"Ну ты, голодранец," – произнес, обращаясь к нему, один из солдат на непонятном для него языке: "А ну-ка живо, руки за спину и топай за нами", и указал в нужном направлении автоматом. Он не шелохнулся. "Ты что, не понял?" – легкий толчок прикладом в спину. "Да пошел ты," – процедил он в ответ на том единственном языке, который знал он, но не знали они.
Солдаты на мгновение замешкались в нерешительности, словно пытаясь сообразить, как им действовать дальше, а старший из них, сержант, вытащил рацию и стал с кем-то активно переговариваться.
Он же стоял, выпрямившись во весь рост, и смотрел им в глаза – дерзко, дико, вызывающе, словно насмехаясь над ними. Со стороны это выглядело убого: четверо автоматчиков в камуфляже и один жалкий, но гордый оборванец, волею судьбы встретившиеся в глухом пограничье, на стыке двух миров: хаоса и благополучия.
Пока сержант беседовал с кем-то по рации, он с интересом рассматривал лица остальных троих. В том мире, откуда он родом, даже у подростков более мужественные лица, чем у этих вояк. Если бы не автомат, дающий им власть над ним, он бы даже не удостоил их взглядом. Но теперь, благодаря оружию, баланс сил изменился.
В их глазах он, вне всякого сомнения, был варваром, дикарем, пришедшим захватывать их землю. Что ж, он не возражал. Поменяйся они местами, ничего бы не изменилось. Он бы точно так презирал их, а они его. А теперь он как будто видел себя их глазами и соглашался: да, я варвар. Хотя со стороны варварами казались скорее они: вооруженные до зубов детины, окружившие беззащитного, изможденного человека.
Так вот, говорил он им взглядом, знайте, я пришел сюда не как нищий или попрошайка, не как умоляющий вас о помощи, а как тот, кто хочет жить и по этому единственному, Богом данному человеку праву, считает всю землю своей. Кто сказал, что он, человек, не вправе здесь находиться? Законы? Их писали люди, а не боги. Плевать он хотел на эти законы, когда на кону стоит его жизнь.
Он никого не убил, не ограбил и, как ни странно, даже не собирался. Но если они думают, что он будет им что-то доказывать, в чем-то их убеждать, ползать перед ними на коленях, то они сильно ошибаются. Он пришел сюда, как свободный человек, и придет снова, если будет нужно.
Чем дольше он всматривался в их холеные, почти детские лица, тем большей жалостью к ним проникался. Эти четверо, хотя и именуются гордым словом "солдаты", окажись они в его несчастной, раздираемой кровавой междоусобицей стране, не продержались бы и суток, со всеми своими автоматами.
В отличие от них, он – прирожденный воин, с детства привыкший к суровой правде жизни и на собственной шкуре приученный к лишениям. Ему не понаслышке знаком животный страх, когда тебя ищут, чтобы убить без какой-либо на то причины; голод, когда для того, чтобы не сдохнуть, приходится красть, рискуя жизнью; холод, когда он, потеряв крышу над головой, не мог согреться мучительными ночами, дрожа всем своим существом во временном хлипком жилище. А что видели они, эти так называемые солдаты?
В конце концов, думал он, у него одна жизнь, и он не простит себе, если всю ее от начала до конца, ему придется прозябать в безнадеге и неустроенности, без какой-либо надежды на будущее. Лучше умереть, чем смириться с подобной участью. Поэтому – плевать на законы, общественное мнение в этой пока еще чужой для него стране, чьи граждане считают его и ему подобных угрозой своему благополучию. Плевать даже на его собственных защитников и всякие там права человеков.
Он здесь не ради подачки в виде пособия на бедность, не ради того, чтобы жить за чей-то счет. Он здесь, чтобы начать все с нуля: завести семью, вырастить детей, дать им то будущее, которого был лишен сам. И он сделает это, чего бы оно ему ни стоило, даже если до конца своих дней будет в их глазах извергом и недочеловеком.
Еще один, на этот раз неожиданный тычок в спину, сбивший его с ног. Он падает, инстинктивно выпрямляется как пружина и бросается на толкнувшего его, вцепившись обеими руками в автомат. Одиночный выстрел, перепуганное мальчишеское лицо стрелявшего солдата, и чужак, выпустив из рук автомат, распластывается на земле.
"Вот черт," – растерянно произносит сержант и набрасывается на товарища: "Какого хрена ты выстрелил? Он же ничего бы не сделал! Теперь моли Бога, чтобы эти кретины правозащитники об этом не прознали," – и в сердцах сплевывает: "Самооборона, твою мать."
После чего опять достает рацию и о чем-то долго совещается.