшийся мни милым, сразу же отвернул от себя – уж чего-чего, но Грэг никак не позволил бы быть себе лысым. Признаться, я не любила лысых мужчин, как и мой Грэг. Но хуже всего были эти торчащие уши – они до боли напоминали мне непослушные уши лопоухого Грэга, но на фоне безобразно зияющей лысины эти два торчащих в стороны лепестка казались особенно смешными и уродливыми, как уши опоссума или же «троличьи» уши бедолаги – Думми*. (Он и был похож на этого «Думми»). Словно этот неприятный истощенный старик, напоминавший более ссохшийся труп, чем живого человека, для того, чтобы подразнить меня, нарочно приклеил к себе милые ушки моего Грегги.
-Ах, боже мой, - вдруг, спохватившись, закричала Руби, - Коди, мы забыли в машине Коди! Он совсем замёрз там!
-Коди?! – услышав это имя, я побледнела как полотно. – Это губернатора Флориды? – едва слышно процедила я сквозь зубы, чувствуя, что мои ноги подкашиваются подо мной.
-Нет, мою обезьяну! – почти раздраженно кинула мне Руби.
-Обезьяну?! Какую ещё обезьяну?! – умоляюще спросила я у Руби, но та словно не слышала меня.
– Чего стоишь, идиот, - вдруг, накинулась она на своего спутника, - живо тащи сюда Коди! Тебе платят не зато, чтобы ты здесь глазел по сторонам!
Услышав грубую брань молодой девицы, маленький лысый старик как-то сразу вздрогнул и съёжил плечи, сделавшись ещё меньше. Мне было крайне неприятно, что молодая девушка в моём доме так бесцеремонно кричит на человека вдвое старшее её, хоть он и был её работник.
Но в наш циничный век культа молодости и красоты, где старикам не место, не принято «милосердничать» с ними. Старик послушно повернулся и, ещё больше ссутулив плечи, пошёл разгружать багаж. Даже его размашистая неловкая походка подростка, сзади напоминала мне походку Грэга. Мне почему-то стало очень жаль беднягу.
-Не смей на него кричать, - жёстко осекла я дочь, отчего она обидчиво надула прелестные губки. -Стойте, подождите! – закричала я в след уходящему старику, на ходу натягивая пуховик. – Я помогу вам!
-Спасибо, Лили, - тихо поблагодарил он меня хриплым голосом.
-Лили?! Так вы знаете, как меня зовут?! – удивилась я.
Старик, по – видимому, совсем растерялся, и, не зная, что ответить, только беспомощно пожал плечами. Мне показалось, что он прячет своё лицо от меня, хотя я успела заметить, что он был чем-то очень сильно расстроен. Вряд ли наша радостная встреча с дочерью произвела на него такое гнетущее впечатление. Должно быть, моя дочь как следует «не заплатила» ему за проезд, вот он и сердится, по робкой вежливости своей не желая высказывать своих законных требований, чтобы не омрачать нам нашего «праздника».
-Послушайте, товарищ, может, моя дочь не заплатила вам за проезд? Так вот, деньги, возьмите! – На радостях я расщедрилась и засунула целую сотню в карман мохнатого тулупа водителя. Мне не жалко было отвалить целую сотню тому, кто привез мне мою драгоценную дочь.
-Спасибо, мне уже заплатили! – как-то совсем уж по-Грэговски дернув плечом, недовольно буркнул он и положил измятую сторублёвку обратно мне в халат. «Наверное, обиделся», - подумала я..
Я выскочила из дома полураздетая. Крепкий мороз ударил мне в щеки. Но в эту же секунду, как только я успела окончательно натянуть на себя своего китайского урода-пуховика, мое сердце упало и оборвалось, потому что перед собой я увидела знакомый «Порш». – тот самый злосчастный автомобиль, в котором меня чуть было не убил Барио. Я резко остановилась и осадила назад. Должно быть, я вскрикнула, потому что человек в лохматой шубе обернулся.
-Господь всемогущий, что случилось? – вдруг, совсем по-Гэговски, взвизгнул незнакомец. В какой-то момент мне показалось, я снова услышала голос Грэга. Нет, должно быть, я брежу. Слишком много всего и сразу… «Почему наш русский шофер заговорил по-английски, да ещё голосом Грэга?» От волнения в голове нарастал какой-то нудный гул, но я изо всех сил зажала уши руками и закрыла глаза. Гул тот час же прекратился. Все прекратилось.– Что с вами? –Когда я открыла глаза, то увидела, что мумиподобный старик стоит возле меня и держит меня за руку своими холодными, худыми, как у Кощея, пальцами. - Вы бледны…как…как…, - он запнулся и, оглядевшись вокруг, выпалил: -снег, – теперь он говорил на чисто русском языке. Конечно, всё это мне послышалось, когда я увидела злосчастный алый Порш. Грэг не говорит по-русски. Но проклятый «Порш» то был настоящим!
-Нет, ничего всё в порядке, - задыхаясь, простонала я, искоса поглядывая на злосчастную машину, словно капля крови алевшую на белом полотне сугробов. Да, это была та самая триклятая машина, в которой Кодди впервые встретил меня на дороге в Клин Воте, та самая новороченная тачка сутенёра что так отчаянно гналась за моим мопедом, та самая проклятая машина, в которой этот подонок пытался изнасиловать меня в первый раз… О, боже! Всё тот же Флоридский номер! Этот номер кровавыми цифрами въелся в мою память, словно огненные числа Армагеддона. Сомнений больше не оставалось. Эта та самая машина губернатора. Но зачем она здесь, в холодном заснеженном Питере? Зачем она здесь?!!!
Водитель принялся разгружать чемоданы, а я даже боялась подойти к машине. Мне казалось: стоит мне подойти хоть на шаг ближе, и машина тотчас же взлетит на воздух, разметав меня на тысячи ошмётков.
А незнакомец, кряхтя и отдуваясь, продолжал меж тем суетиться с чемоданами. Что-то знакомое было в том, как маленький человечек закинул на плечи огромную связку чемоданов и тут же чуть не свалился носом в снег вместе со своей поклажей. Он был похож на Грэга, когда тот в первый раз попытался тащить мою ношу в аэропорту Майами. Видя его бесполезные старания, я чуть было не расхохоталась, хотя понимала, что это было бы слишком цинично с моей стороны. К счастью, из дома успел выскочить Алекс, и, видя бесполезные страдания тщедушного мужичонки, сгрузил большую часть ноши на свою могучую, богатырскую спину и спокойно понёс в дом. С чемоданами в багажнике было покончено, но незнакомец полез в салон и вытащил какую-то арматуру, замотанную в бумагу. Я попыталась помочь ему хоть в этом, но он решительно отстранил меня рукой.
-Нет, это слишком тяжело. Вот возьмите это, здесь будет полегче, – он всучил мне какой-то сверток, плотно замотанный в шерстяное одеяло, а сам взял арматуру и оставшийся багаж.
Что же это могло быть? Мне показалось, что внутри свёртка шевелится что-то живое! Но, не задавая лишних вопросов на таком морозе, я поспешила в дом.
Увидев свёрток в моих руках, Руби запрыгала и захлопала в ладоши, совсем прям как маленькая девочка.
-Коди, мой, Коди! Скорее, открывайте! – В ответ Руби из свёртка послышалось странное стрекотание. Услышав этот непонятный звук, доносившийся из свёртка, наш котёнок Васька почему-то встал на дыбы и ощерился, словно огромный волосатый шарик, а старый бедолага Арчибальд от удивления сделал стойку ушей, отчего сразу же стал похож на древнеегипетского собачьего бога Сета и тоже как-то странно заскулил.
Сгорая от любопытства, я поспешно стала разворачивать таинственный покров одеяла, и, как только последние слои одеяла упали сами собой,…я вскрикнула от изумления - прямо передо мной, оказался пушистый человечек, важно восседающий посреди своей клетки.
передо мной, оказался пушистый человечек, важно восседающий посреди своей клетки.
-Ой, обезьянка! - радостно воскликнула Ксюша. Я только всплеснула руками и растерянно села на пол, зажав ладонь у рта.
-Только вот обезьяны нам сейчас и не хватало! - недовольно проворчал Алекс. Его мнение разделял наш кот, который огромными глазами-плошками с удивлением таращился на заморского «зверя».
Роскошная раздвоенная черная шапочка тридцатисантиметрового мартышьего великана говорила о том, что этот широконосый обезьян находится в самом разгаре своих мужских обезьяньих сил. Его трясло от холода, и он забавно дрожал губами, жалко посматривая на Руби, словно задавая резонный вопрос, «На кой ты сюда меня притащила, хозяйка?»
Постепенно в тепле дома капуцин начал оживать. Его непоседливая вертлявая задница уже не находила места в узенькой переносной клетке. Мне показалось, что обезьянка голодна. Я протянула «зверю» булку, смазанную вишневым вареньем, но обезьян только презрительной жалостью посмотрел на меня, дескать: «и вы это можете есть?»
-Он не станет этого есть, - уверенно прокомментировала за обезьяна Руби. – Мой Коди предпочитает только маракуйевый коктейль и свеже сорванное манго.
-Маро…Что? Манго?
-Маракуйевый коктейль и манго, - повторила Руби.
-Господи, - застонала я, - откуда же я возьму ему здесь марахуйевый коктейль, а свежий манго…свежий манго я сама ела только на побережье Коста-Рики…
-Да, но что же это мы, собираемся провести весь день возле этой обезьяны? Вова, Ксюша, чего же вы стоите? Нарывайте на стол всё, что у вас есть. Гости дорогие приехали! – радостно объявил Алекс, сразу же разрядив тягучую обстановку от впечатления диковинного зверька (хотя было видно, что он тоже нервничает, потому что глаз его предательски дергался).
- Моя Руби вернулась, моя родная доченька! – Я бросилась на Руби и снова стала целовать её, но на этот раз Руби решительно отстранила меня рукой.
- На сегодня хватит, мамочка! Я устала!
От радости я вытащила их холодильника на стол всё, что имелось из моих скудных предновогодних запасов: пару палок «Советского» сервелата, бутылку одноименного шампанского, тарелку с недоеденного «Оливье», оставшегося с «рабочего» банкета, десяток домосольных пунцовых помидоров домашнего консервирования, и, конечно же, звезду всех русских закусок – знаменитые «маменькины» соленые огурчики. Разложив все это «изобилие» перед изумлённой Руби, я рванула пробку штопором, раздался хлопок – пробка вылетела, и праздничное Шампанское, шипя и разливаясь игривой пеной, полилось по бокалам.
-И вы, товарищ, раздевайтесь и идите к нам за стол, к чему дежурить в коридоре! – радостно пригласила я скромного старичка-шофера, который так и не решался пройти в дом. – Это радостное событие мы отметим все вместе!!!
Когда все, наконец, собрались за столом. Я подняла тост:
-За Руби! За мою милую доченьку! – и тут же одним махом осушила бокал. - Что же вы сидите, моя доченька вернулась! Моя Руби! А вы не хотите даже выпить за это?! – нервно засмеялась я, с отвычки от спиртного покрываясь красной испариной. Ещё растерянные, мои домочадцы сделали несколько неуверенных глотков. – Моя доченька, моя сладкая, моя красавица, я сразу узнала тебя, как только увидела в глазок!– Я стала целовать дочь в её густые, золотистые волосы, нежно обнимая её за плечи. - Мой Рублик, моя ма…
-А меня вы не узнали? – вдруг, вмешался скромный незнакомец, незаметно сидевший у края стола с ещё не выпитым бокалом шампанского.
-Нет, - улыбаясь, покачала я головой. – Хм, - усмехнулась я, - впрочем, вы чем-то похожи на моего покойного мужа Грэга Гарта.
-Я и есть Грэг Гарт, - едва слышно ответил он, поднимая свой взгляд. Он улыбнулся - две знакомые ямочки обозначились на его лице…. на меня смотрел МОЙ ГРЭГ.
-Нет, этого не может быть. Оттуда не возвращаются, - только успела прошептать я, как свет в моих глазах тут же погас, и я потеряла сознание. Последнее, что я помню – это звон бьющегося бокала и глухой удар о пол. Больше – ничего, черная пустота…
Резкий запах аммония вернул меня в жизнь. Я поняла, что лежу на диване, а Алекс крепко прижимает к моим ноздрям едкий флакончик с нашатырём.
-Давай, давай дыши, Малыш!
-Что с ней? – спросил знакомый голос Грэга.
-Обморок. Слишком много переживаний. После болезни такое бывает с ней. Лиля, Лиля, ну, давай, Малыш, вставай, вставай, - где-то далеко я чувствовала, как Алекс всё –ещё бьёт меня по щекам.
Сознание вернулось. Я открыла глаза. Передо мной склонилось милое лицо Грэга. В ту же секунду я бросилась в объятия Грэга, наши губы слились в долгом супружеском поцелуе.
Все застыли в изумлении. Похоже, никто не ожидал такого поворота событий. Дети с испугом и недоумением смотрели на нас. А совершённо растерявшийся, обалдевший Алекс стоял рядом, беспомощно расставив большущие руки в стороны, словно большой толстый пингвин, и глупо хлопал расширившимися от удивления глазами. Он никогда не видел подобной наглости. В его собственном доме незнакомец целовал его собственную жену на глазах у него и его детей. Бедняга, не мог вымолвить даже слова. Наконец, собравшись с силой, он глубоко вдохнул и закричал:
-Э-э-эй, ну, ты, прекрати целовать мою жену! – получилось как-то даже смешно и глупо, но дальше было не до смеха. Алекс резко рванул Грэга за плечо, так что едва не повалил его на пол. Ревнивец тяжело дышал, от злости его полное лицо сделалось красным, как помидор, а глаза метали искры в сторону Грэга.
-Знакомься, Алекс, - тихо произнесла я, - это Грегори Гарт, мой муж.
Алекс смотрел на меня огромными, полными негодования и ужаса удивленными глазами, время от времени бросая испуганный косой взгляд на Грэга.
-Грегори Гарт, твой американский муж? - наконец, очнувшись, сумел выговорить ошарашенный Алекс.
-Да, - едва выдохнув, подтвердила я.
-Тот, которого казнили? – дрожащим голосом «поинтересовался» побелевший от страха Алекс. Для наглядности многозначительным жестом Алекс провел торцом ладони по шее, не переставая с ужасом глядеть на Грэга, словно он был и впрямь выходец с того света. И в самом деле, в эту секунду перепуганный Грэг напоминал маленькое, бледное привидение.
-Да, тот самый!
-Но ведь ты же сама клялась, что…что он умер…что ты вдова…что его…
-Как видишь, нет, - предположила я разумное.
Несколько минут мы все трое молчали, не зная, что говорить друг другу (Да и что в подобной ситуации можно было сказать). Дети тоже предпочли не вмешиваться в наш разговор. Наконец, Грэг позволил себе первым прервать мучительную паузу.
-Насчёт моей смерти Лили в чём-то права: заключенный Грэг Гарт действительно скончался три дня тому назад в тюрьме Коулманн Штата Флориды и похоронен на тюремном кладбище в могиле под номером 8725. Того, кто стоит сейчас перед вами зовут не Грэгори Гарт, а Барри Смит – бывший преподаватель русского языка Орландского Университета, а нынче никому не известный спившийся и опустившийся бродяга, приехавший в Россию по туристической поездке. - Мне показалось, что это говорит не мой Грэг Гарт, а какой-то злой, мистический дух, вселившийся в его тело. Мне стало жутко.
-Но ведь это же ты, мой Грегги?! Скажи, что это ты! – Закричала я на него, ощупывая его измученное худое лицо, словно Фома неверующий, ощупывающий раны Христа, чтобы убедиться, что его учитель действительно воскрес.
-Конечно же, я, - грустно вздохнул Грэг, отстраняя мои руки от своего лица. – Настоящий Барри Смит, которого я даже не знаю, вот уже несколько часов, как заступил вместо меня на дежурство в моей могиле на тюремном кладбище. Так что моё место ТАМ, - Грэг поднял указательный палец к небесам, - уже занято другим, - с грустным весельем произнес Грэг. –Мне нечего торопиться туда, пока черти сами не разберутся «кто есть кто». - Шутя чёрным юмором, он старался улыбаться, но его глаза сделались влажными от слёз. Он готов был заплакать, но едва сдерживал скупые мужские слёзы, стараясь отвернуться от меня. Взгляд Грэга наткнулся на взгляд Алекса, который отнюдь не разделял эту идиллию.
-Значит, ты утверждаешь, что будто бы и есть тот самый Грэг Гарт, - недобро произнёс Алекс, цинично измеряя тщедушного, невысокого Грэга с ног до головы презрительным взглядом. - Странно, я представлял тебя совсем другим, капитан Грэг.
-Это каким же, позвольте узнать? - вызывающе спросил Грэг, глядя не отрывающимся злым взглядом прямо в глаза Алексу.
- Жена описывала тебя прям героем - ковбоем, а ты какой-то убогий, Грэг.
-Убогий? Значит, у бога. Да, я человек верующий, и что с того? По вере своей я амманит, и очень горжусь этим, - при этих словах Грэг выпрямил спину и гордо расправил грудь перед своим оппонентом.
-Вот балда, чурка нерусская! – всплеснул руками Алекс. - Я не спрашивал тебя, к какому вероисповеданию ты относишься! Я и так знаю, что ты мормон…
-Амманит, - сурово набычившись, поправил его Грэг.
-Амманит – мормон, какая разница – всё один говняный сектант… Я сейчас не о том. Я говорю, что ты убогий, в смысле недоделанный, полудурок, идиот, или, как это, по-вашему, лузер, фрик. Ну, короче, ты понял меня, дерьмо! – Алекс обидно толкнул Грэга в лоб пальцем.
-Алекс, прекрати! Это действительно он! – предчувствуя надвигающуюся катастрофу, закричала я, но было уже поздно, больше Грэгу ничего не надо было «объяснять». По натуре своей горячей южной крови гордого потомка Оцеолы*, Грэг не привык прощать оскорбления, от кого бы они ни исходили. Сжав жилистые, тощие кулаки, он бросился «в бой», но, к счастью, в эту же секунду я успела осадить своего пылкого индейца «семинола», рванув сзади за подол его свитера. Это немного охладило индейский пыл Грэга. Он остановил свое нападение, но, тяжело дыша, не спускал решительных глаз с Алекса. Я поняла - драки не избежать.
-Всё, хватит, прекратите оба! – закричала я на обеих мужей. – Как вам не стыдно, на вас же смотрят дети… – грустно добавила я. Упоминание о детях, вернуло, соперникам рассудок. Опустив головы, они, казалось, о чём-то задумались.
Всё переживания этого дня заставили нас шестерых потерять кучу калорий. И, потому, не тратя время на лишние разговоры, мы принялись усердно восполнять эту «потерю». Вскоре все мои «новогодние запасы» растаяли прямо на глазах, обнажив остовы немытых тарелок. Чистюля - Алекс ненавидел один вид грязных тарелок, и потому с грохотом и раздражением принялся перемывать, видно для того, чтобы показать Грэгу, какой он тут «хозяин», а на самом же деле для того, чтобы снять стресс и не сорваться.
Понурые, с тяжёлыми желудками, мы сидели друг подле друга, стараясь не глядеть друг другу глаза. Сытый, отупелый сон неизменно клонил нас в постель.
Вдруг, Руби вскочила со своего места, и, всплеснув руками, закричала:
-Христос –матерь божья, как же я совсем забыла, у меня для тебя есть подарок от папы. Посмотри в окно!
-Какой подарок? – бледнея, спросила я. После обезьяны в клетке, от МОЕГО Грэга можно было ожидать чего угодно, вплоть до живого страуса, стоящего под окнами. Он был мастер на подобные сюрпризы.
-Да, посмотри же в окно! – засмеялась Руби. Я с опаской приоткрыла тюлевую занавеску, и, к счастью, никакого страуса там не обнаружила. На заваленным сугробом дворе всё так же мерз губернаторский «Порш», алым пятном крови горевший своими безупречными гранями на белоснежном снегу.
-Я ничего не вижу, - спокойно заявила я дочери.
-Как же, мам, а эта машина?! Разве ты не видишь её?! – обиделась Руби. – Теперь она твоя! – Моё сердце ёкнуло и упало куда-то глубоко. В какой-то момент мне показалось, что я снова теряю сознание. – Отец, велел сказать тебе, что ты все знаешь, - тихо добавила она. - Мам, да что с тобой? Ты не рада подарку?
-Да, я…я…я р-рада, очень рада, - заикаясь, произнесла я. Моё лицо было белым, как простыня.
-Мамми, да очнись же! – дёрнула меня за руку Руби.
-Значит, твой отец – Коди Барио – губернатор Флориды? – дрожащими от волнения губами спросила я, всё ещё не отводя от злосчастного автомобиля взгляда.
-Мам, ты чего? Конечно, раз моя фамилия Барио, то и мой отец сенатор Барио – Коди Барио –губерна…
-Можешь не продолжать, - резко оборвала я дочь. Я прекрасно знаю все титулы этого высокопоставленного подонка, которого ты называешь своим отцом. Только запомни, никакой он тебе не отец. Твой настоящий отец сидит сейчас прямо перед тобою. Его имя – Грэг Гарт.
-Ради всего святого, о, чем ты говоришь, мамми, я не понимаю тебя?! – испуганно залепетала Руби, хлопая ничего не понимавшими глазами на Грэга.
-Я говорю тебе единственную правду. Твой отец – Грэг Гарт. Твоя настоящая фамилия Гарт.
-Нет! - отрицательно покачала головой Руби. - Я не хочу знать его! Это ничтожество не может быть моим отцом!!! Никогда!!! – Я увидела, как у Грэга из глаз сползли две длинные слезы и исчезли в зарослях небритой щетины его впалых, как у покойника щёк.
- Послушай меня, детка! - я решительно схватила Руби за голову и придвинула её к себе. - Ты должна выслушать меня до конца. Когда-то очень давно, когда тебе было шесть лет, твой сенатор Коди Барио, которого ты сейчас именуешь своим отцом, подло украл тебя у меня, вывезя по подложным документам. Он придумал повод о несуществующей болезни, которую якобы можно излечить только в США, и вывез тебя как вещь, как живую игрушку, как…РАБЫНЮ! – в злобе выдохнула я.
-Ты все лжёшь, лжешь! – вдруг, закричала Руби. – Отцу пришлось это сделать, потому что ты сама бросила меня, ради этого мужика, твоего мужа!– Руби сердито сверкнула взглядом на ни в чём неповинного Алекса. - Это ты оставила меня в детском саду тогда. Я хорошо помню, как я тогда плакала, как я хотела бежать к своей «мамочке». Я три недели орала в детдоме, куда меня привезли. О, если бы не отец, я погибла бы в этой проклятой России, в этой мерзкой дыре!…
-Не смей назвать свою Родину проклятой мерзкой дырой! Это твоя Родина! – закричала я на дочь, поддавшись внезапно нахлынувшим на меня патриотическим чувствам обиды за свою «державу» (которых, по правде говоря, у меня никогда не было).
-Я называю вещи так, как хочу! - резко огрызнулась мне Руби. –Россия – мне не родина! Моя родина – Флорида! А ты лгунья, маленькая подлая лгунья!
-Руби, девочка, опомнись, что ты такое говоришь?! Ведь я твоя мама! Твоя родная мама! – Плача, я пыталась расшевелить надувшуюся Руби, которая отворачивалась от меня «иголками», словно рассерженный ежик. Я попыталась взять её за плечо, но она презрительно, совсем по-Грэговски одернула его от меня.
-Ну, что ты будешь делать с непослушной девчонкой! Рублик, малыш, ну, прости меня, если я чем-то обидела тебя! Только знай, что я ни в чём не виновата перед тобой в том, что случилось! Я не бросала тебя! - дальше я не могла говорить, потому что слёзы душили меня. – Это все Коди…это он – проклятый губернатор…
-Если ты ненавидишь моего отца, то прямо так и скажи! Только не смей теперь лгать мне, что он не мой отец!
-Я не лгу!!! Твой настоящий отец Грэг Гарт!!!
-Ты оскорбляешь меня, мама! Коди Барио – вот мой единственный отец, которого я знала всю жизнь, других у меня нет, и не может быть, потому что мой папочка лучший отец в мире! А этого долбанутого фрика, которого ты назло мне называешь моим отцом, я не знаю и не желаю знать никогда!!! – Руби сорвалась со своего места, и, бросившись в спальную комнату, громко зарыдала, уткнувшись в бараний плед широкой Алексовой кровати.
Грэг сидел раздавленный, тупо уткнувшись в свои старые тюремные ботинки. Та, которую он когда-то нянчил на руках, теперь, не желала даже признавать его.
-Бедное дитя, она совсем забыла своего «паппи», который когда –то целовал её ножки, - грустно вздохнула я, глядя на согнувшегося над ботинками Грэга.
-Не надо, Лили! Не надо лгать ни себе, ни мне! – Грэг поднял голову. Впалые голубые глаза смотрели прямо на меня из-под своих иссиня-черных впадин. - Я знаю, что Руби не моя дочь.
-И ты, Грэг?!! Как ты можешь?! Нет, я не понимаю те…Я ничего не понимаю! Замолчи!
-Я знаю, что случилось между тобой и губернатором, – со спокойной решимостью произнёс Грэг. Я побелела, как полотно и потеряла дар речи. -Не отпирайся, Лили, теперь бы это было бы слишком глупо…врать. Я сам видел результаты экспертизы ДНК. Руби – его дочь.
-Ч..ч..то? – поперхнулась я.
-Что слышала, Руби – действительно дочь губернатора! – Я вытаращила глаза. Я не хотела верить, что это чудовищное произносил Грэг – МОЙ ГРЭГ.
-Но этого не может быть! Руби твоя, дочь, потому что она твоя дочь!!! - в исступлении закричала я, словно своей истерикой могла что-то доказать ему
-А как же губернатор?! А экспертиза ДНК?!!
-Барио лжет!!! Он всё лжёт, чтобы забрать нашу девочку себе!!!
-Может, ты ещё скажешь, что ничего не было между тобой и Барио?!
-Увы, нет, Грэг, я не посмею отрицать - это правда. Только ты ещё не знаешь, что на самом деле произошло между мной и Барио в ту злосчастную ночь, когда тебя не было дома. Теперь, когда нам нет смысла скрывать друг от друга горькой правды, выслушай же меня до конца… У него были ключи… Он пришёл в ту самую ночь, когда тебя послали отогнать «Жемчужину» в бухту. Видимо, так было у них подстроено. Я спала, когда он вошёл в дом. Я сопротивлялась, но у него были наручники. Он приковал меня к спинке кровати. Он угрожал перерезать мне горло ножом, если я не отдамся ему. Я ничего не могла сделать! Понимаешь, Грэг, ничего! - при этих словах я стала задыхаться от плача, слезы брызнули из моих глаз…
-Не надо, Лили, я прощаю тебя - все что было – то было. Свое прошлое всё равно не изменишь. Так пусть оно и остается в прошлом.
-Ты не выслушал меня до конца, Грэг! Этот подонок, не только изнасиловал меня, он грозился убить тебя. Для меня же этот маньяк приготовил ещё более страшную участь – я должна была стать его тайной любовницей, его секс-рабыней... У меня не было другого выхода, как убить его, иначе мы оба погибли бы ещё тогда, во Флориде. В тот вечер я не могла забеременеть. От стресса у меня начались месячные – так со мной часто бывало. Когда ты пришел расстроенный тем, что нашу яхту отбирают, я ничего не смогла рассказать тебе, потому что такое не рассказывают. Понимаешь, ТАКОЕ не рассказывают своим мужьям! Никогда! Поэтому я вынуждена была молчать. А потом у нас была ночь – НАША НОЧЬ! Наша ночь любви! Ты помнишь нашу последнюю ночь во Флориде? В ту ночь мы занимались любовью, как обреченные, потому что не знали, переживём ли мы следующий день…
-А как же заключение экспертизы о ДНК? Я сам видел эту бумагу.
-Барио лжёт! Он все лжёт! Лжёт, чтобы отомстить мне! Этой фальшивкой он просто выдаёт желаемое за действительное… Знаешь, в России говорят так – «бумага стерпит всё». Барио подделал экспертизу ДНК так же, как подделал медицинское заключение Руби, когда вывозил нашу малышку в США. Лейкемия, лейкоз – «замечательная» болезнь для нашей девочки. Он вывез нашего ребёнка под предлогом пересадки костного мозга. Всё это время Барио лгал тебе, заставляя подумать в придуманную им правду, как лгал своим избирателям.
-Но зачем ему наша дочь?
-Затем, чтобы унизить меня, чтобы расквитаться со мной…и он почти сделал это. Когда я узнала, что Руби забрал Барио – я хотела повеситься. Я спрыгнула с моста, но в последний момент Алекс вытащил меня из петли. С тех пор я осталось жить с ним в счет своего неоплатного долга перед ним. Если бы не Алекс, меня бы уже не было бы на свете. Ты не думай о нём плохо…Он хороший человек. Он очень хороший, добрый…, - (от волнения и шампанского моя речь начинала принимать форму лихорадочного бреда)
Грэг сидел ошеломленный, глупо уставившись в пустоту. Только теперь перед ним раскрылся весь масштаб злодеяний Коди Барио, человека, который был его собственным братом по отцу.
-О чем это вы? Я не могу понять, - наконец, вмешался Алекс, услышав своё имя.
«Нужно было лучше учить английский в университете, мужик», - злобно подумала я, но через силу «натянув» улыбку, произнесла:
-Только не волнуйся, милый, нам подарили машину – последнюю модель губернаторского «Порша», - я понимала, что несу полную околесицу, но от нервов уже не могла остановиться, - теперь мы с Грэгом «радуемся» вместе.
-Машину?! – ещё не веря в чудо, весело переспросил Алекс.
-Да вон ту, что стоит возле нашего дома. Теперь она наша, вернее твоя, - стараясь отвязаться, бухнула я, небрежно указав большим пальцем в сторону окна.
-Скажи, что ты не разыгрываешь меня, - приставал ко мне обрадованный Алекс.
-Я сейчас не в том состоянии, иди, можешь забирать свою тачку, она твоя, - махнула я на Алекса рукой.
-Тогда почему твоя девчонка так горько плачет на моей постели?
-Это от счастья, Лёха! Понимаешь, Алекс, от счастья тоже можно плакать! - раздраженно закричала я на него. – Она не виделась с родной матерью больше двадцати лет, тут любой растрогается от радости!
Алекс был удовлетворён моим объяснением. Он по-хозяйски побежал осматривать свой подарок, а я осталась подле Руби.
Постепенно всхлипывания прекратились, и Руби уснула. «Бедная моя девочка, что же они сделали с тобой», - грустно подумала я про себя, потеплее накрывая дочь пушистым мохнатым пледом. Мне показалось, что она красная, и я приложила ладонь к её лбу. – «Нет, слава богу, все в порядке». – Температуры не было. Обычное покраснение от плача. На лбу Руби я заметила знакомые мне до боли, едва видимые шрамики от предательских кошачьих когтей. Я приложила губы и тихо поцеловала прелестный лобик дочери. Конечно, она все та же, моя маленькая Руби.
Володька и Ксюша с детским энтузиазмом занялись новым экзотическим питомцем. Застывший в полусне, Грэг сидел всё в той же понурой позе. Я заметила, что и он начинает «клевать носом» прямо на стуле.
-Грэг, Грегги, - тихо разбудила я его, взяв за плечо…
-А? Что? – встрепенулся он.
-Идём на мой диван, там тебе будет удобнее. – Уже ничего не соображая от усталости, Грэг свалился на диван прямо в грязных ботинках, и тут же заснул. – Мой маленький Флоридский неряшка, - тихо прошептала я и нежно поцеловала его в губы. – Спи. – Я поспешно стянула с него ботинки и аккуратно поставила их возле дивана. Стянув брюки, я обнаружила две жалкие, тоненькие как спички ноги, изуродованные ожогом и покрытые багровыми синяками. Вероятно, его били в тюрьме. Мне стало очень жалко Грэга, как бывает жалко больного двухлетнего ребенка. Бедный Грэг, сколько же страданий ему пришлось перенести. – Достав подушку, я заботливо подложила её под лысую голову моего «мальчика» и накрыла его своим одеялом. –Спи, мой любимый. Спи, мой маленький мальчик! Мой храбрый капитан… – Грэг улыбался, как улыбаются младенцы в колыбели. Впервые за много лет ему снился хороший сон.
-Классная машина! – ввалился с мороза заснеженный Алекс, впустив дом столб пара.
-Тише ты, - цыкнула на него я. –Спят.
-Значит, твои гости спят. Хорошо же устроились на наших постелях американские гости, нечего сказать, - недовольно буркнул Алекс.
-Они не гости! Они – моя семья! – решительно заявила я. – Это их дом, и они останутся здесь навсегда!
Лешка, Володька и Ксюша – все разом повернули ко мне головы. Прелестные ангельские глазки Ксюши будто-то бы мучительно вопрошали меня : «Мам, неужели, это правда?» Даже она была против новых членов семьи. Володька с отцом как один смотрели выпученным испепеляющим взглядом на меня, словно видели перед собой не мать семейства, а чудовище.
-Это их дом, - тихо повторила я, опустив голову.
-Ну, девчонка так и быть, пусть остается, всё-таки она твоя дочь, но этот, твой Грэгсон. Уж, прости, твоего американского зэка, я никак не потерплю в своём доме, так что будь здорова, мать! Пусть твой любимый воскресший капитан катится отсюдова ко всем чертям!
-Не смей называть его зэком! Слышишь, не смей! Грэгу слишком многое пришлось перенести из-за меня! Ты не понимаешь, он мой муж, и я не могу так просто выбросить его на улицу, как паршивую собачонку!
-Хорошо, и как же ты предполагаешь, мы будем жить, по-твоему, дальше. Втроём?! Как «дружная» шведская семья*?
-Я не знаю, я пока ничего не знаю! - почти в истерике закричала я. – Слишком неожиданно всё свалилось в один день! Погоди, Лёшка, нужно время! Понимаешь, время! Дай мне его, и мы все решим…как нам будет лучше.
Алекс, более всего опасавшийся за моё здоровье, предпочел успокоить меня:
-Хорошо, хорошо, Малыш, только не нервничай, я думаю, что мы должны прежде всего взять себя в руки и разобраться сами – только ты, я и Грэг. Без детей. Я не хотел бы травмировать их психику.
-Согласна, Алекс, - вздохнула я. - Только куда мы денем детей?
-Не ты ли собиралась свести их сегодня на выставку Куиндже. Как раз три билета – два школьных для Вовы и Ксюши, и один взрослый для Руби.
-Прекрасная идея, Алекс! – радостно воскликнула я. - Ничего лучше и придумать нельзя. Пусть смотрят картины. А мы пока здесь побеседуем втроём. Только, умаляю тебя Алекс, без мордобоя! Я знаю тебя…
-Хорошо, - как-то невнятно буркнул он. – А теперь буди дочь, не то будет уже поздно. Я аккуратно разбудила разоспавшуюся Руби, и пока она принимала душ, помчалась на кухню, чтобы наконец-то приготовить всеми любимые «ладушки».
Увидев свои любимые поджаристые оладьи, Руби взвизгнула от радости:
-Ой, мамошки –латошки, - завизжала от радости Руби, увидев поджаривающиеся на сковороде золотистые оладьи, а потом задумчиво спросила: - Рублику – пуплики?
- Да, малыш, Рублику –бублики. Да ты вспомнила, моя доченька, ты всё помнишь! Ой, что это, неужели, ты умеешь говорить по-русски? - обрадовалась я.
Руби сразу сделалась грустной и только отрицательно покачала головой.
-Ты понимаешь меня?! – спросила я её по слогам, глядя ей прямо в глаза.
Руби опять покачала головой и грустно уже безо всякого акцента тихим голосом повторила::
-Рублику –бублики…
-Так тебе дать ещё оладий?
-Дать, - уже уверенно повторила Руби. В подтверждение слов она закивала головой и подставила пустую тарелку. –Дай, мамми, дай! – (Это требовательное «Дай» - было первым словом, которое произнесла Руби, правда после своего любимого «паппи». Видимо, Руби всё же кое-что помнила из того времени и теперь, чтобы порадовать и угодить мне, отталкивалась от обрывков своих неясных детских воспоминаний).
«Моя бедная, маленькая крошка Рублик, ты совсем забыла русскую речь», - сквозь слёзы простонала я про себя, не забывая при этом подкладывать ей самый румяный, поджаристый оладий.
Тесто хорошо выстоялось, и потому «ладушки» подскакивали, как попкорн, едва соприкасаясь с раскалённой сковородой. Дети, словно голодные птенцы, сидели возле маленького круглого стола и с удовольствием уписывали поджаристые «ладушки» на перегонки, макая в сладкое вишнёвое варенье. Только теперь я видела, что это действительно были хоть и большие, но дети, птенцы, только уже совсем большие, взрослые, но повадки этих взрослых на вид детей всё равно оставались детскими, птенячьими. «Как это прекрасно – быть ребёнком, только ребенок может быть так счастлив, наслаждаясь простыми вещами, такими, как эти вкусные оладьи», - улыбнувшись, подумала я, глядя на моих вечно голодных «птенцов». Но тут я вспомнила о неприятном разговоре, и моя радость исчезла. Нужно было поговорить с сыном.
Закончив готовить, я села подле сына и грустно посмотрела на него.
-Чего, мам? – спросил Володька, деловито заканчивая дожёвывать свой оладий.
-Мне нужно серьёзно поговорить с тобой, сынок.
-О моей новой сестрице Руби? Рублик –бублик, или как её там, губернаторской дочери? – нарочито развязно спросил Володя, при этом боязливо кидая взгляд на неприступную красавицу.
-Да, о Руби, то есть не совсем, - растерялась я. – Я хотела бы просить об одном одолжении. Сегодня мы собирались поехать на выставку Куиндже. У меня остаются три билета. Не мог бы ты взять сестриц с собой и отвести погулять их по Русскому Музею. Вам молодым нечего целый день торчать дома со стариками (под «стариками» я имела ввиду нас троих: Алекса, Грега и себя).
-Вы хотите остаться одни? - сразу же догадался сообразительный подросток.
-Да, нам нужно остаться одним, чтобы поговорить о многом.
-Я не хотел, чтобы вы оставались с этим Грэгом. Ведь он, кажется, только что вышел из тюрьмы. Ведь так, кажется, говорил мой отец. Кто знает, что может прийти ему в голову?
-Не волнуйся за Грэга, он совершенно безопасен.
-Я волнуюсь не за Грэга, я волнуюсь за своего отца, - раздраженно буркнул сын. - Я не хотел бы, чтобы из-за него мой отец попал в тюрьму, понимаешь?
-Будь спокоен, всё пройдет хорошо. Просто нам надо остаться одним и поговорить о том, как мы будем жить дальше.
-Ты уверена, мам?
-Конечно, - стараясь улыбаться, подбодрила я сына. – Не волнуйся, всё будет хорошо. Сейчас я вызову такси.
-Не надо лишних трат, - словно весь свой жадный папочка, буркнул Володька. – Мы поедем на электричке. Тут недалеко.
-Хорошо, езжайте на электричке, только оденьтесь потеплее.
-Будь здоров, ма! Только ты объясни этой аме… - (Вова чуть было не сказал американской кукле), - то есть, моей сестре, что мы едем, а то, видно, она ничего не понимает по-русски.
Похоже, Руби обрадовалась моему предложению пойти с ребятами на выставку. Я заметила, что её глаза загорелись бодрыми огоньками.
Мороз крепчал, а я заметила, что Руби, несмотря на свою роскошную меховую шубу из шиншиллы, внизу довольно легко одета. Я открыла пропахший пыльными сухими апельсиновыми корками* и дегтярным мылом затхлый шкаф, и, порывшись в своих забытых самим богом вещах, достала тёплую кофту. «Эта кофта после болезни стала мне слишком велика и Ксюше на вырост, а Руби она, должно быть, самый раз. Вот и пригодилась», - радостно подумала я про себя.
-На-ка примерь, - я весело протянула дочери кофту. Я тут же заметило, как лицо Руби вместо радости, вдруг, скривилось в отвратительную гримаску, –ну что же ты? Кофта чистая, стиранная…- с лицом дурочки подтвердила я. Взяв кофту двумя пальчиками, красавица тут же отшвырнула её мне обратно в лицо.
-Я не одену это волосатое чудовище! – решительно заявила она.
-Руби! – мне стало обидно до слез.
-Мам, не обижайся, - заныла Руби, - просто эта кофта похожа на взъерошенную, дохлую собаку.
-Но это моя лучшая кофта. Я её почти не одевала.
-Что же тогда у тебя худшее, - презрительно усмехнулась Руби. – «Должно быть, твой домашний халат», - со снисходительной брезгливостью презрительно подумала она, меряя мой истрёпанный, полинявший халат жалостливым взглядом, таким, каким смотрят на грязную нищенку.
-Руби, не шути с этим, там правда очень холодно! – почти в истерике закричала я.
-В этой шубе, - Руби довольно погладила мягкий мех зверюшек, - можно спать, даже на снегу.
-Да, богатый мех, - горько вздохнула я. – Когда-то в юности я тоже мечтала о настоящей шубе, но мама не могла купить мне её.
-А теперь?
-Теперь мне всё равно. Я смирилась с бедностью, - чуть не плача произнесла я. –Ладно, Малыш, бегите, а то опоздаете, - я поцеловала дочь в её не по зиме смугленький, загорелый лобик, с едва заметными белёсыми шрамами от когтей кошки.
-Будьте осторожны там! - закричала я вслед уходящему Володьке. – И приглядывай за сёстрами! Чтобы не позднее восьми были дома!
-Не волнуйся, ма, будем! - махнув рукой, заверил Володька. Дом опустел. Мы остались втроем.
Глава двести двадцатая
Два петуха в одной клетке
Дети ушли, и в доме сразу стало как-то тихо. Измученный длительным перелётом Грэг всё ещё спал, отвернувшись в мохнатую стенку дивана. Его худенькое, совсем не мужское, цыплячье плечико, завернутое в одеяло, то поднималось, то опускалось. Его смешной раздвоенный носик лежал на подушке, а рот был чуть приоткрыт, а милые лепестки ушек всё так же торчали в разные стороны. Прямо, спящий ангелочек-эльф загробного мира Думми, тощенький и до слез отвращения жалкий.
-Спит, - Алекс хотел было, разбудить Грэга, но я предотвратила его:
-Тихо, не буди его, пусть поспит.
-Может, мне спеть ему колыбельную. – Он снова собрался было разбудить Грэга, но больше этого не понадобилось – внезапно, мой «ангелочек» с диким криком вскочил с дивана и бросился прямо на меня. Это был не человек, а зверь - его глаза горели безумием. Он кричал, словно безумец, обхватив ладонями голову.
-Грэг, Грегги, Грэгочка! Что с тобой?! Что случилось?! – стала уговаривать я его. Он тяжело дышал. В широко открытые глаза стал возвращаться разум. Похоже, ему приснился кошмар. – Всё в порядке, Грэг, это я! Ты не узнаёшь меня, свою Лили?! - Вдруг, Грэг зарыдал, по щекам покатились слёзы:
-Сирена, опять эта проклятая сирена!
-Что?! Какая сирена?!
-Тюремная сирена! Она всегда будет будить меня, - ещё трясясь всем телом, как паралитик, зарыдал Грэг.
-Не надо, Грегги, здесь больше нет тюремной сирены! Ты дома, ты дома! – Я хотела обнять своего Грэга, но тут вмешался Алекс.
-Проснулся, припадочный, - недовольно проворчал он. – С добрым утром, ваше величество! – Увидев заросшее лицо Алекса, Грэг снова сердито повернулся на бок.
-Послушай ты, мистер Грэгсон, ты что, собираешься дрыхнуть здесь до вечера? А ну, подымайся, у меня есть к тебе серьёзный разговор.
Почесывая лысую голову, заспанный Грэг опустил тощие, как спички, обезображенные инкрустацией ожога ноги на пол. Алекс с неудовольствием заметил, что на нем не было брюк, а потом он увидел эти синие, покрытые страшными рубцами ноги…
-Где же? Где? – Подслеповатый Грэг шарил своими тощими, узловатыми пальцами по всему дивану.
-Вот, это, кажется, твоё, - Алекс швырнул Грэгу его измятые брюки, которые перед этим достал из-под своего обширного зада.
Грэг с виноватым видом одел брюки и снова уселся на диван. Видимо, после кошмара его ещё мутило, потому что Грэг, обхватив голову руками, уперся взглядом в пол. Снова наступила мучительная тишина. Бессмысленные стрелки часов застыли словно в невесомости. Угасающий после обеда камин догорал. Мы сидели друг подле друга, не зная, что должны говорить. Лишь ходики часов громко отбивали время, да в прихожей была слышна усиленная возня обезьяна, который, угрожающе щёлкая, уже о чём-то спорил с нашим котом Васькой. За окном пушистой дымкой падал снег, от которого в комнате было тихо уютно и бело и почему-то хотелось спать.
-Я сварю кофе, а то мы так до самого Нового Года не проснёмся, - сказала я и вышла на кухню, чтобы поставить чайник на догорающую печь.
Верно говорят – если смотреть на стоящий на плите чайник, то тот никогда не закипит. Чайник закипал целую вечность. Я уже стала засыпать и, положив, голову на ладони, тихонько задремала, но вот противный свист огласил кухню, тощая струйка пара из свистка обожгла мне руку, и я проснулась. Заварив крепкого черного кофе, который мог бы взбодрить даже слона, я сложила кофейник и чашки на поднос, и отправилась в комнату, где сидели мужчины.
О чём шла речь, пока закипал чайник – я могла только догадываться. Когда я с подносом вошла в комнату, то услышала только развязку разговора.
С криком: - «Да, пошёл ты!!!», - Грэг бросился на Алекса. Поскольку тщедушный Грэг был на две головы ниже Алекса – удар пришелся Алексу в грудь. Алекс пошатнулся и отступил назад, но скорее не от боли удара, а от удивления неожиданностью тем, что Грэг посмел напасть на него первым.
Я сразу же поняла, что произойдёт в следующую секунду. Выронив поднос из рук, я рванулась вперёд, чтобы встать между двумя мужчинами. Но было слишком поздно. Сокрушительный удар увесистого кулака Алекса обрушился на голову Грэга. Это произошло в одно мгновение, так что я не могла даже увидеть, куда пришёлся удар. Я только увидела, как Грэг, отлетел в противоположный угол комнаты и, ударившись о батарею, безжизненно сполз на пол.
Грэг не шевелился. Из его ноздрей показались две тоненькие струйки крови. Он был мёртв!
-А-а-а-а-а-а-а-а!!! Ты убил его, Алекс!!! Ты убил его!!! Господи, что же ты наделал!!! – Мне казалось, что моя голова сейчас же разлетится вдребезги. Я упала на колени и, изо всех сил сдавив уши ладонями, закрыла глаза, чтобы не видеть того страшного, что произошло в этом доме.
Когда я открыла глаза, Алекс стоял возле меня с какой-то дурацкой, виноватой улыбкой, дескать, «извини, Малыш, не рассчитал силёнок». Он всё ещё тяжело дышал, сжимая кулак, на котором были остатки крови Грэга. Я встала, и, храбро вытянувшись в полный рост перед Алексом, подняла свой взгляд прямо в его глаза.
-Убей и меня, Алекс. Убей меня, потому что без Грэга я все равно не буду жить. – В этот момент я ничего не боялась. Глядя смерти прямо в глаза, я ждала одного – удара, сокрушительного удара мощным мужицким кулаком, который раз и навсегда покончит с моей несчастной жизнью.
-Да отойди же ты! – раздраженно прикрикнул на меня Алекс и, грубо оттолкнув меня в сторону, направился к неподвижному Грэгу. Он наклонился к лежащему и прислонил свою мохнатую всклокоченную голову к его тощей груди. В гробовой тишине комнаты слышались лишь мои тихие всхлипывания.
-Живой твой Грэг, - с каким-то упреком проворчал Алекс. – Неси сюда нашатырь, живо! Будем воскрешать покойничка, - уже спокойнее выдохнул он.
Окрыленная, я бросилась за аптечкой. Главное – мой Грегги был жив – остальное – неважно.
Маленький пузырёк с нашатыря коснулся разбитого носа Грэга. Грэг застонал и пошевелился.
-Живой, живой! - радостно закричала я и захлопала в ладоши.
-Живой, куда ему деться, - недовольно буркнул Алекс, как будто и в самом деле сожалел, что не убил Грэга. –Дохляк, не умеет драться, а тужа же , на тебе…- лезет… помахать кулачишками.
Я кинулась к Грэгу и нежно обняла его за шею.
-Грэг, Грегги, Грэгочка! Мой миленький, мой бедный мальчик! Ты живой! Живой! А я то думала, этот болван убил тебя! – Видимо, для того, чтобы вызвать во мне ещё большее сочувствие, ушибленный Грэг застонал…- Где больно?! Скажи, где больно, миленький?! – дрожащими от волнения руками я стала ощупывать разбитую голову Грэга.
-О-о-о-о! Моя голова! – Грэг схватился ладонью в области глаза.
-Ну-ка, - я отняла его ладони и обнаружила здоровенную гематому.
-Алекс! Неси снегу! Живо!
Алекс выбежал за снегом во двор, а я осталась подле Грэга.
-Грэг, Грэгочка, ну, что же ты так, мой милый, мой хороший, мой сладкий, мой бедовый мальчик, – юродствующее гладя его разбитую голову, я нежно обнимала его, как только может обнять любящая мать…- Зачем ты полез драться с этим нехорошим Алексом, ведь я же говорила, что он все равно сильнее тебя? Мой бедненький маленький Грэг…мой родненький, мой сладенький мальчик… - Вынувшийся Алекс, безжизненно сел в кресло и опустил руки. С пакета на пол капал талый снег. Розовая лысина «мальчика» забавно торчала из-под моего мохнатого от кофты плеча. Грэг поднял голову, и, сложив бровки домиком, улыбнулся и пожал плечами, будто говоря Алексу – «Вот так-то. Она меня любит». Это был тот самый редкий случай в природе, когда победитель оказался побеждённым.
Понурые, мы снова молча сидели и смотрели, как за окном метёт метель. Мы с Грэгом на постели: он положил свою разбитую голову мне на колени, а я прикладывала к нему мокрый компресс из снега, завернутого в полиэтилен. Алекс сидел надутый, как туча, положив руки на колени и лишь изредка скоса и бессильно поглядывая на нас из-под лобья. Алекс понимал, что проиграл. Алекс не любил проигрывать, но на этот раз он понимал, что проиграл эту решительную моральную битву, проиграл ЕЁ. Проиграл решительно и безвозвратно. Его собственная жена любила не его, а этого наглого пришельца по имени Грэг, хотя он ничем не заслужил этого.
-Так из-за чего была драка? – наконец, прервав тишину, осторожно спросила я.
-Представляешь, этот ублюдок утверждал, что ты не только его жена, но и это всё его, - не в силах изъясниться от давящего горла отчаяния, Алекс обвел пространство глазами, - всё, включая наш дом, - всё, оказывается, теперь его. Это МОЙ дом, каторжный, а ТВОЙ дом – тюрьма! – противно произнес он почти по слогам в самое ухо Грэга, чтобы тот лучше расслышал его. (Это была та последняя соломинка, за которую хватается утопающей, но как глупа была она, эта малодушная, бессильная месть, и понимавший это Алекс, злился ещё больше своему жалкому положению второго мужа).
-Этот дом строил Я, а не ты! – взвизгнул из-под меня упрямый Грэг.
-Всё, хватит, вы оба! Если хотите знать – этот дом записан на меня, так что он принадлежит мне! – «помирила» я мужей.
Алекс не мог возразить мне, потому, что это была правда – официально он всё ещё был прописан в своей, то есть теперь Юлькиной квартире мертвой душой, в чьи обязанности лишь входило регулярно вносить плату за свою долю. Желая немедленно подавить навалившуюся на него мужскую депрессуху, проигравшего в турнире самца-оленя, Алекс встал, достал из буфета «запретную» вишнёвку и, публично раскупорив прямо передо мной, стал наливать себе. Он наливал и наливал, будто для того, чтобы специально досадить мне. Кряхтя, он опрокидывал полную рюмку в рот, злобно сверкая на нас глазами. Наконец, мне надоело это представление.
-Хватит! – закричала я на него и рванула рюмку из рук.
-Отстань, баба, я в печали, и буду пить, сколько захочу!
-Этим себе не поможешь, Алекс! Нужно решать свои проблемы, а не запиать их.
-Решать?! Что решать, когда, ты всё уже всё решила за меня! – низким расстроенным закричал Алекс, грубо вырывая рюмку из моих рук. – Кому сказать, я женился на замужней бабе и теперь состою в гареме у собственной жены. Мужья, по порядку рассчитайсь – первый – второй. Кстати, лысый, а кто из нас первый, а кто второй, а?
-Прекрати паясничать, Алекс, ты пьян!
-А ты хочешь, что я был бы при этом ещё и трезв! Стерва! – Он, было, замахнулся, на меня, но я опередила его, со всего размаху вмазав в его разгоряченное вишнёвкой лицо пакет со снегом.
-На, получи!
Охоломанённый Алекс стоял, глупо хлопая ресницами, на которых росой свисали капли талого снега. От неожиданности холодной примочки, он мгновенно протрезвел.
-Не смей оскорблять мою жену! – защищая меня, мой раненый герой Грэг было снова полез в драку, но я осадила его.
-Не надо, Грегги, не вмешивайся сейчас хоть ты…
Уже полутрезвый, Алекс снова плюхнулся в кресло, и, заложив палец, под нос стал в упор созерцать на Грэга, словно тот был картина в Эрмитаже.
-Слушай, Лиль, а может нам сдать этого хмыря в посольство? Чего с ним мучаться? – вдруг, по-деловому предложил мне Алекс. Я вздрогнула, словно меня ошпарили кипятком. Алекс произнёс это так спокойно, словно Грэг был приблудной собачкой, случайно забежавшей в наш дом, чтобы согреться, и с которой теперь просто не знали, что делать.
-Алекс, милый!- я бросилась перед ним на колени, - ты хороший, ты добрый человечек! Если ты меня хоть чуточку любишь, умоляю тебя, не делай зла Грэгу, ему и так пришлось не сладко! Я люблю его, понимаешь, люблю! Если он погибнет в тюрьме, я тоже не буду жить! Я опять убью себя!– При сих последних страшных в своей нелепости словах я зарыдала, словно ребёнок.
-Хватит, прекрати истерику! Не надо, Малыш – Алекс принялся поднимать меня с колен, но я сопротивлялась, хватая его за ноги.
-Ты обещаешь мне, скажи?! Обещаешь?! – я глядела ему прямо в глаза.
-Хорошо, хорошо, пусть будет по-твоему! Я не трону твоего придурка. Но как мы будем жить втроём? Ты же сама знаешь, что два петуха никогда не живут в одной клетке.
-Я не знаю, Алекс, - честно ответила я, покачав головой. – Но я знаю, что люблю Грэга и от него у меня дочь.
-Дочь. А как же наш брак? По-твоему, выходит, что все наши шестнадцать лет ерунда, фикция? А наши дети? А все эти годы, что мы прожили вместе под одной крышей – бросим их коту под хвост? Забудем, как недоразумение? А дети? Наши дети?
-Коту под хвост, - задумчиво повторил Грэг, реально раздумывая, как же это может быть. Он был слаб в русских идиомах.
-Брак – это ты так называешь состояние, когда двое живут под одной крышей, потому что им попросту некуда идти или же тот дурацкий штамп в паспорте, который словно клеймо связывает наши жизни?
-О чем ты говоришь?
-О нашем так называемом «браке», мой милый Медвежонок, - злобно прошипела я.
-Ты стала такая смелая, всё потому что ОН здесь, - Алекс злобно сверкнул глазами на Грэга.
-Не перекидывай, Алекс, Грэг здесь совершённо ни при чём. Наш брак…этот нарыв зрел слишком давно, чтобы теперь не прорваться. Я давно хотела тебе это сказать, но не решалась только из-за детей. Опомнись, Алекс, мы уже давно не живем вместе. Мы даже спим в разных постелях. Говоришь, дети. Наконец-то ты вспомнил о наших детях. А ты спросил, каково жилось мне с детьми на мой тощий бабий заработок, когда все деньги ты тащил и продолжаешь тащить ей, ЕЙ, своей бывшей!
-Но у меня там сын! Я не мог бросить своего старшего сына!
-Сын?! А ты когда-нибудь хоть раз подумал о нашем сыне Володьке?! Знаешь, каково это отвираться детям: «Деточки, дескать, папочки не будет дома, потому что в воскресенье он снова работает». Знаешь, самое противное, что каждый раз, когда я засыпала субботним вечером, я заставляла поверить себя, что ты действительно уехал на эту свою чёртову работу, пока ты там трахался со своей бывшей! Так было легче думать, чтобы не дать себе сойти с ума от ревности! Легче принять это унижение! И всё это я терпела только из-за того, чтобы у детей был какой никакой, но отец, потому что я знаю, что такое расти без отца! Поверь, тот, кто рос без отца, не пожелает того же лиха своим детям! И я терпела, терпела этот гарем, потому что хотела вырастить нормальных детей, а не озлобленных на весь мир забитых зверьков, каким была я! Спроси себя, Алекс, сходил ли ты когда-нибудь со своими детьми в этот грёбанный Эрмитаж– всё это делала я, я! Значит, пока я жила в твоем гареме – тебя это устраивало, потому что это унижало не тебя, а меня, а когда появился Грэг, ты готов убить его и меня заодно, потому что мужской гарем, видите ли, заедает твою грёбанную мужскую гордость...- Уже не помня себя, я кричала в истерике бессвязные слова, которые казались забавной шуткой, если бы это всё не было горькойи грубой правдой. Вся накопившаяся обида и боль вырывались из меня, словно лава, из давно потухшего вулкана. Я выкладывала Алексу всё, что накипело на моей израненной душе за все эти долгие годы. Алекс только стоял, и, от удивления раскрыв рот, наивно хлопал глазами, словно только что узнал всю правду, давно уже известную ему самому. - …А теперь мне всё равно, можешь убить меня, если хочешь, потому что я сама не знаю, что делать, - махнула я рукой, закончив свою печальную исповедь нелюбимой жены..
Алекс тяжело дышал. От волнения его толстое лицо сделалось красным, как кусок парной говядины.
-Я лучше убью его! – воинственно заорал Алекс, грозно направляясь к перепуганному Грэгу.
-Ты не сделаешь этого, потому что ты любишь меня, – спокойно ответила я. Алекс опустил руки и снова плюхнулся в кресло. – Ты же знаешь, Алекс, они – моя семья, такие же, как и ты с детьми. Значит, мы будем жить все вместе. Другого выхода у нас всё равно нет. Когда дети вырастут – можешь идти к своей Юльке на все четыре стороны и жить там. Но только, когда дети встанут более или менее на ноги. Я не хочу, чтобы моего Вову вместо университета забрали в армию. Ведь ты сам прекрасно знаешь – с сыновьями матерей-одиночек у нас в России не очень-то церемонятся. Я не хочу, чтобы мой сын, вместо учёбы, маршировал в батальоне. А Ксюша – ведь она так любит тебя, Алекс.
-Мужской гарем, это же чёрт знает что! Сексуальная революция! – уже вконец расстроенный моим внезапным бунтом, Алекс почесал мохнатую голову.
-По-твоему, когда я играла роль нелюбимой жены в твоем женском гареме – это было в порядке вещей?
-Заткнись!
-Когда я терпела твои измены с Юлькой! Когда ты возвращался домой и подолгу затем отмачивал свой пенис в душе, это то же было нормально?! – Я чувствовала, что снова начинаю выходить из себя. Это был бунт. Только уже не тот великий, бессмысленный и беспощадный русский бунт, а мой личный семейный «бабий» бунт…если хотите, бунт забитой русской бабы.
-Заткнись!
-Что, тяжело слышать правду, милый мой, ненавистный супруг?!
-Зачем ты говоришь это при нём?! Ты хочешь унизить меня?! Хорошо, как хочешь, я вернусь к ней, но учти, это произойдёт гораздо раньше, чем ты думаешь!
-Можешь проваливать туда хоть сейчас! Только вот что, милый Медвежонок, запомни мои слова - ты ей совсем не нужен и никогда не был нужен! На самом деле, ей нужны только твои денежные подачки, да твой большой член в койке! Разве ты забыл, как ловко она отобрала у тебя квартиру?! А когда ты постареешь и станешь совсем слабым и ненужным, как мужик, она вышвырнет тебя из своей жизни, как это было тогда, когда сгорела твоя халупа, и мы стали бомжами, или когда она нашла себе более денежного хахаля! И если бы не мои деньги – до сих пор жили бы на улице! Если я тебе нагрубила, то прости, мой милый, но я должна была рано или поздно вскрыть этот нарыв, чтобы выпустить наружу словесный гной в виде правды-матки. Я не могла больше лгать ни тебе, ни себе!
-Всё, после этих слов между нами все кончено! Можешь оставаться тут со своим американским зэком, а я ухожу. – Алекс встал и в подтверждении своих слов решительно направился к двери.
-Алекс! Алекс! Постой, опомнись! Я пошутила! Я очень неудачно пошутила! – Но Алекс уже не слушал меня, словно истеричная баба он стал собирать свои чемоданы, с показной нервической беспорядочностью швыряя туда свои смятые рубахи.
-Алекс, милый, пойми, ты не нужен им! У тебя есть семья – это я и мои дети, ты должен отвечать за них!
-Своего американ;са (он нарочно произнёс это слово с последним ударением на о) ты тоже причисляешь к детям?
-Прекрати, Алекс, - попыталась оборвать я его злой пьяный сарказм, но Алекс не унимался. Он был на взводе. Он наступал. Подойдя к Грэгу, он «дружески» обхватил его худые плечи своей огромной ручищей и приставил к нему своё заросшее большое лицо. (Отчего они сразу стали похожи на неразлучного собачью парочку – огромного мохнатого сенбернара Буки и его крошечного лысого друга чихуахуа Личчи из Диснеевского фильма).
-Послушай, Грэг, перед тем, как уйти, я должен открыть тебе ещё одну правду – последнюю. Знаешь ли ты, что в её гареме мы с тобой не одни. Кроме нас с тобой, официальных мужей, у неё ещё два наложника – это уже известный нам губернатор и её доктор.
Грэг вытаращил на Алекса подбитый глаз.
-У-у-у-у-у, Грэгсон, да ты видно не в курсе, - уже пьяный, Алекс нарочито мощно дыхнул в лицо Грэга вишнёвым перегаром. – Разве она не рассказывала тебе перед свадьбой о своем чудесном докторе, который трахал её на столе прямо в своём кабинете.
-Алекс! Не надо этого! Прошу, пожалуйста! – Я буквально повисла на руке Алекса.
-Цыц, баба, заткнись, когда разговаривают мужики, - приказал мне Алекс, грубо отстраняя от себя.
-Какой ещё доктор? – недоверчиво спросил Грэг, вопросительно глядя на меня.
-Доктор Фрейд. О! – Алекс многозначительно поднял палец кверху.
Я опустила голову и спрятала лицо в ладони. Я не ожидала такого подлого удара в спину от Алекса.
-Какой доктор, адвокат Карбински? – Я заметила, как нос Грэга заметно заострился, а лицо осунулось ещё больше.
-Какой Карбински? Я не знаю никакого Карбински, - пьяно замотал головой Алекс. – Я говорю о докторе Ханко?
-Ханко? Кто это?
-Её личный психиатр. Впрочем, наша благоверная жёнушка сама расскажет тебе обо всём. Давай, Лили, расскажи это так, как ты рассказывала мне перед свадьбой. Оба мужчины вопросительно уставились на меня.
Я не смогла ничего прочитать в глазах Грэга, потому что опустила голову. Его вопрошающий взгляд теперь было самое страшное для меня. О, лучше бы меня постиг удар, и я умерла прямо сейчас, в этот момент. Господи, за что же мне всё это? За что же Алекс мучает меня так? Подло, нечестно– выстрел в спину из-под тяжка. Знаю, что ТЕПЕРЬ не виновата, но стыдно, стыдно. Стыдно перед Грэгом. Я чувствовала себя, как на допросе в тюрьме. О, я предпочла бы, чтобы меня расстреляли в это самое мгновенье, чем терпеть эту чудовищную моральную пытку страшного суда. «Нет, нужно ответить Грэгу прямо сейчас, иначе это никогда не кончится». Как говорится, лучше ужасный конец сейчас, чем ужас без конца.
-Я сделала это…я спала с ним, чтобы выйти из психиатрической больницы, - тихо ответила хриплым голосом и тут же спрятала лицо в ладони.
-Сделала что?! – с садизмом повелителя закричал Алекс. – Договаривай!
-Я спала с Ханко, - полуживая, произнесла я. - Я спала с ним, чтобы получить свободу… иначе бы он никогда не выпустил меня из психиатрической больницы… чтобы найти Руби. – Но в то же время, когда я произнесла эти жалкие слова оправдания, мне стало значительно легче, словно с моего сердца спал тяжеленный камень. Теперь несчастный Грэг знал всё. Пусть же судит меня…
-Гад, я убью его! Скажи где он, скажи! Я убью этого подонка! – взвился Грэг, сжав тощие кулаки.
-Ха-ха-ха! Хватит, ты уже однажды «убил» губернатора! – засмеялся Алекс, но Грэг даже не обратил внимания на его ядовитую шутку, он подбежал ко мне и сел на колени подле меня.
-Лили, не волнуйся, я тебя ни в чем не обвиняю, ведь я был мёртв столько лет, - Грэг отнял ладонь от моего заплаканного лица. - Только скажи, где он? Я убью этого мерзавца, который шантажировал тебя! Мне всё равно ничего не будет за это, даже если меня застанут на месте преступления, то никто не сможет опознать меня, ведь Грэга Гарта больше не существует. Он умер, а мёртвым смерть не страшна.
- Не психуй, герой. Уже убили! – недовольно проворчал Алекс.
-Как?! Где?! Когда?!
-Его сбросили с водопада. – Грэг как-то странно посмотрел на Алекса, словно тот был умалишённый. –Не бойся, это сделал не я! – огрызнулся Алекс, заметив его взгляд. – На, вот, читай, если ты мне не веришь! – Алекс небрежно швырнул в руки Грэга пожелтевшую газетную вырезку. Надвинув на нос очки, Грэг приставил клочок к носу и прочёл заголовок: «Загадочное убийство известного психотерапевта Николаса Ханко – знаменитого автора широко известного метода «отрицания действительного»». - Грэг внимательно прочёл всю статью. Затем снял очки. Его взгляд был отсутствующим.
-Ещё один, - едва слышно прошептал он.
-Что ты сказал, Грэг? - не расслышала я.
-Нет, теперь это неважно, - как-то рассеянно ответил Грэг. – Он мертв.
Снова в комнате воцарилась мертвенная тишина, подтверждаемая лишь жужжанием редкой зимней мухи, вертевшейся возле пролитых чашек с кофе.
-Отбой, - заключил Алекс и, взяв метлу, пошёл собирать разбитые осколки сервиза. Теперь мне стало ясно, что Алекс никуда не уедет. Он сдался, и всё останется, как оно есть.
Потом я ещё много думала над случившимся, над гаденьким проступком Алекса, который он провернул перед Грэгом с этим доктором Ханко. Его внезапная подлость была ни чем иным, как … слабостью. Алекс проиграл, но пресловутая, ненавистная мне мужская гордыня не разрешали ему просто так отдать меня моему «воскресшему» мужу Грэгу. Хотя Алекс никогда и не любил меня, как женщину, а, наоборот, часто унижал и презирал меня за мою беспомощность, как глупую жену-ребёнка, он не мог и оставить нас с Грэгом в покое. ТАМ же приходящий папаша и «верный» муж действительно был НИКОМУ НЕ НУЖЕН со своими отеческими заботами, разве что его деньги…
-Странно, - глядя в пустоту, усмехнулась я, - в детстве я всегда мечтала иметь трех детей, но иметь двух мужей – это, пожалуй, уже слишком. –Я улыбнулась едва заметной глупой улыбкой. Алекс только фыркнул, словно морж, но ничего не ответил. Грэг сидел молча. Вдруг, Грэг вздохнул и грустно произнёс:
-Видно, ничего не пописаешь, такова уж судьба.
Алекс прыснул смехом и выронил метлу:
-Не попишешь, чурка нерусская.
-Я и сказал, против судьбы не пописашь.– Как ни расстроена я была, но тоже, зажав рот, расхохоталась. Грэг сидел и удивленно смотрел на нас своим распахнутым удивленным взглядом грустных глаз.
-Это против ветра не поссышь, а судьбу изменить всегда можно! Вот возьму тебя, маленький мерзавец, и раздавлю, как клопа – и делу конец. Раз ты всё равно умер, лишняя смерть тебе уже не повредит, – весело заявил Алекс, при этом недобро плюхнув широкую ладонь на лысину Грэга.
-Алекс, Грэг, - не надо все сначала. Мы и так наговорили друг другу порядочных гадостей. Я не хочу, чтобы в этом доме жила ссора. Помиритесь, умоляю вас! Сделайте это ради меня, ведь мне и так осталось совсем немного. – Я взяла ладони обеих мужчин и положила их одна на другую, прикрыв их снизу и сверху своими ладонями – получился порядочный многослойный пирог.
-Американский пирог, - грустно улыбнувшись, подтвердил Алекс. Грэг только удивленно покосился на него.
-Ну что, мир?
-Мир, - вздохнув, хором ответили мужчины. Похоже, они оба порядком устали, и им теперь было все равно.
Глава двести двадцать первая
Сестричка
Между тем стало темнеть, а дети все не возвращались. Предчувствуя неладное, я начала нервничать. Не находя себе места, я металась из угла в угол, в то время, как мои мужчины, понурые и уставшие после своей «дуэли» сидели рядом против друга.
-Ну, чего ты мечешься, придут они! - грубо проворчал Алекс.
-Позвони, позвони ещё раз! - не унималась я.
«Абонент временно не доступен», - послышался из трубки женский металлический голос. Господи, как же я ненавижу этот «Абонент временно не доступен». Хотелось вырвать трубку из рук Алекса и расколоть её на тысячу кусочков, вдребезги, непоправимо, только за то, что вещь сейчас бесполезна, когда она так нужна, но я знала, что этим я окончательно оборву ту единственную нить Ариадны*, которая связывала нас с детьми.
Выхватив телефонную трубку, я лихорадочно стала набирать Володин номер, но упрямый голос с неизменным упорством отвечал ненавистную фразу, а я с тем же упорством продолжала набирать длинный номер. Мои пальцы играли на клавишах телефона автоматически, словно давно проигранный аккорд на рояле.
-Прекрати, так ты только доведешь сама себя! Володька большой парень, с ним ничего не случится!
-Володька то большой, а вот Руби маленькая! – почти заорала я на него, отплевываясь брызгами слюны из пересохшего рта. Грэг и Алекс смотрели на меня широко открытыми глазами, должно быть, они решили, что я теперь окончательно спятила от волнения. – Грэг, Грегги, Грэгочка, - я бросилась к Грэгу и схватила его за запястья, - ты же помнишь, что наша Руби всё время попадала в какие-то переделки! Наверняка помнишь, когда малютке Руби едва исполнился год, она попыталась оседлать кота, а тот исцарапал ей лицо! Помнишь, как ты возил её к доктору за сотни километров?! Малютке тогда чудом удалось спасти лицо! Господи, на ней до сих пор остались шрамы от кошачьих когтей. А потом, помнишь, когда мы бежали из Коста-Рики, едва мы отплыли от берега, как она забралась в иллюминатор, и нам пришлось вытаскивать её при помощи масла! А потом, она потерялась в Дании, я тогда чуть было не сошла с ума! В тот день я поседела, как лунь! Вот, смотри, я и сейчас седая! – в жоказательство я сняла парик и показала Грэгу обнаженную голову. Несмотря на то, что он сам был лысым, Грэг с ужасом и болью смотрел на мои редкие, похожие на пух, вьющиеся волосёнки, на круглом и страшном, как у новорожденного младенца черепе. – Только теперь ещё и лысая, - с грустью добавила я, с садомистским удовльствием наслаждаясь сворим падением в глазах любимого Грэга.
-Ты ничего не рассказывала мне об этом, - печально произнёс Грэг, жалостливо глядя на меня подбитым глазом.
-Ещё бы, если бы я рассказала – ты тоже бы поседел.
-Да что случилось? – наконец, вмешался Алекс. Ему стало любопытно побольше узнать о моей таинственной красавице-дочери.
-Ей было три, - Алекс как-то сразу скис, вспомнив, что взрослая Руби отыскалась только сегодня. – Так вот, когда мы были в Дании, в замке Кроненбург, стоило мне отвернуться, как она забралась на самый высокий бастион и разгуливала там. Клянусь тебе, я даже не знаю, как она туда попала! Оказывается, пока Руби забиралась по лестнице, я следила за чужой девочкой в таком же платье и в таких же колготках. Представляешь, какой ужас я испытала, когда поняла, что потеряла свою дочь в чужой стране! А потом я увидела её наверху! О, я думала, что меня сейчас же хватит удар! Если бы не пожарный, который полез её снимать, наша девочка сорвалась вниз и разбилась бы о камни! - Страшные кадры погони за ребёнком, снова пронеслись в моем мозгу, меня начло трясти, и я заревела.
-Хватит заливать, - махнул рукой Алекс.
-Так это была не самоубийца?! – удивленно закричал Грэг, вытаращив от страха глаза.
-Нет, это была не та чёртова Офелия, о которой ты подумал – это была наша дочь Руби. Руби – непослушная девчонка. Бедовая моя г-о-о-о-ловушка!- запричитала я.
-Прекрати реветь, кажется, есть! - оборвал меня Алекс.
Я услышала долгожданные длинные гудки. Моё сердце замерло, перестало биться. Я вся превратилась в слух. Наконец, раздался странный щелчок, и я услышала голос сына:
-А-л-л-л-ё-ё! –Мне он показался циничным или же пьяным.
-Да, да. Хорошо, - неужели, Алекс мог так спокойно разговаривать с сыном, когда было уже почти девять часов, а на улице темно, хоть глаз выколи.
Не помня себя, я подскочила к трубке и, от волнения рванув мобильник вместе с рукой Алекса, заорала во всю трубку:
-Немедленно возвращайтесь, немедленно!!! Домой!!!
-Да, мать … как всегда волнуется, - спокойно пробубнил Алекс, - ну всё, давай.
-Дай трубку, трубку дай!!! – Я вырвала трубку из ладони Алекса, но было уже поздно – короткие гудки прервали всю мою надежду на разговор сыном. Я попыталась перезвонить. «Абонент временно не доступен», «Абонент временно не доступен», «Абонент временно не доступен». Сытый моими постоянными звонками, сын отключил мобильный.
-Чего ты такая нервная?! Они уже едут!
-Едут, едут! Ты хоть спросил, где они?! Папаша! А ты чего жмешься, как блаженный! - с раздражением накинулась я на ни в чём не повинного Грэга.
-Прекрати, иди в душ, помойся. Тебе сразу же станет легче, - спокойно посоветовал Алекс.
-Я слышала музыку! Музыку! Они в каком-то клубе! Они пьяные, с ними может случиться беда!
-У тебя очередная климактическая паранойя, Малыш! Иди, помойся –станет легче.
Фыркнув, я схватила полотенце и побежала в душ. Прохладные струи нежно обволокли моё истерзанное тело, и мне действительно стало как будто легче. «Они едут. Чего психовать? Они едут. И зачем я набросилась на Грэга?» И всё-таки на сердце было как –то неспокойно.
Между тем материнское сердце меня не обмануло. У «деток» была своя программа.
Экскурсия на выставку Куиндже отменилась сама собой, когда проезжая мимо Палас Отеля, Руби громко скомандовала единственное на весь свет интернациональное слово: «Стоп!»
-До Русского Музея, - улыбаясь, поправил Володька, – мы ещё не приехали. Таксист было снова тронулся в путь, как Руби снова решительно остановила его:
-Стоп!!!
-Так мы едем или нет?!
Руби замотала головой, замахала руками, словно глухонемая. Она сунула таксисту пятисотдолларовую купюру и, открыв дверь, решительно вышла.
-Вот ненормальная! Руби, стой! Куда?!
-Это не деньги, молодой человек, давайте рубли! Четыре тысячи пятьсот!
-А будьте вы прокляты! – Володька швырнул таксисту пятитысячную купюру и, схватив пятьсот её долларов, побежал за Руби.
-Стой, дура, мы ещё не приехали!
-Приехали, приехали! – повторила Руби, увлекающее махнув рукой брату.
-Разве мы не едем на выставку Куиндже? – спросил удивленный Володька.
-Не хочу Куиндже! – вдруг, резко повернувшись, капризно отрезала Руби.
-Стой, куда ты, американская кукла?! – Володька выбежал из такси, держа за руку Ксюшу, словно Винни воздушный шарик вместе с его Пятачком. Но гордая Руби будто не замечала их. Решительным шагом она направлялась к входу в отель. –Куда?!!
-Номер, номер, - залепетала Руби.
-Ты сняла номер в этом отеле?! Номер?!
-Да, да! – закричала Руби, обрадованная тем, что её наконец то поняли. Она схватила брата за руку и повела в отель.
Удивленный швейцар снова открывал двери прекрасной девушке в дорогой шиншилловой шубе. Стеклянный лифт возносил их ввысь. Володька и Ксюша, открыв рты, вертели головами, осматривая всю эту недоступную для них роскошь.
-Войдите! – Руби торжественно распахнула дверь в сказочный дворец.
-О-ба-на! Вот это красотища! - присвистнул Володька. – И это все твоё?
-Твоё, - довольно повторила Руби за Володькой.
-Я же говорил - её папаша миллионер! – воскликнул Володька, обращаясь к перепуганному неожиданным развитием событий комочку- Ксюше.
-Откуда ты знаешь? – робко спросила Ксюша.
-Надо было учить английский, преподобная Ксения. Я слышал, как мать говорила, что её отец Барио. А Коди Барио, будет тебе известно, – это губернатор Флориды. Откуда, по-твоему, у неё такие бабки, а?
-Тише ты, кажется, она всё слышит.
- Она всё равно ничего не понимает. Послушай ты, американская кукла, скажи, откуда у тебя такое бабло, чтобы купить всё это, а?! - Руби только кивала головой в ответ. - Дура размалёванная, американская кукла, девка, - любезно улыбаясь, произнёс Володька.
-Володя, прекрати! Как тебе не стыдно – она ведь наша сестра!
-Видишь, наша сестрица ничего не понимает. Пока она жила в своей Америке, она начисто забыла русский, так что при ней можешь болтать о чём угодно. Руби! Твой батька губернатор?! – заорал ей прямо в ухо Володька, словно Руби была глухая.
-Так спроси её по-английски, раз ты сам такой умный, - обиженно предложила Ксюша.
-По-английски?! – растерялся Володя, почёсывая голову.
-Да, да, спроси! Спроси! Что, не можешь?
-Не могу, - выдохнул Володька. – Понимать – понимаю, а говорить - не могу.
-Тогда чего дразнишься?
-Забей. Давай лучше наслаждаться всем этим! Дома ты такого не получишь
-Шампанского? – предложила Руби.
-Чего она хочет?
-Кажется, шампанского!
-Где же мы возьмём ей шампанского?
-Это, она нам предлагает! О, ё, сестрица, ты класс, давай сюда!
-Но мама запретила…, -видя, что слишком далеко зашедшая шалость брата начинает принимать неприятный оборот, испуганно заканючила Ксюша.
-Мама много чего запрещает. Расслабься, Ксюшка, если ты готовишься в свой монастырь, то можешь не пить, я тебе не мешаю, только я хочу расслабиться, не то от этой долбанной школы у меня мозги съедут, - насмешливо произнёс Володька.
-Чин-чин, - улыбнулась Руби и красиво осушила свой игристый бокал блестящими напомаженными губками.
-Чин-чин, сестренка, - на зло сестре Володька демонстративно - неряшливо выплеснул бокал в рот, словно опрокинул рюмку. – Видя «усердие» брата, Руби громко расхохоталась. Весёлые пузырьки начинали ударять в голову. Обстановка становилась все более дружеской и непринужденной, хотя брат и сестра не понимали друг друга – «моя твоя не понимать». Руби заказала ланч, и через секунду в дверь позвонили.
-Мисс, ваш заказ! – услужливый официант принёс огромный серебряный купол, под которым ютились крошечные тортинки с икрой.
-Рыпьи яишки, - захохотала Руби, беря крошечные тортинку двумя намоникюренными пальчиками, стала соблазнительно есть, смакуя и, обволакивая пухлыми губками каждый кусочек.
-Вот это жизнь! Вот это я понимаю – всё включено! – вздохнул, Володька. – Ксюш, присоединяйся!
-У меня пост, - буркнула Ксюша и грустно отвернулась.
-Вот тюкнутая. Ну, как хочешь, а мы с Рубкой будем есть всё! – Руби подняла брови и удивленно кивнула на Ксюшу.
-Вегетарианка, - кратко пояснил Вова. – Пост у неё. Травку ест, понимаешь, травку!
-А-а, кафка, - Руби понимающе закивала головой. Она позвонила по телефону. Через несколько минут тот же официант принёс варёной спаржи.
-Кафка, - пояснила Руби.
Володька презрительно расхохотался, глядя на опешившую Ксюшу.
-Ну, хватит, я еду домой! - обиделась Ксюша.
-Прости, сестрица, я не хотел смеяться над тобой, но ты сама напросилась. Ладно, расслабься, будь, как дома. Вряд ли когда-нибудь нам удастся побывать в президентском номере Палас Отеля.
-О, смотрите, настоящее джакузи! – восторженно заорал Володька. – Вот это да!
Улыбающаяся Руби нажала на кнопку, и бурлящая вода стала заполнять обширную ванну. Володя затрясся от предвкушения удовольствия.
-Можно? –Руби только загадочно кивнула в ответ. – Ну, ты это, иди, - замахал он на Руби руками. Руби как-то загадочно хихикнула и скрылась.
Володя разделся и лег в бурлящую ванну, в ту самую, в которой несколько часов назад отмокал от тюремной грязи Грэг.
-О, ё, моя богатая сестренка, это самое лучшее! – Повинуясь инстинкту ванной комнаты, Володя запел. – Пуская шипящих соляных свинок, он хохотал и строил пенные замки. Бурлящее тепло проникало в каждую косточку, мерное бульканье убаюкивало, и Володя закрыл глаза от удовольствия. Разве он мог бы подумать о таком в своем деревенском доме, где он мог принимать «джакузи», только пукая в ванну.
Вдруг, он услышал едва слышный всплеск и почувствовал чьё-то мягкое тело, погрузившееся рядом с ним. От неожиданности Володька подскочил и прижался к стенке джакузи. Лихорадочно стирая едкую пену с лица, он попытался открыть глаза. Защипало. Тут он услышал тоненький женский смех. Володька открыл глаза, и тут же они сами собой сделались большими, так что едва не выскочили из орбит - вместе с ним в ванне сидела Руби – его родная сестра! Абсолютно голая!
-Ты что обалдела? Эй, сестрица, а, ну, вылезай, - заикаясь, залепетал Володька, прикрывая руками свой «срам». Но сестрица и не думала «вылезать». Похоже, ей тут было вполне комфортно, и она, как будто ничего не происходило, расслабившись, наслаждалась теплом душистой ванны.
Володька был без трусов. Точнее они были, в чем мать родила… обоих. От стыда он готов был провалиться сквозь землю. Он просто не знал, что делать с ошалевшей бесстыдницей-сестрицей, так бесцеремонно залезшей в его ванну. Его лицо было пунцовым, как помидор. Нахлобучив на себя пены, он попытался спрятаться за ней, но к своему ужасу понимал, что шипящая пена катастрофически тает, и через несколько минут он останется совершенно голым перед своей сестрой. Но и это было не самое страшное. К своему ужасу Володька понимал, что он возбуждается.
Это отвратительное чувство, когда сердце начинает бешено биться, а член, наливаясь кровью, независимо от его воли начинает вздыматься, было хорошо знакомо ему. Он уже испытывал подобные «чувства», когда ночью, тайно, закрывшись одеялом, в душном пространстве пропахшего потом пододеялья, освещенным лишь тусклым светом фонарика светящейся ручки-фонарика, принимался рассматривал хорошеньких «заек» «Плэй Боя» в фривольных позах или с замиранием сердца читать немыслимые статьи желтой газетенки «СПИД - инфо»*, которые большей частью дают неверное представление о сексе у подростков. Поскольку всякие разговоры о сексе в моем доме были под негласным, но чудовищным запретом. Эту «литературу» взрослеющий Володька покупал на последние деньги, оставшиеся от школьных обедов, и целые кипы подобной «литературы», которую он, прочтя, всякий раз прятал под кроватью, уже скопились в его подкроватном тайнике, так что там уже образовалась порядочная библиотека Амура.
Теперь одна из этих женщин была прямо перед ним. Она улыбалась, соблазняла, была пьяна и доступна. Но она была его собственной сестрой – родной сестрой. Это обстоятельство шокировало. Крепкая испарина выступила на его лбу, он стал задыхаться в тягучей обстановке душистой ванной соли и сладковато-тошнотворного разврата.
Заметив неподдельное смущение и ужас в совершенно растерявшихся глазах брата, Руби игривым движением разгребла вокруг себя пушистую мыльную пену, обнажив плотную загорелую грудь с колкими шоколадными сосками.
-Так лучше видно? – Бедный Володя был ни жив ни мёртв. Он впервые видел перед собой обнаженную женщину. Казалось, от сильных ударов сердце готово было выскочить из груди, в глазах поплыло и завертелось с бешеной скоростью. – Послушай, мой милый братец, ты прям как девственник на траходроме. А-ха-ха-ха! - вдруг пошло и весело расхохоталась она. - Расслабься же, я не укушу тебя, –Положив красивые ладони на шею брата, Руби стала делать недвусмысленный массаж. «Что творит эта сука!» - Володьке показалось, что он сейчас же потеряет сознание от близости её упругого загорелого тела.
Трясущимися ладонями Володя прикоснулся к её шероховатым соскам и непроизвольно стал их теребить. Взглянув вниз, Руби сразу же всё поняла.
-Нет, что ты, нам с тобой нельзя, - снисходительно улыбаясь, словно маленькому мальчику, пояснила брату Руби, отстраняя от себя Володину ладонь. – Ведь мы с тобой брат и сестра. Как-никак нас обеих когда-то приютило одно чрево нашей матушки. – Послушай, малыш, - вдруг наклонилась она к самому его уху, - если тебе нужна девчонка на ночь, то так и скажи - могу заказать. Здесь с этим без проблем. Можно даже девственницу, если хорошо доплатить…
Володя дернулся прочь, словно Руби была электрическим феном, случайно брошенным в воду, но, неловко поскользнувшись, снова упал в пену. Его вылупленные от ужаса и непонимания происходящего глаза следили за каждым её движением, словно она была диким зверем, готовившимся разорвать его на части. Из всей фразы он только понял, что Руби предлагает себя в качестве любовницы.
-Погоди, ты что, и вправду девственник?! – удивленно спросила Руби, поднимая его ладонями за подбородок. Неописуемое отвращение кольнуло в сердце Володьки, когда он увидел перед собой глаза собственной матери, только это были совершенно другие глаза – смеющиеся, горящие похотью и насмешкой над его непроизвольной, мальчишеской эрекцией. При этой чудовищно мысли, что его родная сестра хочет отдаться ему прямо в ванне, ком тошноты подступил к горлу подростка, и его чуть было, не стошнило тут же от волнения прямо в воду.
-Сука! – заорал он, и, вскочив, прямо в мыле бросился из ванны, стыдливо прикрывая вздымавшийся член ладонями. Вдогонку ему раздался душераздирающий смех Руби, который жутким звоном отозвался в его ушах. - Дура! Ненормальная! Психичка! - уже из-за дверей джакузи послышался удалявшийся голос убегающего прочь Володьки, который выкрикивал ругательства и оскорбления в адрес своей бесстыжей сестрички, но Руби то ли не слышала, то ли не понимала, она всё громче и громче хохотала, пока сама совершенно не выбилась из сил.
Накинув на себя первый попавшийся халат, он на бегу бросился в другую душевую кабину. Прохладная вода ударила в затылок и вернула его голову к мысли. Только спустя несколько секунд он понял, что моется прямо в халате и что это не его халат, а, о ужас, женский халат - халат его сестры. Дорогой махровый халат безвозвратно промок и повис неприятным грузом. Володьке было противно, что ему придётся отвечать ещё и за испорченный халат перед сестрой и объяснять ей, почему он полез мыться в халате.
-Да, пошли вы все, буржуи! - наконец, подумал Володька, и, скинув халат, со всей злости швырнул его об пол, стал топтать махрового «буржуя». Ему стало значительно легче.
Когда он вышел из душевой кабинки, то заметил, что Руби в ванной уже не было, а все его вещи лежали нетронутыми, как и лежали. Поспешно натянув на себя одежду, Володька вышел в гостиную. Как это ни удивительно, но Руби уже сидела при полном параде, она даже успела сделать себе лёгкий макияж, и как ни в чём ни бывало, потягивала соломинку молочного коктейля, весело беседуя с Ксюшей. И вот удивительно, несмотря на то, что каждая из сестёр говорила на своём языке, они прекрасно понимали друг друга. После каждой фразы сестрицы одновременно разражались звонким девичьем смехом.
Руби весело махнула ему рукой, дескать, присоединяйся, и намекающе подмигнула глазом. Хоть его эрекция уже прошла, Володька все ещё никак не мог опомнится от происшествия в ванне, и поэтому стоял как истукан, недоверчиво косясь на Руби. Ему почему-то было стыдно перед Руби, за то что она застала его обнаженным и видела его вздымавшийся от возбуждения неуправляемый член. То самое сокровенное, что он скрывал от всего мира, теперь было известно ей – его бесстыжей сестрёнке. Он был готов провалиться на месте, лишь бы больше никогда не видеть свою новоявленную сестру, и не быть в этом проклятом роскошном номере.
-А мы собираемся по магазинам, - весело заявила Ксюша . – Руби хочет купить матери подарок. Ты идешь с нами?
В воздухе разлился приятный запах денег. Несмотря на свой юный возраст, Володя хорошо различал этот запах, как смог бы различить его каждый выросший в нищете подросток.
-Конечно иду, - радостно отрапортовал он. - «Ну, теперь берегись, моя богатая сестрица, теперь –то я раскручу тебя по полной», - скрипя зубами подумал Володька. –«Попомнишь ты ещё своё джакузи в президентском номере».
Свежие и смеющиеся, они втроём вышли на Невский. Как галантный джентльмен, Володя взял сестер под руки и, перекрывая движение прохожим, весёлая компания хохочущих молодых людей направилась в сторону самых дорогих магазинов. А праздничный Невский шумел в предновогодней лихорадке. Новогодние огни магазинов манили покупателей своими недешёвыми распродажами.
Подобно мне, Руби была заядлая шопоманка. Когда она попадала в магазин, то забывала все на свете, и словно попадала в другой мир – мир всевластия денег.
Володька сразу понял это, когда они зашли в первый же магазин. Им оказался небольшой бутик, торгующий головными уборами. Не успели они оглянуться, как на Ксюше появился роскошный меховой берет из норки.
-Но это же чудовищно дорого.
-Дорого, дорого, - улыбаясь повторила Руби, одевая на головку сестры белоснежное чудо. Моя новая вязаная шапочка, связанная специально для Ксюши, тут же отправилась в ближайшее в мусорное ведро. Ошалелый Володька тут же схватил первопопавшуюся шапку из коричневой норки и положил её на кассу.
-Это зачем? – спросила удивленная Ксюша.
-Это для меня, - цыкнул он сквозь зубы.
-Ты чего, братишка, это же женская! - веселым голоском засмеялась Ксюша. Поняв «апломб» Володьки, Руби тоже прыснула со смеху, но, не глядя, оплатила и эту незапланированную добровольно- принудительную «покупку».
-Прости, Руби, я не знал, - виновато затоптался Володька. - Но Руби сразу все поняла. Своим утонченным вкусом опытного шопоголика она безошибочно подобрала брату несколько сногсшибательных модных шапок, которые тут же оказались купленными. Как и не хотел он обобрать Руби, Володьке стало как-то не по себе, когда он увидел итоговую сумму, высветившуюся на табло кассы. «Это хорошим не кончится», - мелькнуло у него в мыслях, он тут же вспомнил, как мать учила его: «Человек за всё должен платить сам». Кто знает, чем могут вылиться для него эти дорогие покупки сестры. Ему снова стало стыдно, что он, мужчина, и не может купить себе даже самого элементарного.
-Хватит, Руби! - дернул он разошедшуюся сестру за руку. – Уже поздно, нам надо возвращаться домой. Домой! Слышишь, домой! Идем, идем…
-Идём, - хитро улыбаясь подтвердила Руби. Володя оглянулся. Как раз перед ними простирался обширнейший супермаркет мужской одежды «Онегин». Володька безжизненно шлепнул по лбу ладонью. Он понял – Руби не остановить.
И это правда, шопомания – болезнь, которая порой бывает даже сильнее наркотической зависимости. В особенности, когда у тебя есть шальные деньги, к этой зависимости ты привыкаешь слишком быстро и вскоре входишь в настоящий раж покупок. В особенности это касается женского пола, потому как женщины – признанные собирательницы, в отличие мужчин-охотников, которые привыкли добывать свои деньги сами. Если такая заядлая шопоманка разойдется, то её практически не остановить, пока в бесчисленных магазинах она не истратит свои последние деньги. На языке шопоголов это называется «выйти в ноль».
Не успели они провести в магазине и тридцати минут, как Руби превратила его в настоящего джентльмена. Володька не сопротивлялся – он догадывался – ломаться и строить из себя скромника было бы просто глупо…и потом, всё это ему чертовски нравилось. Войдя во вкус шопоголика, он тоже поддался неуёмному порыву Руби, и теперь сам не мог остановиться. Впервые жизни он сам мог выбирать себе одежду…правда не без помощи голубой кредитки – маленького джина – божка каждого шопогола, исполняющего любые его желания. «Чего угодно, повелитель?» Но какая в том была разница. Впервые в жизни он мог не просить у матери её жалкие, выстраданные слезами и унижением, гроши. Он чувствовал себя «на коне», как будто попал в мир богатых людей, сам не замечая того, как превращался в раба собственной богатенькой сестры, вернее, её денег. Но это была его плата, потому как человек за всё должен платить сам.
Из магазина Володька вышел преображенным. Трудно было узнать в этом важном господине, с ног до головы закованного в шерстяной макинтош официального костюма, долговязого неуклюжего подростка в немыслимо сношенных джинсах, каким он вошёл в магазин.
Цинично оглядывая брата с ног до головы, Руби только сладко причмокнула язычком и сделала знак двумя пальцами, обозначающий «победа!»
В суматохе покупок, они совершенно забыли о подарке матери, зато вспомнили кое о чём более важном, потому как после нескольких непрерывных часов беготни по магазинам, молодые желудки «голодных птенцов» уже исполняли целую симфонию.
-Не мешало бы подкрепиться, - намекнул Володька. Руби, совершенно не понимавшая о чем он говорит, как раз думала о том же самом.
И вот же как сошлось: они как раз проходили мимо ресторана с говорящим названием «Русский клуб», и Володька как бы незначительно выронил бесчисленные пакеты с покупками в снег. Руби только кинулась помогать брату, как хитрый Володька как бы невзначай кивнул на ярко светящуюся вывеску. Руби сразу же всё поняла. Не долго думая, они зашли внутрь.
Непринужденная атмосфера тепла, вкусно пропахшая запахами дорогой еды, полуосвещенного помещения с мягкими полукруглыми диванами, обитыми красной кожей и неповторимого Петербургского джаза, располагали к отдыху.
Памятуя утренние матушкины оладьи, Руби решила заказать блинчики с красной икрой, «рыпьими яишками», как любовно прозвала она вновь открытый для себя русский продукт и как всегда её любимого шампанского, в пузырьках которого она буквально купалась в последнее время, растворяя в них свои антидепрессанты. Остальное она предоставила на вкус брата. Вечно голодный растущий организм Медвежонка - Володьки требовал мяса. Не моргнув глазом, он тут же заказал себе три порции Бефстроганова*, увесистый шашлык из свинины, два поджаристых шницеля, обернутых восхитительным салом юного поросёнка, а вечно постящейся сестре – отбивную из кальмара и морской салат из мидий. Чего уж там – гулять, так гулять.
Когда всё принесли, официант вопросительно уставился на компанию молодых людей. Вовка сразу понял, в чём дело. Обернувшись в сторону Руби, он выдавил по-английски только одно слово:
-Мани, - и для убедительности потер пальцами перед самым её носом.
Для Руби этот жест был слишком знаком. В этот момент её брат до ужаса напоминал её покойного Маолина, у которого тоже вечно не было денег, даже в собственном ресторане дядюшки Чина. «Неужели, все мужчины одинаковы», - с грустью подумала она. – «Стоит только их немного побаловать, как тут же садятся на твою шею». Вздохнув, она достала уже изрядно похудевший крокодиловый кошелёк и выложила на стол последнюю пятисотдолларовую купюру.
В это время в банкетный зал буквально ввалилась компания молодых парней в униформе высших милицейских чинов. По-видимому, они решили справить предновогодний банкет всем отделением, включая собственных жён, которые теперь щеголяли в безвкусных блестящих допотопным совдеповским люрексом платьях, словно разряженные шимпанзе. Умиротворенная атмосфера тихого места испарилась, как дым.
Вместо тихой джазовой музыки, послышались грубые ритмы российской попсы, самым отвратительным образом копирующие западную музыку. Однако, не искушённым во вкусе «ментам» весь этот музыкальный отстой чертовски нравился.
Вместо приличного джаз-оркестра, играющего бесконечно умиротворяющее «Тейк Файв», на сцене «зажигала» какая-то заштатная ресторанная певичка, певшая караоке на отвратительнейшем английском, так, что у Руби просто заламывало уши. Непонятно, как, но «менты» умудрялись танцевать под эту совсем не танцевальную мелодию. Их размазанные дешёвой косметикой, жены, похожие на тупых обезьян, фигляли покрасневшими от мороза спинами, которые проглядывали сквозь невообразимые вырезы их вечерних, мишурных платьев. Время от времени мужчины, посматривали в сторону Руби. Слишком необыкновенна была эта роскошная красавица посреди всей этой безвкусицы «гламурных» нарядов, сшитых в Турции.
Володька не замечал ничего. Он с радостью уплетал мясо. Это был его первый поход в ресторан, и непривычная ресторанная пища, сервированная надлежащим образом, выгодно отличалась от скучной стряпни его матушки, которую ему приходилось есть изо дня в день. Руби буквально купалась в шампанском. Крошечными глотками она с интеллигентской задумчивостью отпивала его розовыми блестящими губками из широкого хрустального бокала, вкусно прикусывая оранжевыми жемчужинами красной икры.
Вскоре Руби надоело сидеть в углу и ловить взгляды «похотливых самцов», которые прямо-таки спотыкались на ней. Она решила так: «Раз я сюда пришла сюда развлекаться, то буду развлекаться». Мадам Клико* крепко ударила ей в голову шаловливыми пузырьками.
Решительно встав из-за стола она направилась на сцену, чтобы дать «класс» этой разлохмаченной лахудре, что по –овечьему завывала её любимую песню чернокожей Джессики Криг, ярой поклонницей которой Руби являлась.
Никто не препятствовал ей в этом желании, поскольку весь зал был заворожен её красотой. Руби взяла микрофон и начала петь. Ей не нужна была бегущая строка караоке. Она знала слова любимой певицы наизусть. Её вредный, визгливый Грэговский голос громко звучал на весь банкетный зал, так что многие повернули головы. Хотя певицей Руби была совсем неважной, какой отвратительной соловушкой бывает роскошная пава, это с лихвой компенсировалось страстным исполнением и милым личиком, за которое ей готовы были простить её недостаток вокала. Когда Руби закончила петь, ресторан разразился громкими аплодисментами.
-Браво, девка!
Но вот караоке закончилось и зазвучало танцевальное ритмо. Разгоряченная алкоголем публика пустилась в пляс. Впереди всех «зажигала» таинственная красотка, в которой конечно же сразу можно было узнать нашу Руби. В порыве танца она скинула с себя надоевшую узкую оксфордскую блузку и оказалась в одних бикини. Здесь было даже жарче, чем в песчаной пустыне –Палм Бич и веселее, чем на знаминитых мыльных дискотеках Ибицы*.
Размахивая летящей над головой блузкой, танцующая Руби выкидывала такие коленца, что у окружающих перехватывало дыхание. Танцовщицей она оказалась куда лучшей, чем певицей. К ней сразу же присоединилось несколько парней из «крутых», которые «зажигали» вместе с ней.
Потираясь пухленькой бразильской попкой о штаны, лаская потные бычьи шеи лысых «мордоворотов» своими тоненькими чувственными руками , Руби вызывала у них бешенный восторг, так что те визжали, как девчонки. Они никогда не видели такой раскованной и классной красотки. Безвкусные ментовские жёны, осознав превосходство внезапной соперницы, сразу как –то скисли и теперь зло кусали свои губы, видя, как развлекаются их мужья. Они то же выскочили на танцпол и попытались изобразить из себя нечто подобное, что проделывала Руби со своим гибким, вымученным тренажёрами телом, но у них это получалось как-то убого и смешно, как жалкая пародия на . эротический танец. Такая же жалкая, как и то, что делают наши, так называемые, российские «звёзды», пытаясь бездумно подражать «западу». Врожденная русская закомплексованность мешала раскрепоститься им, даже на танцполе ночного клуба.
Руби же «отрывалась» по полной. Глядя на безумный танец своей сестры, Володька даже забыл про своё «мясо», и теперь, раскрыв набитый пищей рот, с ужасом наблюдал как танцует его развеселая сестрёнка. Он догадывался, что эти пляски добром не кончатся, но ничего не смог сделать. Он сидел ни жив, ни мертв, словно неведомая чудовищная сила приковала его к месту. В его воспаленной голове вертелось только одно гадкое слово: «Шлюха! Шлюха! Шлюха! Шлюха!»
-Тебя хоть как зовут, крошка? – спросил у неё один из «крутых», здоровенный беловолосый детина с наглой и циничной физиономией бандита, напоминавшей толстый расплывшийся блин, когда ди-джей на миг остановил музыку, чтобы поставить другую дорожку. Руби ничего не поняла, она только мило хлопала не него своими прекрасными глазками и улыбалась, стирая пот, проступивший у неё на лбу. Детина деловито обмерил девчонку глазами и нашёл её «очень даже ничего». –Ты знаешь, девчонка, ты мне очень понравилась, - попытался завести он примитивный разговор толстолоба. -Скажи, как тебя зовут? - Но Руби упорно молчала и только удивленно хлопала красивыми ресничками, не понимая, чего от неё хотят тут, на танцполе, когда ей теперь так весело. – Знаешь, ты чем-то напоминаешь мне Руби Барио. Ту чокнутую дочь губернатора Флориды, что снялась обнажённой в «Плей Бойе».
-Я и есть Руби Барио, - обрадовавшись, что её наконец-то узнали, по-английски произнесла Руби.
-Эй, девка, ты чего, совсем забыла русский?
-Сапыла, - спокойно глядя ему в глаза, повторила ничего не подозревающая Руби. Это корявое русское «сапыла», выглядело довольно цинично, как будто Руби нарочно подделывалась под иностранку, чтобы набить себе цены.
-Сбрендила?! Какая ты Руби Барио, посмотри на себя, шлюха!
-Я – Руби Барио, - спокойно повторила ничего не понявшая Руби по-английски.
-А я –Бонд, Джеймс Бонд, - противно поясничая, нарочно ответил парень.
-Приятно познакомиться, Джеймс, - Руби по-свойски протянула парню руку и небрежно ударила кулачком по его ладони. Тугая до юмора, она так и не поняла шутки о Джеймс Бонде, наивно думая, что «того» парня действительно зовут Джеймс Бондом. Не осознала она также и того злого сарказма, непреднамеренно вылетевшего у неё из уст. Она ещё не понимала, что в России, в этой полуварварской, забыдленной исламом либерально-толерантно позиционирующей себя перед всем миром стране, слишком дорого можно поплатиться за свои слова, особенно, если ты слабая девушка, потому как навязанный русскому сознанию безобразно расплодившийся среди молодёжи кавказский менталитет подавления предполагает изнасилование женщины только за то, что она доступно себя ведёт. Тут снова заиграла музыка и Руби, закрутив красивой бразильской попой перед парнями, с новыми силами бросилась в танец.
-Эй, Мишка, гляди, эта девица будто нарочно прикалывается над нами. Она называет себя Руби Барио. Давай, после дискотеки хорошенько вздрючим эту «американку», чтобы она, наконец -то, вспомнила родную речь. – По-видимому, двое «крутых», отмечавших банкет в «Русском клубе», уже основательно успели набраться, так что от них действительно можно было ожидать чего угодно. Ничего не подозревающая Руби вертела задницей прямо перед подвыпившими парнями, которые намеревались её хорошенько «вздрючить», и, не предполагая опасности, заигрывающее подмигивала им глазом.
Телефонный звонок вырвал Володьку из стопора. Это звонил отец. Он беспокоился, потому что было поздно. Сквозь спокойный баритон отца, Володька услышал истеричный крик матери. Он смог разобрать только одно слово: «Домой!!!!»
Володька ненавидел истерики матери. Они всегда оставляли на его душе тяжёлый осадок. Он понял – пора собираться. Нужно было как-то вытаскивать Руби из этого кабака.
Он встал с места и пошел за Руби, которая дергаясь всеми членами своего гибкого, девичьего тела, на полную отрывалась в безумном ритме дискотечного рейва, и схватив её за локоть, потащил прочь с танцпола.
-В чём дело, я только начала?! – обиженно возмутилась недовольная Руби, надув губки. Но Володька даже не захотел слушать её. Он швырнул ей блузку и шубу в лицо, чтобы она прикрыла полуобнаженные груди, которые теперь лишь условно прикрывались крошечными полосками слишком смелого бикини, и потащил проч. Упираясь ногами, Руби сопротивлялась, словно Валаамова ослица. Зачем было уходить, ведь ей было так весело здесь. Но Володька упорно тащил её за локоть.
Эту сценку заметили «браткового» вида парни, танцевавшие с Руби. Они подошли к Володьке и, вдруг, заступили между ним и Руби.
-Это моя девушка! – злобно пояснил сквозь зубы Володька, но долговязого, худого подростка не стали и слушать. Кто-то схватил Руби за другую руку и, рванув, потянул её обратно на танцпол. Руби только взвизгнула от боли и неожиданности столь внезапного, агрессивного поведения совершенно незнакомых ей мужчин.
-А ну, отпусти её!!! – сжав кулаки, Володька угрожающе пошёл на толстолобого парня, который вцепился в руку Руби.
-Ой, смотри какой у нас защитнич;к! – произнёс Толстолобый, нарочно ударив на последнюю букву е.
-Это моя девушка! – с глухой злостью прошипел Володька!
-Сейчас зашибу, сопляк, так что будешь шваброй соскребать свои мозги по полу! – пригрозил Толстолобый. – Иди сюда, Мишка, сейчас мы разберёмся с этим сопляком.
-Расслабься парень, была ваша – станет нашей, да, - засмеялся тот, которого почему-то назвали Мишкой, он был несколько пониже ростом своего товарища, к тому же носат, худосочен и черен, его гнусавый тягучий акцент выдали в нем лицо кавказкой национальности, очевидно из какого-нибудь отдаленного Дагестанского аула.
- А у тэбя пыпыска ещё не доросла до такой ж-ш-щ-эншини, так что гуляй, малый…- но прежде чем маленький кавказец -«Мишка» успел договорить фразу, как получил от Володьки сокрушительный фук в челюсть.
Толстолобый бросился на него, но Володька, увернувшись, отклонился в сторону. Удар мощного кулака пришелся аккурат в лоб маленького кавказца «Мишки», который, только-только опомнившись, начал подыматься. Проведенные годы в жестоких мальчишеских драках в школе, не прошли для Володьки даром. У него был большой опыт по отстаиванию чести сестриц от представителей Дагестанского нагорья….
Разъяренный неудачей, Тослстолобый достал табельный пистолет, но Володька одним махом ноги вышиб его из ладони Толстолобого. Раздался громкий выстрел. Музыка стихла. С криками все МИЛИЦИОНЕРЫ, что были в зале, бросились под столы спасать свои трусливые задницы, оставив своих обескураженных жен орать посреди зала.
-Сзади! – услышал он душераздирающий вопль Руби, уже болтавшейся на руке у Толстолобого. Володька сразу же понял значение этого короткого английского слова, когда услышал удар и звон бьющегося стекла. Он обернулся и увидел, что озверевший маленький даг идет на него с «розочкой» от бутылки шампанского. Но развязки не потребовалось – вмешался вышибала. Словно нашкодившего кота, он схватил маленького кавказца за шиворот и как следует тряхнул его, так что «розочка» выпала из его рук. Используя мгновенье, Руби не растерялась – резко согнув колено, она со всего маху заехала Толстолобому в пах каблуком своего наездничьего казакина. Тот завыл, словно подбитый пёс, и согнулся пополам. Руби выкрутила руку и бросилась под защиту брата.
-Ну, сука, теперь держись у меня! - завопил Толстолобый и пополз на коленях к пистолету, но сильные руки вышибалы схватили его и, словно гигантского таракана, придавили к земле.
-Лежать!!! А ты чего стоишь?! - закричал он на Володьку, уводи свою барышню. Эти ребята не любят шутить.
-Это моя сестра, - сам не зная для чего, стал объясняться Володька. - Она действительно приехала из Флориды.
-Тогда хорошенько втолкуй ей, что это не Беверли – Хиллз (охранник не очень-то разбирался в географии), - раздраженно выпалил вышибала. - Здесь такие штучки не проходят! А ваши межнациональные разборки мне тут не нужны!
-Вот что, малый, - вмешался бармен, с торопливой трусливостью подавая Руби её роскошную шубу. - Забирай своих сестриц и вали отсюда через чёрный ход, пока наша доблестная милиция не очухалась. Не хватало, чтобы у нас после десяти застукали несовершеннолетних, - он кивнул на дрожащую, как осиновый лист Ксюшу.
Дальше Володька не стал раздумывать, он схватил в руки пакеты с покупками и сестер и бросился через кухню. С дюжину пронырливых вьетнамцев, словно маленькие роботы, сновали туда и сюда, старательно готовя «русскую» кухню. Но молодые люди уже не обращали внимания на изнаночную сторону ресторана «Русский клуб». Они спешили покинуть это место. И теперь бежали по плохо освещенному двору, заваленным грязными коробками и ящиками. В Питере Володька знал каждую подворотню, так что, не прошло и пяти минут, как через дворы они выскочили к метро.
Сев на скоростной поезд, они прямиком отправились домой. Усталая Руби забыла о неприятном происшествии в ресторане и теперь мирно дремала на плече у перепуганной Ксюши, которая всё ещё, трясясь как осиновый лист, не могла отойти от произошедшего. В заледенелых окнах мелькали городские огни, а Володька думал о том, что скажет матери, когда они вернуться. «Только бы простофиля-Ксюшка не проболталась», - думал он. Чтобы хоть как-то успокоить мать, он решил подарить ей ту самую норковую шапку, которую по ошибке купил для себя. «Вот мать обрадуется», - подумал он про себя, кутаясь в дорогой каракулевый плащ, который ему подарила Руби. «А все-таки, Рубик молодец», - с усмешкой подумал он, вспомнив знаменитый удар в пах острым как шило каблуком, - «не растерялась». Он уже стал засыпать, когда объявили его станцию. Володька вскочил, схватил спящих сестер за руки, и они молнией выбежали наружу.
-Уф, ты! - облегченно вздохнул Володька, - чуть было не проспали, а ведь это была последняя электричка.
Руби глотнула морозного воздуха и тут же закашлялась. Она не могла дышать. Она чувствовала, что замерзает заживо.
-Братец, умоляю тебя, я умираю, - застонала она. Даже слезинки на её раскрасневшихся морозом щеках превратились в маленькие льдинки. Руби скорчилась в мучительной позе.
-Скорее, сестрицы, нам надо бежать, только так мы можем согреться! - захохотал Володька и, подкидывая долговязые ноги, галопом пустился через сугробы, прокладывая дорогу. Не желая отставать, сестры пустились за ним.
Я не спала. Я не смогла уснуть ни на секунду, хотя смертельно хотела спать. Уткнувшись в подушку, я грустно смотрела на затерявшуюся в зиме божью коровку, которая, перебирая короткими ножками, бесцельно ползла по обледеневшему оконному стеклу…чтобы, в конце концов, замерзнуть и все равно умереть.
Алекс не включал свет. Мы сидели в тишине и темноте, освещённые лишь одной маленькой иконной лампадкой, словно приговоренные на расстрел. Мы знали, даже если с детьми что-нибудь случилось, мы все равно ничем не сможем им помочь, потому что мы далеко от них. Оставалось только одно – ждать их возвращения. Нет ничего более мучительного на свете, чем ожидание.
Я стала уже засыпать, как в дверь раздался звонок. Я вскочила и, словно сумасшедшая бросилась к двери. Это были они – мои дети.
Они ввалились прямо с мороза холодные и вкусно пахнущие снегом.
-Где вы были? – шепотом закричала я, стараясь не привлекать внимания мужчин.
-В музее, - буркнул Володька. (Это его «признание» прозвучало так же фальшиво, как если бы сын сказал, что они пошли ночью в библиотеку).
-В одиннадцать ночи? Стоп, что это? – я нащупала что-то меховое под своими пальцами. Врубив свет, я увидела перед собой незнакомого господина. Из пальто смотрело лицо моего сына. –О, мамочки, что это?
-Подарок Руби, - расплылся в улыбке Володька. Мне показалось, что он был слегка навеселе. – А ну-ка, дыхни! – приказала я сыну.
-Ха! – запах перепревшего мяса смешанный с алкоголем ударил мне в лицо. – Проверь лучше свою доченьку Руби, – дерзко отрезал Володька.
-Вы были в музее? – сурово спросила я. Володька деловито снял пальто, и, не обращая на меня внимания, пошёл в свою комнату.
-Так ты не ответил на мой вопрос, - я резко повернула его к себе. – Вы были в музее? - ещё настойчивее повторила я вопрос. –Ксюша, а ну – ка ответь мне…
-Мы не были в музее, - едва слышно ответила Ксения, потупя глаза в пол. «Монастырский устав» запрещал ей лгать.
-Хорошо, а где же вы были? - продолжила я допрос, обращаясь прежде всего к Володьке.
-В магазинах, - логично заявил он, любуясь на новый пиджак. – В отличие от тебя, у моей сестрёнки водятся деньжата, потому что она дочька губернатора, а не простого водилы, - зло процедил он сквозь зубы.
-Вова!
-Всё, ма, не прессуй, я иду спать. Остальнве подробности можешь узнать у своей новой американской доченьки, - отстраняя меня руками, сказал Володька.
-Она твоя сестра!
-Ну, у моей сестрички. До свидания, ма, я иду делать баи!
-Господи, что за парень – наказание, - простонала я, опуская руки.
-Переходный период, - пояснил Алекс.
-Слишком длинно длится его переходный период, пора бы уже повзрослеть, - грустно вздохнула я. – Руби, деточка, ну что же вы так долго! Я чуть было не сошла с ума! Стой! От тебя несёт шампанским! Вы пили шампанское?!
-П-ф-у-у, - порхнула она мне в лицо жутким винным перегаром и зазвенела молодым звонким смехом.
-Да ты пьяная, Руби! Вот это дела!
-Ну вот, ма, видишь, твой замечательный нюх к старости не притупился, - едко рассмеялся вредный Володька, уже уходя в свою комнату «на антресоли».
-А ну, живо мыться и в постель! Всем!
-Дамы вперёд! – поясничая закричал Володька, на всякий случай заранее пропуская Руби в ванную комнату, чтобы потом та ненароком вновь не залезла к нему в ванную.
-Лучше подумай, где нам разместить ещё двоих, - пробурчал Алекс. «Моя воля я выкинул бы твоего американского ублюдка на мороз», - косясь на Грэга, зло подумал он.
-Здесь нечего и думать, – ты ляжешь с Грэгом, а Руби ляжет со мной.
-Что?! Я не лягу с ним! – выпучив глаза, как один хором крикнули возмущённые мужчины.
-Слушайте, вы, оба, прекратите мотать мне нервы! Вы ляжете вместе, и мне плевать, нравится вам это или нет! - решительно заявила я.
-Я не лягу с этим зэком! Кто знает, может у него туберкулёз или ещё какое тюремное дерьмо!
-У меня нет туберкулёза, - виновато промямлил Грэг, словно сожалел, что у него нет этой страшной болезни. – А дерьмо, если оно и есть, у меня внутренне. (Грэг имел в виду, что его болезни не переходчивые).
-А вши, вши у тебя есть?! А ты случайно не педик?! Я слышал, что в Американских тюрьмах мужики сплошь и рядом удовлетворят друг друга прямо в задницу.
Кисло скривив рот, вредный Грэг, показал Алексу средний палец.
-Прекратите, оба, Алекс, Грэг, вы взрослые мужики, а ведёте себя, как дети! Не доводите меня! –заорала я на мужей. – На, Грэг, вот твое одеяло!
-Может, ещё выдашь ему мою пижамку впридачу? Чего уж там, - недовольно проворчал Алекс.
-Алекс, не надо, я слишком устала на сегодня! - взмолилась я.
-Я же сказал, что не буду спать вместе с твоим каторжником! – тоном не терпящим возражения повторил Алекс.
-Хорошо, Лёшка, тогда поступим так: я лягу с Грэгом, а к тебе положу Руби.
-Ты что, совсем дура?! – вылупив на меня глаза, возмущенно заорал Алекс.
-Тогда не мотайте мне нервы! Вы, оба, живо ложитесь в постель, и спать!
-Ладно, уголовник, ложись, но только, гляди у меня, лежи смирно, как дохлая крыса, понял?! Не то … - для «убедительности» Алекс сжал кулак и придвинул его к носу Грэга.
-Алекс! – я хотела было осечь Лёшку, как в эту секунду я услышала душераздирающий вопль Руби. – Господи, что там случилось! – Выронив из рук одеяло Грэга, я со всех ног бросилась в ванную…
Руби стояла под струйками тёплого душа. Горячая вода возвращала в заиндевевшие конечности жизнь, и Руби с удовольствием ощущала приятное покалывание в промороженных ступнях. Холод словно выходил из неё. Наконец, окончательно распарившись, она сделалась красной, как вареный кальмар. Только тогда она выключила воду и потянулась к обширному махровому полотенцу, которое повесила на гвоздике. Вместо полотенца её пальцы нащупали что-то мягкое, резиновое. «Что же это могло быть?» - залюбопытствовала удивленная Руби. Она отодвинула ванные занавески и увидела, что рядом с полотенцем на гвоздике висела…оторванная женская грудь. Дикий вопль ужаса вырвался из её горла.
-Руби, девочка моя, что случилась? Что? – пыталась привести я дочь в чувство. Но Руби только визжала, обхватив голову руками, и указывала пальцем в стену. Только сейчас я ощутила, что мне чего-то явно недостаёт. Я схватилась за пустую грудь – ладони провалились в складки халата, и сразу же все поняла. «Проклятие, я забыла свой протез в ванной!» Видно, я слишком перенервничала, и, принимая прохладный душ, чтобы сбить очередной прилив, я совершенно случайно оставила висеть проклятый протез на гвоздике, где висели мочалки и полотенца. Я спокойно взяла свой протез, и, скинув халат, надела на себя. Руби с ужасом и отвращением смотрела на пустоту в месте груди, на отвратительные шрамы, на выпирающие рёбра изможденной болезнью женщины. Наверное, в этот момент я казалась ей чудовищем, бабой-ягой, или злым монстром-Франкенштейном.
Я попыталась подойти к ней, успокоить,но она, закрыв глаза руками, забилась в самый дальний угол.
-Не надо бояться, - стала ласково утешать я её. – Это всего лишь я, твоя мама. Просто я заболела и выгляжу не лучшим образом. Тебе придется привыкнуть ко мне такой, - мне было морально больно, обидно,на моих глазах стали наворачиваться горькие слёзы. Подумать только, даже для родной дочери я отвратительна. Она быстро-быстро заморгала глазами. По-видимому, ей стало стыдно за своё поведение, что она так отреагировала на свою мать, ведь отец предупреждал её о страшной болезни, изуродовавшей её тело, но она ничего не могла с собой поделать, потому что зрелище настоящего дистрофика было слишком жалким и отвратительным. Увидев, что Руби не приятно созерцать моё тело, я поспешила запахнуть халат и, чуть не плача, выскочила в комнату.
-Ну что там опять у вас? – спросил как всегда любопытный Алекс, увидев меня расстроенную в слезах выбегающую из ванной.
-Ничего, просто Руби испугалась моего протеза, - стараясь улыбаться, ответила я. Но на душе было как-то тяжело… и улыбка вышла кривая.
Остановившись перед единственным в доме небольшим зеркалом, я поправила парик. Вместо лица на меня смотрело бледное «мыло» с огромными синяками под глазами. «Нет, я не хочу так. Я должна выкарабкаться из этой западни. Должна!» Я вынула давно забытую косметичку, сдув с неё пыль, достала давно забытые «инструменты» красоты и стала красить некрасивое лицо. - «Пусть Руби больше никогда не увидит меня некрасивой», - решила я.
Глава двести вдвадцать вторая
Вишнёвый сад
Наступила ночь. Алая морозная луна мертвенным глазом смотрела сквозь леденеющие окна. Я чувствовала, как ледяной холод заползает в дом туманной дымкой. Вот последнее бревно превратилась в тлеющую головешку, и погасло. Под толстым коконом одеял крепко спала Руби. Моя маленькая тропическая девочка. Не чувствительный к холоду Алекс храпел вовсю. Толстый слой сала, должно быть, позволял ему спать даже на снегу, как тюленю. Я слышала, как в темноте тяжело вздыхал замерзающий Грэг и, кряхтя, ворочался. По-видимому, в такой холод ему было не до сна. Даже мой нос стал замерзать, что уж говорить о теплолюбивом капитане Грэге.
Я подняла голову и увидела, что Грэг смотрит на меня. Белки его больших, неподвижных глаз светились в лунном свете. Он смотрел на красную, неподвижную луну.
-Пс! –я тихонько подозвала Грэга по-мексикански. Он повернул глаза. – Ты не спишь, Грегги?
-Холодно, - тихо пожаловался он.
-Иди ко мне, - тихо прошептала я. –Согреемся.
Грэг с брезгливостью отбросил от себя сжатую в кулак руку Алекса, которую он словно в назидание к спящему соседу придвинул к самому носу Грэгу и, стараясь не разбудить храпящего рядом с ним волосатого великана, подошёл ко мне.
-Спит?
-Спит, - улыбаясь, ответила я и погладила свою ненаглядную Руби по голове.
-Это хорошо, – довольно улыбнулся он.
Грэг снова посмотрел куда-то в даль.
– Знаешь, а здесь луна такая же, как и во Флориде, - грустно вздохнул он. - Только слишком долгоя я её видел через прутья решётки.
-Не надо, Грэг. Мне очень больно слышать это.
-Нет, Лиля, я думаю, что теперь уже поздно. Я слишком долго провёл в тюрьме. Я –тюремный человек. Я - конченый человек.
-Не надо так, Грэг, не надо. – Я нежно обняла его лысую голову руками. – Ты привыкнешь к свободе. Рано или поздно. Просто тебе сейчас нужно забыть всё дурное и жить дальше…Просто жить, понимаешь?! Теперь у нас все пойдёт по-другому. Счастливо! Хорошо! Смотри, Руби спит всё так же, как и в детстве, положив кулачки на подушку, - с радостным умилением улыбнулась я, кивая Грэгу на дочку.
-Больше всего на свете я хотел бы спать вместе с вами. Помнишь, как тогда, на нашей яхте, – мы спали все втроём, в нашем семейном гнёздышке. Но теперь, теперь это вряд ли возможно. Руби давно выросла, старик-Грэг ей больше не нужен. Ох, о чём тут говорить, когда даже моя родная дочь не хочет признавать меня. Нет, Лили, кого мы хотим обмануть, того Грэга Гарта больше нет. Он умер. Умер ещё в тюрьме. Вместо него есть старик, ходячая мумия, которая тоже скоро сдохнет.
-Не надо, так, Грегги. Ведь, даже я, твоя жена, и то, тоже не сразу признала тебя. Чего же ты хочешь от ребёнка? Обещаю, со временем Руби привыкнет к тебе и станет называть тебя отцом, как и ко мне, впрочем, - горько всхлипнув, добавила я. – Знаешь, когда я осталась совсем одна, я тоже думала, что моя жизнь закончена, и дальше просто не стоит жить, но жизнь всё равно упорно продолжалась... без тебя.Я уже хотела отказаться жить. Но когда меня нашёл и спас Алекс, я поняла, чтобы там ни говорили, чудеса в жизни все равно есть, и, чтобы ни случилось, надо продолжать жить. И потом, спустя много лет, когда врачи обнаружили у меня рак, я боролась изо всех сил, потому что знала, что я теперь нужна своим детям. Только это одно спасало меня от полного отчаяния. А теперь, теперь, когда ты вернулся из небытия, ты нужен мне,Грэг, нужен, потому что я люблю тебя.
-Брось, - Грэг махнул рукой. – Ты куколка, а я…, - больше он не мог говорить, глаза Грэга застилали слёзы.
-Нет, Грэг. Это Руби у нас куколка. А я – старая больная кукла. Взгляни на меня, Грэг, даже Руби и та ужаснулась, когда увидела меня голой. Но я не отчаиваюсь, потому что жизнь всё равно прекрасна. Пусть уже не для нас, но для наших детей, и это одно радует, заставляет жить.
-Ты говоришь, как мой отчим, «преподобный» проповедник Бинкерс, - усмехнулся Грэг.
-Иногда мне кажется, что ты действительно его сын.
-Господь всемогущий, это неправда! Я не его сын! – возмутился Грэг.
-Взгляни на свою голову, Грэг, ты теперь такой же лысый, как «преподобный».
-Опять ты шутишь, Лили, - с упреком произнёс Грэг.
-Другого мне не остаётся – либо шутить, либо плакать. Я предпочитаю первое, потому что все слёзы, которые у меня были, я уже выплакала. Ничего не осталось. Одна пустота.
-Кстати, скажи, зачем ты спишь в этом дурацком парике?
-Это не парик, а накладка.
-Не надо стыдиться меня. Я знаю о химиотерапии. И потом, у тебя никогда не было таких противных серых волос, зачем же ты одела этот дурацкий седой парик. Он старит тебя.– Глубоко вздохнув, я покорно стянула парик, обнажив смятые кудельки растущих волос, которые тут же для вида растрепала пальцами.
-Так лучше, Грэг?
-По крайней мере, естественнее, - сложив губы в оценочную дудочку, произнес Грэг.
- Теперь у меня волос не больше, чем у Руби, когда она только что появилась на свет, - грустно рассмеялась я.
-Ничего, у меня их совсем нет, но я же не стыжусь… А у тебя прекрасные волосы, все такие же мягкие, как пух цыплёнка. Зачем ты, вообще, спишь в этом парике?
-Так теплее, - улыбаясь, пыталась оправдаться я.
-Ну-ка, дай сюда. – Грэг взял парик и напялил его на свою лысину. Теперь, в своих маленьких круглых очках и длинных локонах накладки, он стал похож на легендарного Джона Ленона, да так, что я едва успела закрыть рот, чтобы не расхохотаться на всю комнату. – Верно, теплее, - довольно отрапортовал Грэг, поправляя парик. Хорошо бы ты одолжила мне этот парик, чтобы меньше слышать, а твой муженёк храпит, точно боров.
-На, вот, возьми, мои безуши. Это хоть немного, но помогает. Главное толкни моего слонопотама тихонько в зад ногой и попытайся уснуть в тот промежуток, пока он снова не станет храпеть.
-Не понимаю, как ты с ним спала столько лет?
-Раньше он храпел меньше. А теперь, когда он достал меня своим храпом, я сплю на вот этом вот диванчике. – Храп прекратился. По-видимому, Алекс «прислушался», что сейчас говорят о нём. – Т-с-с-с-с!!! –приказала я Грэгу. Я повернула голову. Алекс перевернулся на бок и снова немилосердно захрапел. –Спит, - выдохнула я,– или притворяется, что спит. Ладно, Грэг, иди спать. Парик-то отдай.
-Я пригрелся в нём. Мне хорошо.
-Грэг, отдай парик. Я не хотела, чтобы, когда Руби проснулась она увидела мою голову.
-Ты поэтому сделала макияж? - спросил меня Грэг.
-Да, - вздохнула я. Я хочу, чтобы моя доченька видела во мне не чудовище, а мать.
-Нет, Лили это тебе так кажется. Чудовище для неё – я.
-Ничего, Грэг, скоро она поймёт, что ты её настоящий отец.
-Хотелось бы, - горько вздохнул Грэг, стягивая парик. – А теперь дай мне что-нибудь на голову, а то лысина мерзнет, как в морозильнике. Я порылась в шкафу и, не найдя ничего лучшего, вытащила свой лиловый драмадедовый платок. Проворно обвязав им голову и шею Грэга, и, поцеловав в его по собачьему сопливый, холодный нос, я отправила его спать, предварительно хорошенько накрыв своим последним одеялом, которое сняла прямо с себя. (Как бывалый моржонок, во всей ледяной прелести познавший холодный душ психотерапевта Ханко, я вполне могла спать безо всякого одеяла),
Уже засыпая, Грэг был в не себя от радости, как ребенок. Теплое прикосновение моих губ оставило на его лице приятный отпечаток. Ему было тепло под большим толстым боком Алекса, человека которого он когда-то считал своим врагом, и которого клялся убить только за то, что когда-то он был у НЕЁ первым.
Плотно замотанный с головой в лиловый драмадедовый платок, Грэг напоминал Петрарка, мирно погруженного в сон. Во сне он видел свою Лауру*, купающуюся в звонких струях волшебной Леты*. Она была прекрасна, как и тогда, когда он в первый раз увидел её обнаженной под водопадом.
Меж тем мороз все крепчал. К часу ночи столбик термометра за окном опустился ниже сорока. Окна окончательно промерзли. А стены, прилегавшие к улице, покрылись блестящим инеем. Первым «тревогу» забила Ксюша.
Под крышей, где располагались комнаты Ксюши и Володи, было особенно холодно. Продрогшая бедняжка, захватив с собой подушку и одеяло, ночью забралась ко мне под бок. Ночью было слышно, как трещит мороз, да жалобно скулит замерзающий в клетке тропический обезьян Коди.
Проснувшись утром, я с трудом задвигала заиндевевшими от холода руками. Мои уже не спали. Алекс и Володька усиленно суетились у печи. Кажется, они пытались развести огонь сырым углём.
Порывшись кочергой в печи, Алекс обнаружил, что надежда их напрасна, - последние угольки уже догорели.
-Проклятие! - воскликнул он, –теперь мы точно подохнем от холода!
В комнате было холодно, как на улице в апрельский заморозок. Изо рта шёл пар. Только сейчас я обнаружила рядом с собой съежившуюся зверьком Ксюшу. Грэг и Руби спали, замотав носы одеялами.
-Вы что, сошли с ума?! Такой дубак, а вы не включили даже обогреватель!
-Попробуй, включи, - буркнул Алекс, запихивая в печь пачку рваных газет.
-Мам, ты что, не слышала – в городе объявлено чрезвычайное положение. Мы снова без света и воды.
-С Новым Годом! Придётся встречать новый год при свечах. Очень романтично. Эй «бабушка», поднимайся, будем колоть дрова, - весело прикрикнул он на заспанного Грэга, который потирал ладонью замёрзший красный нос.
Я мельком взглянула на домовой термометр. Температура градусника предательски сползла к нулю. За окном я уже ничего не смогла разглядеть, потому что окно покрылось десятисантиметровым наростом блестящего снега. На обоях тоже проступил снег. Комната теперь больше всего напоминала неразмороженную морозильную камеру.
-По радио передали, что ночью температура опустилась ниже пятидесяти, - трагическим голосом заявил Алекс.
-О боже! - я схватилась за голову. Только сейчас я вспомнила, что у нас осталось совсем немного дров. Обычно мы топились паровым отоплением, но вид обледенелых батарей отнял все мои надежды.
-У нас есть ещё немного угля, - словно поняв мои мысли, подтвердил Алекс. – Дальше, если не дадут света – мы пропали. На дровах долго не протянешь.
Алекс высыпал в огонь последний уголёк и, накинув на себя свой старый неподъемный тулуп, отправился в сени колоть оставшиеся ещё с прошлого года дрова.
-Упс, - услышала я уже вдалеке удивленный возглас Алекса. – Кажется, твоя мартышка издохла.
-Как издохла?! – накинув на себя халат, предчувствуя катастрофу, побледневшая, я бросилась в сени. Коди лежал, свернувшись калачиком, и уже не подавал никаких признаков жизни. Только иней седовласой дымкой покрывал её бархатистую шёрстку. Я схватила обезьянку в руки и стала трясти. Коди тихонько пискнул. Он был жив! Ура!
-Что, издохла зараза? –спросил , как мне показалось, обрадованный Алекс.
-Нет, пока ещё жива, - еле пролепетала я от страха, делая обезьянке искусственное дыхание, как меня учили в незапамятные времена моих школьных лет на уроках ОБЖ.
-Нужно растереть её полотенцем, чтобы восстановить кровообращение! –посоветовал Алекс.
Уже с полумертвой обезьянкой я бросилась к огню и стала греть полуиздохшую мартышку у огня, растирая противное волосатое тельце в руках, как новорожленного ребенка. «Только бы эта чёртова обезьяна осталась жива», - молилась я про себя, представляя себе как расстроиться Руби. – «Вот дура, надо же было забыть клетку в прихожей», - проклинала я себя.
Вдруг, отогревшаяся обезьянка задвигалась и, стрекоча противным писком, словно большая, сильная белка, вывернулась из моих рук, и, чуть было, не прыгнув прямо в огонь, поскакала по комнате. Я помчалась за ней, ловя её за поводок. Увидев спящую хозяйку, единственного человека, от которого она могла ждать помощи защиты, обезьянка прыгнула прямо на Руби. Руби перепугалась и закричала от неожиданности, но увидев знакомую рожицу, умилилась.
-Ой, кто к нам пришёл, Коди!
«Слава богу», - подумала я, стирая холодный пот с лица. –«Пронесло. Не буду говорить дочери, как мы тут чуть было не сделали из мартышки полярника»
Вскоре всё успокоилось. Маленькое происшествие, которое чуть было, не стало для Коди роковым, забылось. От печи сразу же сделалось тепло, и всё живое, что было в доме, собралось вокруг потрескивающего огня.
Да, это была самая холодная новогодняя ночь в моей жизни. Но я будто не чувствовала этого лютого холода, свирепствовавшего за окном, потому что на моём сердце было тепло от счастья.
В ту праздничную ночь мы не слышали новогоднего обращения президента, потому что от мороза даже антена заглохла. Но праздничное настроение новогоднего ужина при свечах было всеобщим. Только высокое чело большой лохматой головы Алекса омрачала какая-то тревога, когда он посматривал в камин.
-Что случилось, Алекс? - осторожно спросила я у него.
-Боюсь, дров хватит от силы на сутки, -тихо ответил он.
Алекс ошибся в своих мрачных предположениях…лишь во времени. При таком морозе дров, которые оставались у нас, хватило всего лишь на … несколько часов. Началась отчаянная борьба за жизнь. Как только последнее полено догорело, рассыпавшись на мелкие тлеющие угольки, раздался громогласная команда Алекса.
-Всё в огонь!
Мы все понимали, что если печная труба остынет и забьётся льдом и снегом, тогда произойдет катастрофа – мы замерзнем заживо.
Как назло, за окном разыгралась страшная буря. Снег валил и валил, словно одержимый. Мы понимали, что оказались в снежной осаде и ждать помощи было не откуда. От того сумеем ли мы поддержать огонь, теперь зависели наши жизни.
На спасение мы, в буквальном смысле, бросили всё, что у нас только было – мебель, половицы, старое бельё. Мы жгли и жгли, а ненасытное пламя требовало всё больше и больше.
Мужчины разбирали последнюю полку Ксюшиной этажерки.
-Придется топить книгами, - сурово заявил Алекс, поглядывая на пухлые тома Священного Писания, лежавшие на полу.
-Нет! – закричала побледневшая Ксюша, и я закрыла собой Библию.
-Ты совсем обалдел, Алекс! – закричала я на него. –Топить печь Библией – это же кощунство!
-Не ты ли чуть было не выбросила святые книги в помойку? - поспешил упрекнуть меня Алекс.
-Это было под влиянием момента. Я раскаиваюсь. Видишь, как за это меня наказали, - я указала на пустую грудь. – Ты хочешь, чтобы и с тобой случилось что-нибудь ужасное? Не делай этого, Алекс, прошу тебя!
-Убедила, - грустно вздохнул он. - Но мне больше нечего сжечь. Придётся разобрать твой старый диван.
-Нет, на чем же мы будем спать с Руби? Нет, Алекс, это не выход. Если мы будем сжигать все, что есть в доме, то у нас попросту не останется имущества.
-Стой, кажется, у меня есть идея, - радостно воскликнул Алекс. – Зачем делать дрова из мебели, когда они растут под самым носом?
-Ты о чём, Алекс?
Алекс многозначительно кивнул на большую толстую вишню, росшую под самыми окнами.
-О, нет, эту вишню мы посадили, когда родился Володька! Это память о наших детях!
-Ты предпочитаешь, чтобы от нас самих осталась одна память?
-Хорошо, руби! Руби наш вишнёвый сад! - решительно произнесла я, и, украдкой отирая слёзы грязным носовым платком, протянула Алексу топор.
- Не надо истерик, Малыш, нам нужно выжить, и мы выживем! Только один я ничего не сделаю с этим топором, мне понадобиться помощник, чтобы мы могли спилить это дерево. Вовка собирайся! – кивнул он сыну.
-Нет! – закричала я, отстраняя сына в сторону. – Вова ещё ребёнок! Я не хочу, чтобы он обморозился или простудился!
-Прекрати молоть чушь, он крепкий парень. Выдержит.
-Я сказала, нет – значит, нет! Я сама пойду пилить! – решительно произнесла я, хватаясь за пилу.
-Много ли толку от бабы, - сердито буркнул Алекс. –То же мне, пильщица нашлась.
-Я пойду, - вмешался Грэг. Мы оба как –то странно посмотрели на него. – Когда семье угрожает опасность – за дело берутся мужчины, - гордо ответил Грэг и выставил вперёд свою тощенькую грудку цыплёнка.
-Послушай, а твой флоридский апельсин не околеет на морозе? – спросил, Алекс, измеряя взглядом маленького, тщедушного Грэга, который так отчаянно «петушился» перед ним, желая показать себя мужиком.
-Алекс!
-Хорошо, пусть идёт, раз сам вызвался… Только оденется потеплее. Я не хочу, чтобы ты подумал, что я нарочно заморозил твою лысую Флоридскую мартышку.
-Толстый кабан, - зло прошипел сквозь зубы Грэг.
-Алекс! Грэг! Прекратите, сейчас нам не до ссор. Нам нужно сплотиться, чтобы выжить.
Экипированные, словно два космонавта, мужчины вышли на улицу. Снегу навалило выше пояса. От дверей до дерева пришлось разгребать дорожку широкой лопатой. Вскоре послышались удары топора, а затем противный визг бензопилы. Затем оглушительный треск ломающихся сучьев охнувшего на снег дерева огласил белое безмолвие заснеженного двора, и я поняла, что дрова будут( как говорится, лес рубят-щепки летят), но, вместо радости, у меня было отвратительное ощущение, что убили дорогого, любимого человека. Слишком дорогой ценой достались мне эти деревья. Я плакала по своему вишнёвому деревцу, словно Раневская по своему Вишнёвому саду.
Мерные удары топора резали мои нервы. Вскоре в дом, вместе с морозном паром, ввалился холодный заснеженный Алекс. В его руках была связка дров.
-Наконец-то, а где Грэг? – испугалась я.
-Рубит каторжный, -недовольно проворчал Алекс. – Похоже, твой флоридский каторжанин владеет топором лучше, чем я бензопилой, - намекая мне на неудавшееся убийство губернатора, проворчал Алекс.
Вскоре явился и сам Грэг. С победным видом маленький заснеженный человечек волочил за собой огромную вязанку аккуратно нарубленных дров.
-Во! Теперь нам хватит надолго, - весело воскликнула я. (Я не хотела расстраивать Грэга и потому притворилась радостной, а у самой валили слезы из глаз).
-Ну, чего ты? Весной я куплю тебе хоть десять вишнёвых саженцев, - подбодрил меня Алекс, заметивший моё огорчение по поводу загубленного «древа жизни», каждый год дающего пять литров превосходной настойки.
-И опять будем ждать шесть лет, пока на них появятся ягоды, - как бы невзначай добавила я. - Теперь прощай наша любимая вишнёвая наливка.
-Кстати, о вишнёвой наливке, – весело встрепенулся Алекс. Нам с Грэгсоном совсем не мешало бы теперь согреться.
-Ничего, пусть постоит до Рождества, - «успокоила» я его, – а сейчас согреетесь кофеем, уж этой то цикорной водицы у меня всегда найдется вдовль.
Я поставила чайник возле камина. По комнате распространился приятный аромат кофе и жжёной вишнёвой смолы. Грэгу сразу же вспомнилась его мама и её вкусный домашний кофе, который он обожал больше всего на свете. По его заросшим щекам потекли горячие слезинки.
-Ты плачешь, Грэг?
-Нет, это от мороза, - грустно вздохнув, ответил он, глядя в пустоту, но я видела, что на душе его тяжело.
Шипя ароматной смолой, вишневые поленья давали тепло.
Нас было пятеро. Мы оказались запертыми в своем доме. Было слышно, как за окном трещит лютый мороз, а здесь было тепло и вкусно пахло вишнёвым ароматом горящих вишнёвых поленьев. Все впятером мы сидели у огня и смотрели в камин. Мороз, казалось, сковывал наш общий мозг. Думать не хотелось. Двигаться не хотелось. Ничего не хотелось. Хотелось только сидеть у печи и вот так смотреть, как огонь медленно пожирает трещащие дрова. Ледяная осада сплотила даже самых заядлых врагов. Алекс и Грэг больше не ссорились и не обзывали друг друга –муженьки сидели у камина и по очереди подбрасывали туда дрова, раскалывая их на мелкие щепки. Даже вертозадый капуцин Коди, попробовавший русских морозов «на зуб», как будто присмирел и теперь сидел, накрывшись пушистым котом Васькой, словно полосатым «тигриным» пледом.
На счёт продуктов я была спокойна – моих домашних заготовок хватило бы, чтобы пережить Ленинградскую Блокаду. Но не это терзало меня сейчас. Я знала, что после Рождества…Руби должна уехать. Она сама так сказала мне. Я молила только об одном, чтобы морозы не отступили, и ни один самолет в Пулково не смог бы взлететь. Но Бог был глух к моим молитвам, и с каждой минутой я с ужасом чувствовала, как за окном начинало теплеть.
Вскоре восстановили трансформаторную подстанцию и дали свет. Нам больше незачем было жечь дрова. Жизнь снова наладилась, но с каждым днём на моем сердце становилось все тяжелее. Я знала, что Руби скоро уедет. Нет, я не должна допустить этого! Я не смогу снова потерять мою девочку, отдав её ЕМУ!
Однажды в тихую безлунную ночь, когда все спали, я тихонько прокралась к крокодильей сумочке Руби. «Если билеты и есть, то они, наверняка, должны быть там», - логично поразмыслила я. Аккуратно вынимая содержимое, я стала искать билеты, но, как назло, ничего, кроме груды дорогой косметики и прочих женских безделушек, ничего не нашла. Я стала уже отчаиваться, когда моё внимание привлекла маленькая сумочка, лежащая на подушке рядом с Руби. В отличие от первой она тоже была выполнена из кожи юного аллигатора, но только что вылупившегося из яйца, и представляла собой уменьшенную копию той самой женской сумки, в которой я только что тщетно пыталась найти билеты. Это оказался кошелёк Руби. В нём находилось несколько крупных рублёвых купюр, груда всевозможных кредиток самых разных цветов и … то, что я искала – обратный билет на самолёт до Майами. Вишнёвые поленья уже догорали, рассыпаясь в алый пепел угольков. Не долго думая, я, словно ненавистную лягушачью кожу Лягушки –Царевны, сунула проклятый билет в тлеющее чрево печи, и спокойно уснула, зная, что Руби больше никуда не уедет от меня.
Глава двести двадцать третья
Груз 200
Новогодние праздники закончились. И как-то сразу же незаметно наступили будни. Как не хотелось мне покидать Руби, но в этот день мне как никогда нужно было съездить в Бюро Переводов до рождественских праздников, чтобы захватить новое задание.
Встав спозаранку, я сварила для моего увеличившегося семейства целую кастрюлю кукурузной каши и отправилась в город.
Я надеялась, что успею до полудня. Однако, из-за полной неразберихи на работе, которая обычно бывает во время постпраздничного Великого Похмелья, дела задержали меня до трёх.
Когда я вернулась, то застала Руби сидящей у окна вместе со своей обезьянкой и грустно смотрящей в снежную даль.
-А где Володя и Ксюша? – недоуменно спросила я. – Они ещё не вернулись со школы?
- Они пошли в магазин за продуктами. Я дала им денег. – Мне показалось, что она была какой-то странной, словно взъерошенный воробей. И даже не заметила меня поначалу.
-Что случилось, Руби? – спросила я, глядя ей прямо в глаза.
-Да, никак не могу найти билет до Майами, - коротко ответила она. – Ведь помню, что он лежал в кошельке…
-Не ищи его. Я сожгла твой билет сегодня ночью.
-Что ты наделала, мамочка! - завопила Руби и, схватив меня за руки, чуть было не бросилась на меня в истерике.
-Я не хочу, чтобы ты улетала – вот что! Я хочу, чтобы ты осталась жить со мной! Здесь твои родные, здесь твой дом! Понимаешь? – я обхватила заплаканное лицо Руби ладонями и крепко сжала его. – Я не отпущу тебя к нему!
-Нет, нет, никогда! Я все равно не останусь тут! Я хочу к своему отцу! Я хочу во Флориду! Мне здесь плохо, мне холодно! - зарыдала Руби.
-Ну, что ты, мой маленький Рублик, ты привыкнешь. Привыкнешь. Ведь твои мама и папа здесь, мы согреем тебя своей любовью. Грэг! Грэг! Иди сюда! – радостно закричала я, решив, когда мы остались втроём, настало самое время попытаться сблизить Грэга с дочерью.
-Его нет, - тихо ответила Руби.
-Как нет? Разве он не с тобой?
-Они ушли. Твой муж и Грэг ушли.
-Они не сказали куда? – бледнея, спросила я, чувствуя, как мои холодные руки начинают трястись.
-Нет. Просто собрались и, не сказав ничего, ушли вдвоём.
-О боже! - я безжизненно опустилась в старое кресло. Моё сердце сжалось в ужасном предчувствии. Я поняла, что в этот вечер один из мужчин может не вернуться…живым.
Неужели, между ними будет дуэль. Нужно что-то делать. Нужно найти их и остановить…пока не случилось самого страшного. А если случилось? О боже! Мой мозг разрывался от бессилия и беспомощности. Что я могла решить, когда даже не знала, куда они пошли?! Оставалось одно – ждать! Ждать и думать: «А вот сейчас, в эту минуту, пока я тут сижу на диване, моего Грэга убивают»….
Мне казалось, что я начинаю медленно сходить с ума.
Спустя несколько часов дети вернулись. Ксюша приготовила восхитительный обед, но я даже не притронулась к нему. Вскоре наступил вечер, а потом подоспела и ночь. Темная холодная Крещенская ночь. Мертвенные звёзды смотрели не мигая. Я сидела с включенным ночником и тупо смотрела на холодный голубой месяц. Мороз снова начинал крепчать. Крещенский. Снег под окном блестел мириадами бриллиантов. «А, вдруг, они замёрзли», - подумалось мне, как в ту же секунду в мою голову ударило ещё более отвратительное в своей грубой прозаичностью предположение: «А что, если они оба отправились к НЕЙ. Вполне возможно, ведь сегодня пятница, а по пятницам он всегда уходит к ней. Господи, как же я ненавижу эти пятницы! Итак, Алекс показал дорогу Грэгу к дому этой распутницы, и, пока я тут лью слезы, думая чёрт знает о чём, мои муженьки во всю развлекаются с ней «на троих».
Мне хватило ума самой позвонить ей.
-Алло, - услышала я в трубке её противный голос.
-Юлия Андреевна, это Лиля вам звонит. Скажите, мои мужья случайно не у вас.
-Голову лечи, дура! – В трубке послышались короткие гудки.
Мне было хоть и досадно, что я позволила себе оскорбить себя этой оторвой, но всё же тем радостнее, что я тот час же выяснила, что они не у неё. Если бы Алекс был у неё, то она бы отключила телефон, как делала это всегда, затем, чтобы я, законная жена, не донимала их постоянными звонками.
Чтобы не волновать детей, я сказала, что Алекса срочно вызвали на работу. Но зачем я сделала это? Чтобы успокоить детей или себя, усилить агонию собственного ожидания, задрапировав её внешней, бесполезной ложью? О, ожидание смерти, порою, хуже самой смерти. Наверное, если бы мне сейчас же позвонили и сказали, что Алекс и Грэг перестреляли друг друга возле какой-нибудь Чёрной Речки*, и оба моих мужа мертвы, мне в ту же секунду, наверное, сделалось бы легче, чем терпеть это мучительное ожидание несчастья. О, господи, что я несу? А если ничего не случилось, и я терзаю себя попусту? В любом случае надо ждать! Ждать! Ждать! Ждать! Как же я ненавижу это слово!
Между тем, совсем неподалёку от моего дома, в ресторанчике со звучным названием «У Трёх Огурцов» сидели двое. Один, плотный, даже толстый, высокого роста средних лет мужичина в своём красном финском свитере с бегущими на нём белыми оленями, густыми всклокоченными волосами и окладистой седой бородой, спускающейся до самых плеч, всем своим видом напоминал огромного Еллоу Пуки, финского деда мороза, каким его живописуют на поздравительных открытках, другой, напротив, – маленький, тщедушный и лысый человечек в очках, наоборот, был похож на Мексикансую собачку - чихуахуа, и в отличие от своего малоподвижного «нордического» соседа -великана, такой же живой и ретивый, со своими большими ушами, забавно торчащими в разные стороны, бритой худенькой мордашкой, и бегающими подслеповатыми маленькими глазками, глядящими из-под маленьких нелепых кругляшей толстенных очков, что делали его глазки ещё мельче, но выпуклее в несколько раз. Как вы уже догадались – этими двумя были Алекс и Грэг.
Алекс только что получил премию в таксопарке, где он в тайке подрабатывал вольнонаемным «ночным извозчиком», и теперь твердо намеревался пропить эти деньги с Грэгом. Нет, не подумайте, Алекс не был пьяницей, который не доносил свои деньги до дома, наоборот, он был хозяйственным и «крепким» мужиком, но желание «блеснуть» перед своим новым соперником Грэгом пересилило его мужицкий здравый смысл. Дескать, нужно показать ему – «мы тут тоже не нищие», указав тем самым Грэгу ЕГО место в «семейной» иерархии супругов. К тому же, Алекс ненавидел Грэга, как соперника, и нужно было раз и навсегда решить их отношения в этой непростой ситуации двоебрачия. А лучшего способа, чем сделать это за рюмкой хорошей ВОДКИ, Алекс не видел.
Когда они спустились в ресторанчик, в мохнатой голове Алекса витали самые свирепые мысли, первой из которых было: «сбросить бы её каторжанина в сугроб, а жене сказать, что бедолага перепился и замерз где-то по дороге». Нужно было лишь хорошо напоить его и завести на какой-нибудь безлюдный пустырь, а русские морозы уже сами сделают своё дело, – вот таким был нехитрый план Алекса, и он готов уже был его осуществить.
Итак, ничего не подозревающий Грэг спустился с ним в ресторанчик «У Трех Огурцов». Здесь, в полумраке ночного кафе, уютно освещенным бликами искусственного камина, играла живая музыка, было чисто и вкусно пахло домашней пищей. Стараясь не обращать на себя внимания, для сурового мужицкого разговора «по душам» Грэг и Алекс расположились в самом дальнем углу ресторанчика.
Взяв меню, Алекс мрачным взглядом стал изучать его. Грэг сидел, ссутулившись, словно приговоренный к смерти, и безразлично смотрел на фотографии огурцов, повсюду развешенные на голых кирпичных стенах. Даже глядя на них, он думал о СВОЕЙ Лили.
-Вот что, - низкий басок Алекса вывел его из стопора. –Я закажу себе свиных отбивных, шашлыков и Греческого салата. А ты что будешь есть?
-Мне всё равно, – с какой-то тупой обреченностью произнёс Грэг, тем не менее настороженно глядя по сторонам.
-Значит, того же самого…и водки! – добавил он молоденькой, белобрысой официантке, пришедшей, чтобы принять заказ. Она привычно кивнула головой и, постукивая тоненькими каблучками, побежала на кухню.
Уставившись глазами в глаза, словно два сошедшихся в баталии репера, враги сидели друг против друга. Они не знали, о чем говорить. Молчание нарушила официантка.
-Водка. Горячее будет попозднее, - проворно пролепетала она, аккуратно ставя графинчик на хрустальный поднос. Она собралась было культурно разлить водку в рюмки, но Алекс поспешно отмахнулся от её услуг:
-Спасибо, мы сами. Ну-с, Грэгсон, для почина выпьем за здоровье нашей жены, - предложил тост Алекс.
-Меня зовут не Грэгсон, моё настоящее имя Грегори Гарт, - сразу же парировал вредный Грэг, - так что запомни его хорошенько, Алекс Мишин, - последнее слово он словно бы произнёс с явным презрением в сжатых зубах.
-Я Алекс только для своей жены, для тебя я Алексей Анатольевич. Запомнил?! Теперь ты будешь называть меня только по имени-отчеству и никак иначе. Ты понял меня, засранец?!
-Понял, но тогда и ты будешь называть меня по имени-отчеству, - решительно отрубил Грэг, предупредительно выставив палец перед самым лицом Алекса. Но вместо вспышки агрессии, которую следовало бы ожидать от Алекса, в ответ Грэгу на весь ресторан раздался оглушительный гогот Алекса, да так, что все, кто был в зале, обернулись к ним.
-Имя-отчество. Ха-ха-ха! Надо же придумать – называйте его по имени-отчеству. Дурик ты заморский, да есть ли у тебя отчество?!
Грэг нервно почесал голую кожу головы и растерянно взглянул на Алекса. Верно, получалось, что, чего-чего, а отчества то у него и не было.
-Вот и я про то, - словно читая его мысли, подтвердил Алекс, - как же я буду называть тебя по отчеству, если вам, западенцам, отчества то и не положено. Как, к примеру, звали твоего папашу?
-Дэвид, - растерянно буркнул Грэг.
-Ну, ладно, стало быть, будешь у нас Давидычем. Ну вот, с отчеством мы вполне разобрались. Теперь с именем – Грегори или Грэг – тоже как-то не по-нашему. С таким именем тебя здесь сразу же примут за гея. Лучше я буду звать тебя просто – Гришкой. – Надувшись, словно сыч, Грэг злобно сверкнул на Алекса глазами. – Да не смотри на меня так своими зенками, дурик! Бывший каторжанин мне тут тоже на фиг не нужен, будь хоть он даже из вашей продвинутой Америки! Если бы не жена, я давно свернул бы тебе твою тощую шею. За её здоровье Григорий Давидыч! – Алекс мощно чокнулся рюмкой с Грэгом, так что едва не разбил оную, и со всего маху опрокинул её в рот.
Грэг как-то задумчиво поглядел на полную рюмку, но пить не стал.
-Б-р-р-р, вот чёрт, крепкая. – Алекс обтёр губы салфеткой и крепко прикусил салатным листом. – А ты чего не пьёшь, Давидыч. Не по вкусу тебе наша русская водочка?
Грэг долго не заставил себя уговаривать, он поднял голову и, чтобы не терять лица перед Алексом, тоже одним махом влил рюмку в рот. «Огненная вода» обожгла моему не пьющему «индейцу из племени семинолов» десна и горло. Грэг стал задыхаться, но не подал виду. Только из его глаз во все стороны брызнули слёзы.
-На, закуси листиком, - весело предложил Алекс.
-Она моя жена, - вдруг, хриплым голосом выдавил из себя Грэг, когда ему удалось кое-как откашляться от первой рюмки.
-Понимаешь, какое недоразумение, мой американский дружок, ведь она и моя жена тоже, - стал входчиво объяснять ему Алекс, обняв Грэга за плечи, словно бывалого кореша. - Так что будем с этим делать? А? Как делить?!
-Выпьем за нашу общую жену, - логично заключил уже пьянеющий Грэг. В эту секунду ничего другого в его бедную головушку не пришло.
-Как это верно. Так выпьем же за нашу общую супругу! За здоровье Лили!
-Хип – хип, ура!!! – закричал Грэг и опрокинул вторую рюмку. (Первая рюмка колом, а вторая соколом). Алекс последовал за ним. –Ещё! – решительно произнёс Грэг. В его близоруких глазах все блюда уже начинали троиться.
-Да, ты, братец, более чокнутый, чем я. Ну-ка, мужик, попридержи лошадок! На, вот, пожуй салатика. – Словно индийский буйвол, Грэг стал с вялым видом жевать Греческий салат, а Алекс «навалился» за мясо, не забывая при этом время от времени деловито прикладываться к графинчику с водкой.
-Я вот что тебе хотел сказать, - яростно пережевывая неподатливый шашлык, начал Алекс. – По всем законам она моя жена, потому что я был у неё первым.
-Нет, дружище, не обманешь, - Грэг выставил указательный палец перед самым носом Алекса, - я был у неё первым, потому что Я ПЕРВЫМ женился на ней, ты уже сделал это потом, когда я уже был женат на ней. Значит, я первый, ты - второй. – Окосевший от водки Грэг к указательному пальцу добавил ещё один – средний, и, скосив подслеповатые глаза, тупо уставился на собственные пальцы, как будто видел их впервые. – Вот, теперь два, - подтвердил он, почему-то при этом, силясь, засунуть два пальца в самую волосатую ноздрю Алексу, как будто при этом Алекс был лучше должен понять его, каким по счёту мужем он является.
-Дурень, я говорю сейчас не об этом: первый-второй – рассчитайсь… Я типа вталкиваю тебе о том, что я был первым её мужчиной. Это я открыл её, понимаешь?
-То есть, как открыл? – мотая головой, Грэг непонимающе захлопал на Алекса своими близорукими глазами.
-Да, ты что, совсем идиот, Грэгсон, или только прикидываешься? Я же вдалбливаю тебе, что это я первый познакомился с ней. Я был её первым мужиком. Понимаешь, п-е-е-ер-вы-м му-жи-ко-о-о-о-м, –Алекс многозначительно выставил вперёд средний палец и показал его окосевшему от водки Грэгу. – Погоди, ты, что, даже не почувствовал это?!
-Что?!
-Да то, что она досталась тебе не девственницей!
-Мать твою!!! – наконец всё поняв, заорал задетый за живое Грэг и, сжав кулаки, бросился на Алекса, но, промахнувшись, спьяну заехал в вазочку с цветами и тут же опрокинул её на пол.
-Э, парни, полегче! – прикрикнул на них охранник, молодой тщедушный парень, совсем не «вышибальной» наружности.
-Всё в порядке, шэ-э-ф! Всё в порядке! Просто это мой старый знакомый, только что из американской тюрьмы. Подтверди, Гришка! – Алекс схватил мертвецки пьяного Грэга за шиворот и приподнял, словно котёнка. Пьяный Грэг беспомощно размахивал кулаками в воздухе, будто где-то надеялся поймать неуловимую рожу Алекса. Вдруг, он закашлялся и вырвал прямо на пол. - Ой, мамочки святы, он загадил мне все штаны! – с брезгливым удивлением воскликнул Алекс, брезгливо швырнув Грэга в угол, отчего тот упал лицом прямо в тарелку с Греческим салатом.
-Слушайте, оба, довольно, идите разбираться между собой в какое-нибудь другое место! У нас здесь приличный ресторан! - закричал на них администратор, стоявший у стойки (По совместительству он работал барменом).
-Вы не поняли, товарищ, - начал оправдываться Алекс. - Он, хоть и бывший зэк, но самый, что ни на есть, настоящий американец, а ко всякому иностранцу у нас в России полагается относиться с почтением. С пок-л-о-о-о-о-н-о-о-м, – словно поясничащий шут, пьяный Алекс нагнулся перед Грэгом прямо на стуле, чуть было, спьяну не опрокинувшись вперед головой вместе со стулом. Затем он взъерошился, как это делают все заправские пьяницы и стал оправдываться: - Ну, выпили немного. Парень не рассчитал. Чего уж там, бывает.
-Ладно парни, не будем ссориться, уходите по-хорошему, - посоветовал тщедушный вышибала. – А то будет вам тут «поклон с наклоном». Марин, рассчитай дружков, - крикнул он официантку.
-Постой, мужик, кто будет убирать дерьмо за твоим американским другом?! Он изгадил нам весь ковёр! – вдруг, снова возмутился въедчивый администратор, злобно сверкая на Алекса сердитыми глазами.
-Спокуха, человек, сейчас разберёмся! – Алекс порылся в кошельке и, опрокинув, вытряс оттуда на стол всё содержимое, что было в нём. – На! На! Бери, капиталист хренов! Жуй! Вот, это на уборщиц. За посуду. За жратву. Желаю вам приятно подавиться! – выкрикнул он обедающим в зал. Проворная Марина стала собирать деньги. Отсчитав сколько нужно, она с брезгливой небрежностью сунула Алексу «сдачи». – Н-е-е-е-т, милая девушка! Возьмите эти копейки себе на чай и за беспокойство, - презрительно отвесил пьяный реверанс Алекс, отстраняясь от честной официантки ладонями, – мне ничего от вас не нужно. Теперь я вполне призираю ваши сраные бумажки под названием деньги. Кто хочет знать, скажу: его дочка – настоящая миллионерша, и она может купить вас со всем вашим говняным рестораном, и со всей вашей говняной едой. Всего доброго! – «откланившись», Алекс поднялся и поплелся к выходу.
-Послушайте, господин хороший, а вы ничего не забыли?! – осадил за плечо его вредный администратор.
-Я отдал вам всё! Чего вы ещё от меня хотите?! – возмутился Алекс.
-А как насчёт вашего дружка?
-Какого дружка? – Алекс глупо хлопал ничего не понимающими, пьяными глазами.
-Того, что храпит сейчас в тарелке с салатом.
-Он мне не друг. Он – муж моей жены. Как это называется? Забыл.
-Мне плевать, кто он вам там. Я только хочу, чтобы вы забрали его отсюда.
-Так он же спит. Пусть вы-сс-и-ться, тогда заберу.
-Послушайте, товарищ, забирайте его отсюда, в противном случае мы вынуждены будем вызвать милицию!
-Так что, мне его переть на себе?!
-Как хотите! Это ваши проблемы, в противном случае я звоню в милицию! - резко отрезал администратор.
-Нет, ему милиции не надо, ему милиция не помощник, - маша руками, пробубнил Алекс, и, подойдя к храпящему в тарелке салата Грэгу…взвалил его на плечи. Когда он проходил мимо двери, то чуть было не задел Грэга лбом об косяк.
Когда они, пьяные в стельку, покинули «гостеприимный» ресторан, на дворе уже бушевала ледяная метель. Было поздно. Естественно, никакой транспорт уже не ходил. Когда они вышли из бара, то последний автобус как раз «показал хвост».
-Вот чёрт! - выпалил Алекс и со злости ударил Грэга по заднице.
-Грегори славный парень! А Грегори славный парень! И -я-и-я хея-хоп, - запел Грэг по-английски.
-Чего ты там бубнишь, придурок?
-Не мешай мне, может, я пою.
-Чего ты там стонешь?!
-Пою. Грегори славный парень! А Грегори славный парень! И -я-и-я хея-хоп!
-Вот придурок. Навязался на мою голову. Придётся тащить тебя до самого дома.
-Нет, дружок, не надо. Брось меня здесь. Оставь замерзать. Я знаю, – третий лишний, - жалобно заскулил Грэг.
-Н-е-е-е-т, дудки тебе, каторжный, я не дам тебе подохнуть, я донесу тебя аж до самого дома. Ты – мой крест, Грэг. Если я оставлю, то жена покончит с собой.
-Это она сазала?
-Да, она мне так и сказала. Не донесешь мне Грэга – повешусь на бельевой верёвке…
-Ой, мои очки! Я уронил очки! - (Грэг сделал ударение на последнее «и»). - Без очек я совсем слепух! Стой!
Алекс остановился и вывалил Грэга в сугроб.
-Господи, только этого не хватало! Где?
-Там, там! На дороге!
-Я не могу найти! Тут полно снегу! – Алекс стал разгребать снег рукавицами. - Ах, вот они. – Алекс запихнул в карман куртки холодный металлический предмет. – Эй, каторжный, ты там ещё не околел?!
-Пока нет, - простонал полумёртвый Грэг.
- Давай, давай, не засыпай. Нам нужно идти. Идти, не то мы оба подохнем здесь. - Алекс снова взвалил Грэга на плечи и понёс.
Метель стихла, и из-за разомкнувшихся туч появилась огненная, морозная луна. В тишине дикого поля, прерываемой лишь лаем собак из соседних деревень, было слышен едва уловимый скрип морозного снега от чьих-то шагов. Если бы кто в этот поздний час оказался в этом пустынном месте, то мог увидеть, как в силуэте светящей луны вырисовывалась огромная и страшная фигура, которая, пошатываясь, шла по направлению к посёлку. Если присмотреться, то можно было различить, что эта фигура состояла из двух человек – точнее, один человек, тот, что побольше, нес другого, соответственно, того, что поменьше, на своих плечах, словно стреноженного барана. Да и тот, которого несли, в своей черной волосатой шубе, в самом деле, напоминал барана, несомого на заклание. Конечно же, в них сразу можно было узнать Алекса и Грэга, бредущих домой после разгульной вечеринки в «Трёх огурцах»…
-Мне плохо! – застонал Грэг. –Спусти меня вниз. Меня тошнит.
-Потерпи, дружок, осталось совсем немного.
-Я умираю!
-Заткнись! – Алекс больно шлепнул по заднице Грэга ладонью, отчего сжавшись в внутренней потуге, Грэг вывалил содержимое своего желудка прямо на новую куртку Алекса.
-Вот засранец! - воскликнул Алекс и… продолжил тащить «умирающего» Грэга к дому. – «Будет же подарочек жене. Пусть посмотрит на своего любимого капитана», - злорадно подумал он.
Дети давно уже уснули. А я не могла спать. Доверившись своей подушке – подружке, я проливала туда горькие слёзы, которые одна за другой стекали в её мягкую плоть. Теперь я знала точно – случилось страшное и непоправимое, чего уже невозможно было изменить. Мне представлялось, что дуэль уже состоялась, и оба моих мужа лежат в снегу убитые револьверами. Совсем, как на картине «Дуэль». Мягкий снег, Черная Речка, два пистолета, там, в дали, виднеется черный непроходимый лес…Только здесь все гораздо проще и трагичнее, как это обычно бывает в нашей грубой совковой жизни – здесь нет ни раненого Пушкина, ни целого Дантеса, стоящего в отдалении с опущенной от стыда головой, ни «благородных» секундантов, - только два трупа, безжалостно заметаемых метелью. Вот и вся дуэль двадцать первого века. Никакой романтики. Только был человек – и нет.
Господи, неужели судьба снова сыграла со мной жестокую шутку? У меня было двое мужей, а теперь я опять вдова. Какое страшное слово!
В дверь раздался звонок. Мое сердце подпрыгнуло, словно от удара электрического тока. Вскочив с постели, я бросилась открывать.
На пороге стаял заснеженный Алекс. По шатающимся движениям его грузного тела, по перегару, нёсшемуся из его рта, и глупым, осоловелым глазам я сразу поняла, что он был пьян в дрезину.
-Гостей принимаете, хозяйка? – тупо спросил он, тут же сам вваливаясь в дверь.
-Где Грэг?! – закричала я, схватив Алекса за меховой воротник дублёнки.
-Какой Грэг? – он как-то тупо поморгал красными от водки глазами.
-Не отпирайся, я знаю, что вы ушли вместе! Руби всё рассказала!
–Ах, если Р-у-у-у-б-и-и, то тогда… - Он как-то странно заржал, а потом, вдруг выпрямился, выпятив живот вперёд и, взяв под козырёк, отрапортовал:
-Груз 200 по назначению прибыл!
-Что?! Что ты сделал с Грэгом, негодяй?! Ты убил его?! – сквозь слёзы закричала я.
-Жив твой Грэг! – проворчал Алекс. – Но, можно сказать, что он мертвецки пьян. Так что пациент скорее мертв, чем жив. Вот! – Он загадочно понял палец.
-Грэг, Грегги, милый, где ты? – позвала я в темноту сеней.
-Я здесь, - послышался знакомый хриплый голос под самыми ногами. Я заметила, что дверь плохо открывалась. Заглянув за дверь, я увидела лежащего Грэга.
-Дохляк твой Грэг, не умеет пить, а туда же - лезет. Облевал мне всю куртку, - посетовал Алекс.
- Ты что, напоил Грэга?! Ты обалдел, Алекс?! Грэг, Грегги, милый, что он с тобой сделал?! –Я видела, как плохо было Грэгу. Глаза его закатились, он весь заострился и побледнел, как полотно. Видимо, его тошнило и знобило, потому что он трясся, как в лихорадке. – Алекс, скорее помоги занести его в дом!
Алекс подхватил Грэга под мышки, а я за ноги, и общими усилиями мы втащили бедолагу в дом. Грэга тут же начало рвать.
-Да, что с ним?! – испугался Алекс.
-Что с ним?! Ты ещё спрашиваешь меня?! Ты отравил его, Алекс – вот что! Это ты, старый пьяница, можешь пить сколько угодно, и тебе ничего ха это не бывает, а капитану Грэгу нельзя потому, что у него, как и у меня, индивидуальная непереносимость спиртного! Вот что!
-Я то и думаю, парень так сразу улетел со второй рюмки.
На шум сбежались проснувшиеся дети. И теперь с ужасом и недоумением смотрели на нашу возню.
-Что смотрите, папы просто немного выпили, - стала радостно успокаивать я их, при этом вставляя посиневшему от рвотныз потуг Грэгу два пальца в рот. –Идите спать. – Я видела, как Руби с омерзением поморщилась, глядя на то, как кашляющий в рвотных потугах Грэг склонился над унитазом. Уж очень это всё напоминало, как отец откачивал её от таблеток. –Тоже мне, отцы семейств! - выругалась я, нагибая Грэга от унитазом. Грэга закончило рвать, но от слабости он был почти без сознания, и от него дурно несло кислой рвотой.
-Я не положу его такого засранца к себе в постель, - сразу же возразил брезгливый Алекс. - От него воняет говном.
-Не болтай, лучше помоги положить мне его в ванну. – Я стала раздевать Грэга, а Алекс готовить ванну. Я видела, как Алекс с жалостью посмотрел на обезображенные огнём тощие ноги Грэга.
Я аккуратно водила мыльной мочалкой по выступающим ребрам Грэга, все ещё покрытыми ужасными синяками Перкенса.
-Бедный, Грегги. Бедный мой мальчик, - тихо плакала я.
-Ну, хватит! – резко прервал меня Алекс. Он набрал целый ушат холодной воды и выплеснул Грэгу прямо в лицо. Грэг выпучил глаза, открыл рот, громко вскрикнул от холодного укола и тут же…протрезвел.
-Ты что, идиот?! – набросилась я на Алекса.
-Ничего, холодная водичка пойдёт ему на пользу. Смотри, так и есть, наш малыш сразу опомнился.
-Где я? – еле слышно простонал Грэг.
-Ты дома, мой маленький, ты дома! – я стала целовать Грэга прямо в розовую лысинку.
-Ладно, кончайте эти телячьи нежности. – Алекс завернул Грэга в своё огромное полотенце, и, закинув на плечо, понёс в спальню.
В ту морозную Крещенскую ночь мы трое спали мертвенным сном. Мы и не заметили, как посреди ночи Руби встала с постели и, направившись к чемоданам, достала оттуда небольшой экран. Она поднесла его к окну, но тусклого лунного света батарейки не хватало. Руби поискала розетку и воткнула туда небольшой провод. Экран ярко осветил комнату голубым телевизионным светом.
Проворными пальцами Руби набрала только три короткие фразы электронного письма:
Билетов больше нет –мамочка сожгла их. Вылететь не могу. Папочка, пожалуйста, забери меня отсюда.
P.S: Здесь очень холодно.
Нажав на кнопку «Пуск», она отправило письмо, и задумчиво посмотрела в заледеневшие окна, где мёртвым глазом светился холодный месяц.
Электронное письмо дочери как раз застало губернатора Флориды за совещанием энергетиков.
«Я так и знал, что это случится», - с горечью усмехнулся про себя Барио и изо всех сил захлопнул ноутбук. Теперь ему стало ясно, что поездки в Россию не избежать.
Глава двести двадцать четвертая
Я всем прощение дарую
И в Воскресение Христа
Меня предавших в лоб целую,
А не предавшего – в уста…
А. Ахматова
Ужин с врагом
После той знаменитой вечеринки у «Трех Огурцов» Алекс и Грэг как никогда сблизились. Только один Володька продолжал люто ненавидеть Грэга, и эта ненависть не была слепой. Я понимала – он обижается за отца. Юношеский максимализм подростка было не так то легко переломить.
Постепенно всё налаживалось. Дети пошли в школу, а Алекс вернулся к работе. Даже Грэга мне удалось пристроить – он помогал мне с переводами, и, надо сказать, делал это довольно успешно. Только Руби скучала, сидя у окна и печально смотря на падающий снег. Лишь обезьянка Коди напоминал ей о родном поместье Ринбоу, о теплой тропической Флориде, о теплом солнышке и о родных пальмах под окном.
Теперь с Капуцином не было никаких проблем. Коктейль из экзотических маракуй я так и не научилась готовить, но зато сам Коди научился у меня есть солёные огурцы и плотно заедать их черным хлебом. По-видимому, ему они очень нравились. Не даром же говорят: « Голод не тётка».
Я боялась только одного – что Барио вернётся за Руби. Его гадкое, самоуверенное, холеное лицо с одним искусственным невидящим глазом мне снилось даже по ночам, поэтому я опасалась выпускать Руби из дома без себя. Даже когда мне приходилось оставлять дочку дома, я всегда старалась, чтобы Грэг находился при ней. Грэг стал моей «второй рукой», «стеречь Руби» стало одной из его многих обязанностей, возложенных мною на Грэга.
Увы, как ни старалась я согреть дочь материнским теплом и заботой, но все мои старания шли прахом. Чтобы я ни делала для неё, с каждым днём Руби всё сильнее отдалялась от меня. По-видимому, она скучала по своему поместью Ринбоу, по обустроенной, обеспеченной жизни в тёплой Флориде.
Я старалась делать для Руби всё возможное, чтобы хоть немного адаптировать её к реальной жизни в России. Мне пришлось заново учить взрослую девушку чистить картофель и варить кашу. Стараясь не торопиться и не давить, я по ходу дела пыталась выучить её русскому языку, и способная Руби уже знала с десяток самых необходимых слов, которые бы понадобились в обиходе любому туристу.
Но вскоре, от долгого сидения взаперти, своими «заботами» я стала откровенно раздражать своевольную Руби. Она не высказывала это вслух, но я видела, что для неё мой дом оставался чужим. Теша себя надеждами, что моя малютка Руби, в конце концов, свыкнется с существующим положением; я всё ещё наивно продолжала надеяться…что имя Коди Барио больше никогда не появится в моей и её жизни.
Так продолжалось до сего дня. Сегодня был последний день, когда нужно было относить готовые переводы в Бюро. Как же я ненавидела теперь свою работу! Но делать нечего – работа есть работа…
Я как всегда опаздывала, поэтому решилась ехать на подаренном «губернаторском» Порше. Хотя я и ненавидела бывшую машину губернатора, принесшую мне столько несчастий, но была у меня и другая подспудная идея взять губернаторское ландо. «Вот удивятся мои сотрудницы, когда вечная Золушка Мишина во всем своем сиянии нищенской роскоши въедет на двор не в чём –нибудь, а в своем собственном огненно-красном роскошном авто», - с детской наивностью ликовала я про себя, с помощью горелки заводя двигатель на трескучем морозе. Я уже представляла их отвалившиеся от удивления челюсти и выпученные от зависти глаза. Пусть полюбуются моим новым «инвалидным такси».
Дело в том, что, как инвалид, в «Бюро» я была внештатной сотрудницей. Мне платили гроши, из-за моей хронической бедности и, как следствие, плохонькой одежонки, меня часто презирали на работе не только коллеги, но и само начальство. Меня не увольняли, только потому, что по своему хроническому безденежью большой семьи, словно безропотная Золушка, я бралась за самую грязную и невыполнимую работу. В офисе я была рабочей лошадкой, с безропотной забыдленной застенчивостью тянущей свою лямку.
Но не только потому меня призирали и недолюбливали. Я была нелюдима и ни с кем не общалась, к довершение всех зол из-за моей «индивидуальной непереносимости к спиртному», я не участвовала в многочисленных корпоративных вечеринках и никогда не сдавала на них банкетные деньги (у меня действительно их не было) – за это, меня все почему-то считали гордячкой, подлой стервой и не взлюбили почти с первого же дня моей работы на фирме, хотя на службе я никогда никому не делала ничего плохого, а, наоборот, старалась помочь всем, что было в моих силах, и относилась ко всем вежливо. Но такова уж участь вечных изгоев.
Даже начальство с трудом выносило меня, и несколько раз меня чуть было реально не уволили из-за того, что кто-то из сотрудников «Бюро» наплёл про меня каких-то небылиц, о том что, я, якобы, сдаю какую-то коммерческую тайну (ф-у, бред, уже не помню, о чем шла тогда речь) нашим конкурентам, тайну, о существовании которой я не могла даже предположить. Помню только, как тогда, мой начальник, молодой юноша, с пухленьким свежим лицом, более похожий на барышню, чем на мужчину, более двух часов отсчитывал меня, годящуюся ему в матери пятидесятилетнюю женщину, как девчонку. Мне было почему-то стыдно за собственную рабскую беспомощность перед этим щенком и обидно, до боли, потому что я знала, что не совершала ничего дурного…Хотелось швырнуть что-нибудь в лицо этому придурку и броситься прочь, но я молчала, и, только рабски потупя голову, выслушивала все его крики и оскорбления. Я не смела возразить, потому что знала, если я снова потеряю работу, мне больше не найти её, потому что никто в городе не возьмёт себе жалкого инвалида себе на службу. В конце концов, все выяснилось, и «мой администрант», глухо процедив сквозь зубы скромненькое: «извините», оставил меня в покое.
Однако, ничто не проходит без последствий. С тех пор, как произошёл этот нелицеприятный случай с начальством, в Агентстве мне практически не давали работы. А если и давали, то самую отвратительную, которая только поступала в «Бюро», как- то переводить инструкции по эксплуатации к китайским вибраторам или же электрическим мухобойкам. Мне было, в общем-то, всё равно, какое «дерьмо» переводить. Главное – чтобы за эту «работу» платили хоть какие-то гроши, но и этим я оказалась практически обделена. Премию «за усердие» мне регулярно задерживали. Боясь потерять последнюю работу, жалкая калека, которой нужно было хоть чем-то кормить своих детей, отчаянно цеплялась за место, потому что знала, что в нашей грёбанной стране таких как я, больше никто не возьмёт. Вот истинно говорят, Россия – Страна Рабов!
Так всегда бывает в наших коллективах, если кого не взлюбят с самого начала, то заклюют до смерти. Один против всех – все на одного. В развитых странах это отвратительнейшее офисное явление даже имеет научное название – «моббинг». От английского слова «mob» - толпа, стая. А по-русски это называется просто – травля. Явление это в стране раболепствующего быдла, стукачей и кидал почти повсеместно. В этой стране вы не найдете ни одного сплоченного коллектива, где была бы элементарная организация, порядок и честность.
Как это происходит? Сейчас расскажу. Найдут кого-нибудь одного, самого беспомощного и бесправного, и начинают на нем отыгрываться. Это как в стае пираний. Если эти «рыбки» замечают в своей стае подранную товарку, то разрывают её насмерть. Или как в стае шимпанзе – увидят, что их товарищ проявляет хотя бы малейшие признаки недомогания, тут же начинают добивать всем скопом.
…Так и со мной…
…Не верьте, что в России к инвалидам относятся с сожалением и сочувствием. Не верьте, когда говорят, что русские добрые, отзывчивые люди. Это не правда. Нет более жестокого человека на Земле, чем русский. И тем он более жесток, что жестокость его выражается не в том прямом понятии, которое мы привыкли вкладывать в это слово, а скорее в его полном ленивом равнодушии к своему ближнему, порой циничнму и беспощадному. Не даром же в России бытует пословица: «Моя хата с краю…». Как русской мне больно, очень больно писать о таком, но приходится, приходится…
…Скорее, то отношение, которое ко мне демонстрировали мои коллеги, можно назвать презрительным снисхождением. Сотрудники презирают тебя за то, что ты не такой как все, что ты калека, что ты некрасивая, и, говорят: «Раз инвалидка, сидела бы ты лучше дома и не совалась куда не надо», начальство относится к тебе, словно на всю жизнь сделало огромное одолжение, приняв тебя, инвалида, на работу. И само собой разумеющееся, предполагается, что такому недоработнику-инвалиду следует платить гроши, дескать: «Мы и так из милости тебя взяли на работу, урод, так что радуйся тому, что есть», хотя налоги со своего жалкого заработка «инвалидки», вычитаются из налогооблагаемой базы «предприятия», но при этом отнюдь не списывают с тебя, и на тебе же получая «двойную» порцию экономии в зарплате. Ненавижу, ненавижу их буржуйскую, подлую жадность!
А чего только не плели про меня мои сотрудницы «за моей спиной». И то, что я бывшая валютная проститутка, у которой от сифилиса отгнила нога, и вылезли волосы на голове, другие утверждали, что у меня ВИЧ, потому что я бывалая наркоманка, но самым невероятным слухом, было то, что я якобы являлась любовницей самого президента США. Они даже не подозревали, как немногим они ошиблись, предполагая самое невероятное.
Меня обзывали по-всякому. Правда, они не решались бросить мне эти обидные клички в лицо, но я слышала, как одна молоденькая девушка-сотрудница за глаза обозвала меня «одногрудой коровой из ASPCA» - признаться, из всех моих «погонял» эта самая нелепейшая кличка, которую только слышала я про себя. Можно было бы плюнуть на все это и рассмеяться ей прямо в лицо, превратив «лимон в лимонад», но тогда меня это действительно задело. Несколько дней потом я ходила сама не своя, пряча обиду в уголках своей израненной души, и тихо, украдкой от Алекса, рыдала по ночам в подушку.
«Теперь то я поквитаюсь с ними за все унижения», - с злобным восторгом думала я, направляя своё шикарное, губернаторское Ландо в сторону Канала Грибоедова.
Нет, не поймите меня неправильно, я не была ни зазнайкой, ни стервой, которая вечно хвастается подарками своих любовников перед коллегами женского пола. Мне было просто обидно за себя, за то, что, будучи самой старшей среди своих сотрудниц (некоторым из которых я действительно годилась в матери) имела в коллективе самое жалкое положение. Сказать честно, мне просто хотелось хоть раз утереть нос этим молодым гусыням, которые так жестоко насмешничали надо мной. Пусть знают, кто такая Лиля Мишина! На это удовольствие я не пожалею лишнего талона на бензин!
В тот день падал мягкий талый снег. Подъехав к пропускным воротам, я лениво посигналила. Перепуганная вахтерша, словно избушка Бабы Яги, выскочила на своих куриных ножках, чтобы получше разглядеть невиданной красоты шикарный авто.
-Марья Ивановна, вы что, не узнали меня?! – весело засмеялась я. -Это же я, Лиля Мишина! Откройте, мне нужно поставить свой автомобиль! -. Мне показалось, что её злые крысиные глазки, испуганно уставились на меня, словно я была посланцем с другой планеты.
Деловито хлопнув тяжелой дверью (нарочно, чтобы вредная вахтёрша услышала меня), я, с костылем наперевес, гордо поспешила в офис. Роскошный «Порш» словно придал мне сил и уверенности в себе. Я твердо решила – сегодня я потребую свою премию. Пусть этот ублюдок даже уволит меня – мне все равно! Теперь у меня есть собственный автомобиль, который стоит целое состояние, – и я сама буду зарабатывать себе на жизнь, как мой муж Алекс! Теперь я сама презираю их, за бедность, как когда-то они делали это со мной!
Вместо привычной тишины, в офисе царило странное оживление. Было ощущение, что в улей с пчёлами залетел шершень. Несмотря на отсутствие вечно бюллетенящей уборщицы, в многолюдных кабинетах было чисто, словно повсюду прошла генеральная уборка.
Мне казалось, что все, кто был в офисе, со злобным почтением уставились на меня, словно боялись. Может потому, что моё суровое лицо выдавало непреклонную решимость, с которой я собиралась обрушиться на кабинет начальника.
-Михалыч в кабинете? - нарочито небрежно спросила я.
Бледная секретарша только испуганно кивнула. Мне показалось, что и она как –то странно смотрела на меня – не так, как всегда. «Да что же случилось сегодня такое?» - подумала я. Но раздумывать было некогда. «Штурм» должен был состояться сейчас или…никогда. Не спрашиваясь более никого, я решительно открыла двери и вошла в директорский кабинет.
Начальник сидел на своём месте. Я заметила, что молодой парень был чем-то явно подавлен и встревожен, потому как его взгляд блуждал по углам кабинета. Когда я вошла, он вздрогнул, словно увидел приведение.
До того уверенная в себе и решительная, я совершенно растерялась от столь странного поведения моего шефа. Несколько минут в кабинете главного редактора царило тревожное молчание. Наконец, вобрав в лёгкие побольше воздуха я выдохнула:
-Насчёт премии…
-Да, сегодня вам будет премия, - как-то невнятно пробубнил он, словно ждал от меня этого вопроса, и, развернувшись на стуле, открыл сейфовый шкаф и, … ни с того ни с сего, в один момен выплатил мне все задолженности за шесть месяцев. По правде, я не ожидала столь лёгкой победы. Я даже как-то подрастерялась. Мой начальник, твёрдо убежденный, что такие, как я, вообще, должны были работать на него бесплатно, ещё так никогда легко не сдавался. Какая муха совести его укусила?
-Что –нибудь ещё? - спросил он меня, поднимая на меня очкастые глаза.
-Да, вот, переводы, я принесла… - как –то обалдевши заговорила я, словно, получив свои честно заработанные деньги, в чем-то провинилась перед ним.
-Положите на стол, - сухо ответил он.
-Вы что, увольняете меня Игорь Михалыч?! Если, да, то скажите честно, не крутите! Я ненавижу, когда со мной играют в эти игры! – вдруг, ни с того ни с сего вырвалось из меня.
-С чего вы взяли, Мишина?
-Я чувствую это. Ладно, не будем играть в кошки-мышки. Я знаю, что в коллективе все ненавидят меня. Сегодня, когда я пришла в офис, отношение ко мне переменилось. Значит, одно из двух - меня либо повысили, либо увольняют. В первое придание мне верится с трудом, потому что за все десять лет, что я «чесноком отбатрачила» на вас, я до сих пор не получила никакого повышения, а ко второму я морально готова.
-Что вы несете, Мишина? – устало вздохнул он. – Забирайте ваши деньги и идите домой.
-Простите, Игорь Михайлович, я совсем обалдела после новогодних праздников, - ещё не веря в происходящее «чудо», попыталась извиниться я за столь смелый тон.
-Не стоит, пустое! Мы все немного взвинчены после Нового Года, – ласково успокоил он, все же как-то испуганно - оценивающе измеряя меня взглядом. - Да, кстати, вы, кажется, говорили о повышении, не так ли? Так вот, Лиля Викторовна, спешу сообщить вам, что со следующего месяца вы назначены на должность директора отдела технических переводов. Так что с этого дня приучайтесь более верить в удачу, чем в поражение.
Я не верила своим ушам. В первую секунду мне показалось, что это не совсем удачный новогодний розыгрыш. «За что же так смеяться надо мной? Что я ему сделала плохого? Всегда работала честно за нечестную плату».
-Вы, должно быть, разыгрывайте меня, Игорь Михайлович? Поймите, на меня и так слишком многое навалилось дома. Мне сейчас не до смеха.
-Я не шучу. Мне некогда шутить, - как –то раздраженно заговорил он, бросая недовольный взгляд в мою сторону. – Вы получили должность – так что со следующего месяца приступайте! Всего хорошего!
-Я не пойму только одного – почему так вдруг?! Почему я – заштатный сотрудник, и, вдруг, начальник отдела?! С чего бы это такая перемена?!
-Вам не надо знать, того, что знать не надо, - как-то невнятно буркнул он. –Со своей стороны я хочу знать только одно – вы готовы приступить к новой должности или нет?
-Мне надо подумать, - коротко ответила я.
-Хорошо, Мишина, думайте, а когда надумайте - отзвонитесь. И помните, свято место пусто не бывает, по крайней мере, надолго.
-До свидания, Игорь Михайлович. Я подумаю, обязательно подумаю! – радостно закричала я, ещё не подозревая С ПОМОЩЬЮ ЧЬЕЙ ПРОТЕКЦИИ, мне так легко досталось это неожиданное «назначение».
–Кстати, там уже вас ждут! – крикнул он мне вслед, но я, осчастливленная полученными деньгами, уже не расслышала его последние слова. – Взрослая женщина, а до сих пор ведёт себя прямо как ребенок, - грустно вздохнул Игорь Михайлович, который был почти на тридцать лет моложе меня.
В коридоре, когда я выбегала из дверей главного редактора, я наткнулась на двух здоровенных негров, но не придала им никакого значения, поскольку иностранцы были нередкими гостями в Агентстве.
Я спешила домой, но какое-то смутное нехорошее предчувствие неприятно сосало у меня под ложечкой. Может, я просто забыла позавтракать? Однако, я не хотела надолго оставлять красавицу - Руби с мужчинами, тем более я не предупредила Алекса, что уехала на своем «ландо» сдавать переводы. Вот он испугается, когда вернётся с работы и, как обычно, ставя свой мусоровоз в гараж, увидит, что губернаторского подарочка-то больше нет. Чего доброго, подумает, что «Порш» угнали и с дуру начнёт звонить в милицию о пропаже ещё незарегистрированного на него автомобиля.
Весело подпрыгивая на одной ноге, я быстро сбежала со ступенек, и, сквозь белую пелену снежинок побежала к Авто. Снег повалил сплошной морозной пеленой. Открыв дверь, я, холодная и заснеженная, ввалилась в салон, и стала отряхивать с пуховика и шапки мокрый снег. Я хотела, было, уже включить кнопку зажигания и посигналить, чтобы тётя Маря, как мы звали нашу вахтёршу, (эта «тётя» Маря была на десять лет моложе меня) открыла ворота, но тут я почувствовала, как моя рука буквально прилипла к рычагу переключения и стала неподъемной. Какая-то нечеловеческая сила вдавила мою руку к рычагу. Я обернулась – передо мной сидел Губернатор Барио.
Не знаю в первый момент я, наверное, вскрикнула и рванулась, потому что губернатор сразу сделал жестокое лицо и буквально пригвоздил мою руку к переключателю.
Помню только, как в моей голове пронеслось только одно-единственное отчаянное слово: «Готча!»
Я знала, что нужно было этому человеку от меня. На этот раз я не стала сопротивляться, потому что это было БЕССМЫСЛЕННО. Скинув мокрый от снега пуховик, дрожащими пальцами я стала потихоньку расстегивать пуговицы шерстяного платья.
- Что ты делаешь? – спросил меня Коди.
-Раздеваюсь, - спокойно ответила я, глядя в пустоту. – Ты же у нас любишь насиловать девушек в автомобилях. –Так, по крайней мере, не придется рвать на мне последнее платье…
Я не успела ещё договорить, когда над моим ухом раздался оглушительный смех Барио. Одноглазый губернатор гоготал как сумасшедший, сотрясаясь всем телом, так что его выпуклый стеклянный глаз готов был вывалиться наружу. Я никогда не видела его таким – «весельчаком».
-Ха-ха-ха! Насиловать. Ха-ха-ха! Девушек, - повторял подонок, задыхаясь от металлического смеха, исходившего из его глотки. Вдруг, его лицо снова сделалось серьезным и жестоким, он перестал смеяться и спокойно произнёс:
-Не волнуйся, детка, теперь ты явно не в моём вкусе. Я приехал сюда, чтобы серьезно поговорить с тобой.
-Хорошо. Только не здесь, можно? Здесь слишком много воспоминаний.
-ОК, тогда пойдём куда-нибудь в другое место.
-Тут неподалёку есть один приличный ресторан, называется «Русский Клуб», там мы сможем спокойно поговорить без свидетелей, - предложила я, многозначительно кивнув на двух дюжих негров - охранников, которые уже успели подсесть на заднее сиденье «моего» Ландо. (Я сразу узнала их – это были те самые негры, с которыми я только что столкнулась в офисе «Бюро»).
-Мне всё равно. Идем, - согласился Коди.
-Только отпусти мою руку, больно, – взмолилась я. Губернатор попытался разжать протез, но от мороза электрические контакты окончательно заклинило, и его искусственные пальцы уже не слушалась его губернаторского мозга. Заиндевевший протез так и остался в таком положении, в котором он зафиксировал мою руку.
-Проклятие, в этом морозильнике, можно отморозить даже собственный протез! –пошутил губернатор. –Ему пришлось ещё долго отстегнуть протез и с силой разжимать искусственные пальцы здоровой рукой. Бледная, я с ужасом смотрела на отвратительную процедуру, потому что знала – это из-за меня он потерял левую руку. – Вот, теперь готово, - ответил он и открыл дверцы машины.
Я почувствовала, как очутилась на свободе. «Бежать!» - было моей первой мыслью. Я бегло оглянулась. Совсем недалеко была станция метро. «Рвануть до метро – и дело с концом», - но как только я про это подумала, то тут же про себя рассмеялась своей по-детски наивной и нелепейшей идее. - «Бежать? Куда? Это ТОГДА, во Флориде, МОЖНО БЫЛО БЕЖАТЬ – ТЕПЕРЬ, НЕ СБЕЖИШЬ».
По-видимому, мои глаза воровато бегали, потому что губернатор грубо поддел меня под мышку (чтобы я всё-таки не сбежала) и приподнял меня над землей, так что одно моё плечо оказалось гораздо выше другого.
-Пошли, - глухо скомандовал он, словно я была заключенной, а он надзирателем, и сам же потащил куда-то.
Когда он буквально волок меня под мышку к ресторану, мне казалось, что прохожие с недоумением оборачиваются на нас и осуждающе глазеют на странную парочку элегантно одетого господина в добротной куртке с енотовым воротником и жалкой его напарницы в затрапезном китайском пуховике. Издалека я, в своем потрепанном наряде, перебирающая своим костылём, должно быть, напоминала опустившуюся бомжиху, которую куда-то волок солидный господин. Кричать и звать на помощь было бессмысленно – никто в этом забыдленным государстве, где правит известный закон джунглей, *не придет тебе на помощь. Опыт проверенный годами.
Англоязычная вывеска ресторана «Русский Клуб» была видна хорошо, и поэтому Коди безошибочно «приконвоировал» меня туда.
Мы выбрали отдельную кабинку, обитую мягкой огненно-красной кожей полукруглого сидения и занавешенную бамбуковым торшером. Здесь было не так шумно, и можно было спокойно поговорить, что называется «тэт-а-тэт»*.
В зале играл успокаивающий «белый» джаз, а мое сердце билось в бешенном ритме африканских барабанов. Мне предстоял ужин с моим заклятым врагом…
-Что будете заказывать? – проворная официантка удивленно обмерила взглядом бедно одетую женщину, тем не менее, на голове которой красовалась добротный норковый берет, явно контрастирующий с никудышностью её остального лохмотья, и богато одетого господина в добротной куртке, богато отделанной пушистым енотовым воротником, но по западной манере «без шапки», несмотря на отмороженные до красноты уши. (Я не снимала свою шапку, потому что боялась, что придётся поправлять свой безобразный капроновый парик, а я не хотела этого делать ПРИ НЁМ, чтобы не доставить ему удовольствия повеселиться над посмешищем). Губернатор многозначительно кивнул на меня взглядом.
-Графин апельсинового сока и три эклера каждому, - не зная зачем, словно тупой барабан выпалила я. - Официантка как –то брезгливо уставилась на меня, словно к ним в ресторан забрела умалишённая. Должно быть, слишком уж непрезентабельный вид был у меня для такого дорогого ресторана.– У меня есть деньги, - застеснявшись своего жалкого вида, подтвердила я и достала кошелёк из сумочки, чтобы показать только что выданную мне премию.
-Извините, вы сказали два графина соку? - не спуская с меня взгляда, переспросила она.
-Да, два графина Фреш- сока апельсина, для меня и моего приятеля, плюс три эклера каждому – итого, два графина соку и шесть эклеров. Что может быть тут непонятного?!
-Сок у нас есть, а вот эклеров… - задумалась она, - вместо эклеров могу предложить простые блинчики с красной икрой.
-Валяйте, - небрежно бросила я, отмахиваясь от неё, как от назойливой мухи. Если бы эта профурсетка сейчас же предложила «цельножаренного» поросенка на вертеле, я с той же лёгкостью согласилась бы, потому что сейчас мне было совсем не до еды.
Прямо в упор на меня смотрел мой враг. Он посадил меня на самый дальний конец скамьи, а сам забился в угол, словно опасался, что я смогу выколоть его последний глаз ложкой или вилкой. Его мертвый глаз, немного скосый и неподвижный, снова смотрел как будто сквозь меня… как тогда, когда этот подонок насиловал меня на собственной кровати. Всё тот же пустой, жестокий взгляд, - мне никогда не забыть его.
Но что-то в его облике добавилось новое. Что-то ещё более страшное и, тем не менее, неуловимое, чего никак не было раньше. Конечно, он постарел –это было видно невооруженным взглядом, но что-то ещё…. как же я сразу не поняла, - его дурацкие усы. Такие маленькие черные «усишки», свисающие до самой верхней губы, напоминающие что-то среднее между элегантными усиками Пуаро и противными усами Гитлера, - как только я произнесла эту фамилию про себя, я содрогнулась от жуткого совпадения. – Так вот оно, что есть неуловимое…Он действительно был похож на Гитлера! Случайно ли это омерзительное сходство, или судьба-мучительница снова играет со мной злую шутку?
В детстве я всегда думала, что Гитлер – это человек, который сможет сделать с тобой все что захочет, и что всё зло, которое может совершить человек над человеком, в его власти. К примеру, он может просто подойти и зарезать тебя ножом. Маленькая, я верила, что этот монстр до сих пор существует, он бежал, и, что он бессмертен, потому что для такого негодяя нет смерти. Он жив и ходит среди людей, как обычный человек! Недаром же есть такая детская считалочка: «Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом», - и я верила, что у Гитлера действительно есть хвост, и что он, умело маскируя, сей излишне присобаченный член своего тела, прячет его в штанах. И теперь я убедилась, что это действительно так. Только теперь «под мостом» поймали не Гитлера, а «Гитлер» поймал меня. Gotcha, господа!
От волнения мне стало жарко, я сняла шапку вместе с приклеевшимся к ней испариной париком. Губернатор с брезгливостью уставился на мои вспотевшие, редкие волосы.
Мне стало стыдно за свой внешний вид. Стыдно до боли, до унижения. Этот поношенный китайский пуховик, с протёртыми рукавами, из которых местами торчала синтетическая набивка, эти безобразные, стопьанные вельветовые ботинки на толстой подошве «прощай молодость», эти отвратительные толстые шерстяные чулки, вечно спускавшиеся противными складками – как мне хотелось сорвать всё это с себя и выбросить на помойку. Я бы все отдала сейчас, только бы ОН не видел моего убожества, моей слабости. Я сняла пуховик, оказавшись в длинном обтянутом платье с хомутом огромного воротника, прикрывающего обезображенную грудь, но тут же ко своему ужасу стала ощущать, как резиновый протез, предательски оторвавшись от лямки, начал безобразно и беспощадно сползать вниз.
Спустя всего несколько минут принесли два графина с соком цвета недососанных леденцов (я глубоко сомневалась, что он был свежее выжатым) и два огромнейших блюда с крошечными рулетками блинчиков, в которых покоилось с десяток два аккуратных лососёвых икринок. Я видела, как Коди с ужасом косится целым глазом на вилки и ножи, которые лежали в моей тарелочке. Я сразу всё поняла – он боится меня. МОЙ ГИТЛЕР боялся меня!
-Извините, - обратилась я к официантке, - вы не могли бы убрать с нашего стола все ножи и вилки. У моего друга оксифобия*. Он с детства боится острых предметов. Мы будем есть блины руками.
-Хорошо, - согласилась она, как –то с недоверием бросая взгляды то на меня, то с рабским благоговением на «важного господина» в добротной куртке с дорогим енотовым воротником, инстинктивно чувствуя в нём «большого начальника».
Коди как-то неохотно взял жирный блин и двумя пальчиками стал лениво разворачивать его, будто изучая строение сей незамысловатой кулинарной конструкции.
-Не бойся, не отравлено, - опередила я его сомнения. – Перстней, как видишь, на мне нет, так что можешь есть совершенно спокойно –яда нет.
Он как-то странно посмотрел на меня, но ничего не ответил. Я сразу поняла – не стоит задевать его за живое. Верно говорят: «Кто старое помянет – тому глаз вон». Мой враг не мог лишиться своего глаза, потому как у него поросту не было «запасного», третьего глаза Будды промеж бровей.
-Я пришел сюда, чтобы поговорить о дочери, - начал он.
-Руби не твоя дочь, - сразу опередила я его. – Она дочь Грэга.
-Я одного не понимаю, зачем ты лжёшь мне ТЕПЕРЬ?! – как-то раздраженно выпалил Барио, нервно закуривая свою знаменитую кубинскую сигару.
-Я говорю правду. Кому как не матери знать, от кого рожден её ребёнок.
-Значит, по-твоему, получается так: я трахаю тебя, ровно через двести восемьдесят дней у тебя рождается девочка, и ты утверждаешь, что она не моя дочь! Детка, тогда в твоёй будке в Маше я кончил в тебя пять раз. Слышишь, целых ПЯТЬ РАЗ! Если честно, такого у меня никогда ещё не было ни с одной бабой.
Меня буквально продернуло от его слов, захотелось вмазать кулаком в эту холеную, белозубую американскую рожу, но вместо этого от нахлынувшей на меня злобы я только грубо выругалась по-русски.
-Губернаторский ублюдок…Чтоб тебя!...
-Я только одного никак не могу понять, - продолжил Губернатор, делая вид, что не расслышал (или действительно не понял), моих русских ругательств - к чему ты выдумываешь эти басни об отцовстве этого неудачника, ведь я точно знаю, что Руби моя дочь. Анализ ДНК подтвердил МОЁ отцовство.
-Я не знаю, что там подтвердил ТВОЙ грёбанный анализ ДНК! -вдруг, потеряв контроль над собой, заорала я, - но ты можешь запихнуть его глубоко в свою губернаторскую задницу, потому что от этой фальшивой бумажки, которую ты купил за свои ворованные деньги, Руби всё равно никогда не станет твоей дочерью! Это ты у себя, во Флориде, можешь обманывать своих избирателей, а тут я знаю, что говорю! Руби – не твоя дочь, а наша с Грэгом, чтобы ты сейчас мне не впаривал о ней.
-Мне плевать, чтобы ты там ни говорила, Руби – моя дочь, и она улетит со мной! – тоном не терпящим возражения, резко отрезал Губернатор
-Нет, - покачала я головой, - больше я не отдам тебе Руби! Даже не жди! Тебе придётся только убить меня, прежде чем ты сможешь забрать у меня МОЮ ДОЧЬ! Ха-ха-ха! Что уставился, подонок, предпочтёшь пристрелить меня, как миссис Бинкерс или сбросишь меня в Канал Грибоедова, как несчастного доктора Ханко в Вуоксу?! – вдруг, схватившись за отваливающуюся грудь, расхохоталась я. – Чего же ты ждешь? Таким, высокопоставленным подонкам, как ты всегда всё сходит с рук! Ну, же, давай, не стесняйся! Вытаскивай свой пистолет и покончим со всем разом!
-Откуда ты узнала о Ханко? – вдруг, спросил меня Губернатор, от удивления вытаращив свой последний глаз.
-Как только я прочла статью в газете, я сразу поняла, чьих рук это дело. Знаешь, мистер Барио, у твоих преступлений есть общий подчерк,– ты всегда бьешь жертву в спину. Видишь, как говорят в мафии, я слишком много знаю – такую свидетельницу нельзя оставлять в живых.
-Я бы уже давно не оставил тебя в живых, маленькая, живучая русская сучка, если бы ты не была матерью моей Руби. Что касается нашего общего знакомца доктора Ханко – он был сам виноват во всём –это он испортил мне всё «веселье». Если бы не наш доктор Ханко, я давно бы вывез тебя в Штаты. Поверь, я нашёл бы способ обойти Российское законодательство, так, чтобы никто и не вспомнил, что в России, вообще, когда-то существовала такая госпожа Арсентьева. – (На этот раз Барио произнёс мою фамилию почти без акцента. Выучил гад).
-К чему такие хлопоты? Ты мог бы убить меня здесь! К примеру, подсыпать что-нибудь в мою тюремную баланду, типа спор Мексиканского грибочка псилоцибе*? Ведь в России всё решают деньги, а с твоими деньгами сделать это ничего не стоит.
-Это верно. Доллары в России решают всё. НО, ЕСЛИ БЫ Я ХОТЕЛ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ТЕБЯ, КАК ОТ НЕНУЖНОЙ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ, ТО СКОРЕЕ ПРЕДОСТАВИЛ БЫ ТЕБЕ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОДОХНУТЬ САМОЙ ЕЩЁ ТОГДА, КОГДА В ТВОЕЙ ГРЁБАННОЙ РУССКОЙ БОЛЬНИЦЕ, ИСТЕКАЯ КРОВЬЮ, КАК ПОСЛЕДНЯЯ ТЕЧНАЯ СУКА, ТЫ ВАЛЯЛАСЬ В КОРИДОРЕ РЯДОМ С МОРГОМ, ПОСЛЕ ТОГО, КАК ТЫ ВЗДУМАЛА РЕЗАТЬ СЕБЕ ВЕНЫ ПО СВОЕМУ УБЛЮДКУ ГАРТУ. Ты думаешь, я спас бы тебя, если бы ты не нужна была мне. «Весёлое заведение» доктора Ханко было лишь временным «решением». Я планировал вывести тебя во Флориду, в свой особняк Ринбоу, и поселить тебя в моей потайной комнате чердака с шпионскими стёклами. Ты могла бы видеть всё, что происходит на улице, тебя –никто. Ты могла бы наблюдать, как растёт Руби, как она развивается, ты могла бы орать ей: «Мамочка, мамочка здесь!», но никто бы не слышал тебя, потому что специальная звуконепроницаемая прослойка не пропускала ни единого звука из твоей темницы. И каждый день я приходил бы к тебе на чердак, и, любуясь на твое постепенное женское увядание, привязывал тебя к кровати, а затем до потери сознания трахал в своё удовольствие, как последнюю «стельную» сучку, а ты бы за это рожала мне красивых славянских детей…
-Да, ты псих, Барио! Ненормальный, долбанутый шизоид! Тебе самому надо было лечить голову в твоей «финской» психушке! ТЕБЕ, А НЕ МНЕ!
-Кто бы говорил – а не ты ли, подлая дрянь, так жестоко зарубила мою беременную жену Синтию, там, на яхте?! Не ты ли отравила преподобного Бинкерса, двоих моих телохранителей и вашего семейного адвоката Зандерса. А супруги Мартини из Коста-Рики. Их вы тоже…
-Ты знаешь и о них?
-Ха, о чём ты говоришь: перед самой казнью твой благоверный Грэг раскололся на допросе, как ребёнок. Хотел, видите ли, облегчить свою душу. Прямо, мать вашу, Бонни и Клайд! Сладкая парочка, нечего сказать. Везде, где вы появляетесь, вы оставляете за собой кровавый след. А ещё ТЫ смеешь называть МЕНЯ преступником, долбанным психом и тому подобное. Разве нормальная женщина, вообще, способна на такое. А теперь, ещё строишь из себя невинную овечку?
- Крис был сам виноват – он шантажировал меня, он хотел отобрать у меня Руби!…а глаза Синтии до сих пор стоят передо мной, - опустив голову, ответила я. – Я знаю – мне, наверное, нет прощения ни на этом, ни на том свете, но только в отличие от тебя, за свои преступления я понесла наказание в полной мере. Теперь, когда я жалкая калека, и мне лишь осталось дожить свой жалкий остаток жизни, мне всё равно, что ты сделаешь со мной. Можешь снова посадить меня в тюрьму, запереть в психушке, утопить, зарезать, пристрелить. Теперь, когда я больная, старая баба - мне всё равно где и как подыхать. Я больше не боюсь тебя, Барио! Только прошу об одном - оставь моих родных в покое, они ни в чём не виноваты! Это всё я -я твоя грёбанная террористка! Это я организовала весь этот захват на яхте! Я, а не Грэг!
- Можешь не говорить мне это – я и так знаю всё. Грэг во всём уже «признался» мне. Только ты со своими чудовищными русскими мозгами могла придумать такое. Грэг был всего лишь твоим жалким пособником. Безмозглой марионеткой, которую ты слишком долго дергала за верёвочки. Кстати, я возвращаю тебе ТВОЕГО Грэга, - небрежно бросил Коди. – Можешь забирать своего жалкого неудачника прямо с дерьмом в его дохлой заднице- он мне больше не нужен, но Руби – это единственное, что есть у меня, и она останется жить с мной, хочешь ты того или нет!
-Грэг такой же несчастный, как и я. Тюрьма убила его, но мы счастливо проживём свой остаток жизни вместе, потому что любовь – это единственное, что не удалось отобрать у нас великому Левиафану Флориды. Насчёт Руби, запомни только одно, Барио, - пока я жива, я не отдам тебе свою девочку!
-Ха-ха-ха! Не отдашь. Да, ты посмотри на себя, жалкая оборванка! Даже в своей родной стране ты никто! Ты же нищая! Ты никогда не сможешь дать Руби того, к чему она так привыкла!
-Нищая?! Не ты ли сам сделал меня, нищей, отняв у меня все, что было – яхту, дом, даже наш маленький полу развалившийся Джип! Даже если ты стал губернатором Флориды, кто дал тебе такое право отбирать у бедняков их яхты?! Кто дал тебе право врываться в чужие дома, насиловать чужих жен и воровать завещания?! Подлый ублюдок, ты отобрал у меня всё, а теперь говоришь, что я нищая…
-Хорошо сказано – «у бедняков их яхты», - подняв свой единственный глаз к потолку, с усмешкой передразнил меня губернатор. Я поняла, что в порыве негодования произвела нелепый словарный коллапс, но теперь, когда я разошлась в своей справедливом гневе и решительности, мне было ровным счетом наплевать на выражения.
– …послушай, Барио, мне ничего от тебя не надо, - наконец немного успокоившись, снова заговорила я. - Проваливай на свой чертов банановый Архипелаг, к своим миллионам, к своим миллиардам, только оставь Руби в покое. Моя дочь должна жить здесь, потому что здесь её семья, здесь её родители, а ты чужой для неё! Понимаешь, чужой!
-Я – её отец! Анализ ДНК подтвердил моё отцовство! – с ослиным упрямством продолжал утверждать Барио, будто хотел сам внушить себе это сам. Мне показалось, что он то ли, вообще, не слышал моих слов, или он просто полный придурок – одно из двух.
-Ты, наверное, бредишь Барио, - устало вздохнула я. - Как анализ ДНК может подтвердить твоё отцовство, когда я точно знаю, что отцом Руби является Грэг? Разве что, если вы с ним не братья- близнецы, - пожав плечами, усмехнулась я.
-Мы действительно братья, - невозмутимо ответил Коди.
-Что?!! – В первую секунду мне показалось, что от волнения я просто ослышалась.
-Что слышала! Мы –братья! – так же уверенно повторил Коди. - Грэг разве тебе не рассказал, что я тоже Гарт? У нас один отец – его звали Дэвидом Гартом.
-Братья?! Дэвид Гарт…Какой ещё Дэвид Гарт?– Я почувствовала, как к моей голове начинает резко приливать кровь. Все предметы поплыли перед глазами. Только теперь мне стало все так мучительно ясно. Вот почему я с самого начала приняла негодяя Барио за Грэга, тогда, … там, на той злополучной дороге в Маш, когда, заблудившись на многочисленных шоссе Флориды, в первый раз встретила Коди. Они ведь действительно похожи…Это поразительное сходство с Грэгом: эти глаза, смешные торчащие лопоухие уши, утиный раздвоенный нос и, наконец, эти знаменитые ямочки на щеках - они не могло быть случайными. Ничего в жизни не может быть случайностью, ничего не может быть просто так!
«Один отец…О, боже, этого не может быть! Они родственники - они братья! Мой Грэг – сводный брат моего злейшего врага! Как же мне это раньше не приходило в голову, то, что было так очевидно!»
-О боже, значит….М-м-м-м! – я обхватила голову руками, потому что вспомнила ещё одну подробность. – «Тогда на дороге, когда Барио в первый раз напал на меня …ТОГДА это была ЕГО сперма, но полиция во всём обвинила бедного Грэга! Как же я сразу не могла догадаться?! Сходство! Общий отец! Одна кровь! Одни гены! О, боже!» –мысли проскакивали в моей голове с бешеной скоростью. - «Но откуда Барио мог узнать, что у них с Грэгом один отец, когда даже сам Грэг толком ничего не знал о своём настоящем отце? Откуда?!»
-Послушай Барио, но ведь Грэг почти ничего не рассказывал мне о своём отце, - немного отойдя от шока, безжизненно залепетала я. -Говорил только, что он рано умер. Постой, да ведь, кажется, я знаю твоего настоящего отца! Я видела его по телевизору. Он был с тобой на твоих выборном шоу, когда тебя избирали в губернаторы. Как же его зовут? Кажется Энтони, да, точно, окружной прокурор Энтони Барио! Твоя фамилия ведь Барио, а не Гарт,- я ухватилась за эту «соломинку», как за последнюю надежду, но Губернатор тут же рассеял её в пыль
-Он не мой отец. Барио такой же мой отец, как и преподобный Бинкерс для Грэга. Настоящий Барио ничего не знал об этом. Только после его гибели мать рассказала мне правду, потому что всегда смертельно боялась прокурора Барио и не хотела навредить моей карьере, которую мой отец разработал специально для меня сразу же после моего рождения. Мой отец Барио вложил в меня всё, чтобы я стал сенатором, и я благодарен ему за это…
-Братья, братья… – всё никак не в силах взять в голову, твердила я, уже не обращая внимания на откровения Губернатора. В моей голове творился полный хаос. Мозг готов был разорваться напополам. О, лучше бы в этот момент я узнала, что Бинкерс в самом деле отец Грэга, и в тот злополучный вечер я отравила «родного» свёкра, чем осознавать, что твой заклятый враг, надругавшийся над тобой, брат любимого человека.
Меня бросило в жар. Не помня себя, я лихорадочно схватила стакан, и, наполнив его до краёв ледяным апельсиновым соком, одним махом опрокинула в рот. «Что если Руби действительно его дочь?! Тогда …я родила дочь от своего врага –брата моего мужа! О, нет, этого не может быть! Только не это! Кажется, я тоже начинаю верить этому высокопоставленному подонку! Но ведь я сама знаю, что его отцовство невозможно! Месячные! Как же я могла забыть про эти вечные грязные дни, когда мои нерожденные детишки рыдают кровавыми соплями… сразу после того…»
-Что до сих пор любишь апельсиновый сок? – прервав мои тяжелые мысли, ехидно спросил Коди, улыбаясь безупречно белозубой голливудской улыбкой. Я подняла голову и взглядом затравленного в капкане зверька посмотрела ему прямо в глаза. Левый глаз по-прежнему смотрел в пустоту, правый в упор уставился на меня, словно холодное дуло пистолета.
- Вот этот сок и три эклера. Помнишь, тогда, на побережье, одной глупой русской дуре на мопеде, заблудившейся в дебрях Флориды, смертельно хотелось пить и есть, и я стянула с твоего стола графин сока и три эклера. На вот, возьми, я возвращаю их тебе. Это то единственное, что я должна тебе вернуть. - Вспомнив о моем «укусе», Барио, вдруг, громко и противно расхохотался. –Только вот Руби я тебе всё равно не отдам, - серьёзно добавила я. Губернатор сразу перестал смеяться, его вытянутое лицо снова сделалось холодным, как дуло пистолета.
-Она моя дочь! Я воспитал её, она любит меня!
-Она не твоя дочь! Руби наша с Грэгом дочь! – от отчаянной злости я так сильно ударила кулаком по столу, так, что кувшин сока, стоящий рядом с Коди, чуть было, не опрокинулся на его роскошный енотовый воротник.
-Ты хочешь внушить себе это, затем, чтобы сделать мне назло?!
-Нет, Коди, это не так, просто я так устала от жизни, что перестала чувствовать многое. У меня нет ни ненависти к своим врагам, ни любви к друзьям, да и друзей, собственно, тоже нет. Когда стоишь у края могилы, и понимаешь, что вся твоя жизнь куда-то утекла - она уже там, в прошлом, вместо ненависти в душе остается одна только тупая пустота. Обиду словно ампутировали, как мою грудь, и не оставили ничего взамен, кроме смертельной усталости. Судьба сделала нас врагами – по-видимому, так было угодно самой судьбе, но со своей стороны я всё равно прощаю тебе всё зло, которое ты мне причинил, я сожалею за то зло, которое я причинила тебе, но ведь прошлого всё равно уже не изменить, как невозможно изменить нам нашего прошлого. Не знаю, может быть я действительно дура, может сейчас я сделаю Руби только хуже, но правда может быть только одна, и она заключается в том, что Руби – наша с Грэгом дочь. Я знаю, в неравной борьбе за правду своим теперешним русским упрямством я сделаю только хуже себе, своей семье, как я это сделала тогда, на «Жемчужине», когда не довела свой РУССКИЙ БУНТ до конца…
-РУССКИЙ БУНТ? Какой ещё РУССКИЙ БУНТ? - удивился Барио.
-Тот самый РУССКИЙ БУНТ, БЕССМЫСЛЕННЫЙ И БЕСПОЩАДНЫЙ, который, как писал Пушкин, ни приведи Бог кому увидеть, а, тем более, испытать НА СЕБЕ, - глядя в пустоту, с почти автоматически заученным торжеством произнесла я по-русски.
-Что? Причём здесь Пушкин? Я ничего не понял, - переспросил не понявший ни слова из моей «нотации» Коди.
-Это верно, Пушкин здесь ни при чём. Но, РУССКИЙ БУНТ – это такой бунт, который надо всегда и во всём доводить до конца. Я не довершила свой РУССКИЙ БУНТ до конца, и тем самым погубила не только себя, но и моего Грэга. Да, РУССКИЙ БУНТ, эта такая страшная вещь, которая никогда не делается наполовину. Хотя, в одном жители Флориды могут быть мне благодарны – отправив в больницу, я спасла их губернатора от потопа…
-…да, но при этом, чуть было, реально не убив его, - усмехнувшись, заметил он.
-Иногда человека действительно нужно убить, чтобы спасти его … от его же самого. – Мой нелепый смысловой каламбур так понравился Коди, что, разинув широкую пасть, полную белоснежных голливудских зубов, он весело расхохотался:
-Нет, уж, спасибо, с вашего позволения, мэм, я ещё поживу годиков этак сорок… - он отвесил мне здоровенный шутовской поклон, с полуслепа едва не треснувшись башкой об край стола.
-Нет, я серьезно. Если бы не я, кости новоизбранного губернатора Флориды Коди Барио давно бы уже покоились в прибрежном песке Мексиканского залива. Так что можешь, считать, что, отрубив тебе пальцы, я оказала тебе неоценимую услугу, сохранив главное – жизнь.
-Я же всегда знал, что ты психичка и тебе самое место в сумасшедшем доме.
-Можешь думать обо мне всё, что хочешь, но ты должен знать всю правду! Руби – действительно не твоя биологическая дочь! Ты же у нас большой мальчик Коди – значит, ты должен знать, что такое месячные. Ну, это, когда чувствуешь себя липкой, противной, грязной и мокрой, словно вонючая свинья, что, запертая в хлеве, день напролёт болтается в собственном дерьме. – Я увидела, что лицо Губернатора сделалось брезгливо обескураженным. – Прости, губернаторский чувак, когда я нервничаю, я говорю слишком образно! Но только тогда, как ты говоришь, «закончив в меня пять раз», одним словом, сразу «после тебя» у меня тут же начались месячные. Следовательно, я никак не могла зачать от тебя тогда. Знаю, теперь я ничего не смогу доказать, но правда может быть только одна! И правда в том, что, хочешь ты того или нет, Руби – биологическая дочь Грэга! Когда ты сказал, что ты брат Грэга, мне будто ударило в насчет ТВОЕГО анализа ДНК. Вы братья - у вас один отец, почему бы у вас не быть одинаковых наборов генов? Такое часто бывает в природе. Вот почему тот ТВОЙ тест подтвердил также и твоё отцовство. Не знаю, после всего, что я тебе рассказала, можешь, считать меня лгуньей или сумасшедшей, или ещё, кем хочешь, - мне теперь всё равно. Кому ТЕПЕРЬ нужна моя правда, если даже родная дочь не желает признавать меня как мать... Ты прав, Руби всё равно любит тебя и считает ТЕБЯ своим отцом. Послушай, Коди, умаляю тебя, если ты хоть каплю любишь Руби, оставь меня и мою семью в покое! Я больше не хочу продолжения этой дурацкой кровопролитной войны между нами! У меня, попросту, нет больше сил для этого. Я хоть и нищая, но дам Руби все, что только сможет дать ей любящая мать! Я ни в коем случае не прошу от тебя денег – просто оставь нас в покое. Если это удовлетворит твоё губернаторское самолюбие, то я полнимая белый флаг, милостиво прошу о родной дочери, как о снисхождении, только пусть моя дочь будет со мной!
-Пусть решает сама Руби! – сквозь зубы нехотя прошипел Барио.
-Хорошо, пусть будет так, как скажет сама Руби, - бледнея, подтвердила я. – Я не стану перечить, если дочь выберет тебя…«И всё-таки, губернаторский подонок, я больше ни за что не отдам тебе своего ребенка!» - твёрдо решила я про себя. Близорукий, полуслепой Коди не заметил решительного огонька в моих глазах.
-Теперь прощай, меня ждут в Мэрии, - засуетился Коди. Увидев, что солидный господин в добротной куртке с енотовым воротником собирается уходить, словно выдрессированная обезьянка, к нам подскочила проворная официантка. Коди всё понял и достал свой крокодиловый кошелёк, туго набитый долларами.
-Нет, вот этого не надо, я заплачу сама, - гордо отрезала я. – Я всё-таки не хочу, чтобы ты считал меня нищей, тем более, что сегодня я при деньгах. Вот, получи! – грубо всучила я официантке деньги из своего обтёртого, вечно тощего кошелька. – Сдачи не надо! – гордо произнесла я заветные слова «богатых» людей и с вызывающей гордостью посмотрела на Губернатора.
Коди ничего не сказал, он только странно фыркнул, пряча презрительную усмешку в кулак, и вышел. Откуда же я могла знать, что те деньги «премии», которые вручил мне сегодня мой «администрант» тоже принадлежали губернатору Флориды, как, впрочем, и та замечательная, но бутафорская должность начальника отдела технических переводов, что Барио тоже «купил» для меня. Я заметила, как с соседнего столика за ним последовали два негра-телохранителя, те самые, с которыми я столкнулась в дверях «Бюро».
Оставшись одна, обескураженная и возбужденная, я ещё долго сидела в ресторане. Мои мысли роились в голове, словно пчёлы в растревоженном улье. Я была в шоке. Я не могла отойти от новости, что Грэг являлся братом Барио. Нервно потягивая соломинку с соком, я думала только об одном: «Брат! Брат! Брат! Брат! Он его брат!» Я просто не знала, что мне с этим делать…как постичь, принять её – эту чудовищную новость.
«Как? Кто был их отец, которого я никогда не знала? Почему я встретила именно ЕГО брата на этой проклятой дороге в Клин Воте? Чудовищное совпадение? Судьба?» - у меня было множество вопросов, на которые я хотела знать ответ, НО НЕ НАХОДИЛА. Только после третьего бокала сока я всё поняла – на мои вопросы нет ответа. Был только – один ответ…ЧТОБЫ ЖИТЬ. Да, да, для того, чтобы сейчас сидеть в этом ресторане, слушать этот тупой джаз, пить восстановленный апельсиновый сок, более похожий вкусом на недососанный леденец чупа-чупс, и думать «Почему всё так ТУПО получилось?»
Если бы я тогда не поехала в Клин Воте, не заехала в эту проклятую глушь в районе проклятого 61 шоссе, у меня не кончился бензин, то кто знает, сидела ли я сейчас в этом ресторане и пила ли свой дурацкий сок. Если бы не Коди, то мои кости были бы уже давно похоронены под десятиметровой толщей песка, вместе с другими жителями прибрежной Флориды.
«Господи, как же все запутано, глупо и нелепо в этой дурацкой жизни. Мне нужно было пройти через всё это, чтобы только остаться жить, чтобы продлить свою несчастную жизнь до сего момента, чтобы сидеть тут и вспоминать…вспоминать.. Чтобы выжить, мне пришлось рисковать самой жизнью», - при этой мысли я фыркнула прямо в бокал с соком и, вдруг, как губернатор, разразилась истеричным смехом. Мне было весело…весело от той душевной боли, которую я испытывала сейчас. Все присутствующие с ужасом обернулись на смеющуюся одинокую женщину в истрепанном пуховике. Но мне было всё равно… я смеялась над собой и смеялась…до боли, до надрыва животика, до слёз. Я была пьяна от простого апельсинового сока, которым я буквально упивалась сквозь соломинку, свободна, весела, как девочка! И, самое главное –я больше не боялась Губернатора. Никого не боялась. У меня наступила та самая - последняя стадия необратимого фатализма, когда человек уже перестает боятся всего…
Однако, нужно было возвращаться домой. Грэг и Руби, наверное, заждались меня. Я хотела, было, покинуть стол, но мне как всегда жалко оставлять еду. Губернатор, даже не притронулся к блинчикам. Глупо было оставлять икру официанткам, когда за неё уже уплачено. Пусть лучше дома Ксюша и Володя съедят их. Ведь мои бедные «птенцы» не так уж много видели хорошего.
Я завернула блинчики в салфетку и положила в коробочку с едой. С соком было сложнее – его некуда было перелить. Мой термос был наполнен чаем, и, едва бы мог вместить себя и половину графина. Что же делать? Оставлять им сок? Не дождутся! Нисколько не стыдясь, я подозвала официантку и попросила пустую пластиковую бутылку, чтобы перелить туда сок и забрать его с собой.
Уже выходя из ресторана, меня задержал охранник:
-Девушка!
-В чём дело, это всё моё?! – возразила я, указывая на увесистые сумки.
-Нет, девушка, вы нас не так поняли. (Снова девушка, как же я ненавижу эту «девушку», когда я уже давно не девушка). - Я только хотел отдать вам это, - он протянул мне мои деньги. – Ваш друг уже расплатился за все, и велел вам вернуть деньги.
– Не надо, - буркнула я. – Возьмите себе на чай, мне не нужны ваши деньги.
-Не валяйте дурака, берите!
Несколько секунд я жестоко колебалась, но потом протянула руку и …взяла…словно стащила. Мне было стыдно, но у меня действительно не было денег на «красивые» жесты.
Глава двести двадцать пятая
Улетела!
Наконец-то я покинула прокуренный и шумный зал ресторана и вышла на улицу. Зимние деньки коротки. Предательски смеркалось. Странно, в этот дурацкий заснеженный день я так и не увидела дня – будто его и не было сегодня. Весь день - сумасшедшая гонка. Сначала бунт в «Бюро», потом губернатор – и целого дня как не бывало…
Я глубоко вдохнула душистый сырой воздух, уже явно подёрнутый оттепелью, и, больше ни о чем не думая, села в свой роскошный «Ландо». Палец автоматически упал на кнопку зажигания. Только сейчас я поняла, что натворила непоправимое! «Как же я сразу не догадалась, ведь я оставила свой «Порш» за воротами «Бюро», а теперь он стоит прямо здесь, возле ресторана! Так вот какую месть задумал Губернатор! Сейчас машина взорвется, и меня разнесёт на тысячи ошмётков! Ой, мамочки!» - Инстинктивно я пригнулась и закрыла голову руками, ожидая громкого хлопка взрыва. Но, нет. Взрыва не последовало. Алый «Порш» все так же глухо продолжал ворчать, возвещая, что давно уже пора бы трогаться.
«Нет, нужно взять себя в руки! Должно быть, я пересмотрела американских боевиков», - пытаясь успокоить себе нервы, усмехнулась я про себя. –«Наверное, сама забыла машину у ресторана».- (В последнее время у меня часто случались провалы в памяти). – «Но, нет, как же? - я точно помню, как Губернатор схватил меня за руку прямо у входа в «Бюро», когда я ещё не успела завести машину – значит, был кто-то четвертый, кто успел перегнать машину сюда». – Мучительная загадка становилась неразрешимой. Решив больше не тратить на неё время, с фаталистичным: «чего быть – того не миновать!», я смело тронулась в путь.
Я торопилась домой. Мой огненный «Ландо» завис в очередной снежной пробке. Опять! Сердце бешено щемило, словно в предчувствии чего – то дурного. Проклятие, зачем я только взяла эту грёбанную машину!
Мне открыл Алекс. Сегодня пятница, и он вернулся с работы пораньше. В коридоре я заметила шиншилловую шубу Руби. От сердца отлегло.
-Руби! Руби! Доченька! – После встречи с Губернатором, мне хотелось прижать свою маленькую девочку к себе, зацеловать её до смерти в теплые розовые щёчки. –Руби! Руби! – я побежала в свою комнату. – Руби, но где же ты?!
-Её нет, - коротко ответил Алекс.
-Как нет! Вот же её шуба! - растерянно указала я на вешалку.
-Она уехала.
-Как?! Куда уехала?! – я схватила за руки Алекса, и стала его трясти его.
-Забрала свою мартышку и уехала. Ничего не взяла. За ней заезжал шофёр. Как только она увидела его, то схватила свою мартышку и выбежала вон… в чем была.
-А Грэг?! – белея, спросила я.
-А Грэг поехал вместе с ними.
-Как выглядел этот шофер?! – набросилась я на Алекса.
-Как выглядел? А черт его знает, как выглядел?! Не знаю, пришибленный какой-то… Он даже не зашел в дом, а все время стоял у двери. Правда, одет чистенько, куртка хорошая с енотом, и, знаешь, один глаз у него какой-то странный, не поймёшь то ли он косой, то ли ещё какой –то больной, да, вспомнил, у него такие противные усики …как у этого…как его…вот – Гитлера!- услышав страшную фамилию, я вздрогнула. Я поняла – ещё секунда, и я могу опоздать!
-В аэропорт, срочно!
-Да что случилось?!
-Это был Губернатор! Он забрал мою дочь! Он забрал моего ребёнка! – забилась я в истерике.
-Может, оно и к лучшему, - спокойно заключил Алекс. -Без них нам будет значительно легче. Будем жить, как жили, тихо-мирно. - Я не верила, что слышу ТАКОЕ от Алекса. Вытаращив глаза, я в отчаянии влепила ему здоровенную затрещину и, не помня себя, бросилась к машине.
-Стой, погоди, тебе нельзя ехать в таком состоянии! – закричал Алекс, на ходу набрасывая куртку. – Вот черт, если бы только знать, что это был он, намылил бы я рожу твоему Губернатору…
Огненный «Ландо», обгоняя машины вдоль заснеженных обочин, летел к Пулкову.
- Умоляю тебя, Алекс, миленький, быстрее, быстрее! Мы можем опоздать!
- Малыш, я и так делаю всё возможное! Еще немного – и мы на твоем лимузине застрянем в сугробе!
-Главное не останавливайся, Алекс! Только не останавливайся, умоляю тебя!
Аэропорт жил своей размеренной жизнью, когда в стеклянные двери ворвалась взъерошенная обезумевшая женщина. Вертя огромными ошалевшими глазами, она впилась в конец электронного табло, она искала только одно: «Санкт –Петербург – Майами».
«Москва, Марсель, Мюнхен, опять Москва, Москва, Магадан, Москва, Москва, Москва, Москва. Опять эта проклятая Москва! Сколько же Москвы, и не одного Майами!»
-Нужно обратиться в справочную, - подсказал мне Алекс.
Беспардонно расталкивая возмущённых людей костылём, я врываюсь в справочное окошко.
-Рейс Санкт –Петербург – Майами?! Когда?! - задыхаясь, закричала я.
Немолодая женщина проворно набрала на клавиатуре «Майами».
-Ближайший рейс до Майами только через месяц, - спокойно объявила она.
-Через месяц?! Вы что издеваетесь?! Этого не может быть!
-Но что есть, то есть, - развела она руками. - Следующий!
-Нет, постойте! До Флориды! Все рейсы во Флориду на сегодня!
-Девушка, из Пулково во Флориду идет только один рейс, до Центрального Аэропорта Майами, а самый ближайший рейс только через месяц! – Мне показалось, что я сейчас же сойду с ума! - «Значит, Губернатор повез её другим рейсом… Питер -Москва-Майами. Эта катастрофа!». – Хотя постойте, девушка», - прервала моё отчаяние «справочница», - через три минуты отправляется частный рейс Санкт-Петербург –Майами. Да, вот, как раз: частный Боинг губернатора Флориды вылетает через Сектор Пулково -2», второй выход ВИП зоны, посадочный сектор D-2 A. Посадка только что объявлена…
-Спасибо! Большое спасибо! – закричала я, уже убегая.
- …только, девушка, учтите, - без специального пропуска вас туда никто не пропустит! – закричала она мне в след зычным голосом, но я уже не слышала её слов. Не чувствуя под собой ног, с костылём наперевес, я бежала ко второму выходу ВИП зоны посадочного сектора D-2A. Натыкаясь на людей, спотыкаясь, падая, поднимаясь, я снова бежала, чтобы вернуть свою беглянку домой. В голове вертелась только одна мысль: «Только бы успеть! Господи, только бы успеть!»
В дверях длинного коридора вход преградил верзила-охранник.
-Ваш пропуск в ВИП зону! – грозно окрикнул охранник, но вместо пропуска получил сокрушительный удар в челюсть от Алекса, который сразу же освободил проход. Не теряя ни секунды, мы бросились по длинному посадочному коридору экскаватора.
Грэг был уже здесь. Я увидела, что они уже прошли досмотр! Они уже там! За РУБИконом! Боже, это он! Он уводит мою Руби! Больше я никогда не увижу свою дочь!!!
-Руби!!! Руби!!! – что есть мочи ору я вслед уходящей дочери.
Боже, она вздрогнула! Она услышала мой голос!
-Это мама!!! Мама!!! Пап, это мама, это её голос!!! Она здесь!!! Она всё же пришла!!!
-Если ты сейчас обернёшься, то навсегда останешься в России. Учти, второй раз я не стану повторять, - тоном не терпящим возражения пригрозил Коди.
Руби знала – отец не бросает слов на ветер. Она не обернулась, она сделала шаг…вперёд, второй…и третий…Ей, привыкший жить в роскоши и довольстве поместья Ринбоу, не улыбалось всю жизнь провести, спя с матерью на скрипучем разваливающемся диванчике…
-Вот и умница, - подбодрил её Губернатор и ласково обнял за плечи. Она ничего не ответила отцу, только из глаз Руби скатились две длинные слезинки.
Экскаватор подхватил и повез их в даль длинного коридора.
-Руби! Вернись! Руби, моя доченька!!! Руби!!! А-а-а-а-а!!! – Я почувствовала, как в мою голову ударило что-то горячее, как огонь. Больно! Я поняла, что падаю, потому, как серый, бетонный пол слишком быстро приближался к глазам. Свет в глазах потух! Меня не стало.
Постепенно в мои глаза стал возвращаться свет. Голова горела, как в огне. Огненная боль пронзала голову и железной ноющей болью выходила через грудь, которая от боли готова была разорваться напополам. Холодный пол и странно невыносимая горячая боль, переходящая в грудь. Было трудно дышать, потому что каждый вздох отдавался страшной болью в груди, словно кто-то колол огромной иглой…
Вокруг меня стояли люди. Я не могла разобрать лиц – всё казалось одной серой массой. Они разговаривали, но я не слышала, о чём они говорили. Кто-то словно выключил звук в ушах.
Вдруг, мне стало стыдно. По-настоящему стыдно. Взрослая женщина развалилась посреди зала и лежит. Мне почему-то казалось, что подол моего платья задрался, и теперь убожество моих поношенных чулков видят все. Они смеялись…жесткими металлическим смехом. «Конечно же, они смеются надо мной! Им всем весело, что такая старая дура упала и валяется! Зачем они такие жестокие?»
Постепенно звуки стали возвращаться ко мне.
-Разойдитесь, женщине плохо! Ну что, не видели?! Женщине плохо! – кричал Алекс. Его голос был железным. «Почему у него железный голос? Он такой же, как они. Такой же, как все. Они смеются, потому что над павшим смеются испокон веков! Нет более жалкого и смешного зрелища, чем упавший человек! И всё-таки, зачем же так больно!»
Больно дышать. Каждый глоток воздуха даётся с болью, но хочется дышать ещё и ещё, потому что хочется жить. Просто жить, и ничего больше!
Боль от укола возвращает к жизни. Боль перебивает боль. Теперь я могу дышать. Это уже хорошо. Просто дышать и видеть свет – это уже хорошо…лучше, чем смерть…это лучше, чем, когда тебя совсем нет.
-Но как ты? – спросил меня Алекс.
-Пока живая…, - заплетающимся языком ответила я.
- Куда её, в больницу?! – послышался над ухом визгливый, испуганный голос Грэга.
-Нет, не надо больницы, домой, - грустно вздохнул Алекс.
-Ну, как хотите…это ваше дело, - поспешили отмахнуться от меня врачи. –Всё равно, мы уже ничего не сможем тут сделать…
-Ну, что? Ты сможешь идти? – спросил меня Грэг, приподнимая за руку.
-Да, кажется, могу. Сейчас… я только встану…Сейчас…- Я попыталась приподняться, но у меня закружилась голова, колени подвернулись, и я снова упала.
-Придурок, - огрызнулся Алекс на Грэга и, подняв меня на руки, понес. – Захвати протез с пуховиком! – прикрикнул он на Грэга.
-Послушай, Лили, она вернётся, она обязательно вернётся! Руби обещала! Ты только верь!
- Я знаю, Грэг, я знаю. Всё будет хорошо.
-Да, заткнись ты со своей Руби! – накинулся на него Алекс. – Вот плед, накрой её потеплее, да держи крепче. Дорога будет долгой – вон как намело!
-Она улетела! Я не смогла её остановить! Я ничего не смогла с ней сделать, Грэг! Она считает этого подонка своим отцом! Барио… своим отцом! Она любит его! - стала оправдываться я, задыхаясь от слез.
-Она вернётся, Лили! - Грэг посмотрел на меня своими большими грустными глазами. –Она обязательно вернётся!
-Это Руби сама так сказала? …Или думаешь ты?
-Да, это Руби сама так сказала! –он почти в точности повторил мою последнюю фразу. Я поняла, что он лжёт, но это была ложь во спасение.
-Это хорошо, хорошо, – во успокоение Грэга кивала я головой. Теперь я представляла, что моя Руби высоко – высоко. Она летит и летит, и теперь уже совсем далеко отсюда. Далеко в пространстве, а время всё то же, потому что время остановилось на целых восемь часов. Ещё целых восемь часов я буду жить с Руби в одном времени. Это хорошо…
Снег лепил в лобовое стекло. Сама не замечая того, я закрыла глаза и стала засыпать в тёплых объятиях Грэга.
-Ну, как она там? – спросил Алекс, оглядываясь в лобовое зеркальце.
-Отошла, - коротко ответил Грэг. Послышался резкий визг тормозов. Машину тряхнуло. От резкого толчка я проснулась.
-Что случилось, Алекс?! Мы попали в аварию, да?! – испугалась я, подняв голову.
-Мать твою, Грэг, чурка нерусская! – выругался Алекс.
-Да, что случилось, Лёшка?!
-Я спросил его «как ты», а он сказал, что ты отошла. Вот! Я подумал, что ты умерла!
-Значит, буду жить долго - ещё сто лет, - шутливо улыбнулась я, опуская голову на грудь державшего меня Грэга.
-Как сто лет? – совершенно искренне удивился Грэг. – Люди так долго не живут.
-Какой же ты у меня глупый, Грегги. Ясное дело, что больше ста лет никто не живёт. Просто у нас так говорят, когда кого-нибудь считают мертвым, а он на самом деле жив.
-Как я? – словно ребенок обрадовался Грэг.
-Да, как ты, милый,– ласково ответила я, потрепав Грэга за оттопыренное ушко.
-Ну вот, сворковались голубочки, - огрызнулся в нос ревнующий Алекс и со злости резко нажал на газ. Только сейчас я заметила, что на Алексе по-прежнему его домашние «зайчиковые» тапочки и его знаменитый домашний узбекских халат. Хорош же он был в аэропорту, когда одетый в «элегантный» домашний халат господин в розовых ушастых тапочках заехал охраннику прямо кулаком в морду.
-Да, кстати, Алекс, забыла спросить, почему тебя не арестовали в аэропорту, когда ты дал охраннику в морду? – спросила я напоследок.
-Скажи спасибо его родственничку губернатору. Большая, мать его, шишка! Это его братец-губернатор позвонил и уладил все дело, не то бы я сейчас трясся в милицейском шарабане, а не в твоём навороченном «Ландо».
-Но откуда ты…?
-Твой Грэгсон рассказал мне всё, - отрезал Алекс.
Я больше не задавала вопросов. Мы ехали и ехали сквозь снежную пелену замерзших улиц. И это путешествие казалось мне бесконечным. Мне хотелось, чтобы мы ехали и ехали … как можно дольше… только я, Грэг и Алекс.
Только я заснула, как машина остановилась, и я услышала громкое восклицание Алекса над самым моим ухом:
-Ну, всё, ребята, слезай с коняшки! Приехали!
Алекс вытащил меня из машины и понёс в дом. Там он уложил меня на мой диван и деловито накрыл бараньим пледом.
-Ну, как ты?– участливо спросил Алекс. –Живая?
-Ничего, только голова немного кружится.
-Может, ты хочешь есть?
-Нет, не надо. Я лучше просто полежу, и все само скоро пройдёт.
-Да, ты ела что-нибудь с утра?
-Кажется, да. Я не помню, - чуть слышно ответила я.
-Ну, вот, я так и знал. Опять с утра ничего не ела. Гемоглобин на нуле, и начал-о-о-о-сь. Погоди, Малыш, сейчас я принесу тебе что-нибудь пожевать.
-Не надо, Алекс. Умоляю, не трать на меня времени. Лучше собирайся, тебе нужно ехать на работу, а то опоздаешь.
Я заметила, как Алекс как –то странно покосился на меня. Я сразу же всё поняла – он не хотел оставлять меня наедине с Грэгом, потому что ревновал.
-Не волнуйся, Алекс, я сейчас не в том состоянии, чтобы заниматься любовью с Грэгом, - «успокоила» я Лёшку.
-Дура, ты, Лиля, - покачал головой Алекс. Однако, он вскоре собрался и вышел. Мы с Грэгом остались вдвоём в пустом доме.
Боль в сердце отступила. Наступила пустота. После бегства Руби, было ощущение, будто моё сердце вынули и выбросили на помойку. Хотелось просто лежать неподвижно и смотреть в одну точку на потолке.
-Ты знаешь, в самом конце, когда мы прощались, Руби назвала меня папой, - с задумчивой улыбкой произнёс Грэг.
-Почему ты не остановил её?
-Это было невозможно. Ты же знаешь Руби.
-Я не виню тебя, Грэг. Это я во всём виновата.
-В чём?
-В ТОМ, ЧТО Я НЕ ДОВЕЛА СВОЙ РУССКИЙ БУНТ ДО КОНЦА!
-Русский бунт? Какой ещё русский бунт? – словно повторив слова Барио, переспросил удивившийся Грэг.
-Да, я не убила губернатора, и этим погубила твою жизнь. Я не добила этого подонка Барио, тогда, на яхте…
-Не смей так говорить, он мой брат!
-Да, Барио уже рассказал мне, что у вас один отец. Брат…Брат, который изнасиловал твою жену. – Грэг потупил голову. – Нет, дружище Грэг, РУССКИЙ БУНТ это такая вещь, которую нужно ВСЕГДА доводить до конца, иначе твой недобитый враг погубит тебя. Я же совершила непростительную ошибку - я не довела свой РУССКИЙ БУНТ до конца, и, потому проиграла всё – Руби, тебя, яхту, свое счастье, здоровье, свою жизнь.
-Теперь мне всё равно, - вздохнул Грэг, обнимая меня за голову. - Помнишь, ты говорила о лангольерах – пожирателях времени и пространств. Так вот считай, будто это «лангольеры» съели нашу прошлую жизнь – и плохое, и хорошее. Мы должны просто принять этот факт и жить дальше.
-Как это верно, Грэг, - тяжело вздохнула я. – Ведь другого нам и не остается, как доживать остатки своих дней.
Грэг лёг рядом со мной.
-Я же обещала Алексу – никакого секса между нами, - скрывая усмешку, тихо напомнила я Грэгу о своем слове Алексу, когда он ласково обнял меня своими колючими худыми руками. В ответ Грэг только горько рассмеялся. – Прости, я, наверное, неудачно подшутила. Знаешь, когда-то давно в лесных дебрях Флориды для двух молодых наивных мечтателей ЭТО было прекрасно, а теперь, когда мы уже старики, желание исчезло само собой, как потухший костёр. Но только знай Грэг, что теперь, когда физическая близость для нас больше не имеет никакого значения, я люблю тебя ещё больше! Это ещё более сильное чувство, которое я даже не могу передать словами, потому что это всё равно будет звучать глупо и пошло. Оно гораздо сильнее, чем то, когда я просто занималась с тобой сексом. Я даже не могу объяснить тебе, как люблю тебя ТЕПЕРЬ, мой Грегги, мой мальчик, мой Лыся! – Растрогавшись умилением к моему капитану, я стала целовать его в облупленные от мороза губы. - Мне было так плохо без тебя, мой Малыш Грэг! Ты даже не представляешь, как плохо! Мне хотелось умереть, чтобы встретиться с тобой ТАМ, но бог не дал мне сделать этого над собой, потому что ТЕБЯ ТАМ НЕ БЫЛО…, - не окончив фразу, я снова горько разрыдалась.
-Тише, тише, детка! Теперь мы вместе! – прошептал по-английски Грэг. – Знаешь, когда я сидел в тюрьме, я больше всего на свете хотел обнять тебя, а теперь, когда ты со мной, я так счастлив, что мне кажется, что всё это сон, вот-вот зазвенит проклятая сирена, я снова проснусь в своей камере – и всего этого не будет!
-Бедный, бедный мой, мальчик. Как же ты намучился. Мой мальчик, мой Грегги, мой милый мальчик…, - все повторяла я на русском, гладя своего «мальчика» по лысой голове.
Всё те же ходики, уже заметно поржавевшие, отсчитывали время. Тик-так, тик-так, тик-так!
-Это же те самые часы! – воскликнул обрадованный Грэг
-Да, Грегги, это всё что осталось от нашей «Жемчужины», - грустно улыбнулась я. –Знаешь, Грегги, даже находясь с тобой я скучаю по тебе. Я никак не могу привыкнуть к тебе новому. Правда, странно? Я с тобой, но скучаю по тебе…
-Все правильно, Лили, того мальчишки Грэга больше нет. Есть «новый» Грэг, да и тот разбитый тюрьмой старик.
-Как и твоей наивной белокурой девчонки Лили, - вздохнула я. – Вместо неё есть одна седая больная старуха, калека, которая противна даже собственной дочери. – Многозначаще подняв брови, я грустно надула щеки и, схватив за жидкий седой локон, со злости вырвала его.
-Ладно, детка, прекрати терзать себя своими глупостями, давай немного поспим, а то после своей смерти я тоже стал как-то себя неважно чувствовать, - грустно пошутил Грэг.
Была сырая ростепель. За окном крупными хлопьями падал снег. Нам было тепло и уютно на моем тесном изодранном диване. Только я и Грэг, и эти часы –единственная память о нашей хижине любви в Маше и о нашей яхте под громким названием «Жемчужина Флориды». Тик-так, тик-так, тик-так…
Биение часов уже уносило меня в страну снов, когда Грэг прервал меня:
-Да, детка, я совсем забыл отдать тебе вот это. – Грэг протянул мне свою сухую, покрытую раздувшимися венами ладонь, в которой блеснуло … обручальное кольцо. Я подняла его с ладони Грэга и прочла на обратной стороне две заветные буквы «L & G».
-О, боже…! Это то самое кольцо! … С меня сняли его в «Крестах»…
–Коди вернул мне его в аэропорту. Одень… Я хочу, чтобы ты снова носила его в честь нашей любви. – Я уже собралась одеть кольцо, когда увидела, что безымянный палец моей правой руки уже был «занят» другим обручальным кольцом Алекса. По детскому «жалостливому» взгляду мальчишечьих глаз, готовых вот-вот расплакаться, я поняла, как мой близорукий бедняга Грэг расстроился, только сейчас обнаружив это досадное «недоразумение».
-Ничего, Грэг, не расстраивайся, я буду носить залог нашей любви вот здесь, на груди, у самого сердца! – С этими словами я сняла цепочку от крестика и повесила на неё обручальное кольцо. – Вот так, Грегги. Здесь, с крестиком, ему будет куда уютнее и теплее, и никто не узнает о нашей маленькой тайне…особенно мой «благоверный» Алекс… - Я зевнула, и тут же уткнувшись лицом в теплую подмышку Грэга, задремала.
Вскоре из школы вернулись дети. Я не слышала, как раздался звонок в дверь, потому что спала. Открывать пошёл Грэг. Увидев Грэга, Володька злобно надул губы и, не говоря ни слова, прошел в свою комнату. Через минуту из комнаты подростка послышалась громкая музыка.
-Послушай, а нельзя ли потише?! - сделал ему замечание Грэг. – Мать больна!
В место того, чтобы сделать потише, упрямый подросток нарочно врубил звук на полную мощность, так что стены затрещали. В ответ Грэг вынул штепсель из розетки. Володька, не говоря ни слова, подошел, с козлиным упрямством вставил штепсель обратно и снова врубил музыку. Грэг вынул. Глаза противников встретились в непримиримом противостоянии. Они напоминали двух задиристых подростков, только с той разницей, что один из подростков почему-то был лысым.
-А ты мне кто такой, чтобы тут указывать?! – вызывающе бросил Володька, поднимаясь на Грэга,– ты мне ни мать, ни отец, ни прохожий молодец.
-Вова, не надо! – крикнула испуганная Ксюша.
-Что не надо! Думаешь, я не знаю, про его дочку! Батька мне уже звонил. Скатертью дорога твоей шлюшке Руби! Только вот почему твой братец - губернатор не прихватил тебя с собой во Флориду? Ты тут на х..н никому не нужен, понял?! Волчара позорная! Американский зек!…Каторжник!...
Грэг не стал дослушивать оскорбления. От обиды маленькие подслеповатые глаза Грэга, внезапно, сделались огромными, как две плошки – в них сверкнуло отчаянное безумство. Разозлённый Грэг вскочил, словно ошпаренный и изо всех сил вцепился в Володькино ухо тощими крючковатыми пальцами.
-П-у-с-т-и-и-и, г-а-а-а-д!!! – завизжал от боли Володька. Меня разбудил крик сына.
-Что здесь происходит?! Отпусти его, Грэг!!! – закричала я, повиснув на Грэге. Растерявшийся моим появлением, Грэг отпустил.
-Ну, каторжник, держись, сейчас ты у меня получишь! – Вовка сжал кулаки и пошел на Грэга. Я поняла - через мгновенье произойдет непоправимое. Два моих самых любимых человека сойдутся в смертельной схватке. Я то уж, как никто, знала, как мой Володька умеет давать сдачи. Не задумавшись, я встала между Грэгом и сыном, решительно разведя их руками.
-Всё, хватит, перестаньте! Вы, оба!
-Это он начал первым! Он вцепился в моё ухо! Вот, Ксюшка свидетель! – словно малый ребёнок заныл Володька, теребя пальцами распухшее ухо.
-Грэг!
-Твой сын первым начал обзываться, - надувшись на Володьку, буркнул Грэг.
-Господи, прямо как малые дети! Ну что мне с вами делать? Ладно, Вова – он подросток, но ты то Грэг - ты же взрослый мужик! Нашел с кем спорить! С ребёнком!
-Прости, я не хотел этого, но твой дерзкий мальчишка сам вывел меня. Ладно меня – это понятно, но твой сын стал обзывать Руби. Понимаешь, мне просто обидно, что какой-то пацан обзывает мою дочь шлюхой!
-Э-э-э, как тебе не стыдно Володька! Она же твоя сестра!
-Сестра, -проворчал Володька, опустив голову. – Хороша сестрёнка – смоталась в свою Флориду к папочке-миллионеру, и горя ей мало! А этого уголовника оставили нам, на нашу голову!
-Он тебе не этот, и не уголовник, а дядя Грэг. Запомнил, дядя Грэг! Так теперь ты будешь называть его! Понял?!
-Мам, как ты не понимаешь – он же форменный псих! Если он останется здесь, то когда-нибудь он убьёт тебя! Поверь мне! – чуть не плача от обиды, закричал Володька.
-Ты не прав, Вова! Ты даже сам себе не представляешь, как ты не прав, - погладила я сына по голове. – Грэг только с виду такой, но в душе он хороший, очень хороший человек!
-Этот твой «хороший человек» чуть было не выдрал мне ухо! – обиженно скуля, пожаловался Володька. –Даже я ничего не смог с ним сделать, когда он набросился на меня.
-Эх, бедовые мои головушки. Что же вы мне сердце-то рвете? - обняв обоих «ребят» за шею, грустно вздохнула я. – Ладно, пацаны, кончайте свои распри, идемте обедать!
Не раздувая обиженных губ, мои Грэг и Володька обменялись дружественным ударом кулаков, и, понурив головы, побрели на кухню, где уже вовсю хозяйничала моя добрая помощница Ксюша.
-Я приготовила омлет и картошку! – радостно залепетала монашка-Ксюша, наивно «уверовав», что с помощью божьего чуда мне -таки удалось примирить Грэга и Володьку, когда мы все втроём сели за наш грубый кухонный стол.
-Идет, - грустно вздохнула я. – Подавай!
Моё сердце ещё немного подкалывало, но, хотя меня всё ещё знобило невыносимо, голова уже так противно не кружилась. Я чувствовала себя лучше и потому смогла немного поесть.
Уминая нехитрую снедь, пацаны старались не смотреть друг другу в глаза. Каждый думал о своём. Господи, как же я хотела, чтобы мой сын и Грэг нашли общий язык. Но, увы, похоже, моим желанием не суждено было сбыться, потому что я слишком хорошо знала собственного сына – если он кого-нибудь не возлюбит, то это навсегда. И чему было тут удивляться? Мальчишка просто ревновал Грэга к своему отцу, которого безмерно любил. Я ничего не могла с этим поделать.
Наступил вечер. Володька и Ксюша сели за уроки, а Грэг, задернув шторы, зажег ночник и, зачем-то достав с дальней полки пыльный словарь Даля, стал изучать его.
Я заметила, что Володька всё ещё бросает косые взгляды в нашу сторону. Потом он ушёл к себе. В комнате остались только я, Ксюша и Грэг.
Расположившись у своего киота на коленях, Ксюша мерно бубнила «Отче Наш». Грэг мысленно повторял её молитвы, проговаривая каждое слово на своём языке. Его сухие жилистые пальцы, машинально складывали японского журавлика – оригами из квадрата альбомного листа. Под монотонное бубнение молитв и тихое потрескивание свечи в киоте, я вскоре уснула.
Ксюша очень боялась лысого старика с безумными глазами, который вдруг неизвестным образом появился в их доме, назвавшись первым мужем их матери, и которого теперь надо было почему-то называть «дядя Грэг». Молясь у своего киота, малышка то и дело с опаской поглядывала на Грэга, боясь оставить спящую мать одну наедине с этим страшным непредсказуемым человеком, который, как оказалась, только что вышел из тюрьмы. Наконец, она закончила молиться, но уходить не спешила, а только испуганно посматривала на «страшного старика» своими огромными карими глазёнками.
Грэг тоже смотрел то на неё, то на меня, пытаясь найти сходство, но никак не находил. Грэг подозвал дрожащую от страха Ксюшу к себе и…вручил ей бумажного журавлика.
-Спасибо, - еле смогла вымолвить Ксюша, и, схватив игрушку, словно пугливый зверёк скрылась за своей перегородкой.
Грэг выключил ночник, и, потеплее накрыв меня спящую одеялом, пошел спать на Алексову кровать.
А где-то посреди холодной метельной ночи терзался Алекс. Ему мерещилось, что, пока он тут мерзнет в холодном, грязном снегоуборщике, подметая снег с улиц, его жена развлекается в собственной тёплой мягкой постели, лаская своего дружка Грэга. Эта мысль не давала ему покоя, доводила до исступления.
Наконец, он не выдержал и позвонил сыну.
-Привет, Вов, ну как ты там?
-Хорошо, - невнятно буркнул Володька.
-Что делаете? – пытаясь казаться спокойным, спросил Алекс, хотя его голос дрожал от нервного возбуждения.
-Ничего,- опять буркнул не охотливый на слова Володька. Ему не хотелось распространяться о том, что Грэг уже успел «выдрать» ему уши, как мальчишке.
-Что значит ничего?! – взорвался взволнованный Алекс. – Я спрашиваю, что вы сейчас делаете?! – закричал в трубку отец. Сообразительный подросток сразу же понял, в чем причина беспокойства отца, и потому ответил коротко и ясно:
-Спят…
-Уже спят, - послышался растерянный и расстроенный голос в трубке.
-Не беспокойся, па, если ты об этом, то они спят отдельно. Я проверял.
Алекс несколько подрастерялся на не совсем деликатный, но прямой ответ сына, однако его сердце как-то сразу же успокоилось.
-Ну, ладно, я буду как всегда, - бросил он сыну и повесил трубку.
Так начиналась наша новая жизнь – жизнь втроём. Как известно – третий лишний. Но в моём случае я не могла бросить ни Алекса, ни Грэга. Зажатая словно свечка между двух горящих факелов, я оказалась в семейной ловушке, из которой просто не было выхода. Как всегда, оставалось одно – жить дальше….
Глава двести двадцать шестая
Гарем
Постепенно все стало немного налаживаться, если это можно было так сказать о моей «безоблачной» семейной жизни. После столь знаменательной попойки, когда Алекс приволок домой полумертвого от спиртного Грэга, они сделались закадычными корешами, и, объединившись в крепком мужском братстве, оба окончательно распустились.
Любимым препровождением «муженьков», как только они оказывались дома вдвоем, было тупое «глазение» телевизора на диване с бутылкой безалкогольного пива в руках. Это просто-таки выводило меня из себя. Несмотря на то, что у меня было два мужа, «забивать» пресловутый «гвоздь» мне приходилась самой. Весь дом буквально лежал на мне. Приходя смертельно усталая домой со своей новой должности, я сразу же бралась за домашнюю работу, которой после появление в доме неряхи - Грэга прибавилось в двое больше.
Обычно, развалившись на диване, словно два морских слона на лежбище, они ничего не делали, а только лупали свои бесконечные матчи, и, мерно жуя ненавистный попкорн и семечки, от которых по всему ковру летел сор, радостно кричали: «Г-о-о-о-о-л!» Пока я, на дух не переносившая грязи в доме, словно заведенная юла, вертелась возле них, и, приподнимая их противные, плохо пахнущие потом мужские ноги, ворохами выгребала из-под них грязь и объедки, словно из - под поросят в стойле.
Если они не смотрели свои матчи, то до одурения гоняли в компьютерные игры, словно мальчишки соревнуясь между собой. Поздними тихими вечерами можно было услышать радостный возглас индейца Грэга: « Ий-е-е-е-ха! Я опять спас мир!» Вместо того, чтобы помочь мне, они там «спасали» какие –то виртуальные миры. Если не было матчей, и они не играли в компьютер, то Грэг с Алексом неизменно резались в карты или в домино. Тут Грэг всегда оказывался слабее Алекса. И после каждого проигрыша Алекс от души отвешивал лысине Грэга здоровенный «щелобан». Другое дело футбол –тут то уж Грэг мог вволю «отыграться» на патриоте - Алексе за очередной проигрыш его любимой сборной России, в которую, не смотря ни на какие досадные проигрыши, Алекс не переставал свято верить, что когда-нибудь, в этой жизни, Россия непременно выиграет мировой чемпионат.
Не скрою, иногда они выводили меня так, что я буквально срывалась на них в истерику. Но на мои скандалы они ровным счетом хотели плевать. На все мои замечания, дескать, «кончайте валять дурака – принимайтесь за работу», они отвечали дружным недовольным мычанием.
В общем, мои мужья не страдали из-за того, что они были в гареме - они ели, пили, в обнимку валялись на диване – им было хорошо, а до остального им обоим не было никакого дела, и пусть весь мир катится ко всем чертям.
В конце концов, у них сложился небольшой мужской клуб, где я, их любимая жена, была явно лишняя. Трудно было сказать, кто из них хуже влиял на другого, флоридец Грэг на Алекса с его врожденным тропическим «акуна матата*», или же русский лентяй Алекс со своим вечным «авось». Пожалуй, одна лень вполне гармонично дополняла другую.
Чтобы заставить Грэга и Алекса «поднять задницы» и сделать что-нибудь по дому, наверное, нужно было подложить под них динамит.
Однажды так и случилось. Правда динамита у меня не было, но беда пришла в дом сама….
Глава двести двадцать седьмая
Крыжовник-спаситель
Зима прошла, и наступила ещё одна бессмысленная холодная Питерская весна. Как это обычно бывает, затяжная весна долго куксилась заморозками и северо-западным ледяным ветром, дувшим с Арктики. Было уже начало мая, а на дворе ещё лежал не стаявший снег.
И вот случилось! В один день температура поднялась с минус одного до двадцати тепла. Я не сразу поняла катастрофичность случившегося. Помню, что накануне у меня страшно болела голова и ныла грудь. Так со мной всегда случалась при перепадах давления, поэтому я не придала своему плохому самочувствию особого значения и, бросив всякую суету сует по дому, просто легла пораньше спать.
В тот день я, как обычно, проснулась затемно и побежала на кухню, чтобы приготовить что-нибудь поесть, пока я не ушла на работу. Я опустила босые ноги на пол и …. почувствовала ледяную воду. Сначала я думала, что ребята случайно опрокинули графин, стоявший на тумбочке. Но, оглянувшись, увидела, что графин, полный воды, был на месте. Как только глаза привыкли к полутьме, я увидела страшную картину - повсюду на полу, где только могла ступить моя нога, была вода. Я вскочила и, истошно завопив, стала будить спящих мужчин, толкая их в спины кулаками.
Ещё ничего не понимавшие Алекс и Грэг продрали заспанные глаза и с ужасом уставились на меня, думая, что я сошла с ума, но, едва они оглянулись по сторонам, как тут же всё поняли. Весь дом был буквально залит водой!
От массового таяния снега маленькая лесная речушка, что текла неподалёку от нашего дома, вышла из берегов, и теперь вода шла прямо на нас!
-Это наводнение! Нужно тащить вещи на крышу! – принял на себя уомандование генерал Алекс.
-Вот тебе и месяц – май весельчак, месяц- май баловник веет свежим на нас опахалом…– вдруг, стихами Маяковского выругался Грэг.
Мы бросились спасать наше имущество. По счастью в этот ранний утренний час мы все пятеро были дома, и, как один, принялись за работу по спасению нашего нехитрого скарба.
Прежде всего, нужно было перетащить мало-мальски ценные вещи на чердак, где располагались «детская» комната Володи, чтобы вода не испортила их. За это дело принялась я с детьми, тем временем мужчины кинулись в затопленный двор, чтобы преградить путь воде с улицы, построив небольшое заграждение перед домом.
По счастью я всегда хранила в прихожей старые мешки из-под картофеля. Алекс всегда ругал меня за моё «помойничество», обзывая меня Плюшкиным*, но я не смела выбросить ни одного мешка. Знал бы тогда Алекс, что этот грязный «хлам», как он его называл, когда - нибудь поможет спасти наш дом. О, мало сказать, теперь от этих мешков зависела наша жизнь!
Оставалось только одно – заполнить эти мешки песком, и обложить ими периметр дома. Но где взять песок? Любившая вокруг дома чистоту, я не допускала, чтобы вблизи дома скапливались кучи песка, навоза и прочих «курганных» насыпей. Вокруг моего дома всегда была чистота, и рос газон, который от ранней весны до поздней осени я ежедневно выскабливала граблями. Наполнить мешки землей? Но чтобы накопать тяжелой, пропитанной влагой земли, уйдёт время, а его у нас не было – вода подступала к дому широким потоком.
Тут ко мне пришла замечательная идея – мы возьмём песок прямо со старого погреба (того самого, где два бывших пирата когда-то хранили свою картошку, пистолеты и бриллианты) и наполним им мешки. Сказано – сделано. Засучив рукава, мы принялись за работу.
Была только одна сложность. За все то время, пока погреб был заброшен, он основательно зарос жесткой осокой и малиной, так что пришлось бы сильно потрудиться, снимая верхний слой дёрна, чтобы добраться до спасительного песка. Но и тут я не спасовала! С присущей мне находчивостью я поднесла зажигалку к сухому бурьяну, прошлогодняя трава с кусатами малины вспыхнули, как порох. Через секунду огонь очистил погреб от вязкого бурьяна, обнажив чистый рассыпчатый песок.
-Ай, да молодчина! – похвалил меня Алекс, сначала испугавшийся взвившегося до небес пламени.
Работа пошла. Пока я держала мешки, сильный Алекс накапывал песок. Грэг сносил их к дому, где Володька выстраивал заградительную дамбу. Маленькую Ксюшу мы благоразумно оставили дома, препоручив ей «охранять» вещи, оставленные на втором этаже, да молиться, чтобы Господь отвел от нашего дома речные хляби, и они не поглотили нас вместе с домом.
Тем временем пошёл сильный ливень, и стало ещё мерзее. Вода из реки все прибывала! Казалось, вода, была повсюду. Бегая по колено в ледяной воде, мы выбивались из сил.
-Эй, каторжный, давай быстрее, неси ещё мешок! – слышалось сквозь шум ливня ругань Алекса. («Каторжным» – это, конечно же, был Грэг). Я вымокла до нитки, но старалась держаться молодцом и не подавать вида собственной слабости перед мужчинами. Однако, от холодной воды, льющейся отовсюду, мои промерзшие руки онемели и едва удерживали следующий мешок.
-Держи ровнее! – злился на мою беспомощность Алекс, и я держала из последних сил. Наконец, последний мешок был наполнен, и я смогла немного перевести дыхание.
«Великая Китайская Стена» из мешков с песком, опоясывающая наш дом сплошным кольцом даже мне едва доходила до середины бедра, а зловещая вода всё продолжала прибывать. Казалось, её уже ничто не могло остановить.
-Что же это, Лешка?! Неужели больше ничего нельзя сделать?! Неужели наш дом снова погибнет?!
Вымотавшийся вконец Алекс стоял с низко опущенной головой. Он ничего не ответил мне. Я поняла –теперь мы уже ничего не сможем сделать. Природа как всегда оказалась сильнее нас. МЫ УЖЕ СДЕЛАЛИ ВСЁ ВОЗМОЖНОЕ, ЧТО ЗАВИСЕЛО ОТ НАС – оставалось только ждать и надеется, что талая вода сама схлынет обратно в реку.
Господь сжалился над тремя грешниками. Не прошло и суток, как тяжёлые тучи расступились, и выглянуло жаркое, весеннее солнце. Вода стала уходить, и мы с удовольствием следили, как, опускаясь миллиметр за миллиметром, грязная вода образует зелёный тинный след на мешках.
Дом был спасён! Убытки от наводнения были совсем незначительными – пара испорченных простыней, да пододеяльник, забытые в нижнем шкафу разбухшего от воды комода. Нехитрую мягкую мебель – мой старый обшарпанный диван да кресло всё равно нужно было выбрасывать, и Алекс без сожаления расстался с ней, приобретя мне взамен надувную кровать, на которой я, наконец, могла спать, вольготно раскинув руки в стороны. Правда и занимала эта кровать добрую половину комнаты, так что между кроватью, где спали Алекс и Грэг и до моей кровати едва ли можно было протиснуться боком, но днем она превращалась в довольно компактный симпатичный диванчик, на котором Грэг и Алекс снова смотрели свои обожаемые матчи.
Только спустя пару недель я узнала о подлинном спасителе нашего дома. Им оказался…крыжовник. Да, да, тот самый пресловутый Чеховский крыжовник, коим, в качестве живой ограды, был засажен мой сад по всему периметру.
Сколько раз я обкалывала об него руки, когда собирала его чёрные как смоль ягоды. Сколько раз Алекс материл эти проклятые колючки, когда его длинные шипы впивались в его широкую толстую спину. Однако, на всеобщую ненависть к этой «колючей» ягодке, все в доме обожали мое «Королевское»* крыжовниковое варенье. Сколько раз эти полезные ягоды спасали нас от вечных простуд! А вот теперь крыжовник спас наш дом!
В ту злополучную ночь на первое мая (очевидно, в честь дня всех трудящихся) до селе спокойная река, вдруг, решила кардинально сменить русло. В некоторых местах зыбкие земляные берега уже тайно подмыло талой водой, обнажив песчаное основание. О, если бы тогда я не догадалась посадить крыжовник вдоль берега, вешняя вода подмыла бы берег, и наш дом обвалился в воду! Цепкие корни колючего кустарника укрепили берег, не дав ему обвалиться вниз, и тем самым спасли наш дом!
А потом сразу обрушилось лето! Наступили горячие деньки. Я просто не знала, за что хвататься. В одной руке у меня была лопата, в другой – ручка и мышка компьютера. От работы на огороде пальцы распухали, а руки болели так, что я не могла ни писать, ни печатать. От долгого пребывания на жаре голова гудела. Хорошо тебе или плохо, а клубнику надо было обделать в срок, иначе в этом году не будет ароматных ягод, а они, в виде моей знаменитой клубничной наливки, приносили неплохой доход в семью.
Алексу и Грэгу, похоже, было всё равно. Им глубоко плевать было на мою клубнику и на мои старания в огороде. Крестьянский труд на полях была явно не для них.
Однажды в один прекрасный субботний день я всё-таки кое-как уломала своих парней помочь мне обделать клубнику. Нужно было успеть всё тщательно выполоть, пока кустики не успели выпустить бутоны.
День, как нарочно, был жаркий, с нас градом валил пот, но я продолжала цокать тяпкой сохнущие глызья глиняной земли, тщательно выбирая сорняковую траву. Цок –цок, цок-цок, цок –цок, дзинь – моя тяпка напоролась на камень. Я разогнула спину, и только теперь увидела, что я нахожусь совсем одна прямо посреди клубничного поля. Тяпки парней лежали в самом начале борозды. «Что такое? Куда могли подеваться эти лентяи?» - негодовала я, и прямо в халате и стоптанных вдрызг кроссовках бросилась на поиски своего пропавшего «гарема».
Каково же было моё удивление и злость, когда я застала их у реки. Вольготно развалив полосатые шезлонги эти два лентяя преспокойно потягивали пиво. Чуть поодаль виднелись две заброшенные удочки и банка с отвратительно копошащимися опарышами*.
-Ах, вот вы где! – закричала я на них.
-А, это ты милая, ну как ты уже закончила? – как и в чем не бывало, спросил Алекс, как будто этот проклятый, вечно зараставший травой огород было реально когда-нибудь закончить.
В ответ я разразилась сонмом отборных ругательств.
-Лодыри, лентяи, почему я одна должна за вас работать?
-Вся твоя проблема, Малыш, что ты совершенно не умеешь расслабляться, - начал свою лекцию расслабленный ленью и алкоголем Алекс, - вот Грэгсон молодец – тот меня понимает, – словно для того, чтобы сделать мне ещё больнее Алекс дружески обнял Грэга за тощие плечи.
-Правда, Лили, ты совершенно не умеешь расслабляться, - словно попка повторил полупьяный Грэг, - а потом добавил: – На, отхлебни ка пивка! – и протянул мне почти пустую бутылку пива. Со злости я выхватила бутылку пива из рук Грэга и со всего маху шарнула её об камень, так что осколки полетели в разные стороны, едва не угодив мне в глаза. Несколько осколков порезали ладонь. Алая кровь закапала на камень. Камень –жертвенник. Алая кровь на черном камне. Зажав порезанную ладонь в халат, я завыла от боли и побежала прочь.
-Давай, иди, иди! Лечи свой климакс, психичка! – закричал мне вслед Алекс.
Но не прошло и пяти минут после случившегося неприятного инцидента, как их легкое пивное похмелье сняло, как рукой. Моим мужчинам стало жалко меня. В них проснулась давно заснувшая совесть. Опустив головы, они забрали свой «улов в три карася и одну колюшку» и печальные поплелись за мной.
В этот день они были образцовыми мальчиками и начисто выпололи мне клубнику, не оставив ни единой травинки.
Я не помогла им. Тупо смотря в воздух, я, сидя в полосатом шезлонге, укачивала свою боль в пульсирующей порезанной руке.
Что-то повернулось во мне в тот момент, когда я разбила эту проклятую бутылку пойла. Что – не знаю. Я как будто осознало то важное, чего раньше забыдленная бытом и детьми домохозяйка никак не могла понять. С этого момента я замкнулась в себе. Мне стало все равно. Да, да, вот именно МНЕ СТАЛО РОВНЫМ СЧЕТОМ ВСЁ РАВНО, КАК БЫВАЕТ ВСЁ РАВНО ПРИГОВОРЕННОМУ К СМЕРТИ, есть ли у него чистые носки на завтрашнюю казнь или нет. Теперь для меня больше никто не существовал – только я и моя жизнь. Простая мысль о смерти ставила все на свои места, делая мой взгляд на многие вещи проще, чем они казались до того, и тем самым принося облегчение и отдых. Я жила только для себя…и мир стал вращаться вокруг меня…меня впервые стали уважать в семье, как единственную женщину, жену, как мать...
Отдавая неповторимым ароматом, спелая клубника приятно холодила руки. Нужно было собрать все до рассвета, пока жаркое солнце не обожгло нежную плоть ягоды. Белая ночь отдавала сырой свежестью туманов, тянувшихся с полей. Было тихо. Весенняя разноголосица птиц уже утихла. В сумерках июльской белой ночи только невидимый коростель* выбивал свою дробную песенку: «…подь-полоть, подь – полоть», да легкий присвист иволги в далёком лесу громким эхом раздавался над притихшими полями.
Ух, и уродило же ягод в этом году! (Недаром же потрудились мужички). Клубника была крупная, так что одна многоярусная ягода едва вмещалась в ладонь. Я бережно собирала ценные ягоды, будто это была не клубника, а драгоценные рубины. Увлекшись приятной работой, я даже не заметила, как стало светло и взошло солнце, и стало совсем жарко! Поселок ожил. Закукарекали петухи, залаяли собаки, вытянув тупые, глупые морды, нудно замычало проходящее мимо деревенское стадо коров. В тишине утра были слышны звонкие удары пастушьего хлыста.
«Надо бы сходить в деревню и взять в награду для Грэга парного молока. Он так любит клубнику со сливками», - с умилением про себя подумала я, но никак не могла оторваться от работы. Сколько же было клубники! Солнце поднялось совсем высоко – становилось жарко и даже душно, как бывает перед грозой. – «Вот доделаю рядок – и всё». - Вдалеке виднелась полусогнутая спина Грэга. - «Ну, и скорый же ты, шельмец», - улыбаясь, подумала я. Подняв тяжёлый лоток с ягодами, я разогнула затёкшую спину, и тут только услышала:
-Мама!
Корзина выпала у меня из рук. Ценные ягоды рубинами рассыпались по грязной земле – прямо передо мной стояла Руби! Не помня себя, давя ягоды ногами, я бросилась к ней и через секунду уже, не помня себя от счастья, держала её в крепких материнских объятиях.
США, Центральная Флорида, Ранчо губернатора Флориды
Глава двести двадцать восьмая
Вовремя убраться – тоже искусство
- Паппи, мне сказали, что ты звал меня. - В богато обставленную старинными вещами комнату вошла молодая наездница. Для верховой езды одета она была довольно роскошно: черная бархатная амазонка элегантно сидела на её стройной фигуре, безупречно белоснежное жабо тонкой кофточки резко контрастировало с черным бархатом амазонки и черными шёлковыми лосинами гетр, стягивающими её длинные безупречно стройные ноги, обутые в узкие высокие ботфорты из ценной крокодильей кожи, которые элегантно облегали её маленькие женственные лодыжки. Вопреки всему этому элегантному великолепию прекрасной амазонки, на её заднице было смачно отпечатано грязное лошадиное копыто.
Она небрежно швырнула хлыст на стул и сняла наездничий килт - волна золотых волос упала на её плечи. В златовласой девушке легко можно было признать Руби.
-Садись, дочка, мне нужно о многом поговорить с тобой, - ласково обратился к ней Коди. В полутьме комнаты можно было заметить, что его лицо во многом осунулось и заросло крепкой седой щетиной. Этому были свои объяснения – с месяц тому назад умерла миссис Барио, и её малыш Коди, как преданный маменькин сынок, тяжело переживал её потерю.
-Я не понимаю только одного пап, - начала Руби, бесцеремонно взвалив грязные, облепленные свежим конским навозом, ботфорты на лакированный стол, - зачем мы вот уже второй месяц торчим в этой дыре. Я, конечно, понимаю – ты удручён смертью бабушки, и всё такое, но нельзя же горевать вечно! И потом, отец, у тебя есть работа и есть я. Ты же сам говорил мне, когда я потеряла Мао и ребёнка: «Шоу должно продолжаться». Я заставила себя забыть их – и это помогло.
-Вот о тебе то я и хотел поговорить. Прежде всего, сними грязные ноги со стола, разговор будет серьёзным. – Руби неохотно опустила подкованные ботфорты на пыльный дорогой ковер, и тут же сжившись плечами, уткнулась взглядом в пол. В мгновение ока наносная спесь благородной английской леди-наездницы куда-то улетучилась, и она сразу же сделалась какая-то маленькая и беспомощная, как провинившийся ребёнок.
«А ведь моему малышу был бы уже год», - подумала Руби. Ей почему-то ясно представился пухленький, бойкий малыш с кудряшками белых волос. Он делал свои первые шаги: топ-топ, топ-топ. Подумать только, и этому малышу от самого зачатия судьбой на роду было написано никогда не увидеть этот прекрасный, белый свет! Как бы были они счастливы с Маолином, ведя его за крохотные пухлые ручки! Ей вспомнилась лучезарная улыбка её красавца Маолина, его заливистый мальчишеский смех, когда он смеялся над своими смешными слабостями! «Где ты сейчас, мой любимый? Конечно, теперь их нет. Их больше нет! И не имеет смысла думать о них, ведь их все равно не вернешь» Руби не заметила, как горячая слеза опустилась на её щеку.
-Руби! Руби! Где ты? Ты всё время от меня куда-то уходишь…
-Прости, папа, я задумалась…
-Ты плачешь?! Это слезы?! Тебя кто-то обидел?! Даже я своим полуслепым близоруким глазом вижу, что ты плачешь.
-Нет, па, - почти весело залепетала Руби, - просто это всё проклятая кляча Жаннет -это она, мерзавка, лягнула меня копытом в зад. Боль несносная. Вот, полюбуйся, какой синяк, - Руби отстегнула лосину и, спустив их вместе с трусами прямо перед носом отца, обнажила черно-синюю ягодицу.
-Может позвать врача? – испугался Коди.
-А, пустяки, само пройдет, - отмахнулась Руби, довольная тем, что отец так и не догадался об истинной причине её слез. – Я сама виновата. Меня предупреждали, что эта скотина никого не подпускает к себе, кроме бабушки. Так что ты хотел мне сказать, па?
-Ты должна уехать отсюда, Руби.
-Слава богу, - выдохнула обрадованная Руби, - а тоя уже начинаю сходить с ума в этом проклятом болоте.
-Нет, ты меня не совсем поняла. Ты должна вернуться в Россию, к матери. – Руби подняла на отца испуганные недоуменные глаза. В первую секунду ей показалось, что она ослышалась. Но нет. Отец ясно произнес слово «Россия» и «мать».
-Что ты говоришь, папа? Я ничего не понимаю, - замотала головой совершенно растерявшаяся Руби.
-Да, сегодня вечером ты вылетаешь в Москву.
– В Москву. В Россию?! Сейчас?! Но почему?
-Там ждет твоя мать…Я должен вернуть тебя ей…
-Папа, я ничего не понимаю! Но ведь ты же сам забрал меня оттуда, даже не дав мне как следует попрощаться с матерью!
-Послушай, Руби, я должен рассказать тебе правду! Перед смертью я обещал твоей бабушке, что исполню её последнее желание. Она сказала, чтобы я вернул тебя матери, и я исполню её последнее желание, как обещал покойнице.
-Значит, из-за неё, ты отказываешься от меня, папочка, - почти зарыдала Руби.
-Больше всего на свете я хотел бы, чтобы ты была рядом, чтобы ты всегда жила рядом со мной на этом ранчо. Но я должен сделать это…должен, дьявол меня подери! – раздосадованный губернатор стукнул искусственным кулаком по столу и тут же сам побледнел, как бумага.
-Пожалуйста, не отдавай меня им! Я не знаю, чем живут эти странные люди! Они мне чужие, нищие! Кроме тебя, папочка, у меня больше никого нет! Я люблю тебя папочка! - перепуганная неожиданным решением, Руби умоляюще бросилась в объятия к отцу.
-Руби, Руби, девочка моя, крошка моя, я сам бы ни за что не отдал тебя им, несмотря ни на какие клятвы твоей бабушки! И уж конечно я делаю это не из-за любви к твоей матери, которую я ненавижу, а ради тебя, ради твоей безопасности…Руби, девочка моя, оставаться со мной теперь слишком опасно! Я долго думал, прежде чем принять это трудное решение…я и так слишком затянул своё решение – больше тянуть нельзя! Завтра во Флориду приезжает Кью! Он никогда не простит тебе связь с Маолином! Я знаю, как только здесь появится президентский выродок, на меня начнётся настоящая травля. Республиканцы загонят меня, как дикого зверя! Чтобы спасти свои шкуры эти подлые и трусливые псы будут рвать старого волка, который долгие годы загонял для них добычу и кормил их всех! И Джим, как молодой кандидат в губернаторы Флориды, первый встанет во главе травли!
-Папа, о чем ты говоришь?! Мне страшно! – испугалась Руби.
-Не бойся, девочка, тебе нечего бояться. Просто к тому времени ты будешь далеко-далеко отсюда, далеко от всей этой политической гадости. Мать позаботится о тебе.
-Я не брошу тебя, отец!
-Не пререкайся отцу! … Руби, детка, послушай, время у нас больше нет, ты сейчас же сделаешь всё, как я скажу! Ты уедешь ради меня! Я не хочу, чтобы они компрометировали меня тобой! Я не хочу, чтобы этот подонок Джимми отыгрался на тебе, выставив в самом гадком свете! Пойми, Руби, ты моё самое незащищённое звено! Если они надавят на тебя – я буду беспомощен, я не смогу драться против них! С тобой я буду связан по рукам и ногам, я не смогу сопротивляться им! Так что считай, что ты делаешь это ради меня, своего любимого отца. Ради меня, Руби! Мне всё равно, что потом со мной будет – суд за государственные растраты, тюрьма, смерть, но я не смогу жить, думая, что над тобой глумятся эти придурки из партии Кью! Этот ревнивый недоумок Джим не оставит тебя в покое, после того, что случилось с тобой! За всё время пока он жил с нами в Ринбоу, я слишком хорошо изучил психологию этого маленького мерзавца! Он не применит отомстить тебе, как только представится такая возможность…И она представится, если ты останешься со мной, во Флориде!
-Но на что же я буду жить там, в России? Они же нищие!
-Не беспокойся, Руби, я уже подумал об этом. Вы с матерью ни в чем не будете нуждаться. До всей этой заварушки с новыми выборами в сенат, твой заботливый отец предусмотрительно успел перевести все свои капиталы в «Нашионал Швайцен Банк» на свой тайный счёт до востребования. Когда всё это дерьмо с выборами окончательно рассосётся, ты инкогнито поедешь в Швейцарию и снимешь свои деньги. Вот код твоего депозита. Запомни эти цифры наизусть, Руби. От них будет зависеть твоя жизнь! А вот это тебе на первое время, пока вы с матерью не обживётесь…, - он протянул ей несколько электронных чеков. - И помни, чтобы ни случилось, ты ни в коем случае не должна возвращаться во Флориду, пока я сам не позвоню тебе…Пойми, вовремя убраться со сцены – это тоже искусство. На то я пока губернатор Флориды, чтобы просчитывать шаги своих врагов за несколько ходов.
-А как же ты отец?! Что будет с тобой?! К черту все эти затеи, бежим вместе!
-Если бы я только мог, Руби, - грустно засмеялся губернатор. – Если бы я только мог…Моя «большая» игра зашла слишком далеко, чтобы я мог сам покинуть игровой стол…пока мне не выпадет Джокер
-Ну, что, доченька, давай прощаться! Машина уже ждёт тебя внизу, багаж готов. Мой человек встретит тебя в Москве…
-Нет, отец, не надо, нет, не хочу! - Руби бросилась в объятия отца и, рыдая навзрыд, крепко обняла его поросшее колючей щетиной лицо.
-Не бойся, моя милая детка, со мной все будет хорошо. Не из таких передряг выкручивались. Раз твоего отца не смогло поглотить цунами – значит, его уже ничего не уничтожит, - захохотал Коди. – Это как у старика Ницше: « То, что не убивает нас, делает нас сильнее». А я сильный, и запросто так не дамся. Вот что они у меня получат, а не твоего отца. – Коди выставил средний палец и погрозил кому-то невидимому. - Ладно, Руби, не плач, мы ещё с тобой встретимся! Я обещаю тебе! Ты же знаешь, как губернатор Штата, я всегда выполняю свои обещания! Ну, же, Малыш, выше нос! Барио никогда не сдаются!
-Барио никогда не сдаются, - повторила Руби девиз семьи, утирая слезы.
-А теперь беги! Беги, тебя там ждут! – за окном послышался звук автомобильного клаксона. –Беги! – от почти оттолкнул рыдавшую Руби от себя.
Стараясь не оглядываться, Руби бросилась вниз по лестнице. Слезы душили её. Она предчувствовала, что больше никогда не увидит своего отца…живым.
Машина давно отъехала, а перед ним всё ещё стояли красивые голубые глаза его дочери – глаза, полные слёз. Да, но всё-таки это были ЕЁ глаза.
Россия, Санкт-Петербург, посёлок Петушки
Сидя за простым клеёнчатым столом с огромной миской, до краёв наполненной переливающимися рубинами клубники, Руби поедала одну спелую ягоду за другой, с брезгливой аккуратностью беря их своими наманикюренными розовыми пальчиками за самый кончик стебелька. Её прекрасные широко открытые глаза смотрели куда-то далеко в пустоту. Похоже, её мысли блуждали где-то далеко.
Я ни о чем не спрашивала её, не задавала ей никаких вопросов. Я просто молча сидела напротив неё и, подперев подбородок кулаками, смотрела на неё и никак не могла налюбоваться на свою ненаглядную доченьку. «Руби, моя Руби! Моя маленькая девочка. Как же я скучала по тебе».
От неё как-то странно пахло дорогими духами и почему-то конским навозом, да и одета она была, словно только что слезла с лошади, но я не обращала на эти непонятные недоразумения в костюме никакого внимания. Моё истерзанное, материнское сердце ликовало от счастья, только потому что моя Руби была сейчас здесь со мной! Большего мне было и не нужно!
Я знала, что это не надолго, я уже знала что Руби уедет всё равно вернется К НЕМУ, и потому ловила каждую секундочку её пребывания! Я знала, что рай не может продолжаться вечно…Так, черт побери, надо пользоваться им!
-Ты надолго к нам?! – потупив взгляд в землю, вдруг неожиданно для себя спросил Грэг, прервав однообразную, как у коровы, трапезу Руби. Руби обернулась и, как-то странно посмотрев на отца, с сухим безразличием произнесла одно-единственное слово, которое я хотела услышать больше всего на свете:
-Навсегда!
- Как здорово! – обрадовавшись, словно ребёнок, Грэг прямо-таки подпрыгнул от радости.
Я бросилась к дочке, и изо всей силы прижала её перепачканный клубникой рот к своей щеке.
– Руби, доченька, сладкая моя, родная моя! Теперь я никому не отдам тебя! Никому! Грэг, слышишь, наша Руби останется с нами навсегда! – закричала я, словно Грэг, помимо своей близорукости, к тому же был ещё и глухой. Грэг растерянно смотрел на нас. В нёс бушевали противоречивые чувства непомерной отцовской любви к своей малютке Руби и холодной отверженности собственной дочерью.
Похоже, Руби не разделяла моей радости. Я видела, какими усталыми и измученными были её глаза. По-видимому, она притомилась с дороги. К тому же громыхающий вдали гром предвещал грозу. Было душно. Перемена давления начинала всем давить на голову.
-Мам, я хочу спать, - безразлично сказала она, отстраняя меня от себя.
-Да, да, конечно, я сама хочу спать. Я не спала всю ночь, собирая эту проклятую клубнику. Грэг, милый, идем же домой, гроза надвигается!
-Ба, кого я вижу, моя непутевая сестрица вернулась! – Проснувшийся засоня Володька проделывая свой утренний моцион на кухню в поисках еды.
-Владими;р! – крикнул на него Грэг. Когда он сердился на пасынка, он всегда называл его Владимир, причём с ударением на последнее «и».
К счастью, усталая Руби не обратила на выходку брата никакого внимания, потому что она не поняла ни слова из того, что он сказал.
Я положила Руби на свою надувную постель и потеплее накрыла её своим единственным теплым одеялом. Заботливо перебирая её золотистые локоны, я неотрывно с любовью смотрела на неё.
За окном скоро потемнело, и тут же разразился настоящий ливень. В комнате, освещенной тусклой лампадкой иконы, вдруг, стало тихо и уютно. Мне тоже захотелось спать и, прижавшись к теплой красавице-Руби, я уснула.
Задумчиво подперев голову руками, Грэг по - стариковски согнулся в кресле и смотрел то на меня, то на Руби, словно сравнивая нас. В облике красавицы-дочери перед ним снова представала его Лили…не та, нынешняя, разбитая старуха, но та Лили, по которой он скучал долгими тюремными вечерами. Перед ним снова лежал его падший ангел, прекрасный, как ребенок, и желанный, как юная невеста, которого он когда-то любил до бешенства, до самопотери, которого он когда-то ревновал, которого он когда –то ненавидел и желал, как потерявший рассудок влюбленный мальчишка, которого он жалел и оберегал, словно самое дорогое в мире сокровище, данное ему богом. Но только он знал, что это была не его Лили. Его настоящая Лили лежала рядом – это была тощая, изможденная болезнью старуха. Грэг никак не мог смириться с этим жестоким превращением. Грэг не мог ПРИНЯТЬ ЭТО, хотя в зеркале напротив отражался такой же гадкий лысый старик – он сам, СТАРИК, В КОТОРОМ ОН БОЛЬШЕ ТАК УПОРНО НЕ ЖЕЛАЛ ПРИЗНАВАТЬ САМОГО СЕБЯ, ПОТОМУ КАК ДО СИХ ПОР никак не мог смириться, что И В ТЮРЬМЕ прошло время. Время, беспощадное время. Клюя носом, Грэг тоже стал засыпать.
- Ну, и ливень! Ну что, успели собрать клубнику?! –-В комнату, промокший до нитки, ввалился вернувшийся с «ночного» Алекс.
-Тише ты! – шепотом прикрикнул на него Грэг. – Спят!
-Руби? – удивился Алекс. - Так скоро? Но почему?
-Я уже не спрашивал, - махнул рукой Грэг. – Она вернулась навсегда…
-Погоди, что случилось?! Почему она…?
- Я сам ничего не понимаю. Т-ш-ш, пусть девочки пока спят. Идём на кухню.
Шум ливня мягко погрузил меня в сон…
В том сне я снова была беременна. Я снова ждала Руби, только на этот раз я ТОЧНО ЗНАЛА, ЧТО ЭТО БЫЛА ДЕВОЧКА. Она, моя Ру. Снова была чудесная Коста-Рика. Её мягкий белый песок широкого прибоя, её высокие кокосовые пальмы развивались перьями на ветру.
Я сидела на пляже, опустив распухшие от тяжести ноги в тёплый песок. Всё тот же огромный тугой живот нежно давил меня внутрь. Я чувствовала её. Я чувствовала свою Руби внутри себя. Я чувствовала, как она шевелится внутри меня. Только теперь я знала, что никто не сможет отобрать мою маленькую теплую девочку от меня. Это был самый счастливый мой сон…
Глава двести двадцать девятая
Птица-феникс
Счастье, простое человеческое счастье, снова вернуло меня к жизни. С тех пор, как Руби вернулась из Флориды, я начала жить сначала. Словно птица феникс я заново возрождалась из пепла. Если мне и дано было девять жизней, то теперь я расходовала свою последнюю жизнь. Я хорошо понимала, если я снова заболею, или же со мной что-нибудь случится – больше шансов вырваться из когтей смерти у меня не будет. Но, пребывая в абсолютном счастье, я старалась не думать плохом, а просто жить в нём, ценя каждую секундочку своей жизни.
На радостях Руби заказала мне самый лучший биопротез груди, который внешне практически не отличался от моей настоящий груди и был совсем не заметен под одеждой. Однажды утром я предстала перед моими мужчинами в своем новом протезе.
-Ну, как? – улыбаясь, спросила я.
Я увидела, как удивленные глаза Алекса вытаращились на меня. Он был искренне удивлён, как ребёнок перед фокусником. Взрослый мужик с детской наивностью никак не понимал, каким же это образом, у меня, вдруг, заново «отросла» настоящая грудь. Грэг, наоборот, сжав губы в дудочку, смотрел на меня, как смотрит художник на своё излюбленное произведение.
-Ну, как?! – в нетерпении повторила я.
-Обалдеть! Даже не отличишь от настоящей! – воскликнул поражённый искусством протезистов Алекс, после того, как, подобно Фоме неверующему*, самолично «вложил свои персты» под мои рёбра.
-Новая даже лучше прежней, - ответил довольный Грэг, весьма «изучательно» ощупывая пальцами искусственные соски, чтобы убедиться в абсолютном сходстве протеза с настоящей грудью.
-Спасибо, Грэг, ты всегда умел делать мне комплименты, - «похвалила» его я, хлопнув по блестящей лысине. – Но это ещё не все сюрпризы, мои дорогие муженьки! В августе мы всей семьёй едем в Сочи на море, и там я смогу пощеголять в открытом купальнике! Ур-а-а-а! Грэг, скорее неси сюда наливку! Прикончим её в честь нашего предстоящего отдыха! – весело закричала я.
-Постой, откуда у тебя деньги? – прервал мой восторг Алекс, больно схватив за руку.
-А не всё ли равно откуда. Главное, что они у нас есть…
-Это бабаки твоего богатенького папика-губернатора?
-Если ты знаешь, тогда зачем задаешь глупые вопросы. Не будь наивным пацаном, Алекс.
-Американская проститутка, - процедил сквозь зубы Алекс и, не говоря не слова, ушел на кухню. Хорошо, что Грэг не услышал его. Мне сразу стало как-то грустно. Всегда чувствуешь себя отвратительно, когда, унижая, тебя ставят на место. Алекс больно ударил меня, и этот моральный удар был тем больнее, что был нанесён слишком внезапно и от того больно, как раз тогда, когда я ощущала состояние полного счастья от предстоящей поездки.
-Что случилось Лили? – прибежавший из погреба с бутылкой «Клубнички», Грэг с непониманием смотрел на меня. Он никак не мог взять в толк причину моей внезапной перемены настроения с весело-восторженного до подавленного.
-Ничего, Грэг, ничего, всё хорошо, - постаралась сквозь силу улыбнуться я, однако, мне было совсем не весело.
Алекс всё ещё недовольно косился на меня, словно я была в чем –то виновата перед ним.
-Пойми, Алекс, это деньги Руби.
-Не говори мне ничего, я знаю, чьи это деньги, - грубо отрезал Алекс. – Я знаю, чем ты их там заработала перед своим американским губернатором!
-Ты подлец, Алекс! – бросила я ему в лицо и, плача, убежала в свою комнату.
В тот же вечер Алекс выпил преизрядное количество «Клубнички». Спиртное вернуло его в благодатное расположение духа, и он во всю балаганил с Грэгом на только им одним понятном англо-русском наречии десятилетнего компьютерщика…
Алекс всё-таки попросил у меня прощения….на следующее утро…Когда я уже стала засыпать, я почувствовала, что кто-то дышит мне прямо в ухо. Я открыла глаза и увидела перед собой коленопреклоненного великана - Алекса. Судя по отнюдь не «клубничному» аромату изо рта и шатающемуся движению, он ещё толком не отошел от вчерашней попойки.
-Прости меня, Лиля, я погорячился, - виновато пробубнил он себе под нос.
-Алекс, глупый мой Медвежонок, как ты не понимаешь, что я это делаю не для себя. Я еду в Сочи только из-за детей. Я хочу, чтобы Руби хоть немного забыла этого негодяя. Ты думаешь, я не вижу, как она скучает по Флориде, по своему мерзавцу Барио, которого считает своим отцом? А Володька и Ксюшка? Много ли они видели в нашей нищей жизни? Так пусть хоть раз увидят море…Пусть хоть не мы, а наши дети немного побудут счастливы на эти проклятые губернаторские деньги…А Грэг – думаешь ему легко снова начинать прерванную жизнь после стольких лет тюрьмы? Думаешь, я не вижу, как тяжко бедняге привыкать к новой жизни здесь, как ему трудно с нами. Мой Грэг совсем замкнулся в себе. Иногда мне кажется, что он призрак в этом доме. Ему как никому нужен этот отдых. Мне же всё равно, Алекс, считай меня, кем хочешь, хоть американской проституткой, хоть кем, - махнула я рукой, - но сделай это хотя бы ради наших детей. Поверь, эта поездка сплотит нас всех, как никогда раньше.
-Ну, не надо обижаться, Малыш…я не против поездки, только я не хочу жить на подачки миллионеров. Ты же знаешь, я привык жить своим трудом. Не ты ли говорила, что в жизни за всё нужно платить самому?
-Ты тут ни при чём, Алекс. Это я всю жизнь жила на эти триклятые деньги Барио. Хе, представь, даже сейчас я получаю свою зарплату фиктивного начальника отдела из какого-то благотворительного фонда, открытого им же в России. Пойми, Алекс, я никогда не продавалась Барио, но его проклятые деньги – это какой-то злой рок, преследующий меня повсюду, его деньги будто созданы, чтобы унижать меня, и я уже почти смирилась с этим фактом. А ведь в своё время я и вообразить себе не могла, что когда-нибудь буду жить на деньги своей собственной дочери. Что касается обид – я уже давно не на кого не обижаюсь, - вздохнула я. – Может, потому что осталось мне совсем немного, - грустно улыбнулась я. - Уж скоро, совсем скоро, я сделаю вас с Грэгом вдовцами! Тогда вам некого будет делить, - с мрачным весельем пошутила я, потрепав Алекса за его лохматую бороду.
-Н-у-у-у-у, опять двадцать пять, - заныл Алекс.
- Не двадцать пять, а пятьдесят два, - глядя в пустоту, поправила я.
-Хватит так шутить, Малыш. Но ты тоже пойми меня, когда твой Грэгсон стал лапать тебя, я не выдержал…
-Ах, вот оно в чём дело! Какой же ты глупый, Медвежонок, - я потрепала его по седеющей лохматой голове, - всё ещё ревнуешь… Нашёл к кому ревновать – к миссис силикон, к миссис искусственная грудь…к миссис титановая нога – к миссис Гарт.
-Ты его любишь? – вдруг, спросил меня Алекс.
-Как же ты не понял, я люблю только тебя одного, его – жалею. – В подтверждении моих слов я наклонила мохнатую голову Алекса и запечатлела на его губах самый страстный поцелуй, который только могла ещё выдавить из себя. Я увидела, как бородатое лицо Алекса тут же расплылось в радостно-глупой улыбке. Он был счастлив, как мальчишка.
«Неужели, он поверил мне», - подумала я тогда. –«Неужели, он действительно купился на этот простой фокус с поцелуем, поверил в моё бабье притворство? Господи, какие же вы все мужчины дураки…словно наивные дети или животные. Приласкала их – и они уже думают, что ты их любишь по гроб жизни. А может это все правда? – вот почему мой поцелуй выглядел столь убедительно. Кто знает, может, я, и, вправду, люблю его…только по-своему? Вот уж, поистине, женщина - изменчивая птица-феникс, до конца не познавшая себя, – вчера я была ещё никто, пепел, его нелюбимая жена, а сегодня, благодаря Грэгу, царица его любви…» – С этой благодатной мыслью своей значимости я уснула.
Где-то на пути между Санкт-Петербургом и Сочи
Глава двести тридцатая
Поцелуй в тоннеле
В конце концов, мы поехали в Сочи…все вместе.
Для поездки мы наняли два купе. Алекс с Володькой и Грэгом – в одном, а я с дочерьми расположилась в соседнем.. Как это обычно бывает, перед отдыхом настроение у всех было приподнятым.
Дочери уже давно спали. Подперев подбородок руками, я сидела перед окном и смотрела на пролетающие мимо деревья и огни полустанков. «Какая же ты большая Россия!» - думала я. – «Мы едем и едем, а ты всё не кончаешься и не кончаешься…И за два дня не объехать твои с севера на юг бескрайние просторы! Как я когда-то могла променять это необъятное пространство Земли, на крохотный аппендикс Флориды – ничтожный лоскуток болотистой, никуда не годной, заболоченной земли, затерянный где-то в Океане, лоскуток, истерзанный дорогами да электросетями в душных закоулках болот и зарослей непроходимых лесных чащ?! Как я могла согласиться на такую неравную мену?!»
Уже под Тверью, утомленная единообразными пейзажами Великой Русской Равнины я стала задрёмывать. Меня терзал только один червячок – не заклюют ли там мои пацаны Грэга. Накинув халат, я поспешила в соседнее купе.
Грэг, обычно страдавший бессонницей, уже спал, преспокойно устроившись на верхней полке. Его торчащая из-под одеяла лысина отражала пробегающие огни станций и бесчисленных полустанков. Сын тоже спал. Не спал только один Алекс. Он, как и я, подперев свои бесчисленные подбородочки ладонями, любовался на угасавший пейзаж заката.
-Ну что, не спиться, Алекс?
-А, это ты, проходи, - с явным безразличием произнёс Алекс, не отрываясь от окна.
-Вот, пришла проведать, не обижаете ли вы тут с Володькой моего Грэга.
-Что ему сделается, твоему Каторжному, нажрался себе клубничной наливки с пирогами и спит, как жмурик в морге ещё с Бологого.
Я подошла к спящему Грэгу и, замерев, прислушалась к его дыханию, – он спал. Лишь легкий ветерок из форточки обдувал пушок оставшихся волос. «Как бы не надуло его лысинку. Ведь мой южный фрукт Грэг такой чувствительный к простудам». Повиснув обеими руками на ручке форточки, я попыталась закрыть. Заело. Почему в наших вагонах поездов, даже повышенной комфортности, всегда заедает форточки? Что это? Русская традиция? Или самая элементарная русская лень починить что-либо надежно, раз и навсегда.
-Дай я, - раздраженно отозвался Алекс. Хлоп –русский богатырь Алекс захлопнул одним ударом. Вот оно, что значит настоящий мужик!
Я заботливо поправила одеяло на Грэге, я на всякий случай установила ограничители, чтобы мой и без того многостардальный Грэг не свалился с полки.
– Что, заботишься о своем Каторжном? – с елейной вкрадчивостью спросил вреднюга Алекс. – Ха-ха-ха! Не бойсь, не упадёт твой флоридский апельсин, он к нарам привычный…- Услышав эти обидные про Грэга слова, я злобно замахала на Алекса рукой, чтобы он заткнулся, потому что Грэг уже спал. Но вместо этого, оглаживая окладистую бороду, Алекс только противно хихикал, довольный своей неуместной шуткой.
Мы сидели молча. Наконец, солнце уже совсем зашло, и стало совсем темно, невесло и жутко. Смотреть в черный провал окна было уже бессмысленно, и, свернувшись в теплый клубок возле теплого и мягкого живота Алекса, я заснула под мерное укачивание поезда. Вы никогда не замечали, как хорошо спиться в поездах! Ту-ту, ту-ту, ту-ту, ту-ту – и ты уже вобъятиях песочного человечка.
Я даже и не заметила, как Алекс уложил меня на свое место и накрыл одеялом. Сидя задумавшись, он ещё долго смотрел в темную пустоту окна на пролетавшие мимо огни полустанков и городов, но и его глаза стали слипаться от сонной усталости. Наконец, кряхтя, как старик, матеря и проклиная всё на свете, он кое-как взобрался на верхнюю полку, взвалил свое грузное тело, так что под его тяжестью полка жалобно заскрипела, и вскоре заснул прямо без белья на пыльном дорожном матрасе.
А поезд всё шёл и шёл, отмеривая бесчисленные Российские вёрсты.
-А вот и мама проснулась, - услышала я сквозь полусон тоненький голосок Ксюши. Я открыла глаза – был уже день, и слепящее солнце било в глаза. Постепенно заспанные слипшиеся глаза начали различать предметы. Все мои уже давно встали и теперь с удовольствием завтракали в одном купе. Ксюша и Володя сидели возле меня за столиком и уже с удовольствием поглощали быстрорастворимую лапшу - китайскую гадость, которая нигде не естся с таким удовольствием, как в грязных купе поездов, где зачастую негде даже помыть руки. Грэг, словно тот опоссум, держась одной рукой за перекладину, свисал с верхней полки, и с удовольствием уплетая жирную, куриную ножку, при этом с присущей ему весёлостью флоридца травил байки о том, что куриное мясо собственно мало чем отличается от мяса молодых аллигаторов, чем очень портил аппетит Алексу, который от злости надулся, словно большой нахохленный голубь. Руби сидела рядом с ним и то и дело ни с того ни с сего начинала гоготать своим грубым девичьем смехом, словно понимала о чём по-русски говорит жующий Грэг.
-Вставай, пожарник! – буркнул на меня Алекс.
Я не охотно встала и, вороша, примятые ото сна волосы взглянула в окно. Что –то изменилось, чего я сразу не могла понять. Что же это? Конечно свет! Солнце светило по-другому! Ярко, назойливо, резко..по-южному…
Хмурые северные леса с их рассеянным полумраком тусклого дождливого лета расступились, открыв путь бесконечным просторам причерноморских степей. Я как будто попала в другой мир. Везде куда ни кинешь взгляд – бескрайние поля жёлтых подсолнухов. Убранная пшеница своими золотистыми рулетиками стожков напоминала о себе ворохами золотистой соломы. Кажется, что какой-то невидимый пахарь засеял эти необъятные просторы земли, потому что жилища попадались крайне редко. Вот он рай! Рай без людей, суетливых, душных и грязных, воссозданный исключительно невидимыми ангелами.
Сейчас же я поняла и другое: оказывается степь – это не плоская бесконечная равнина. Она словно бескрайнее море перетекает гигантскими волнами холмов и мрачных скифских курганов, хранящих тысячелетние тайны древних воинственных кочевников. Сколько же ещё неоткрытого хранят в себе эти древние насыпи – могилы, словно насыпанные руками огромных великанов! Что это были за люди, которых похоронили с подобными почестями. Великие люди – великие воины степей! Сколько же тысяч ничтожных сил двуногих козявок, чтобы засыпать подобный курган?
Чем больше я думала о древних воинах, лежащих в курганах, тем больше отдалялась от реальности.
- Горячий чай, кофе! Не желаете горячего кофе?! – Громкие крики разносчика горячих напитков вывели меня из штопора, и я проснулась…снова. Мне почему-то сразу вспомнился кофе моей американской свекрови. Какой это был замечательный кофе! Да разве ж можно когда-нибудь забыть кофе миссис Бинкерс! Она хоть и законченная стерва, но, что правда, то правда: кофе во всей Флориде умела заваривать только она! С улыбкой вспоминая об этом, мне действительно захотелось кофе!
-Стойте! Пять кофе, пожалуйста! - сама не зная зачем, крикнула я.
-Помои! – решительно заявил Грэг, отхлебывая из дребезжащего в подстаканнике стакана желтовато- коричневую жижицу, называемую тут «кофе». – Вот во Флориде я пил настоящее кофе, - начал свой новый, но до боли избивший мои уши рассказ Грэг. – Его готовила моя матушка…-Я схватилась за лоб и безжизненно опустила руку…
Вскоре появились первые горы. Это были скорее не горы, а предгорья – полу переходное состояние от степных холмов к горам Кавказа. Здесь было как-то сухо и безжизненно, лишь густой колючий кустарник покрывал каменные холмы и песчаные отроги. Лавируя между горами, поезд стал петлять. Здесь было всё как-то зыбко и непрочно, казалось, что поезд вот-вот накренит в бок, и мы опрокинемся, так прямо со всем своим скарбом свалимся в каменистый отрог. Было ощущение, что рельсы повисли на краю холма. Но вот поезд, сделав очередной крюк, неожиданно врывается в черную пасть туннеля. Нас будто внезапно ослепили.
Слышатся восторженные восклицания детей. От внезапной темноты, накрывшей нас, всем страшно и весело. Почему-то хочется смеяться и непременно визжать от восторга! Если бы я сейчас была ребенком, то так и делала, но я старуха…
Вдруг, Алекс почувствовал, как чьи-то влажные и теплые губы прикоснулись к его губам. Он явственно почувствовал ароматное дыхание клубники. Алекс был ошеломлен этим внезапным клубничным поцелуем. Он застыл, словно статуя, не смея пошевельнуться. Пространство внезапно осветилась, и всё вроде бы было по-прежнему. «Неужели, это её поцелуй?» - подумал про себя Алекс. –«Но нет, она всё ещё лежала там же, лениво положив голову на согнутые локти поднятых над головой рук. Из-за своего маленького роста она не могла перетянуться через столик, даже если бы захотела. К тому же плотный частокол из спин Володи и Ксюши препятствовал ей в этом. Что за бред, должно быть в темноте мне всё это показалось…».
Вдруг, он почувствовал чей-то упорный долгий взгляд и услышал легкое хихиканье прямо у себя за спиной. Алекс повернул голову – прямо перед ним сидела Руби. Заложив язычок между зубами, она демонстративно разжевывала большую клубничину из наливки, ловко играя с сухим пестиком между зубами, при этом, не отрываясь, смотря на него своими прекрасными насмешливыми глазами пронырливой бестии. Алексу стало не по себе от этой выходки падчерицы.
Да, у неё были её глаза, - глаза его жены. Только ВЗГЛЯД –ВЗГЛЯД этих до последней капли похожих глаз был совершенно другим. Вместо потупленного взгляда затравленного зверька, попавшего в ловушку, тяжелого недоверчивого взгляда вечно набученного подростка, на него смотрели глаза уверенной в своей красоте взрослой женщины – прекрасной Елены!
От волнения Алекс дрожащими руками поднёс горячий стакан кофе ко рту, когда темнота снова ослепила его. Он попытался нащупать столик, чтобы поставить стакан обратно, когда почувствовал её руки у себя на ширинке. Алекс вздрогнул, как от прикосновения оголенного провода с током, и пролил огненный кофе себе на колени. Послышался нечеловеческий вопль ошпаренного Алекса, поезд выскочил из туннеля, и свет ворвался во мрак купе.
-Что случилось, Алекс?! – испугалась я. Тот был красный, как вареный кальмар, и с ужасом и непониманием бросал взгляд то на меня, то на Руби. Я увидела остатки кофе на его брюках и поняла, что он ошпарился.
- Я выйду немного проветриться, - еле промямлил обливавшийся испаринойнесчастный Алекс, поставленный в столь неловкое положение. В этот момент, Руби, сидевшая рядом с ним, вдруг, разразилась приступом дикого дурацкого смеха.
-Руби! – прикрикнула я на дочь, но её смех стал ещё громче. По-видимому, злой девчонке было забавно, что её ненавистный отчим так глупо ошпарил себя кофе.
Я хотела было заругаться на Руби, но тут огромные холмы расступилась, и открылось оно – море. Ярко синяя безбрежная морская даль, переливаясь на солнце, играла всеми цветами бриллиантового отблеска воды.
Тупасе. Здесь море делает невероятный изгиб, ударяясь в грубый каменистый мол из гигантских волнорезов, словно наваленных сюда сказочными великанами. Здесь море нечисто и имеет цвет того самого быстрорастворимого кофе, что только что принесли нам. Здесь суетно и душно в городском столпотворении купающихся и загорающих людей. А дальше – километры совершенно пустых «диких» пляжей.
Зажатые между грязной железной дорогой и тоненькой полоской пляжа, раскинули свои палатки «дикие» туристы. Они жарят шашлыки, танцуют под зажигательную музыку латино, купаются в море и чувствуют себя здесь вполне беззаботно и независимо. Это настоящие последние романтики неромантичного двадцать первого века.
Километры веселья и беззаботной праздной жизни. Здесь люди, словно повинуясь яркому солнцу и нежному морю, становятся другими – лучшими…
Как хотелось мне, плюнув на всё, вырваться на ближайшей остановке из душного надоедливого поезда и присоединиться к их веселой молодежной компании «диких» туристов, но, увы, я уже слишком стара для подобных «подвигов», к тому же я была не одна, а с семьей, и нас уже ждал «все включено» оплаченный отдых в роскошном санатории. О, если бы не это…Если бы не это – ничто не остановило мою порывистую русскую душу.
-Не переживай, скоро приедем, - видя мои томительные мучения, успокоил меня Алекс.
Зажатые между величественными, покрытыми лесом горами, которые становились все больше и больше и узкой кромкой пляжа, мы продвигались все дальше и дальше к Адлеру.
Вот, наконец -то, и маленький уютный и скромный городок Лоо, верный предтеча столицы курортов Сочи, а сразу за ним врывается сам блистательный Сочи. Алекс и Грэг торопливо собирают вещи. Общая нетерпеливая суета нарастает. Не смотря на то, что Сочи – столица курортов, стоянка всего десять минут, а надо ещё успеть сдать белье кондуктору. И вот он - Сочи – всероссийский город-курорт распахнул для нас свой аккуратный белоснежный вокзал. Мы на месте…
Россия, Краснодарский край, Сочи
Глава двести тридцать первая
Дельфин-кулинар или Утомленная солнцем 2
Сочи. Городской пляж. Сколько же тут народу! О, как бы охотно променяла сейчас это суетливое и шумное столпотворение народа, на тихий и дикий пляж какого-нибудь забытого богом побережья Коста -Рики. Но мы отдыхаем в Центральном Санатории Сочи, расположенном в самом центре города. Так захотела Руби. Как говориться: «Кто платит, тот заказывает «музыку». А молодость всегда так легко покупается на роскошь.
Здесь легко затеряться, и, мы, держась за руки, словно жутковатые Брейгелевские слепцы*, пробираемся поближе к берегу. С трудом отыскивая свободное место, мы всем табором располагаемся у самой кромки воды, рискуя замочить о прибойную волну свои гостиничные полосатые полотенца.
С легкой небрежностью скинув пёстрый крепдешиновый халатик-парео, Руби оказывается в соблазнительно алом купальнике с тонкими полосками ниточных стрингов. Слышно восхищенное причмокивание языками, и десятки мужских голов в одно мгновение оборачиваются в нашу сторону. Улыбаясь яркому солнцу, словно сама созданная для пляжного соблазнения загорелая красавица Руби, в своем чересчур «бесстыжем» купальнике, будто нарочно демонстрирует себя «публике». Мне всё это страшно не нравится, и, схватив свой шелковый пляжный платок, я обвязываю её бедра.
-Мам, может, ты мне предложишь надеть паранджу? – отбрасывая платок, презрительно фыркает она мне в лицо. Сбрасывая мои целомудренные подвязки, взбивая пену ногами, она, смеясь, бежит в море.
-Руби, дочка, стой! Подожди! – но она не слушает меня, а, мощно загребая руками, продолжает уверенно плыть прямо в открытое море. Конечно, как же я забыла, Руби великолепная пловчиха, ещё в грудном возрасте на побережье Пунте- де- Кольетта она научилась плавать прежде, чем сделала свой первый шаг, но мне, как матери, все-таки волнительно за неё. Я мечусь в своём долгополом подмокшем халате по каменистому берегу, безжалостно сбивая ступни о жесткие камни. – Руби!!! Дочка!!! Возвращайся обратно!!! – срывая голос, кричу я ей.
-Е-ге-ге-е-е-е-й! – кричит она мне в ответ и, опираясь на алый буёк, машет рукой.
-Вот несносная девчонка! Нет на неё никаой управы!
-А ты не беспокойся за неё - ей там хорошо, - нудно объясняет мне в ухо Алекс, - и плевала она на твои волнения.
-Тебе хорошо говорить «не беспокойся», она же не твоя дочь! – срываюсь я на Алекса, чуть не колотя его кулаками в лицо.– Руби!!! Руби!!! – Народ в ужасе отскакивает от меня, как от сумасшедшей, думая, что я приказываю кого-то рубить. Но мне не до кого –либо, когда моя дочь, быть может, в этот самый момент погибает! С наглой бесцеремонностью я вырываю из рук у какого-то парня его подзорную трубу и впиваюсь взглядом в сторону моря. Из подзорной трубы её красный купальник виден, как на ладони. Вот она уже заплыла за буёк и перевернувшись на спину, как ни в чем не бывало продолжает плыть дальше, лениво загребая руками. Спасательный катер тут как тут. Он начинает вертеться возле Руби, приказывая ей остановиться, но гордая красавица в алом купальнике и не думает подчиняться. Вдруг, она нырнула под воду и … исчезла…прямо под винтом работающего катера.
Вдруг, она нырнула под воду и … исчезла…прямо под винтом работающего катера.
- А-а-ай!!! Убилась!!! - послышался звонкий визг какой-то женщины.
Моё сердце упало. Схватившись за голову, я закрыла глаза, чтобы не видеть страшной гибели дочери под винтом работающего катера. В ту же секунду я почувствовала, как теряю сознание.
-Нет, же нет, смотрите, плывет! – закричал в ответ Володька. –Точно плывёт!
Мои похолодевшие от ужаса руки автоматически поднесли подзорную трубу к глазу. Слава богу, вот же она! Плывет к берегу! Её красный купальник уже далеко от катера. Вот хулиганка! Ну, и получит же она у меня, когда вернётся!
-Ой, как славно искупалась! А вы чего стоите, как истуканы с острова Пасхи! Идите купаться, вода такая чудная! Надо же, сама держит на плаву! – обратилась она к побледневшей группе статуеподобных людей, неподвижно стоящей возле берега, в которых теперь едва можно было узнать нас.
-Руби, – начала я, но почувствовала, что от пережитого страха потеряла дар речи. Вместо слов, я только стояла возле Руби и бессмысленно трясла указательным пальцем перед самым её носом. Наверное, в тот момент я выглядела смешно, но вы поймете меня, если вы сами мать.
-Что мам?! – весело спросила она. На её весёлом улыбающемся мокром лице переливались капельки воды. Мне как-то расхотелось отсчитывать её за непослушание, и я просто тихо сказала:
-Больше не заплывай так далеко, ладно? Мама очень волновалась за тебя, что ты утонешь?
-Я и утону? – фыркнула со смеха Руби. –Ну, ты и придумаешь тоже, мамми? – горделиво засмеялась она, словно только что ничего не произошло.
-Руби!
-Хорошо, хорошо, хорошо, если тебя это таг гнобит, мамочка, я больше не буду так далеко заплывать, - презрительно «утешила» она меня, и, ложась на топчан, подставила и так шоколадную от флоридского загара спину уже Черноморскому солнышку. Я всё-таки накинула на её слишком уж соблазнительные бедра мой платок и пошла купаться.
За все годы, проведенные в холодном Питерском заточении привычной совковой каторги, я почти разучилась плавать, а болезнь и ампутация груди сделали меня вовсе жалким инвалидом, почти не владеющим своей левой рукой, так что теперь я боялась даже заходить в воду. Я знала - если волна собьет меня на глубине, то я уже не выплыву, потому что не смогу больше подняться самостоятельно. В своей глухой черной сорочке, предохраняющей чувствительный протез от солнечных лучей, я стояла у берега по колено в воде и грустно смотрела, как весело Алекс резвится с детьми.
-А ты чего не идешь купаться? – весело спросил меня Грэг, чем сразу же очень раздражил меня. После всех передряг с «рекордными» заплывами Руби, я как –то совсем забыла о Грэге, как будто его и вовсе не существовало, и теперь очень удивилась, увидев его в одних больших семейных трусах с трогательными красными сердечками, под которыми было написано «HAVE FUN». Сам тощенький Грэг как будто вырастал из своих огромных не по размеру штанов, которые ему конечно « по доброй дружбе» ради смеха одолжил Алекс.
Не удержавшись от смешно-трогательного вида Грэга, я улыбнулась, и мне сразу же стало как-то весело и легко.
– Ну, идем же! – крикнул Грэг, и, держась за его руку, я пошла, и то и дело спотыкаясь и сбивая пальцы о подводные голыши. – А в Клин Воте сейчас мягонький песочек! – вздыхая, заметил Грэг.
-Клин Воте больше не существует, - грустно поправила я его. – Теперь там только один «песочек».
Больше мы не думали о грустном. Зайдя в воду по грудь, мы, совершенно потеряли реальность, и теперь воображали себя юными молодоженами на берегах Мексиканского Залива, где когда-то судьбою нам довелось провести самые счастливые дни нашего медового месяца…Разве что вода была намного солонее, да под ногами, вместо мягкого песка была жесткая галька. Но какая в том была разница! Мы словно забыли, кто мы есть, где мы, и что нам пришлось пережить за свою долгую тяжёлую жизнь. Уже не юные любовники, мы снова обнимали влажные тела друг друга и снова целовали влажные соленые губы, погружаясь в мутные от песка волны, которые скрывали наши поцелуи.
Вдруг, Грэг, рванулся из моих объятий и закричал по-английски:
-Акула!
-Где акула? Какая акула?! – удивилась я, увлекаемая бегущим Грэгом за руку на берег, потому что знала, что в Черном Море не водится никаких акул. Действительно, позади себя я увидела торчащие из воды плавники. Только это была не акула, а дельфин – афалин, приплывший к берегу.
-Дельфин! Смотрите дельфин! – послышались удивленные и радостные возгласы отдыхающих.
Защелкали затворы фотоаппаратов. Но дельфина, похоже, мало волновало присутствие такого количества людей. Он приплыл сюда по своим делам. Взвившись из воды всей мощью своего плотного резинового тела, он высоко подбросил огромную рыбину над головой и, ловко схватив её за самый кончик хвоста, со всей силы ударил её о каменный пирс. Бах! – и рыба была мертва. Признаться, я за всю жизнь не видела ни такой огромной рыбины, ни такого смышленого дельфина, который вытворял бы подобное со своей добычей. Снова: «Бах!». Ловко орудуя проворным телом, дельфин дубасил огромную рыбину о пирс, словно заправский кулинар, что отбивал жесткое мясо бифштекса своим кухонным топориком.
Взвившись из воды всей мощью своего плотного резинового тела, он высоко подбросил огромную рыбину над головой и, ловко схватив её за самый кончик хвоста, со всей силы ударил её о каменный пирс.
Мы с Грэгом стояли по колено в воде и, словно завороженные, следили за действием дельфина - кулинара.
Теперь дельфину оставалось только одно – съесть своё честно заработанное и приготовленное «рыбное блюдо», но, даже и он, со своей широкой зубастой пастью, не мог проглотить такой огромной рыбины целиком, потому что горло дельфина, несмотря на его широкую пасть, довольно узкое. Вскоре к нему подоспела «подмога» - это были несколько дельфинов размером поменьше, очевидно, его «семья». Играя и отнимая друг у друга рыбину, дельфины, словно стадо пираний, разрывали её на мелкие кусочки, и тут же с аппетитом съедали их. Вскоре от огромной кефалины осталось только одно блестящее конфетти чешуи, которое плавало на поверхности волн. Брызнув на прощание фонтаном из дыхательных отверстий, дельфины, как ни в чём ни бывало, гуськом удалились в море, оставив за собой лишь рыбный мусор.
-Да! – воскликнул пораженный Грэг, все ещё до конца не верив в произошедшее.
-Нам пора собираться, Грэг.
-Собираться. Зачем?
-Будет шторм. Морские свиньи никогда не обманывают.
-Морские свиньи?
-Да, так на Черном Море местные жители называют дельфинов –афалинов. Если афалина идет к берегу кормиться, то, наверняка, будет шторм. Эта верная примета. Взгляни, Грэг! – я указала туда, где из-за горизонта поднималась зловещая свинцовая туча.
-Но почему они подходят к берегу перед штормом? – спросил удивленный Грэг.
-Рыба подходит к берегу, за ней и дельфины. Дело в том, что перед грозой давление резко снижается, и вся рыба сама идет к берегу. Так что, запомни, Грэг, если ты хочешь иметь приличную рыбалку, то всегда лови рыбу перед грозой – в долгу не останешься.
-Кому уж как не мне, аборигену Флориды, не знать этого, - засмеялся довольный моей эрудицией Грэг, – во Флориде я ещё мальчишкой хорошо запомнил эту истину. Своего первого марлине* я вытащил ещё в пять лет, и было это как раз перед грозой…Помнится, славная тогда была рыбалка. Все влиятельные люди Флориды собрались тогда на «Жемчужине», чтобы поймать своего марлине, и я был первым, кому это сразу же удалось.
-Ну, уж, врать, Грэг, - осекла я его. – Марлине самая сильная и выносливая из рыб, одним рывком она с легкостью может сбить с ног даже самого крепкого мужчину, а пятилетнего ребёнка наверняка утянет в воду, не говоря уж о таком...
-Ты хочешь сказать дохлом, как я, - обиделся Грэг. – Шедушном? Ты хочешь сказать, что я вру? – с мальчишеским максимализмом, взвился обиженный Грэг, от волнения коверкая сложные для него русские слова. – Но ведь ты же помнишь, как на яхте я саморучно убил акулу!
-Едва не погибнув сам. Нет, милый, ты не врёшь, а приукрашиваешь свой рассказ, - снисходительно погладила я Грэга по лысой головушке..
-Приукрашивать – это хорошо. Приукрашивать –не врать. Уф, и красивая же тогда была рыбалка! Огромные окровавленные марлине плюхались на палубу один за одним, и наши слуги только успевали добивать их гарпунами!
-Грэг, про слуг ты расскажешь потом, а сейчас нам нужно убираться отсюда! Буря не станет ждать нас!
Я уже стала собирать вещи, когда услышала пронзительный визг Руби, густо удобренный отборными английскими матами Это шалопай Володька вылил на разгоряченную солнцем Руби целое ведёрко холодной воды. Руби вскочила и погналась за ним. Вдруг, Володька остановился и замахнулся на Руби кулаком.
-Вова, нет! –крикнула я.
В следующую секунду я только увидела, как Володька, грубо оттолкнув от себя сестру, зло прошипел:
-Американская сука!
-Зачем ты так с ней, ведь она твоя сестра?! – схватив сына за руку, сквозь слезы спросила я.
-Она знает! - сердито бросил мне надувшийся Володька, злобно косясь в сторону сестры.
-О чем это ты?! - Не говоря ни слова, сын только грубо рванул руку из моей руки и пошёл проч.
Я уходила с пляжа расстроенной. Я не понимала причину Володькиной ненависти к родной сестре. Я видела, как в следующую секунду брат и сестра готовы были перегрызть друг другу горло, и если бы я не остановила их, то это бы произошло, однако, я никак не могла взять в толк почему. Что это? Подростковая ревность к материнской любви? Но ведь Володя очень нежно относился к своей младшей сестре Ксюше, хотя я никогда не скрывала, что она ему не родная сестра. Может, видя мою особую любовь и внимание к Руби, как к потерянной и вновь обретённой блудной дочери, он просто ревнует ко мне, ведь для моих младших детей иностранка Руби так и останется чужачкой.
Кто мог догадываться тогда, что вся причина вспышки вражды к сестре не в моей безмерной любви к когда-то потерянной дочери, а в ревности к отцу.
Поглощённая купанием с Грэгом, проделками дельфина - кулинара, расправляющегося со здоровенной рыбиной и баснями Грэга о том, как окровавленные марлине штабелями валились на палубу, я даже не замечала, что творится вокруг. А дело было в следующем: пока все женщины пытались поймать лучший кадр дельфина, соответственно все мужчины пляжа, воспользовавшись отлучкой внимания своих женщин, дружно обратили свои голодные взгляды на белокурую прелестницу в ярко-алом купальнике, развалившуюся на топчане в самой фривольной позе. Уж больно вызывающим был её купальник, который виден издалека, как алое пламя разврата красных фонарей, уж очень аппетитно сочетались её тоненькие стринги, красиво облегающие её молодые литые бёдра с дорогой соломенной панамой, украшенной прелестной бутоньеркой из алых роз, которые Руби специально сорвала с городской клумбы Сочинского парка «Ривьера» для своей замечательной шляпки, (и за которую нам с Грэгом потом пришлось платить немаленький штраф).
Руби нравилось подобное «внимание» самцов. Но суть дела была не в этом. Не ради восхищенных взглядов голодных до пляжных красоток кавказских джигитов она так изысканно одевалась перед выходом на пляж. Ей нужно было внимание только одного мужчины – её отчима.
Дело в том, что с первого момента знакомства, она сразу поняла, как может влиять на отчима, которого она с первой же секунды возненавидела лютой ненавистью. Ведь ради него мать когда-то ребёнком бросила её на произвол судьбы. Желание унизить его, показать ему самому его слабое, низменное мужское естество, было главным желанием молодой девушки, пусть даже оно будет стоить ей чести. Это была месть на грани самомазахизма, на грани безумия и саморазрушения, но она твердо решила тайно затащить отчима в постель, быть может, тогда он возненавидит их обоих с матерью, сбежит от позора, тогда мать будет принадлежать ей, только ей, и никакому другому хозяину. (Что касается старины Грэга, она воспринимала его скорее, как приживалку).
Алекс долго сопротивлялся, заставляя себя не обращать внимания на выходки падчерицы, которая задевала его постоянно, но с каждым днем они становились все наглее и развязнее. Всё сильнее мучили его.
Дело зашло до того, что как –то раз, когда меня, как нарочно, не было в номере, она застала отчима голым в душе, где он каждое утро умывался с головой, фыркая, словно огромный толстый морж, и тут же решила воспользоваться «моментом».
Ничего не подозревающий Алекс даже не увидел, как в открытую дверь тихо вошел ещё кто-то (по стариковской привычке Алекс забыл запереть дверь на щеколду).
Принимая прохладный душ, он, вдруг, явственно ощутил, как чьи-то теплые руки нежно обняли его за плечи. Сначала он подумал, что это его жена, но тут почувствовал, как длинные мокрые волосы упали ему на грудь. Алекс с болью открыл мыльные глаза, и с ужасом увидел свою падчерицу Руби. Она была совершенно голой! Она стояла прямо перед ним! Он вздрогнул, хотел что-то сказать, но девушка впилась в него пухлыми сладострастными губами. Алекс почувствовал, как её колкие твердые соски уперлись ему в грудь. Он слышал её горячее возбужденное дыхание, похожее на стон, чувствовал рядом с собой её молодое упругое тело, соблазнительно прижимавшееся к нему. Его голова закружилась, он больше не мог совладать с собой и словно по инерции стал яростно ласкать её губами.
В какой-то момент проблеск сознания ударил в его голову, он изо всей силы хлестнул Руби ладонью в лицо, с силой впечатав негодную девчонку в стенку душа, да так, что, поскользнувшись на мыльной пене, Руби упала на задницу. Схватив полотенце, раскрасневшийся Алекс выскочил вон.
Алекс, тяжело дыша, стирал пот с лица. Он был растерян и подавлен. На грани инсульта. Его толстое лицо было красным, как вареный куок мяса. «Хорошо, что никто не увидел этой сцены», - подумал он с облегчением. Проклятие, он даже не мог серьезно поговорить со своей падчерицей, чтобы вразумить её, ведь он толком не знал английского. Зачем? Зачем она так подло и грязно поступает с ним? Что он ей сделал дурного? Разве он приставал, наоборот, он даже боялся её – прежде всего её сногшибательной красоты! Если бы он не удержался, и между ними произошло ЭТО, то он не мог бы простить себе никогда! Как бы он смел смотреть в глаза собственной жене, зная, что имел её собственную дочь, ЕГО ДОЧЬ? Как смог бы жить дальше с этим несмываемым позором? Переспать с собственной дочерью, совершить самый тяжкий и низкий грех инцеста, он не вынес бы этого позора и наложил бы на себя руки…
Невозмутимая Руби, словно ничего не произошло, вышла из душа лишь легкий кровоподтёк на губах говорил о тяжелой руке отчима.
Увы, надежды Алекса, на то, что никто не узнает о сцене, произошедшей в душе, не оправдалась. В душе был и третий человек – его сын. Полусонный Володька тоже случайно забрел в душ, перепутав двери с туалетом. Он видел, как отец ласкает его сестру, как стоя обнаженными, они целовались. Он хотел, было, броситься на них, чтобы в ту же секунду разорвать обоих преступников, но в его голове созрел более чудовищный план, чем убийство отца и сестры, – пусть будет, что будет, ведь он может использовать эту связь в своих корыстных целях. Если в этой жизни все так грязно и мерзко, почему он должен поступать честней.
«Ну, ничего, мужик, терпи, терпи…», - ломая пальцы, уговаривал себя Володька. –«Теперь-то эта сучка в моих руках. Моей богатенькой американской сестричке придется раскошелиться на кругленькую сумму за моё молчание».
Он не видел, что произошло потом. Нервы подростка не выдержали. Чтобы не смотреть на них, Володька убежал обратно в постель и притворился спящим. Через щелочку полуоткрытого глаза он видел только, как из душа выбежал раскрасневшийся мыльный отец, а за ним, держась за разбитую губу, вышла Руби.
Володька не сомневался, что между ними была связь. Кто был виновником – гадать не приходилось, конечно же, его новая сестра, ведь он давно заметил, как эта проклятая американская сучка, потеряв всякий стыд, ухлестывала за его отцом. Не его ли, собственного брата, она пыталась соблазнить в отеле, что ж говорить об отце… «Грязная дрянь, ну погоди, ты получишь у меня за все!»
Теперь мы знаем причину той враждебной сцены, что произошла на пляже между братом и сестрой. Но и эта отвратительная сцена не была последней. В тот же вечер Володька подошел к Руби с карманным переводчиком. Нужно было поставить точку в этом безобразном деле. Точку, выгодную только для него.
Руби, как раз, на ночь глядя, как обычно листала большой глянцевый журнал, когда Володька плюхнул ей под нос здоровенный тяжелый строительный каталог.
-На, смотри лучше это, дрянь!
Поначалу Руби ничего не поняла, она только хлопала на брата своими злющими, огромными, как у совы, глазами.
-Не сверкай зенками, сестричка. Смотри сюда, - он указал пальцем на схему роскошной трехкомнатной квартиры. – Квартира, - наконец, выдавил он по-английски.
-Я вижу, что квартира, - рассердилась Руби.
-Моя квартира. Ты понимаешь меня, сучка! Моя квартира! – Володька говорил с сестрой как с глухонемой, обильно приправляя слова жестами рук, что очень бесило Руби.
-Я поняла, твоя квартира! Твоя! Но что ты от меня хочешь? Што нато? – громко спросила она уже по-русски, мучительно выламывая язык.
-Ты видишь эти цифры внизу?
-Што нато?
-Ты видишь номер? – вместо «сумма» Володька выдавил из переводчика «номер». –Но-ме-р..
-Какой к черту номер? Пошел вон! Убирайся, ублюдок!– Руби показалось, что брат стал домогаться её, и в ответ она стала яростно отталкивать брата локтями.
-Эта моя квартира!
-Што нато? Я позову сейчас маму. Ма!… - но Руби не успела позвать мать, когда брат зажал ей рот руками…
-Тихо ты, сестричка, разошлась. Я тебе, блин, так «хелпну»! Прежде, чем звать маменьку, выслушай меня. Так вот, я хочу, чтобы ты купила мне эту квартиру… купила мне эту квартиру, - произнёс он по слогам. - Ты поняла меня, американская кукла?
-Ты с ума сошел, братец! Видать, сегодня ты здорово перегрелся на солнышке, раз думаешь, что я собираюсь покупать тебе квартиру! - Руби демонстративно зевнула и повернулась на другой бок.
-Нет, послушай меня сестричка! - Володька со злости рванул Руби за волосы и притянул к своему лицу. –Твой папаша -губернатор Флориды! Ты –богатая девочка! Ты должна купить мне эту квартиру!
-А вот этого ты не хочешь, вместо своей квартиры, братишка? – со злости Руби ткнула средний палец в прямо в Володькину ноздрю.
-Вот сучка! – взвизгнул от боли Володька! - Но запомни, сестрица, если ты не купишь мне эту квартиру я расскажу матери, что было между тобой и моим отцом в душе?!
-Что ты сказал?!
-Ты поняла!
-ЧТО ТЫ СКАЗАЛ, УБЛЮДОК?! – загремела Руби.
-Я видел, как вы целовали друг друга в душе, - выпалил заготовленную фразу Володька. – Вы были голые…Если ты не купишь квартиру, мама узнает об этом…
Руби сразу как –то осела и схватилась за голову…
-Значит, ты меня поняла, сестренка?! Вот и хорошо, ведь я же знал, что ты у меня понятливая…
-У меня нет таких денег….-, выдохнула Руби.
-Я так и знал, - усмехаясь, всплеснул руками Володька. – У неё нет денег. Потрясающе, отец губернатор-миллиардер, ограбил пол-Америки на займах, а у неё, бедняжки, нет денег, даже чтобы купить квартиру для родного братца. Что ж, сестренка, другого выхода у меня нет, придется рассказать маме обо всем, что я видел в душе… Если до завтра ты ничего не решишь на счет моей квартиры – я иду к маме! Слышишь, рассказать ма-мм -и! – последнюю фразу по-английски он произнёс по слогам в самое ухо Руби.
-А как же мама, у неё слабое сердце, она не выдержит этой новости, она может умереть, - вцепилась в его рукав Руби.
-Что?!! Умереть, - усмехнулся Володька. – Ты ещё станешь пугать меня этим! Ха-ха-ха-ха! Да пойми ты, дура, моя мать и так больна - она всё равно скоро умрёт, не от этого, так от другого, папаша же мой- алкоголик, он в любой момент может сорваться, а мне надо думать о своем будущем, о своей семье. Так что извини, подруга. «Се ля ви», - как говорят французы. Ах да, забыл, ты же у нас не француженка. Как же это по-вашему? Я должен думать о своей семье, а мать больна – ей все равно когда умирать, - жуткой скороговоркой произнёс Володька.
-Какой же ты ублюдок!
-Так что решай, что - нибудь! Завтра будет уже поздно! Я пошел.
-Стой! – Володька повернулся. – Хорошо. Будь по-твоему. Я куплю тебе эту квартиру.
-Я рад, что между нами наконец установилось полное взаимопонимание. Как это по-вашему? О, консенсус?
-Консенсус, братишка. Только сейчас у меня нет с собой денег, - «дала пять» Руби, кусая губы.
-Естественно, когда приедем в Питер, мы сразу же отправимся в банк…
-Нет ты не понял, у меня нет денег…денег в России.
-Ты теперь втираешь мне о том, что твой богатый папаша вовсе не оставил тебе наследства?
-Нет, это не так.
-Так в чем же дело, сестренка?
-Мои депозиты лежат в швейцарских банках.
-Де…что? О чем ты говоришь? – непонимающе замотал головой Володька.
-Я должна ехать в Швейцарию, чтобы получить эти деньги! – закричала ему в ухо Руби.
-В Швейцарии? Твои деньги в Швейцарии?
-Да.
-Так ты хочешь свалить от нас в сытую Европу, сестренка?! Только не делай из меня дурака.
-Так или иначе, но деньги там! Понимаешь, там, в Швейцарии!
-Всё, мне надоели эти игры! Я иду к матери и расскажу ей, какая ты сука!
-Стой! – Руби опять схватила брата за рукав. – У меня есть план. Я поеду в Швейцарию с матерью и оттуда переведу тебе деньги на твой лицевой счёт. Согласен?
-Хорошо, пусть будет так, - буркнул Володька.
-Только это будет не так скоро, как ты думаешь, но поверь, другого выхода у меня нет.
-Только запомни, моя развеселая сестричка, не вздумай перехитрить меня, своего братца. Если будет надо, я тебя не то, что из Швейцарии, а из-под земли достану, - напоследок «для науки» Володька ещё раз больно рванул сестру за волосы.
Только спустя несколько дней Алекс сам рассказал мне о домогательствах Руби. Он долго не решался, но когда наш отдых подходил к концу, он затащил меня в бар, располагавшийся на первом этаже гостиницы, и, выпив преизрядную толику неразбавленного коньяка для храбрости, выдохнул и поведал мне всё, как оно было. Меня шокировало это известие. Признаться в первую секунду, я не хотела верить ему, верить в то, что это моя дочь способна НА ТАКОЕ, но сомневаться в словах Алекса не приходилось. Ведь Алекс никогда не врал, даже когда был пьян. Это было одна из его замечательных особенностей его простой мужицкой души.
-Пойми, я не в чем не виноват, это ОНА чуть было не изнасиловала меня в душе! - оправдывался пьяный Алекс, виновато тычась своим большим, дубовым лбом о край стола… - Пожалуйста, ты скажи ей, чтобы она так не…потому что я не могу…
-Ах, вот вы где?! А я искала вас по всему отелю, - вбежавшая запыхавшаяся Руби держала маленькую Ксюшу за руку. – Хороши, с утра и уже в баре, - засмеялась она. – А мы с Ксю уже собрались в бассейн немного искупаться напоследок. Ну, мы убегаем. Пока!
-Стой, Руби! - окрикнула я дочь. Дальше свидетелем сцены был только утренний сонный бармен, скучно протиравший и так безупречные бокалы, да маленькая умственно отсталая девочка Ксюша, которая ровным счетом ничего не поняла из того, что случилось, и отчего так поругались близкие ей люди. –Ты не хочешь мне что-то сказать?! – строго спросила я дочь. Руби окинула взглядом пустой бар и наткнулась на осуждающий взгляд отчима. Она поняла, что отчим только что все рассказал матери, и отпираться с её стороны теперь было бы бесполезно, но вместо того, чтобы честно признаться, мерзавка нагло крикнула мне в лицо:
-Нет!– и бросилась к двери.
-А, ну, вернись! – Мои грозный окрик матери произвели на неё впечатление. Она вздрогнула и остановилась, не смея двинуться дальше. Я видела, как ей было до ужаса стыдно за своё поведение, как покраснело её лицо, как от волнения тряслась её рука, сжимавшая руку сестры, но она стояла прямо передо мной гордая и непобедимая, как настоящая леди. – Ты не хочешь извиниться перед Алексеем Анатольевичем за свою выходку в душе? – растерянно спросила я, понижая голос. Руби перевела взгляд на уже потного от коньяка отчима, мне показалось, что в её взгляде сверкнуло брезгливый огонёк.
-За какую выходку? О чем ты говоришь, мамочка, я не понимаю? - пытаясь улыбаться, залепетала Руби.
-Нет, ты все прекрасно знаешь, о чем я говорю.
-Почему ты веришь ему?
-Он никогда не врет.
-А я значит по-твоему долбанная врушка. Пока, мамми! Счастливо провести день со своим долбанным русским алкоголиком, – Руби уже хотела уходить, но я снова схватила её за руку. Я не могла позволить ей подобной грубости с человеком, который был к тому старше её отца.
-Так ты не хочешь извиниться перед Алексеем Анатольевичем?
-Брось, Лилька, такие, как она, никогда не извиняются. Это настоящая английская леди. А леди не признают своих грехов! – уже пьяный Алекс задумчиво поднял вверх указательный палец.
-Погоди, Алекс, я сейчас сама поговорю с «моей леди». – Не помня себя, я схватила дочь за руку и потащила её в служебное помещение бара.
-Что будешь пороть? – засмеялся про себя Алекс. – Хе-хе! – крякнул он по- старчески. -Такую паву можно запороть и до смерти, но так и не заставить её извиниться, это уж не-е-е-е-т! Дудки! Л-е-е-д-и-и-и! Тут понимать надо! Наука! Си.. Как её, сихология! Вот!
Перепуганная Ксюша, слушая пьяные речи отца, только испуганно хлопала глазами. Хоть её мать никогда не поднимала на неё руку, но она знала, что у матери горячий характер. Когда мать выходила из себя, она уже не могла остановиться и часто прибегала к рукоприкладству. Она сама видела, как, однажды, за то, что брат без спросу взял последние деньги, мать в припадке ярости порола здоровенного Володьку её скакалкой, а если мать разозлить, она могла ударить, даже отца, особенно, когда тот бывал пьян. Отец снисходительно называл это «нервностью характера климактической женщины», но к его чести никогда не позволял себе дать сдачи своей «нервозной» жене, чтобы немного успокоить её, даже когда был пьян, разве что самыми гадкими словами…
После слов отца она не сомневалась, что мать будет пороть Руби за какой-то проступок, что она совершила против отца. Ей стало жалко новую сестру, которая единственная, кто относилась к ней как к равной, а не с унизительным снисхождением, с каким относятся к больному, умственно отсталому ребенку. За дверью послышались крики.
-Нет, мама, не надо, не бей её! Она хорошая девочка! – закричала Ксюша и бросилась к сестре на помощь.
Через секунду из дверей выскочила зареванная Руби. Тяжело дыша, она остановилась перед отчимом.
-Просите меня, пошалуста, Алекс…, - дальше она запнулась, не в силах выговорить ни имя, ни отчество своего отчима. Из её глаз хлынули слезы, и, закрыв лицо руками, она от стыда бросилась проч.
Так кончилась эта неприятная история. Вскоре все забылось, как забывается все неприятное. Я простила Руби её непристойное поведение с отчимом, как прощаешь своему неразумному ребенку все его шалости. Вот поезд уносит нас обратно в сырой, холодный Питер, и я была счастлива нашему возвращению домой.
Не бойтесь, несмотря на свой затянувшийся климакс, я не била Руби… да и скакалки у меня тогда не было под рукой. Я не тронула дочь и пальцем, потому что любила её, и буду любить всегда.
Россия, Псковская область, где-то между болотами Большие и Малые Мхи
Глава двести тридцать вторая
За клюквой
Ух, и «славно» же мы провели лето на юге. Признаться, я никогда не уставала так, как после этого «замечательного» отдыха в Сочи.
После жаркого мучительного юга «утомленная солнцем» ещё долго приходила в себя, наслаждаясь последними теплыми деньками скудного Питерского бабьего лета.
Осень наступила как-то сразу. Заморосили противные дожди, стало холодно и зябко, так что утренний туман продирал до кости своей сыростью. А потом снова потеплело. Сентябрьская листва подернулась золотом. Было ясно и свежо, душистый осенний воздух, пропитанный ароматами падающей листвы, приятно бодрил, вселяя надежду на будущее.
Как –то утром Алекс принёс весть, что, пока мы тут сидим сиднями, его сослуживец набрал несколько мешков клюквы. Это новость взволновала меня, как первых поселенцев Америки, взволновала бы новость об открытии нового месторождения золота на Клондайке. Я больше не находила себе покоя…Началась «клюквенная» лихорадка…
В конце концов, твердо было решено, – в следующую пятницу мы всей семьёй отправляемся за клюквой!
Грэг и Руби, никогда не видевшие таинственной для них ягоды-клюквы, которая россыпью растет прямо на болотных кочках, были заинтригованы как никогда раньше. По своей натуре заядлых авантюристов и путешественников, они никак не могли пропустить эту поездку, как выражался индеец-Грэг, на «дикие русские болота». Наши Флоридцы сами намеревались посмотреть на это северное чудо под названием «клюква».
Итак, поздно вечером наше Алое губернаторское «Ландо» выехало на поиски приключений в забытый богом уголок Псковской области, под самоговорящим болотным названием «Большие мхи». Уже к утру следующего дня мы планировали достичь заветного места нашего «ягодного Клондайка», где, по словам Алекса, находилась ягодная жила, и куда они в лучшие времена его нищего детства часто выезжали с его пропойцей матерью «на заработки», чтобы заработать ей на пару-тройку лишних бутылок выпивки.
Руби как настоящая леди восседала на переднем месте, рядом с водительским местом Алекса. На заднем же сиденье, «мелкий ряд», как сразу же смеясь окрестил нас Алекс, мы – оставшиеся члены семьи, едва втиснулись вчетвером. Мне даже, несмотря на свою больную ногу, пришлось посадить Ксюшу себе на колени, и, довольно большая девочка, стесняясь своего детского положения, сутулилась и старалась не смотреть никому в глаза. Сашка с ненавистью ощущал рядом с собой колючий, ерзающий зад Грэга. Отчим напоминал ему теперь маленького лысого бабуина, которому вечно не сидится смирно. Этот Грэг раздражал его быстрой жующей американской скороговоркой, которой он разговаривал с матерью, и из которой он никак не мог выделить и понять хотя бы единое слово. Ему постоянно казалось, что мать со своим любовником обсуждают его отца прямо за его спиной, от этой мысли Володьке становилось неимоверно противно на душе. Надувшись от злости, он смотрел на пробегавшие мимо ели и поля.
Дорога сначала была асфальтовой, и наш Ландо беспрепятственно летел по ночной трассе платного шоссе Санкт-Петербург - Москва. К счастью, нам не пришлось платить ещё и за дорогу, потому что после десяти вечера все платные шоссе негласно становятся бесплатными. Алекс правильно рассчитал время. Но ближе к ночи ситуация изменилась – мы свернули с федеральной трассы на обычную, и тут же ощутили все прелести «русских» дорог. Спортивный «Порш» трясло и швыряло во все стороны, так что пломбы грозили вывалится из наших зубов. Видимо, губернаторская машина совсем не предназначалась в качестве грибника-внедорожника для похода в лес.
Чтобы не разбить подвеску дорогого авто, мы ехали крайне медленно, пробираясь сквозь густую чащу заброшенных деревень. От пустоты безглазых заброшенных домов веяло кладбищем. Здесь было так пустынно и тихо, что было ощущение, что мы попали в фильм «Поворот не туда»*, и сердце сжималось от неясного ужаса предчувствия и какой-то неизведанной тоски запустения. Только изредка далекий собачий лай, говорил о том, что кое-где здесь ещё теплится жизнь, и живут люди.
Дальше пошло ещё хуже –незаметно мы съехали с шоссе и выехали на грунтовку. Если там, даже в пустующих деревнях ещё были какие –то признаки цивилизации, то здесь потянулись глухие леса. Каждую минуту, угрожая завязнуть в разбухший от дождя канаве, наш «Ландо» с огромным трудом пробирался по рыхлому песку грунтовки, и Алексу нужно было быть очень внимательным, чтобы в темноте не въехать в случайного лося или кабана, коих в этом запустении водилось немеренно.
Несмотря на все тяготы путешествия, нам было страшно и весело одновременно. Я весело болтала с Грэгом, а он ностальгировал по своей Флориде, наперебой рассказывая о том, как в юности он однажды заблудился в лесу, и ему пришлось выживать там несколько суток к ряду. Я, конечно же, не верила ему, приписывая это к очередным «охотничьим байкам» Грэга.
Тут я заметила, что бедный ребёнок у меня на коленях совсем измучился. Я достала одеяло из бардачка и завернула в него Ксюшу.
-Грэг ты не будешь против, если я положу Ксюшу тебе на колени? Пусть ребенок поспит.
-Конечно, конечно, - засуетился Грэг. Он достал подушку и положил под голову уже спящей Ксюши. – Какая миленькая малютка, - ответил он. – Жаль только, что она совсем не похожа на тебя, - вздохнув, добавил он.
-Конечно, не похожа, ведь она мне не родная, а приемная дочь. А ты разве ты этого не знал? Тринадцать лет тому назад, чтобы избавиться от своей новорожденной дочери, мать зарыла её в снег возле нашего дома, а мы с Алексом нашли и спасли малютку. – Грэг вытаращил на меня свои огромные удивленные глаза. –Тебя удивляет, что мы взяли приемного ребенка?
-Нет, но тринадцать лет? – Грэг непонимающе посмотрел на спящую девочку у себя на коленях. – Ты сказала тринадцать лет?, но … малышке на вид едва ли можно дать девять.
-Да, увы, это так, Ксюша отстает в физическом и умственном развитии от своих сверстников, её развитие не превышает развитие девятилетнего ребенка, но её разум такой же, как у нас, просто у неё нет той самой человеческой подлости, к которой мы так привыкли в будничной жизни. Вот что называется умственной отсталостью. Дети дразнят её «блаженной», но на самом деле она такая же, как и мы, только намного лучше и добрее. Позже, когда будет время, я всё расскажу тебе о ней, а теперь давай помолчим, а то мы мешаем Ксюше своей болтовнёй.
Грэг затих. Своими безумными испуганными глазами напуганного подростка он всё продолжал растерянно смотреть то на спящую девочку, выкопанную из снега, то на жуткие дебри лесов, простирающихся по краям дороги и думал о чем-то жутком – о своей одиночной камере, ставшей ему родным домом на долгие двадцать лет. Он ещё не мог понять, зачем он здесь. Почему.
Грэга всё пугало в этой страшной России, в которую помимо своей воли его занесла судьба. В его воспаленном мозгу вдруг начиналось представляться, что Алекс специально подстроил эту поездку, чтобы избавиться от него, как от соперника. И теперь у него всё готово, чтобы перерезать ему глотку и выбросить его ещё неостывший труп где-нибудь в придорожной канаве, а жене он скажет, что её «Каторжанин» сдуру заблудился в русских лесах или утонул в болоте вместе с клюквой. Конечно, как же он сразу не догадался! В кармане Алекса он видел огромный охотничий нож! Бледное лицо Грэга застыло в страшном испуге, только глазные яблоки светились в темноте, как у совы.
Все, кто был в автомобиле, уже спали, все, кроме двух – Алекса и Грэга. Грэг то и дело смотрел на жирную в складках шею Алекса и ненавидел его ещё больше, чем когда-либо раньше. В кармане своих штанов Грэг нервно мусолил маленький грибной ножик, который случайно дала ему я. «Если этот русский Медведь бросится на меня, я не буду сидеть как подопытный кролик и жадать расправы -я нанесу ему удар первым», - решительно подумал Грэг. –«Главное - не давать заходить ему в спину». От этой мысли Грэгу стало немного легче, но он всё равно дал себе слово не спускать с Алекса глаз.
-Ну, что смотришь сычом?! - вдруг, смеющимся голосом заговорил Алекс. – Ножик увидел? Дурак, думаешь, я собираюсь тебя зарезать в лесу?! Ха-ха-ха! На, вот, держи! - он протянул Грэгу свой толстый охотничий нож. – И не думай про меня плохо. Если бы я хотел убить тебя, то давно бы уже сделал это. Только я не дурак и не собираюсь марать о тебя руки, Каторжный. Если бы не дети, я давно бы покинул этот гарем и ушёл к своей Юльке. Если бы не дети, - горько вздохнул он, глядя на отворяющуюся перед ним пустоту заброшенной, лесной грунтовки.
После монолога Алекса, Грэг опустил голову и спокойно уснул. В ту ночь ему снова снилась тюрьма, маленькая камера, главный надзиратель Перкенс…Но Грэг больше не боялся его, потому что он умер, и у него попросту не было тела, которому он мог бы причинять физические страдания.. Он сделался человеком-невидимкой, и мог мстить Перкенсу за все, при этом оставаясь совершенно невидимым… Но как только быстрый* сон стал одолевать его, звук тюремной сирены оглушил его уши.
-Всё приехали! – услышал он над собой грубый бас Алекса. Грэг открыл заспанные глаза и увидел над собой бесчисленные силуэты деревьев на фоне звездного неба. Из теплого автомобиля вылезать не хотелось. Он снова закрыл глаза и притворился спящим.
-Грегги, миленький, вставай, вставай, уже приехали, - жена тихонько похлопывала по щекам. Из раскрытой дверцы пахнул свежий аромат мокрого леса. Грэг встал и, разминая затекшие ноги, неохотно поежился от сырости. Его знобило, но приятный запах хвои вселил в него бодрость.
Алекс с сыном уже суетились вокруг импровизированного мангала, где собирались жарить мясо небольшого барашка, которого Алексу удалось каким-то чудом почти за бесценок купить у деревенских по дороге сюда. Несчастный барашек, приготовленный к казни, уже стреноженный лежал возле костра, последний раз взирая испуганными белками выпученных от страха глаз на этот несправедливый безумный, безумный, безумный мир.
-На вот, возьми, тебе он нужнее, - Грэг подошел и вернул Алексу его охотничий нож.
-Ты думаешь, что я – изверг, смогу зарезать барашка? – засмеялся Алекс. Ты террорист – тебе и нож в руки.
-Думаешь, это я такой урод, чтобы убить несчастное животное!
-Не знаю! Режь давай, мне надоело ждать.
–Погоди!
-Чего годеть?. Завязывай с этим Урезай –Бараном, не то мы все умрем с голоду!
-Давай лечше это сделает Лили…
-Лиля! – крикнули хором Алекс и Грэг.
Они торжественно вручили мне кинжал.
-Иди, - приказал Алекс, кивая на несчастного барашка. Бледнея, я подошла к несчастному стреноженному животному. Я занесла кинжал, но моя рука так и зависла в воздухе – несчастный барашек мученически посмотрел на меня одним глазом. Я чувствовала себя убийцей. – Ну же, смелей! – он толкнул меня в спину, но я не могла.
-Тоже мне, леди Макбет*, - видя мой апломб, сердито буркнул Алекс. – Слабак!
-Давай, ну что ты, боишься?! – словно собачка из-под полы, подбадривал меня Грэг, при этом отворачиваясь со страху. Чтобы не видеть его вопрошающего в мольбе глаза (барашка, а не Грэга), я закрыла глаза и, уже готова была нанести смертельный удар, когда услышала как, вдруг, барашек закричал человеческим голосом:
-Не надо!!! -«Странно», - подумала я, почему мой барашек кричит Ксюшиным голосом. Я открыла глаза и увидела перед собой Ксюшу, которая заслонила собой барашка. Ещё секунда и…! О, боже! Я чуть было не зарезала собственную дочь! … Как Абрам* Исаака …
-Ксюша, откуда ты взялась?! – закричала я с перепугу на Ксюшу.
– Не надо, мамочка, не убивай его! Разве ты не видишь, он тоже хочет жить! - заплакала Ксюша.
-Конечно, моя маленькая, он тоже хочет жить. Все хотят жить, как ты и я, - улыбнулась я, и, вместо того, чтобы зарезать барашка, срезала путы, стягивающие его тонкие ножки.
-Ты хотела убить его, мамочка? Правда? –жалостные глазки Ксюши уставились нам меня в упор. Точь - в –точь, как у барашка.
-Что ты, моя девочка, разве я смогла бы убить такого хорошего барашка. – Погладила я Ксюшу по голове. - Я просто хотела развязать его, чтобы он немного поел травки.
Чтобы не травмировать восприимчивого ребёнка Ксюшу, барашек был единодушно помилован. Так у нас появился ещё один питомец. Но сегодня мы остались без шашлыка. Впрочем, нет. Володька предвидел подобную «жалостливую» ситуацию.
Насмешливо фыркнув над моей женской слабостью, он достал из багажника полное ведерко с разделанной бараньей тушей.
-Откуда ты достал мясо? – удивилась я.
-В магазине, - гордо ответил Володька. –Купил с первой получки. Я знал, что этим все кончится.
-Молодец, сынуля! –весело подтвердил Алекс мои мысли, и по - свойски похлопал Володьку по плечу.
Вскоре вкусный запах жареного мяса поплыл над лесами и разбудил спящую Руби.
Что касается приготовления шашлыков, Алекс был непревзойдён. О, какой это был вкусный шашлык! Такого замечательного шашлыка я не ела за всю свою жизнь! Ели все, даже помилованный барашек с аппетитом хрумкал мясо своего почившего брата. И суровый горец Кавказских гор не смог бы приготовить шашлыка лучше, чем сделал это простой русский мужик Алекс! Слава Лёшке, приготовившему такой вкусный шашлык, и предусмотрительному Володьке, нахоляву раздобывшему такое вкусное мясо на жертвоприношениях местного Уразам – Байрама в деревне Петушки*!
Мы ворочали шашлык, а грустные глаза все ещё перепуганного барашка грустно взирали на жарившегося на костре морду почившего «собрата», как будто барашек до сих пор не верил, что его «помиловали», а сам он, став каннибалом, только что ел мясо своего почившего в почетной жертвенной бозе священного «Уразай –Барана» собрата. Словно зефиры*, держа над огнем нанизанные на длинный сосновый прут лопающиеся от пламени бараньи глаза, Грэг всё так же рассказывал байки о тысячи и одном способах приготовления детенышей аллигатора, но никто уже не слушал его, а все с удовольствием поглощали свою порцию шашлыка, заедая хрустящими солеными огурцами и запивая шипящим Айраном из овечьего молока.
Нам было весело вместе в этом глухом никому неизвестном лесу на окраине болот Большие Мхи. Мы словно отделились от всего остального мира, и существовали своей собственной крошечной, доисторической семейной общиной, в котором нам всем было уютно и хорошо. После столь плотного пикника потянуло спать.
Однако предосторожность требовала, чтобы кто-нибудь остался на дежурстве, чтобы дикие лоси, кабаны, и волки, которых в этой глухой местности водилось предостаточно, не забрели в наш маленький лагерь. Где-то там, за болотами уже раздавался призывный вой возбужденных гоном лосей.
Я разобрала заднее сиденье «Ландо» и уложила на него девочек. Мы решили освободить наших миссок (как в шутку называл их Алекс) от необходимости дежурить ночью. В остальном мы установили строгие часы – мы с Грэгом должны были «дежурить» до трёх часов ночи, с трёх до шести – Алекс и Володька заступали на вахту для охраны «от диких зверей».
Отдавая дань нашей застарелой бессоннице, мы легко переносили «дежурство». В эту ночь все было почти так, как в ту – нашу первую ночь …. Всё так же потрескивая догорал костер, все так же вокруг него вертелся несносный мотылёк. Казалось, с тех пор ничего не изменилось. Только лишь время и место…Мы сами стали другими…стариками…только и всего…
Лежа на влажном песке перед костром, мы смотрели на звёзды. А вдалеке всё так же проплывали Большая и Малая Медведица. И какая нам в том была разница, что мы были в тысячи километрах и десятках лет от нашей первой ночи в лесу. Это снова была наша ночь, и мы снова были вдвоем – только я и Грэг. Я и Грэг…и никто больше.
-Смотри, а звезды здесь совсем как во Флориде, - грустно вздохнул ностальгирующий Грэг.
-Звезды одинаковы во всем мире! – усмехнулась я.
-Стало быть, весь, мир одинаков!
Вскоре, нашей звездной идиллии подошел конец. Слово по мановению волшебной палочки, небо затянуло тучами, и пошел холодный обложной дождик. Грэг накрыл меня своим непромокаемым плащом, и мы, влюбленные, сидели, прижавшись друг другу, слушая, как барабанит дождь по брезенту, да как громко, словно медведь, храпит в машине Алекс.
Прошло много часов, было уже три ночи, но мы и не думали будить Алекса и Володьку. Обняв друг друга, мы сладко спали под брезентом… И «дикие звери» нам не мешали…
Светало. На поляну вышел огромный лось. Мотая широкими, ветвистыми рогами и фыркая из ноздрей нудных комаров, он тупо уставился на наш алый «Ландо», круто выделявшийся на фоне лесной чащи, но вот мощный медвежий храп Алекса вспугнул его, и огромный зверь с ужасом дернулся в лес, с хрустом ломая ветки своими мощными сохатыми ногами….
Вот выглянуло яркое солнышко, и мутное утро рассеялось. Туман от прошедшего ночного дождя растворялся в играющем летящей паутиной воздухе…
Но мы с Грэгом ничего не видели и не слышали – мы спали…
-Я пришел к тебе с приветом рассказать, что солнце встало. – Услышала я над собой громогласный голос Алекса. - Вставайте, любовни;чки, - (Алекс нарочито противно сделал ударение на предпоследним и).
Все уже были готовы, и, пока мы с Грэгом спали, даже уже успели вымыться в ближайшем роднике и позавтракать холодными остатками вчерашнего мяса. Не медля ни секунды, мы отправились на болота. Впереди группы вышагивал огромный Алекс. Поскольку он был единственным, кто знал «места», то естественно, что мы назначили его «Сусаниным»*.
Мы шли по узкой, едва заметной тропинке, проложенной в густой кустарниковой чаще низинного комариного леса. Печальный крик журавлей возвещал, что болото совсем рядом. Вот чаща расступилась, и показалась гигантская тарелка болота.
-Вот, он, мой ягодный Клондайк! – победоносно воскликнул Алекс. - Ну, ребятушки, вперёд, с богом! – Алекс повернулся, чтобы идти, но едва только он сделал первый шаг, как вдруг провалился по колено в жидкую грязь (по-видимому, растоптанную кабанами).
-Ой, мамочки! - вырвалось из меня.
-Всё, приехали! – заключила Руби.
- Ничего, найдем другого проводника, - махнув рукой, злобно пошутил Грэг, довольный, что болото наконец- таки сбило с его спесь.
-Грэг! Вова! Чего же вы стоите? Тащите же его! – испуганно закричала я на моих «пацанов».
Вова и Грэг, схватив грузного Алекса за руки, принялись тянуть.
-Смотри, не упусти сапог. «Босявцы» нам тут не нужны, - засмеялся над ним кряхтящий от напряжения Грэг.
-Да, пошёл ты знаешь куда! - огрызнулся на него Алекс.
Наконец, общими усилиями Вовы, Грэга и Руби нам удалось вытащить перепуганного Алекса. Нахлебавшись сапогом воды, он вылил остатки жидкой грязи из голенища и принялся снимать носки. По счастью, у меня всегда имелись с собой запасные сухие носки – этому научил меня в своё время практичный финн Ханко. Он так и говорил: « Мокрая нога – собаку тянет» … когда этот дипломиролованный инквизитор сам выводил меня на прогулку, на привязи, как собаку, имел одну лишнюю пару – для себя. Поэтому когда идёшь в лес – всегда имей при себе запасные сухие носки». Теперь этот совет пригодился как никогда. Переодевшись в сухое, Алекс почувствовал себя лучше и смог продолжить «путешествие».
Поначалу было скучно. Утро выдалось хмурым и вязким. Снова заморосил цепкий холодный дождик, которой противным холодом заползал под воротник спецовки. На душе было кисло и противно, как от горсти клюквы во рту. Каждую ягоду буквально приходилось выковыривать из её мшистого убежища. Растерявшийся Грэг вертел подслеповатыми близорукими глазами, пытаясь понять, что же мы собственно собираем. Он упорно не видел никаких ягод. Руби, присев на кочку, брезгливо отстреливалась от комаров аэрозолем. Она проклинала все на свете, что поехала в эту глушь. Но потом всё изменилось, словно природа решила предоставить нам настоящий спектакль…
Неожиданно выглянуло солнце, и словно по волшебству показались ягоды! Миллионы, мириады сияющих на кочках рубинов! Да, Алекс не ошибся! Это была настоящая ягодная жила! Везде, где только можно было бросить взгляд, виднелись рубиновые россыпи ягод. Клюква! Клюква! Клюква!
Мы забыли всё на свете! Руки работали сами, за нас! Больше, больше, больше, - было нашей единственной целью. Даже Руби и Грэг включилось в процесс. Было забавно смотреть, как ползая на брюхе, Грэг, уткнувшись очками в мох, собирал каждую ягодку, как будто это были какие-то плантации кофе, которые нужно было выбрать до последней ягодки. Он собирал вчистую. После него в ягодных россыпях болотных кочек оставалась пустая, чисто выбритая дорожка. Не привыкшая к монотонному труду Руби, наоборот, выбирала самые крупные ягодки, скача по кочкам, словно коза, и беспощадно топча ягоды, которые хлопались прямо под ногами. Для пробы она набрала горсть и запихнула её в рот – в ту же секунду её красивое лицо искривилось безобразной гримасой.
-Какая гадость! –сплюнула она. Что же ожидала баловница Флориды – кулубники?
Володька и Алекс с присущим им мужским максимализмом ринулись в середину болта, ища там каких-то необыкновенных «супер» ягод, в то время как ему невдомек было, что самые сочные и вкусные клюквы растут по краям болота, в то время как в середине растут горькие, сухие, темно-лиловые ягоды, напрочь пропитанные болотным скипидаром перегнившей древесины.
Что касается меня – со мной все было просто. Со своей хромой ногой я не могла бежать далеко. Да и зачем, когда вокруг было полно ягод. Пятой точкой я уселась в мягкий пух мхов и собирала ягоды вокруг себя. Когда одно место истощалось, я «пересаживалось» на другое. Брала все – от белобокой толстухи, до сухой замухрышки с детский ноготок.До смерти надоевший барашек, привязанный к моему поясу длинным буксировочным тросом, пасся вокруг меня, деловито хрумкая кислую ягоду, как заправский лось. Краем глаза я старалась не выпускать дочерей из вида, но этого и не надо было делать - мои «мисски», боясь завязнуть в болоте, не отходили от меня далеко, и собирали спелую ягоду вокруг меня кругами, оставляя после себя в сплошном ковре ягод, таинственный круговой рисунок, словно марсиане на английских полях Уэлса.
О, сколько было ягод! Клюква стелилась ковром, так что не куда было ступить, чтобы со смачным хлопаньем не раздавить с десяток брызжущим соком ягод. Мне было немного жаль давить ягоды ногами, но сияющие под солнцем рубиновые россыпи тянули всё дальше и дальше. «Эх, ягода-малина, в лес меня манила, а клюква – в болото». Спустя десять минут ведро было полным, и нам приходилось ссыпать ягоды в приготовленные картофельные мешки. Вскоре и эти мешки становились неподъемными. Алекс и Грэг сносили их к машине и ссыпали в багажник, словно простую картошку. А стоила эта «картошечка» дорого – сотку «целковых» за килограммчик.
Вот и вечер. Пора бы уже сворачиваться к дому, но жадность никак не давала нам сделать этого. Только когда уже совсем некуда было ссыпать спелые ягоды, мы с сожалением вынуждены были свернуть с болота и отправились в обратный путь.
Смеркалось. Уже идя обратно по лесу, я почувствовала, как смертельно устала сегодня. Как нарочно на обратном пути нам встретился огромный дубовый пень - полный опят! Нечего и говорить, что я и Алекс, как заядлые грибники, не могли пройти мимо такого «чуда природы».
Только Грэг с ужасом и опаской посматривал на нас, когда мы слизывали с коры грибные букеты. Уж больно напоминали ему эти грибочки галлюциногенные грибы из рода Псилоцибе Мексиканской, что произрастают на пнях его родной тропической Флориды, где, кроме «произрастающих» в супермаркетах шампиньонов, грибы вовсе запрещено употреблять в пищу.
Как это обычно бывает, обратная дорога домой казалась намного короче. После долгой прогулки на природе все мы смертельно устали, но были безмерно счастливы нашей добыче, и потому очень спешили домой, чтобы вернуться до темна.
Как ликовало мое сердце, когда я увидела огромную гору рубиновых ягод на столе. Однако, медлить было нельзя – нужно перебрать ягоду, пока она не успела раздавить себя своим собственным весом. Я усадила мужчин за эту нудную, но неотложную работу, а сама, перебрав опята, стала топить печь, чтобы скорее высушить грибы, до того, как они зачервивеют. После «Большой прогулки» меня упорно знобило.
Жаркое тепло, исходящее от плиток, печи расслабило мои ноющие кости, от целого дня нахождения на воздухе голова наполнилась приятной тяжестью, и, сама не замечая того, свернувшись клубком в кресле, я окончательно и бесповоротно уснула.
Спешащие осенние сумерки накрыли наш дом промозглыми ночными туманами. И вскоре хлынул дождь.
Дом спал. Лишь в маленьком окошке кухни, теплющейся уютным огоньком красного абажура, сквозь густую чащу неприветливого осеннего сада, были видны силуэты двух мужчин за столом, перебирающих клюкву…Перебирающих? Как бы не так. Они и не думают возиться с клюквой, вместо того, чтобы перебирать ягоды, они потягивают из соломинки клубничную наливку из граненых стаканов, а рядом с ними стоит уже почти пустая бутылка…
Наконец, устав возиться с соломинками, они пустили бутылку по кругу и бессовестно пьют прямо из горла, заедая сладковатую горечь клубничной наливки, кислыми горстями клюквы, чтобы отбить запах спиртного. Слышен веселый гогот противного пьяного смеха! У них там настоящая вечеринка, и они пьют по поводу удачного похода в «русские дебри», как выразился изобретательный до словесных каламбуров Грэг…
Над чем же они так смеются? Что рассмешило их? Градус спиртного? Возможно. Но не только перебродивший клубничный сок заставляет их так веселиться…
Вспоминая сегодняшнее маленькое происшествие на болоте, когда Алекс по колено увяз в грязи ногой и как следует нахлебался воды сапогом, Грэг стал рассказывать Алексу, как он, однажды, пытался бежать из Коулмана, и как , пытаясь спастись от погони, переплыл целое озеро, кишащее гигантскими аллигаторами и, чудом спасшись от их зубов, чуть было не потонул в трясине. Алекс тоже не верил в «байки дядюшки Грэга», как сразу же мысленно окрестил их, и то и дело, потягивая «коктейль» отмахивался от него рукой, как от назойливой мухи. Всё шло тихо, пока Алексу не надоело американское хвастовство Грэга, и он не послал Грэга вместе с его длинным языком и тюрьмой «Кулман» в задницу, но уже русскую. Тут-то Грэг и взорвался приступом безудержного смеха.
-Кончай ржать, Грэгсон, сейчас наша гангрена проснется! Задаст же она нам за клубничную наливку!
-Да пошла она ! - осоловевший от наливки Грэг показал средний палец в мою сторону. –Нет, ну ты ещё разок скажи, как ты назвал мою тюрьму?!
-Кулман!*
- А-ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
-Чего ржёшь, лысая балда! – Алекс влепил Грэгу увесистый подзатыльник. – Я всё сказал правильно – тюрьма Кулерман*.
-Кулерман! Ха-ха-ха! Ещё лучше!
-Прекрати ржать, а то ты у меня сейчас получишь в свой длинный нос, чурка нерусская. Тоже мне нашелся учить меня русскому языку, американ;с каторжный …, - (Алекс сделал ударение на последнем «о»).
-Послушай, Лёха, -перебил его Грэг, - я, кажется, сочинил, русские стихи… - Грэг дружески обнял Алекса за плечи и, задрав глаза к абажуру, прочел на ухо Алекса только что сочиненное им двустишье: -Сейчас ты получишь в нос, мой дружок -американ;с…
- А-ха-ха-ха-ха!!! –раздался громогласный пьяный смех Алекса. – Мать твою, ну надо же, прям Сергей Есенин! Ладно, парень, ты мне нравишься, - Алекс спьяну смачно поцеловал Грэга в лысую макушку. – Однако, нам завтра надо быть как стеклышки…
-Что значит «быть как стеклышки»? – глупо заморгал глазами Грэг.
-Ну, ты, блин, совсем чурка. «Как стёклышко» - значит быть чистым, как стеклышко твоих толстых очков. На вот хлебни-ка клюковки, а то завтра эта ведьма учует, что мы с тобой пили её «Клубничку».
-У-у-у-у, бесполезно, Лёха! Знаешь какой у неё нос. Прямо как у того Парфюмера Зюскинда. Она чует, что ты был с бабой, даже после двух дней, - Грэг икнул и добавил: -, после того как у тебя уже была баба, - пояснил он сам себе.
-А у тебя была баба? – спросил шатающийся Алекс.
-Да, была, - улыбнувшийся Грэг эротично обнял себя за грудь и повилял бедрами, - это моя сладенькая тевочка Лили.
-Тьфу ты, придурок, - Алекс снова влепил оплеуху в лысый затылок Грэга.
-Нет, ты не понял, ТАМ нисехо не пыло. Я коворю, что когта мы телаит Руби, пыла моя сладенькая тефочка Лили.
-О, да ты в конец, окосел, мой сладенький дружок Грэг. Ладно, кончай валять дурака, нигер, идем спать!
-А как же клюка? – Грэг снова икнул. – Во-на-ааа её сколько-оо-о-о-о, - пьяным жестом Грэг широко раскинул руками в разные стороны.
-Клюква, болван. Завтра переберём. А теперь спать, завтра мы должны быть как огурчики.
-Што значит «огурчики»?
-Трезвыми! – наконец, выкрикнул на Алекс и, схватив пьяного Грэга за шкирку, словно котенка потащил его в постель. – Я одного я не могу понять, как ты своим крохотным карандашом, который у тебя называется членом, мог заделать такую гарную девку? Если это, конечно, твоя дочь.
- Да пошел ты! – Грэг снова хотел показать средний палец, но как раз в это время на пути им повстречалась печь, об угол которой конечно же ударился лысый лоб Грэга.
-Стоп! – скомандовал Алекс. В углу меду печью и простенком кухни, где хранились дрова, он заметил кое – что интересное: прямо возле поленницы, свернувшись клубком, возле тёплых плиток печи, спала его жена, в руке она ещё сжимала кочергу, которой некоторое время назад помешивала дрова, что теперь догорали бесполезными, красными угольками.
-Уморилась бедная, - вздохнул растрогавшийся Алекс. – Эй, Малы-ы-ыш, вставай! Вставай! Ты меня слышишь? - Он спустил вдребезги пьяного Грэга на землю и стал дергать меня за плечо.
Сквозь сон я чувствовала, как Алекс тряс меня за плечо, как он будил меня, но я так пригрелась возле печи, что сил проснуться у меня просто не было.
-Спит! – заключил Алекс. Он взял меня за руки и, шатаясь от выпитого, понес в мою постель. Там он нашел Руби, которая уже спала, вольготно разметавшись на двух подушках по диагонали широкой кровати, так что не было ни единого свободного места, куда бы можно было положить ещё одну спящую… – Занято, везде спят, - тяжело вздохнув, заключил Алекс.
Пьяный Грэг подошел к спящей Руби и поплотнее накрыв её одеялом, поцеловал дочь в щёчку и, воображая спьяну, что Руби ещё грудной ребенок, стал укачивать край постели и тоненьким сдавленным голоском запел колыбельную, как когда-то он делал со своей новорожденной малюткой:
Спи, мой беби,
Мой милый славный беби,
Легли все люди до утра
И нам уснуть с тобой пора.
Если не заснёшь ты в срок,
Я повешу люльку на дубок,
Ветер твою кроватку качнет
Моя детка упадёт…
- Заладил, детка, детка, - проворчал Алекс. –Твоя «детка» спит. Ишь, разлеглась, как корова в стойле. Куда маму-то девать?!
-Х-а-ш-ш! Тише ты, разбудишь мою бейби, – паясничая в пьяном угаре, загрозился на него пальцем Грэг.
-Я спрашиваю, куда девать маму? – прошептал Алекс. - У меня сейчас руки отвалятся держать её…
-Тащи её к нам, - махнул рукой Грэг.- Как коровится, в тесноте, да не в обиде.
-Верно, ведь она всё-таки наша жена,…ОБЩАЯ, как тетрадь, - пьяно икнув, усмехнулся Алекс. – А раз она наша жена, то, следовательно, должна спать с нами, со своими мужьями. И-к! Положим её посредине. И-к!
Алекс плюхнул меня на постель вместе с собой.
-Тише ты, турень, разбудишь, - рассердился на него Грэг. Привычным движением он стянул с меня грязные мокрые колготки и расшнуровал душащий протез под мышкой. Алекс растер поясницу согревающей спиртовой мазью и закутал спящую в свой огромный халат.
-Всё, готова! Теперь-то она не учует запах наливки! В крайнем случае, скажем, что это мы натерли её спиртом, потому, что, у неё болела спина. В крайнем случае, она не заметит пропажи наливки до весны, а там скажем, что бутылка упа-а-а-ла-а-а, разб-и-и-и-лась и в-ы-ы-т-е-е-е-кл-а-а,– зевотой растянув последнее слово, пробубнил себе под нос улыбающийся, как дурак Алекс. Грэг было попытался было накрыть меня своим куцым байковым одеялком, но Алекс, брезгливо отмахнув его жалкое рубище в сторону, как следует накрыл меня своим тяжелым верблюжьем одеялом. Чтобы ещё больше досадить Грэгу, Алекс нежно обнял меня сзади и, прижав к себе, водрузил на меня свою тяжеленную, волосатую ногу. Тут перед собой Алекс увидел горящие обезумевшие глаза Грэга, что очень развеселило его.
-Ну, что пялишься, дурень! Разве ты не видишь – я люблю эту женщину, - смеясь, произнес Алекс. Грэгу хотелось возразить на эту колкость. Но от алкоголя и усталости он уже ничего не смог сделать. Поймав мою руку под одеялом, он крепко стиснул пальцы с моими пальцами, и, уже засыпая, прошептал:
-И я тоже. - Вскоре Грэг вырубился, как убитый, а за ним послышался и громкий храп Алекса.
После приключения на болотах мы спали долго. Так долго, что когда солнце взошло, мы всё ещё спали. Полдень. Когда я проснулась, я не могла понять, ни где я нахожусь, ни сколько сейчас времени.
По тому, как ярко светило солнце, я поняла, что это уже день, а не утро. Мне было тепло и хорошо в его лучах. Только попытавшись повернуться, я поняла, что в постели я не одна. Меня окружают дышащие теплые тела. Два тела – маленькое, тщедушное, что, обхватив за грудь, тихо посапывало над моим ухом -Грэг, и большое, мягкое и тяжелое, что, навалившись сзади, обнимало меня за живот, водрузив на меня потные, волосатые ноги –Алекс.
Мне было одновременно противно и приятно в их теплой, потной ловушке мужских тел, из которой я не могла выбраться. Мне не хотелось выбираться из неё, а только лежать и лежать с закрытыми глазами, и ощущать тепло их истлевших стариковских тел. Мне показалось, что от дыхания мужчин как то странно пахнет перегаром, зрелой клубникой и лесом. «Клубникой?! Так и есть, они откопали мою наливку!»
Я почем-то, вдруг, вспомнила, что Грэг очень любил есть клубнику после секса, макая её в сливочную пену взбитых сливок…Сливки напоминали ему густую вагинальную смазку, а острый конец клубники, раскрасневшуюся от возбуждения головку члена…Как то раз, он рассказал мне о своих «клубничных» фантазиях, в то, последнее утро во Флориде.
Пошевелившись, я ощутила, что лежу совершенно голой в густом махровом халате. Неприятная догадка поразила меня. Пока я спала – они развлекались со мной. Так вот откуда этот запах клубники, они нализались клубничной наливки, а потом, потеряв рассудок, развлекались вдвоем, сначала опоив меня какой-то сонной гадостью…. Пытаясь проверить это, я с омерзением я потерла бедрами – внутренняя сторона была сухой. Не было той отвратительной ноющей боли внизу живота, что обычно бывает после секса…Как я могла так дурно подумать о них…Теперь эти старики не обидят и мухи…А ласкать могут разве что нашего кота Ваську….Старики…
Мне стало по-настоящему противно от их затхлых старческим потом тел, от их храпа и сопенья, от толстых очков Грэга на лысом, сморщенном лбу…Мне хотелось ударить мужей по мордам и разбудить разом, но вместо этого я аккуратно разобрала обнимающие меня руки и выскользнула из-под душного верблюжьего одеяла.
Руби ещё спала. Хорошо, что она не увидела меня в таком виде, а то бы моя невинная девочка подумала о нас чёрт знает что. Я поцеловала крошку в носик. Руби поморщилась и отвернулась на другой бок. Я проворно оделась под халатом и пошла на кухню, чтобы приготовить что-нибудь поесть. Каково же было моё удивление, когда, вместо перебранных и приготовленных к засахариванию ягод, я увидела всю ту же огромную кучу клюквы на столе, два грязных стакана и неловко «припрятанную» под печью бутылку моей клубничной наливки. Это привело меня в неописуемую ярость. Я хотела разбудить мужчин и в истерике накричать на них, но что-то опять удержало меня. «А черт с ними, пускай спят», - махнув рукой, с какой-то уже отупевшей злостью подумала я.
Спустя некоторое время на кухню вошла Руби. Она просила есть, но вместо еды я усадила её за переборку клюквы прямо в её дорогом белоснежном пеньюаре, подбитым норковым пухом. Вслед за Руби явился Володька, но и его постигла та же судьба, как и маленькую Ксюшу, вбежавшую последней. Слыша противный пьяный храп моих «боборов» в соседней комнате, я все более выходила из себя, и с яростью отчаянной домохозяйки мешала тесто для оладий.
Как только первые оладьи были почти готовы, я усадила детей за стол. Когда прожорливые оголодавшие за большую прогулку «птенцы» стали доедать последние оладьи (подгарыши), тут только я вспомнила про спящих мужчин. « Ничего, кто работает, то ест», - злобно подумала я, но в эту же секунду мне почему –то стало жалко их, ведь вчера они тоже работали, быть может, больше, чем мы. Отложив несколько оладий в сторону, я отправилась будить моих паладинов.
Когда я вошла в комнату, то от смеха чуть не грохнула мою тарелку с оладьями об пол. Мои «голуби» лежали, нежно обняв друг друга и склонив друг к другу головки. Лысая головушка Грэга забавно смотрелась рядом с седеющей мохнатой гривой Алекса. Каждый из них думал, что другой это я, и на лицах обеих мужчин можно было заметить блаженную улыбку счастья. Такими идиотами я их никогда ещё не видывала!
-Вставайте, рыцари, идем есть! – смеясь, скомандовала я.
Открыв глаза, они с омерзением обнаружили, что всю эту ночь провели в объятиях друг друга.
-Отпусти меня, мужик! - завизжал Грэг.
-Да чтоб тебя, Лысый! - выругался Алекс и грубо оттолкнул Грэга в сторону. Вредный Грэг показал ему средний палец. –Ну, маленький засранец, я тебя сейчас! – закричал Алекс. В постели завязалась небольшая потасовка.
-Хватит, идите есть! Как дети, честное слово.
Они встали и с опущенными головами побрели на кухню. После вчерашней «Клубнички» их бедные головушки просто раскалывались, но мужчины старались не подавать виду. Ни говоря ни слова, я вытащила из погреба новую бутылку «Клубнички» и поставила перед удивленными мужьями.
-Это на опохмелку, - вздохнув, объявила я. – Только не пейте слишком много, а то похмелка снова перейдет в попойку.
-Мы отработаем, - послышалось виноватое бубнение мужика Алекса.
-Послушай меня, Лили, вот сегодня же я переберу все твои ягоды, - словно обезьяна запрыгал возле стола Грэг.
-Да, уж не надо! - махнула я рукой. – Это не мужское дело. Пусть лучше Руби перебирает ягоду, а вы, бездельники, садитесь есть.
Я хотела положить им оладьи, но заметила, что мои вечно голодные «птенцы» съели последние «подгарыши», и мне пришлось заново месить тесто.
Вскоре Ксюша и Володя ушли в школу, Алекс тоже засобирался.
-Ты куда? – устало спросила я его.
-Как куда, -огрызнулся Алекс, - на работу.
-Не ври, я знаю, что никакой работы у тебя нет. – Алекс встрепенулся. Глаза его сверкнули недобрым огоньком на Грэга.
-Это ты выболтал, Лысый? –накинулся он на Грэга.
– Не вини опять Грэга, он тут ни при чем, - вздохнула я. - Я сама узнала обо всём от детей, только не хотела расстраивать тебя. А теперь всё равно. Единственное, чего я не хотела бы, это чтобы ты снова вернулся поддатым из кабака. Лучше уж сиди дома!
-Дома! Да, дома… - чуть не плача произнес Алекс. – А что будут есть мои дети сегодня?! Снова твои блинчики и кашку с клюквой?! А у меня сын растёт и ему нужно мясо, мясо…белки, понимаешь?! - словно баба запричитал Алекс.
-Не будь дураком, Алекс, возьми да и продай клюкву. Зачем нам такая гора клюквы? Нам с Руби будет меньше перебирать.
-Продавать?! Я?! – загремел возмущенный Алекс.
-А кто я?! Взгляни на меня, я больная, тощая и страшная, кто у меня что купит. И вообще, люди не любят калек.
-Пусть Каторжный идет, - буркнул Алекс, указав пальцем на лысину Грэга.
- Грэг тоже не может. Ты что забыл? он же нелегальный иммигрант, если его зацапают с проверкой – ему конец, так что остаешься ты.
-Что ты со мной делаешь? - вздохнул Алекс. – Это же смех один - здоровый мужик будет сидеть у магазина с бабками и продавать клюкву.
-Да, ну что ты, в самом деле, Алекс. Ты хочешь, чтобы у твоих детей сегодня был кусок мяса на обед? Так иди и продавай! Это, по крайней мере, выгоднее, чем целый день вкалывать на чужого дядю. Поверь мне…Ты, главное, ни на кого не обращай внимания и держи цену…
-Жена говорит верно, - подвязался Грэг. – Мы американ;сы – деловые люди, поэтому всегда говорим так: «Тот труд хорош, за который получишь неплохой грош»…
-О, молодчина, Грэг! Сразу всё понял! – рассмеялась я, похлопав моего пристарелого Грегги по лысине.
-Слушай ты, лысый умник, заткни свой рот. Думаешь отвертеться – не получится. Тебя я тоже заставлю продавать клюкву, и плевать мне на твое американосское гражданство, беглый профессор Смит… Ладно, бобики, - наконец, мученически вздохнул Алекс, - валяй! Фасуйте!
Обрадованные, мы расфасовали клюкву в мешочки по килограмму и отправили Алекса «на точку», что находилась возле ближайшего магазина шаговой доступности.
Я не ошиблась в своих прогнозах. Не успели мы и оглянуться за монотонной работой по переборке клюквы, как Алекс вернулся из магазина. В руках он неё целый свиной окорок.
-Махнул не глядя! – рассмеялся он.
-Вот видишь! Я же говорила! Всё получится!
-Но в следующий раз пусть твой Грэгсон идет работать! Не фиг ему просиживать свой тощий зад за книжками! – по своей стариковской привчке недовольно проворчал Алекс.
Но на следующий день Грэг так и не пошёл торговать клюквой, потому что сегодня на ужин мне хватило ума я поджарить опят, тех самых, что мы с Алексом сорвали на дубовом пеньке. Мы с Алексом и Володькой съели хрустящие грибочки с превеликим удовольствием, и нам за это ничего не было, а вот у наших флоридцев –Грэга и Руби, не привыкших к грибной пищи, основательно скрутило животы. Простые опята оказались для них, южан, настоящим ядом. Их рвало и поносило. Мне даже пришлось ставить беднягам клизмы, чтобы вымыть остатки грибов из их организма.
Только через день, едва опомнившись от моей «грибной кухни», Грэг пошёл продавать клюкву. После моих грибов его больше не пугали ни наши менты, ни их проверки документов. Его, вообще, больше ничто не пугало. Я заметила, что в последнее время (особенно после моих опят) Грэг стал фаталистом.
Вот уже тёмные осенние сумерки сгустились над городом, а Грэга всё не было. Не случилось ли чего?
Бросив возиться с клюквой, я побежала искать Грэга. Он всё так же сидел возле магазина, низко понурив голову. Люди шныряли туда и сюда. Никто у него ничего не покупал. Наоборот, я услышала, как одна противная старушка, проходя мимо, всплеснула руками:
-Вот до чего дошла Россия-матушка, негры уже клюквой торгуют…
Он всё так же сидел возле магазина, низко повесив голову. Люди шныряли туда и сюда. Никто у него ничего не покупал.
Я подошла к Грэгу и присела рядом с ним на завалинку. Вскоре взяли один пакет потом другой, третий…Не прошло и двух часов, как вся клюква была распродана, и мы подсчитывали выручку…
-Только не говори ничего Лёшке, пусть думает, что это ты продал всю клюкву…
Конец пятой части.