ПАРИЖ оставался Парижем.
Мировая война уже откатилась в прошлое, и сейчас город, казалось, навёрстывал упущенное за все те суровые военные годы.
Жизнь, и до этого не очень скрываемая, была вынесена напоказ, на бульвары и улицы. Бесконечные магазинчики, лавки, кафе с террасами и балдахинными столиками на тротуарах, лай и завывание вошедших в моду саксофонов в бесчисленных дансингах, и тут же скрипачи и аккордеонисты, среди которых не редкостью были инвалиды Соммы и Вердена, сумасшедшие потоки машин, теснящие к обочинам устаревшие ландо и фиакры, тысячи всевозможных реклам, в том числе и электрических, подтверждали неоспоримое право города называться столицей мира.
Каштаны цвели. Влюблённые целовались на всех углах и скамейках. Ошарашенные туристы бродили по злачным местам, запечатлевая себя на фоне исторических красот и сооружений. Синематограф зазывал на очередную картину Чаплина. А правительство Эррио, только что пришедшее к власти, объявило о намерении признать Советы, вызвав этим неоднозначную реакцию в мире и тем более в разношерстных кругах русской эмиграции.
Кто-то, в том числе монархисты и высокие деятели РОВСа, протестовал и готовился к сопротивлению. Другие же, наоборот, радовались резкому повороту событий, уповая на немедленную репатриацию и прощёное возвращение в Россию.
Правда, надеяться на прощение могли не все. И, тем не менее, пример генерала Слащёва будоражил умы, а уж на нём, как говорили, вины было больше, чем на любом Малюте Скуратове. Однако вернулся и теперь амнистирован , на большую должность подвигнут в Красной Армии, - той самой, против которой яро сражался в деникинских и врангелевских рядах . Так что, если Якову Александровичу большевики дорогу открыли и позволили орать на самого Семёна Будённого, уличая того в военной бездарности и невежестве, то что говорить о его подчинённых, выполнявших приказы согласно присяге и долгу, как и подобает любому солдату.
После многолетних скитаний всего насмотрелись, немало поняли и теперь жили надеждой на возвращение, покаянное и выстраданное; только бы припасть к родной земле, вдохнуть заветный воздух, а там пусть тащат хоть в Чека, хоть на дыбу, - за всё неотвратимый и совестливый ответ будет дан. Хотя, если по – Божьему , то ведь и в Писании сказано, что повинную голову меч не сечёт. И уж если обязательный счёт предъявлять, так ведь он обоюдный: и те, и эти по колено в крови ходили, защищая каждый свою судьбу и свою Россию. Да и сейчас зверятся по ту и другую стороны, не в силах простить и по-прежнему готовые рубить и стрелять, то ли до полной победы мировой революции, то ли до позорного и гибельного её конца. Так уж, видно, устроен русский человек, что готов на любые крайности - и на жизнь, и на смерть, видя мир не в прекрасном радужном разнообразии, а лишь в двух жестоких цветах: белом и красном.
Европейцы же на своё недавнее прошлое смотрели иначе. И потому Париж сиял, шутил, смеялся, и не было ему дела ни до чьих переживаний. Ни французских, ни бошских, ни русских. Политика - политикам! А ты пей вино и танцуй, влюбляйся и веселись, если есть в кармане франки, доллары, фунты, или на худой конец какие-либо кроны и реалы. Хочешь - в любом монмартрском бистро , хочешь - в монпарнасской «Сигали», а то и в новоявленных российских ресторациях «Тройке», «Эрмитаже», «Боярском теремке», «Лютне», «Крымском домике», «Пчёлке»... Там и там играют цыгане, поют хоры, выступают артисты бывших императорских театров. А к расстегаям и кулебякам, кислым щам и пожарским котлетам неизменно подают запотевшие графинчики с шустовским коньяком и золотой «смирновской» водкой, до которых в Европе объявилось немало охотников.
Официантами и швейцарами здесь служили русские офицеры , давно плюнувшие на былые чванство и престиж. Голод не тётка, а жить надо, и стоило благословлять судьбу за то, что сыт и пристроен, не в пример тысячам своих собратьев, беспощадно раскиданных по белу свету - от стамбульских притонов до чилийских оловянных и медных рудников.
Бывший есаул лейб-гвардии цесаревича Алексея казачьего полка Михаил Забельев судьбу благодарил. После беженского лагеря в Салониках и тяжёлых полевых работ в Болгарии он уже не гнушался никакого труда и был счастлив, встретив в Париже однополчан, которые помогли ему с устройством новой жизни.
В основном лейб-казаки держались вместе. В Париж прибыли организованно, со знамёнами и прочими боевыми атрибутами, возле которых караул выставляли. И детей, у кого они были, к почитанию полковых святынь приучали. Ну, конечно, и помогали друг другу, как могли.
А Забельев когда-то не по своей воле от части отстал. Рана старая открылась, да и лихорадка галлипольская выбила из колеи. Поскитался, помыкался, пока добрался до своих. Глянули на него друзья и не признали, до того был чёрен и худ. Потому и решили на железнодорожные работы, где основной костяк полка трудился, не посылать. Попытались найти службу полегче : гардеробщиком, официантом, полотёром, в конце-то концов.
Михаил Романович на любую работу был согласен. А тут случай подвернулся. В ресторане «Россия» швейцар уволился - перешёл в сутенеры к удалым русским бабочкам. Ну, и добрый товарищ Чурлов, в прошлом хорунжий, а ныне официант, предложил хозяину Забельева.
Тот, проворный деляга из самарских купцов, противиться не стал. Есаул так есаул, ему один хрен. Лишь условие поставил: при дверях состоять в полной форме и, естественно, со всеми регалиями. Лестно было подлецу видеть у себя в крутых шестёрках боевого владимирского и георгиевского кавалера.
Только Забельев, удивив его и приятеля, упёрся непримиримо. - -От мундира не отказываюсь. Он теперь, как ливрея... А награды, кровью завоёванные, позорить не стану. Не взыщите, господа!
Ресторатор оскорблено вскинулся, в раж вошёл, но затем поостыл и согласился. Живоглот , пройдоха, но устал уже и сам от продажных людишек и непреклонного есаула, хоть как-то пытающегося свое достоинство защитить, вроде даже зауважал.
Так и заступил на свой отнюдь не знаменный пост Михаил Забельев , и отныне не было для него ничего важнее, чем двери перед посетителями распахивать, экипажи и такси для них подгонять, а в свободное от дежурств время бесцельно шататься по Парижу, опасаясь оставаться наедине со своими мыслями в номеришке, снимаемом им в третьесортной гостинице квартала Пасси.
Заграничная жизнь поражала суетой, безалаберностью, вольнодумством. Правда, эти впечатления были поверхностные, уличные. И Париж не только танцевал и смеялся, но и плакал, и работал - на износ, на выброс, до кровавого и чёрного пота.
Уставая бродить по городу, Забельев заходил в какое-нибудь кафе и, заказав аперитив и бутерброды, принимался за чтение газет. Обычно это были свои - «Голос России» или «Общее дело». Однако он не отказывался и от французских, благо владел языком с детства и теперь, не в пример некоторым соотечественникам, чувствовал себя здесь достаточно легко и свободно.
В «штабе», как именовалось местонахождение полковых святынь, ходил по рукам «Парижский вестник» с объявлением, подписанным генеральным консулом СССР Ауссемом. Объявление извещало бывших подданных Российской империи, проживающих во Франции, что «желающие приобрести права граждан СССР должны подать об этом письменное заявление в Генеральное консульство».
Там же был напечатан образец подписного обязательства, которое некоторые в шутку, а иные на полном серьезе переписывали и, аккуратно сложив, прятали во внутренние карманы кителей и черкесок, в которых щеголяли в своем полковом собрании.
Однажды Забельев узнал, что в правление «Союза возвращения на родину» вошел и его бывший подчинённый сотник Валин. Это до того поразило Михаила, что он тут же нашёл Валина и долго допытывался о причинах его измены. Сотник краснел, горячился, доказывая свою правоту. Затем, видя, что командира не уломать, пригласил на собрание первого репатриантского эшелона. И даже адрес и время указал.
- На рю Дантон, возле Сисиэте Савант... в два часа пополудни двенадцатого июля. Приходи, Михаил Романович, надеюсь, многое поймёшь...
Однако Забельев наотрез отказался. Не верил ни Слащёву, ни гадам большевикам, так как помнил о безумной бойне в Крыму, учинённой зловещей комиссаршей Землячкой и венгерским выродком Куном.
Перед окончательным разгромом Врангеля Фрунзе обратился к его сподвижникам: «Россию не покидать! Вы здесь, дома нужны. Всем - амнистия, все - по домам, а кто прошлое помянет, тому глаз вон!» Обещать наобещал, а вышло всё по-иному. Собрали дураков поверивших , к морю тысячами свезли и - кому камень на шею и в воду, кого так, из пулемётов покосили... Берега от Евпатории до Судака насквозь кровью пропитались, даже волны йодистые смыть её не могли. А под скалами и обрывами, очевидцы рассказывали, мертвецы стоймя стояли, только волосы, будто водоросли, на головах шевелились.
Так попались на удочку! А ведь знала вся армия, сколько офицеров в Петрограде от большевиков полегло. Тоже пригласили, вроде бы на регистрацию, и там - трах-та-та-та... поголовно! А расстрелы в Екатеринбурге, в Перми, в Алапаевске... их-то разве забыли? Так ведь нет, снова всё победила неизбывная любовь к России. И не «как она там без нас», а «как мы без неё?» На этом Советы, видно, и расчёт свой строили.
- Ой, Валин , головы у вас нет! Да мы все без России, как мертвые! Только здесь хоть какая-то надежда остаётся, а там... Ни могилы, ни памяти! Или вы надеетесь, что пролетарии всех стран с вами братски соединятся? В коммунистический интернационал вас товарищи пригласят?
Правда, Валин на эту речь ноль внимания. Настоял на своём, затем вскоре уехал, и след его навсегда потерялся для всех его знающих.
А среди эмиграции грызня не прекращалась. В штабе РОВСа на улице Колизе, в Монархическом Союзе и Союзе офицеров - ежедневные баталии, словно концерты филармонические. Да и в романовских окружениях склока со дня на день сильнее. Николай Николаевич под Кирилла Владимировича копает, тот, не мене яро, под Николая Николаевича. Наконец Кирилл Владимирович, «местоблюститель», императором Всероссийским себя объявил. И давай кутить ещё пуще . Ему что, он монарх, а вот подданным его, у кого за душой ни полушки, куда деваться?
Да и мыслимое ли дело есаулам и ротмистрам в кабаках вышибалами быть, у зажиточных проституток в альфонсах крутиться, на французских железных дорогах стопудовые рельсы и шпалы таскать?
Мыслимо, мыслимо, милостивые государи! Коли не сумели за себя постоять, так довольствуйтесь этим. И не прекословьте, когда к вашим жёнам и дочерям похотливые рыла тянутся, предлагая кто длительное содержание, кто лишь разовый визит... Да какие там честь и достоинство? Се ля ви, месье! Силь ву пле, мадам! И какого террибля вам всем ещё надо?..
В ЭТОТ день, ровно в семь, переодевшись в черкеску и нацепив на пояс кинжал, Забельев встал у стеклянных дверей «России», как у входа в Отечество.
Вечер был томительный, нежный. Из раскрытых окон ресторана доносилась зажигательная цыганская песня. Ну и публика, как обычно, собиралась соответственная. Кто с Монмартрского холма пешком спускался, кто на автомобилях снизу подкатывал - успевай только двери отворять. В основном французы и туристы из Нового Света, жаждущие развлечений и экзотики.
Русская кухня в Париже ценилась. А уж девочки, танцорки и хористки, неизменно по большому счёту шли. Особенно из былых аристократических фамилий, разные там княжны и графини. Правда, от былого их великолепия одни рассказы остались. А так и пили, и курили их сиятельства почище иных кухарок. А уж добрым матом если когда загнут, то куда там любому казаку или фейерверкеру!
Есаул Забельев их старательно избегал. И не потому, что не мог или не хотел. Сорок лет - самый шик, самый смак, самый возраст. Да и видом недурён: чуб, глаза, усищи! Сколько в разное время петербургских и провинциальных барышень по нему убивалось! А он верен был одной - курсисточке Бестужевской, а потом сестре милосердия Тане Разживиной.
Много лет у них длилась любовь... Любовь! Доченька родилась, Анастасиюшка. Да не углядели , не уберегли, - оспа чёрная съела ребенка. А потом война, революция, вселенская смута... И от Питера до Крыма Таня весь путь с ним прошла, до последнего боя под грязным Джанкоем. Пуля в сердце её вонзилась злая, легкая, смертельная... Там тогда её и похоронили - в бурой крымской степи. С той поры Забельев беженок российских сторонился. Словно стыдился за себя и за них, словно чувствовал вину свою за то, что допустили их до жизни такой.
Остальные сослуживцы, что официанты, что гардеробщики, не комплексовали и брали всё, что под руку подвернётся. А он точно не от мира сего, всё чего-то думал, копался в душе. И добро бы студент или вольнослушатель университетский, так ведь нет же, казак из станицы Великокняжеской, знаменитой станицы знаменитого Войска Донского.
Где теперь та станица и что сделала с ней революция? Небось, вся голытьба в верхи повылезала? Антип Хуторной, Кирюшка Босый, Семён Селиванов... В доме его отцовском, наследном, сельсовет устроили, вороных да соловых под себя растащили...
Собираясь на круг у заветных икон и штандартов, некоторые казаки по-прежнему будоражили себя жаждой мщения. Убеждали друг друга, что не всё потеряно и не уживутся на одной земле Европа с Совдепией.
Тешился святой надеждой и Забельев. Иногда чуть не плакал от обиды и боли за всё своё потерянное. Только крови уже не хотел. Ни господской, ни рабской. Насчёт того, чтобы заводил большевистских на кремлевских башнях развесить, голосовал «за». А как только до народа дело доходило, до всех этих Кирюх и Антипов, тут он сразу охладевал.
Ну, плетьми дураков можно было попотчевать, вразумить на три века, а чтоб вешать да рубить... Хватит, порубили, потешились. Мы их, они нас... А чего добились? Мы посмешищем миру, они - пугалом стали. Слово «русский» сегодня, словно брань мировая звучит. Да и все мы «метеки», как зовут нас французы, пыль, зола подзаборная, еtrangens indesirables!;
Даже на дежурстве Михаил постоянно думал о чём-то, что-то с чем-то сопоставлял. Однако дело своё служебное помнил. Мысли Бог знает, где витали, а глаза и уши начеку.
- Воnjur!.. Сharme de vous voir!.. Je suis a vous! И всё это спокойно, с достоинством человека трудящегося, а не лакея.
Сменщик же его Каратонов вёл себя иначе. Перед любым клиентом стелился, готов был пушинки с него сдувать. Ну, за то и чаевые увеличивались соответственно, и он их в кубышку, в кубышку, - дескать, на чёрный день. Правда, как-то проговорился: мечтаю своё личное дело открыть, антиквариатом займусь или педикюрный салон открою с десятью массажистками обученными. То есть, попросту, бордель. Что же, каждому своё...
Длинный скрип тормозов резко остановившегося автомобиля и короткий требовательный гудок отвлекли Забельева от раздумий. Из окна лакированного чёрного «паккарда» высунулась рука в перчатке, и есаул тут же подошёл и склонился в радушном полупоклоне.
- Мадам!.. Месье...
Элегантный рослый мужчина в ловко сидящем на нем смокинге неторопливо вылез из машины и подал руку даме, что-то капризно выговаривающей ему.
Не оглядываясь, Забельев поспешил к дверям и уже потянулся к папахе, чтобы отдать традиционную честь, как вдруг застыл, глядя на приближающуюся пару.
Лицо женщины было прикрыто темной полувуалеткой, но даже и сквозь неё Забельев увидел, как изумленно приподнялись её брови и дрогнули губы, точно от немого вскрика или вздоха. Мужчина же , наклоняясь к ней, в это время что-то оживленно рассказывал и, не глядя, протянул швейцару новый пятифранковый билет. Растерявшись, Забельев медлил принять подачку и тот, недовольно поморщившись, повернулся к нему.
- Э-э-э... любезнейший...
И вдруг осёкся, выпустив руку женщины, и, не зная, что дальше делать с купюрой, стал неловко совать ее в карман забельевской черкески.
- Э-э-э... это...вы?
- Я, - скромно кивнул Забельев и открыл дверь. - Прошу!
Гости затоптались на месте, словно решая: входить или не входить. Женщина порывисто оглянулась на автомобиль, но затем решительно двинулась вперёд, потянув за собой спутника. Возле зеркал, растянувшихся во всю длину вестибюля, она украдкой оглянулась, и Забельев поймал её взгляд, молящий и жалкий. Мужчина, заметив это, что-то спросил, но она равнодушно пожала плечами и наигранно усмехнулась.
- ...да нет же, нет, - донеслось до слуха Забельева. - Просто до сих пор не могу привыкнуть к бедам соотечественников.
«Посочувствовала, - мрачно усмехнулся Забельев. - Что ж, спасибо и на этом...»
Он достал из кармана хрустящую ассигнацию и расправил её на ладони.
«Сувенир! Только надо попросить и автографы... Господа, если вас не затруднит... Мерси! Пардон!..»
- Да тудыть вашу мать! - неожиданно грубым ругательством прервал он свой внутренний монолог, и тут же вновь придав лицу приветливое выражение, вскинул руку к папахе.
- Господа... Прошу!..
Новая пара вошла в ресторан. За ней вторая, третья... И Забельев всё так же улыбчиво принимал их, а память возвращала его в холодную осень 20-го года. И этот только что брошенный на него молящий женский взгляд сменялся другими взглядами, то наглыми и отчаянными, то растерянными и грустными. Тысячи человеческих лиц сливались в одно огромное, кричащее, плачущее, а затем так же быстро размывались, и только эти два знакомых, неожиданно явившихся ему, продолжали томить и мучить...
...ЛЕЙБ-ГВАРДИИ цесаревича Алексея казачий полк уходил из Севастополя одним из последних. Уходил организованно, с развёрнутыми знаменами, сохраняя коней, дисциплину и твёрдость, столь необходимые каждому русскому перед долгой разлукой.
Мощный французский транспорт был переполнен войсками и техникой, но люди всё лезли и лезли по его скрипящим трапам, которые, казалось, не выдержат напора и тяжести их тел и вот-вот, сломавшись, сорвутся.В большинстве своём люди были штатские, брошенные армией на произвол судьбы так же, как и последние заградотряды, для которых уже не оставалось ни миноносцев, ни канонерок.
Стоя у борта, есаул Забельев смотрел на копошащееся внизу людское месиво, с беспокойством прислушиваясь к ожесточённой и беспорядочной стрельбе. Бой приближался к акватории порта, через каких-то полчаса красные окажутся у пирса и тогда... Однако в это время транспорт дал протяжный гудок и стал быстро отваливать от причальной стенки, не убрав при этом ни одного из тянущихся к нему с пристани спасительных трапов.
Треск ломающихся досок и вопли падающих в море людей слились воедино, и Забельев поспешно отвернулся и заткнул уши пальцами, чтобы не видеть и не слышать всего этого ужаса. Неожиданно раздавшиеся рядом выстрелы и чей-то сумасшедший хохот вернули его в прежнее состояние. Обернувшись, он увидел штабс-капитана Таршиша из контрразведки, который, перегнувшись через борт, прицельно бил из револьвера по барахтающимся в волнах телам. Это было так нелепо и страшно, что Забельев, застонав, сам схватился за наган, дабы пресечь злодейское паскудство. Однако несколько молодых казаков его опередили. Навалившись на капитана, они завернули ему руки за спину, затем, вскинув, раскачали и швырнули за борт, туда же, где в крови и агонии ещё плавали его жертвы. Новый взрыв безумного хохота и мата заглушил истошный визг перетрусившего палача.
Только сейчас Забельев заметил, что казаки, в том числе и его ординарец Прокошка, были пьяны. Есаул хотел погнать их в трюм, к лошадям, но они смотрели на него так дико и дерзко, что слова сами собой застряли у него на языке.
«Ладно, - нервно подумал он. - Разберёмся по прибытии. А сейчас старшин предупредить надо, чтобы глядели в оба. Не дай Бог, до оружия дело дойдёт, греха не оберемся».
Он поманил к себе пальцем Прокопия, и тот, чванно оглянувшись на приятелей, подошёл неохотно.
- Шо вам, вашбродь?
- Вещи где мои?
- В каюте! Я каких- то штатюков оттуда погнал, а её на ключ закрыл. Идёмте, провожу. Она хочь и мала, но двоих-троих стерпит... Я чичас, хлопцы! - помахал он рукою дружкам и рванул вперёд, покачиваясь и приседая, как только что сошедший с коня после дальней поездки всадник.
Палуба была забита народом. Здесь сгрудились и старики, и женщины, и дети, милостью и радением казаков и солдат поднятые на борт. Перешагивая через раскиданные всюду вещи, Забельев двинулся за ординарцем и через несколько минут очутился в узком тесном помещении с двумя укреплёнными друг над другом спальными местами.
- Располагайтесь вашбродь! А я пойду. В трюме баб про-о-опасть! Казачки их туда позатаскивали и чичас дерут! - доверительно сообщил Прокопий, задержавшись в дверях. - Можа, и вы желаете? Так я щас приведу, - предложил он, но увидев, как свирепо вытаращился на него есаул, шмыгнул носом, хихикнул и исчез в коридоре.
Забельев подошел к иллюминатору, поглядел в мутное задраенное стекло, но кроме свинцовых волн, разукрашенных белесыми пенистыми кудряшками, ничего не увидел. Волна шла крутая, штормящая. Качало сильно. К тому же в каюте было жарко. Машины работали где-то рядом, и их гул, и дрожание, и запах пережжённого мазута и масла, подкатываясь к горлу, вызывали дурноту.
Спустя некоторое время есаул почувствовал себя паршиво и, прижав ладонь ко рту, выбежал в коридор. Однако добраться до гальюна ему не удалось. Возле пожарного щита вывернуло наизнанку, а затем ещё и ещё раз... Проклиная всё на свете, он вернулся к себе и, заперев каюту, полез на палубу.
Здесь было ветрено и сыро. Люди, уже как-то устроившиеся, робко жались друг к другу, укрывая детей мешками и брезентом, выданными французскими моряками, которые мелькали здесь и там в смешных беретах с помпонами, наблюдая за порядком, но, однако, ни во что не вмешиваясь.
Прислонясь спиной к спардеку , Забельев равнодушно смотрел, как у башенного орудия несколько казаков и пехотинцев кровенили друг другу морды, как у распахнутого трюмного люка нежно обнималась с офицером какая-то дама, как валялся в блевотине возле узкого трапа, ведущего к мостику, отключившийся от алкоголя и качки вахмистр, и душа есаула неожиданно запросилась к чайкам.
Чайки с криками кружились над кораблем. Значит, берег был недалеко, но за серой пеленой начавшегося дождя его не было видно. Только очертания гор угадывались вдали, да приглушённое эхо взрывов доносилось, по-видимому, уже из занятого красными порта.
Забельев вынул из кармана отцовский серебряный брегет и щёлкнул крышкой. Часы приятно прозвенели знакомую мелодию, и Забельев удивился тому, как мало времени прошло с момента их отплытия. Не желая вспоминать то, что было, и не пытаясь думать о будущем, есаул присел на корточки, ощущая холодное железо переборки, и попробовал задремать в таком положении. Вероятно, это ему удалось. Потому что когда он снова открыл глаза, было уже совсем темно. Что-то потревожило его, что-то мешало. Он тяжело приподнялся на затёкших немеющих ногах, и тут же пронзительный женский крик, раздавшийся поблизости, окончательно встряхнул его.
Напрягая зрение, Забельев увидел, как три темных мужских фигуры волокут к борту упирающуюся женщину, судя по всему молодую. То ли они пугали её, то ли действительно хотели выбросить в море, есаул уточнять не стал. В три прыжка он оказался возле насильников и рукоятью выхваченного из кобуры нагана сразу же повалил двоих. Третий, увидев, что настает и его очередь, суматошно завыл и кинулся в темноту.
«За подмогой,- нервно подумал Забельев.-Они все нынче,словно взбесившиеся».
Наклонившись над совершенно обессиленной женщиной, он схватил её под мышки и повлёк к своей каюте.
- Торопитесь, мадам, торопитесь... Они могут вернуться, - задыхаясь, бормотал он, и всё оглядывался, ожидая неожиданного нападения с боков и сзади.
В тесном коридоре отсека слабо горело электричество. Есаул отпёр каюту и на последнем дыхании втащил туда женщину.
- У-у-ух, - только и сумел выдохнуть он и вместе с ней повалился на узкую жёсткую койку, заставляя утихнуть возбужденное сердце и помня о том, что не успел закрыть дверь.
Терпкий аромат каких-то пряных духов, вина и пота перебил на время затхлые запахи мазута и масла. Женщина, бессильно раскинув руки и закрыв глаза, что-то бормотала словно в забытьи.
«Да она же пьяна!» - подумал Забельев и, поднявшись, запер дверь на ключ и нашарил на стене выключатель.
Вспыхнул свет.
Перед ним лежала красавица. Белокурые волосы, живописно разметавшиеся на сером грубом одеяле, словно ореол, обрамляли нежное тонкое лицо с чуть припухлыми чувственными губами. Платье её было разорвано в нескольких местах, обнажая молодую упругую грудь, на которой синели то ли пятна корабельной грязи, то ли следы чьих-то недавних страстных поцелуев. На одной ноге болталась полусброшенная лакированная туфелька, на второй не было ничего, кроме порванного и спущенного шёлкового чулка.
Женщина была не из простых. И Забельеву на миг показалось, что он где-то видел её. То ли на недавних балах и променадах в Царском Селе, то ли в Севастополе, может быть, в дворянском собрании, а может, на бульваре.
Подойдя к умывальнику, он смочил свой не первой свежести носовой платок и осторожно приложил его к заплаканному лицу незнакомки. Она тут же открыла глаза и посмотрела на него осмысленно и трезво.
- Кто вы? - поинтересовался он. - Давайте знакомиться.
- А вы?
- Забельев Михаил Романович, - щёлкнул каблуками есаул, тут же подумав, что подобное представление выглядит не только шутовски, но и вульгарно.
- Ну, а меня зовите... Анной Павловной, - чуть помедлив, сказала женщина. - А фамилия, звание... теперь это не имеет значения.
- Извините, что вмешиваюсь... Но что с вами произошло? Вам известны эти мужчины?
- Солдатня!- пренебрежительно поморщилась она.-Не поделили трофей! Ну и решили поступить с ним, как Стенька Разин с персидской княжной... Дураки!
Приподняв голову, она беглым взглядом окинула себя, увидела открытую грудь, разорванное платье, вероятно, и спущенный чулок, но ничего не стала поправлять и застегивать, только жалобно вздохнула и опять повалилась на одеяло.
Наступило долгое молчание. Наконец она не выдержала.
- Ммм... вы всегда такой рыцарь?
- Какой? - прищурился он, почувствовав в её тоне скрытую насмешку и неприязнь.
- Такой! - хмыкнула она. - Готовый на подвиг ради дамы. Вы сейчас, вероятно, очень нравитесь себе. Железные нервы, железное сердце. Супермен, как говорят европейцы. И даже не пытаетесь воспользоваться своим преимуществом. Почему? Может, вы импотент?
Он заносчиво вскинул голову и взглянул на неё, как на тяжелобольную.
- У вас что, бред?
- Нет.-Её глаза, устремленные на него, были сини и бестрепетны. - Мне просто интересно. Сколько помню, мужчины были готовы на любую подлость, чтобы заполучить меня. А вы... вы в этом гнусном бедламе разыгрываете из себя, чёрт знает кого. Или я вам противна, спаситель?
- Да что вы такое говорите! - возмутился он, неожиданно вспомнив погибшую Таню и мгновенно сравнив её с этой особой. - Почему я должен на вас кидаться? Что же я, по-вашему, маньяк?
- Все вы одинаковы! - убеждённо выдохнула она. - Спуститесь в трюм! Посмотрите, что там происходит. В каждой женщине живет проститутка!
Забельев растерялся. Издевается она над ним, или провоцирует? Он видел женщин, достаточно знал их, но подобного не ожидал даже от павших и продажных, что в течение всех военных лет колесили за армией.
- Вы изволите шутить, - совершенно по-светски начал он, но она бесцеремонно перебила его.
- Отнюдь. Я знаю, что говорю, хотя это вас и шокирует. Мужчины вообще не знают нас. А мы - обычные шлюхи. Только тщательно это скрываем. Воспитание, образование, общественное мнение... А на самом деле все одинаковы. Что великая Катрин, что продажная горничная. Только быдло предается порокам в силу своей подлости, а мы от утончённых чувств и... похоти. Похоти, понимаете, черт вас побери!
- Для чего вы мне это рассказываете? - возмущённо закричал Забельев. - Просветите лучше своего мужа! Он, надеюсь, вас оценит!
- Муж оставил меня, - приподнявшись на локте и отбрасывая с лица упавшие волосы, сказала Анна Павловна. - Бросил, словно... последний трус. И сбежал! Так что мне теперь ничего не остается, как... Ха-ха-ха!.. Вот прибудем в Стамбул, и я устроюсь в гарем к какому-нибудь турку. А если турок побрезгует, пойду на панель...
«Нет, она действительно не в себе, - подумал Забельев. - И если это не алкоголь, то, что же? А! Наркотик? - догадался он. - Кокаин или морфин... Ну, действительно, мир перевернулся!»
- Знаете что, - пытаясь держать себя в руках, примиряюще предложил он. - Я пойду, прогуляюсь. А вы успокойтесь и попробуйте уснуть. Путь у нас долгий, и мы с вами успеем наговориться.
- Хм... Боитесь меня, - утвердительно кивнула она. - А говорить нам больше не о чем. Я от вас убегу!
- Да, пожалуйста, - с облегчением согласился он, потеряв к ней всякий интерес. - Дверь открыта, прошу! - Он отодвинул засов и повернул ключ в замке.
- Ну, чего же вы?
Несколько мгновений она колебалась. Затем прерывисто вздохнула и спустила ноги с кровати.
- Ладно, идите. Постараюсь уснуть.
- Только дверь на всякий случай заприте, - предложил он и, бросив ключ на прикреплённый к стене железный столик, вышел из каюты.
В коридоре было пусто. Почему-то никто из пассажиров не решился до сих пор проникнуть в этот отсек. Только грозно и неутомимо гудели машины, и пол под ногами то уходил вниз, то бросался куда-то в сторону, словно в механическом забавном аттракционе.
Выйдя на палубу, Забельев, широко расставляя ноги, как это делают при качке моряки, двинулся вдоль борта туда, где над открытыми люками трюма серебрилось лёгкое, словно бы парящее свечение. Затхлый спёртый воздух, в котором смешались яды корабельных, животных и человеческих запахов, шибанул ему в нос, но он только поморщился и по крутой винтовой лестнице сошёл в глубину.
В монотонно пульсирующем от несильного напряжения свете лампочек, как гирлянды, протянутых по обшивке и под потолком, метались, кружились, двигались какие-то люди. Несколько юных, совершенно голых женщин, образовав веселый хоровод, танцевали в нём, подгоняемые плетями и хохотом веселящихся дородных казаков. Ещё одна мамзель, тоже обнаженная, но в чулках , туфлях и лифчике, забравшись на огромную бочку, отплясывала канкан. Лицо и голос её были удивительно знакомы, и, присмотревшись, Забельев узнал в ней всем известную шансонетку Лили из Гранд-отеля. Какой-то пожилой расхристанный инженер-полковник с полуоторванным погоном стоял перед ней на коленях, пытаясь поцеловать ножку. И тут же рядом, в двух шагах от них, сопливый юнкер мочился на пол, бестолково и зло мотая ничего не соображающей хмельной головой.
Шло великое братание - перепившиеся офицеры обнимались с солдатами, а солдаты щупали и лобызали их готовых на всё женщин. В наспех огороженных загонах хрипели и ржали измученные кони. Море сумасшедше билось в днище корабля, словно яростно мечтало ворваться сюда и смыть одной волной всю эту окаянную , мерзкую, богохульную грязь.
Папиросный и махорочный дым, густо клубящийся в этом человеческом зверинце, делал все это зрелище совершенно апокалиптическим, и Забельев, не удержавшись от суеверного нахлынувшего ужаса, вдруг истово перекрестился. На мгновение возникла мысль, что даже в пьяном угаре он был бы не способен на такое. Однако тщеславие сейчас тоже было богохульным, ибо на его глазах вершился окончательный распад всего того, во что он верил и чему поклонялся.
Бесконечно жалея себя, он подумал о том, что зря ввязался в эмигрантскую авантюру и, наверное, лучше было бы остаться в Севастополе, сдавшись на милость победителей. Только горевать об этом было поздно. Через несколько часов их примет чужая земля, и там, оказавшись ненужными и лишними для всех, они просто вынуждены будут опять сплотиться в железный дисциплинированный кулак, чтобы выжить и когда-нибудь вернуться и победить.
- Эй, Забельев, ты чего там торчишь? Иди к нам! - раздался чей-то требовательный голос и, обернувшись на него, есаул обнаружил валяющихся на сене войскового старшину Хорватова и жандармского ротмистра Гревеца в окружении хмельных и растерзанных светских барышень.
- Присоединяйтесь, Забельев , - пьяно пробасил усатый Гревец и, прихватив за длинную косу одну из девиц, словно собачку за поводок, науськал её на есаула. - Возьми его! Ату! Куси! Куси!
- Ав! Ав! Ав! - радостно затявкала барышня и, на четвереньках подскочив к офицеру, впилась мелкими зубками в его грязный, давно нечищеный сапог. - Ррррр... гав! Я его победила!
Остальные четверо тонко захихикали и тоже принялись звонко
лаять и хлопать в ладоши.
-Ав!Ав!Ав!
- Гав! Гав! Гав!
Забельев лёгким, но настойчивым движением высвободил сапог из объятий девчонки и сокрушенно развёл руками.
- Извините, господа! Рад присоединиться, но... служба!
- Да какая там служба! - завопил Хорватов, но Забельев его уже не слышал.
Громкий пронзительный визг вынудил его оглянуться. Желваки на скулах напряглись, пальцы сжались в кулак, однако он усилием воли сдержал себя и даже усмехнулся.
По проходу, мимо бочек, связок толстых канатов, ящиков и прочего трюмного хлама возбуждённо и царственно шествовала Анна Павловна.
- А вот и я! - торжествующе выкрикнула она и широко развела руки в стороны, словно вышедшая на поклон циркачка. - Вот и я! Я! Налетай! Хватай! Завоевывай!
Тут же, словно откликнувшись на призыв, из глубины трюма вывалился огромный бородатый казак в нахлобученной на лоб папахе и, легко подхватив её на руки, уволок в своё логово. Последнее, что услышал и увидел Забельев, был её истерический звонкий смех и капризное трепыхание ножек, якобы выражающих протест лихому насильнику.
Жить почему-то расхотелось. Забельев обострённо ощутил у себя на боку тяжёлую кобуру с наганом и невольно потянулся к ней немеющими пальцами. «Застрелюсь к чёртовой матери! - бешено подумал он и уже бесцеремонно отпихнул вновь вцепившуюся в сапог русокосую «овчарку». - Только не здесь, не в этом навозе, не на радость этим скотам».
Нордовый холодный ветер, густо перемешанный с колючими морскими брызгами, резко обжёг лицо, и Забельев, на секунду задохнувшись от его стремительного порыва, сразу охладел, остыл, успокоился и неторопливо застегнул кобуру.
«Сдурел совсем, - грустно усмехнулся он. – Спятил ! И из-за кого? Из -за б...»
Подойдя к краю борта, он обеими руками вцепился в мокрые поручни и застыл, глядя то в надвигающуюся на него, то улетающую пучину. Качка шла бортовая, опасная, и стоило на мгновение разжать руки, как бессмысленный кувырок за борт решил бы все проблемы. От этой мысли у Забельева похолодела спина, и мурашки побежали по телу. Словно бы он стоял на высокой скале перед бездонной жуткой пропастью, гибельно и жадно поджидающей очередную жертву. Неожиданно яркая вспышка карманного фонарика ослепила его. Он подумал, что это кто-то из моряков, и выругался по-французски.
- Que diable! Что вы себе позволяете?
- Ой, простите, пожалуйста, - отозвался кто-то на чистейшем русском языке и, словно раскаиваясь, направил фонарик на себя. Жёлтый луч осветил молодое красивое лицо с усами и бородкой а ля Николай Второй и перетянутую узкими походными ремнями шинель с полевыми полковничьими погонами на плечах. - Извините, есаул. Я подумал, что это кто-то из наших... - Офицер помолчал и затем поспешно представился: - Бывший флигель-адъютант Его Величества полковник Сокольский. Он же бывший князь, как говорится. С кем имею честь?
- Есаул Забельев, - неохотно и тихо откликнулся Забельев. - Лейб-гвардии цесаревича Алексея казачий полк.
- Бедный цесаревич, - вздохнул полковник. - Бедная великая фамилия!.. А с вами рад познакомиться, - вежливо кивнул он и выключил фонарик. - Видно, скоро уже будет Босфор... Интересно, почему о н и не послали за нами погоню?
Разговор его был странно отрывист и обрывочен, словно тысячи мыслей одновременно одолевали его, и он вдруг выдал первую попавшуюся, а за ней еще какую-то ни логически, ни грамматически не связанную с ней.
Отвечать Забельеву не хотелось, да полковник, видно, и не ждал ответа, потому что вдруг снова, без всякой связи с предыдущим, произнес:
- А я жену потерял. И, наверное, навеки...
- Я тоже, - вздохнул Забельев, и прекрасное лицо Танюши тут же возникло перед ним. - Схоронил под Джанкоем.
- Сочувствую вам,- осторожно коснулся его руки Сокольский. - Только у меня живая. Просто мы с ней нелепо разминулись в этой страшной трагедии. И где она сейчас? Может, уже в Турции, а может... там!
Он повернул голову в сторону покинутого Крыма и как-то растерянно, совершенно не по-мужски всхлипнул.
- Да, эта война разбросала многих, - сказал есаул, неожиданно вспомнив Анну Павловну и подумав, что для некоторых господ это даже и к лучшему.
Беда всё расставила по своим местам, высветив в людях и низменное, и высокое.
А ещё он подумал, что жена этого расстроенного и, по-видимому, в высшей степени порядочного человека, тоже могла оказаться на корабле и не где-нибудь, а в вонючем логове трюма. Однако рассуждать на эту тему не стал, понимая, что ни к чему хорошему подобное не приведет. Ему захотелось, чтобы хоть одному человеку на корабле было сейчас спокойно и хорошо. Поэтому он взял полковника за локоть и совершенно по-дружески потянул от борта.
- Вы весь дрожите, это может добром не кончиться. Идёмте ко мне, у меня есть что выпить!
- Шутите? - уставился на него полковник. - Откуда у вас?
Небо на востоке уже посерело, бледный рассвет разливался над морем, и собеседники без труда могли теперь вглядеться друг в друга и обменяться рукопожатиями.
...ДВЕРЬ в каюту была открыта, хотя ключ торчал в замке, и есаул подумал, что в его отсутствии здесь могли похозяйничать. Однако электричество было по-прежнему включено, походные сумки и чемодан так же свалены в углу, и кожаный дорожный погребец был, как будто, не тронут.
- Красо-та-а! - изумлённо протянул полковник, остановившись на пороге и оглядывая каюту. - Как вам удалось ее добыть?
- Понятия не имею, - пожал плечами Забельев. - Ординарец спроворил. А так... все остальные наши - кто где...
- Да и мы на палубе, - отозвался князь. - О каютах для нас союзники не позаботились. Дескать, благодарить должны, что хоть так вас вывозят... Страшное это дело - быть побеждённым. Раньше вон как распинались, сюсюкали! Всё на наши концессии да на сырье надеялись, а как дулю им показали, так всё...
Он прошёл к столу и, возбуждённо потерев руки, присёл на койку.
- О-о! Семёновская ! - воскликнул, глядя на этикетку бутылки, которую есаул залихватски поставил на стол. - Держите, держите её, как бы ни опрокинулась!
Они налили и выпили. Затем налили и выпили ещё. В головах приятно зашумело, нервы расслабились, и всё минувшее и будущее показалось не таким безнадежным. Разговор вновь зашёл о женщинах, и Забельев, морщась и возбуждённо постукивая пальцами по столу, рассказал о том, что творится в трюме.
- Ну, моей там нет, - убеждённо сказал Сокольский.-Всегда такая скромная, нежная... А иначе бы я не пережил. Застрелил бы и её, и себя...
- А вам не страшно - на чужбину?
- Отнюдь. Я человек обеспеченный. Ещё до начала войны продал своё тамбовское поместье, много средств вложил в иностранные капиталы. А в конце шестнадцатого обратил всё в золото и поместил в швейцарский банк.
- Значит, не пропадёте.
-А вы?
- Я как все... Ни кола ни двора. Одна надежда на наше скорое возвращение. Должна же Антанта помочь нам.
- И не думайте! Это просто мечты. Армия не возродится, даже если мы поставим её под ружье. Россия отринула нас. И наша любовь ей не нужна!..
...ЗАТЕМ были Стамбул... Галлиполи... Болгария... Югославия...
...И вот теперь новая встреча.'
...ПЯТИФРАНКОВАЯ бумажка буквально жгла пальцы, и Забельев попросил мальчишку-рассыльного, вертящегося у входа, позвать к нему сменщика.
Каратонов явился тут же и с удивлением воззрился на есаула.
- Подмени меня, Паша. Хотя бы на полчаса, - попросил его Забельев. - Понимаешь, знакомых встретил. Надо бы поговорить.
- На коне, что ль, знакомые? - понимающе усмехнулся бывший подполковник.
- На «паккарде». Вон стоит, дожидается.
- И-ишь! - покачал головой Каратонов и надёжно пообещал: - Жди! Сейчас переоденусь... И вообще, до конца постою, если вечер оплатишь.
- Оплачу, Паша. За мной дело не станет.
Спустя некоторое время он переоблачился в швейцарской в модный коротко-кургузый пиджачок и широкие бежевые брюки, став похожим на одного из многочисленных молодящихся парижских франтов. Прихватив для шика стоящую в углу тросточку, аккуратно пригладил седеющие виски и свободной, расхлябанной походкой вошёл в ресторан.
Толстый метрдотель Подживаев, служивший в Петербурге у Донона, при виде его непонятливо захлопал глазами
- Ты чего тут? А кто на дверях?
- Каратонов. Я его попросил... Встреча у меня тут назначена, Дмитрий Георгиевич.
- Ну-ну, - с сомнением покачал головой метрдотель. - Только помни, что хозяин такого не любит.
«Ещё бы! Ни один мироед не допустит возвышения слуги, - прямо-таки революционно подумал Забельев. - Только мне плевать! У меня честь задета!»
При воспоминании о чести он даже поёжился. Столько лет не щепетильничал, а тут, на тебе, вспомнил! И добро бы оскорбил его кто, а то ведь люди из лучших побуждений. Ты, лакей, услужил - тебе и подали. И не какие-то сантимы, а пятифранковый, обеспеченный. Чего же ещё? Или душу захотелось излить? Обида заела? Не остановились побеседовать, поблагодарить... Тварь продажная в мехах и бриллиантах, а ты, боевой офицер, перед ней стелиться обязан. Ой, остановись, Забельев, ой, не прогадай!
Однако есаул внутреннему голосу не внял и, сквозь дым и чад разглядев в дальнем углу искомый столик, направился к нему. Сердце его билось так сильно, что он внезапно задохнулся. С трудом переведя дыхание, он остановился перед трезво скучающей парой и произнёс голосом высоким и неузнаваемым:
- Честь имею! Мы, кажется, с вами встречались!
Высокомерно прищурившись, он увидел, как безумная бледность покрыла лицо дамы, как растерянно засуетился господин, торопливо пододвинув ему свободный стул.
- Да, да, да, конечно... Присаживайтесь, есаул! Извините, забыл ваше имя-отчество...
- Пустяки, - махнул рукой Забельев. - Только я не забыл... не-ет! Господин Сокольский, не так ли?
- К вашим услугам, - проговорил князь. - Ну и память у вас! Шампанское? Коньяк? Водку?
- Ммм... ни того, ни другого.
- Тогда знакомьтесь! Моя жена! Слава Богу, я нашёл её...
- Поздравляю, - неловко поклонился Забельев и, бесцеремонно взяв лежащую на столе совершенно обессиленную руку женщины, поднёс её к губам. - Я же говорил, что все образуется.
Она глядела на него глазами, полными ужаса, считая, что погибла, теперь уже окончательно и навсегда.
Вероятно. эта сцена заставила что-то заподозрить метрдотеля, и он тут же приблизился, интересуясь,удобно ли господам?
- Да, да... всё в порядке, - отозвался князь, и метрдотель отошёл, но остановился поблизости, готовый в любую минуту вмешаться, если возникнет ссора или скандал.
А Забельев, словно забыв о том, что говорил минуту назад, налил себе полный фужер водки и залпом выпил.
- Ваше здоровье!
Затем, будто шокируя гостей, отломил кусок чёрного хлеба и поднёс к носу, занюхивая спиртное.
- Да! Чуть не забыл... Вы, кажется, одарили меня при входе... Так не угодно ли будет оставить еще и автографы? В память о нашей встрече и общем минувшем...
- Ну-у... - смешался Сокольский. - Я что-то не понимаю...
- А чего понимать? - пожал плечами Забельев. - Распишитесь и всё...
Он достал из нагрудного кармана пиджака пятифранковую ассигнацию и дешёвенькое «вечное перо» и протянул их женщине.
- Вы первая... Вот так, благодарю... А теперь вы, полковник... Боже! Какой росчерк! Только бы на государственных бумагах расписываться... Ну, что ж, рад был повидаться, А теперь... желаю здравствовать. Честь имею!.. Честь имею!..
В ЭТУ НОЧЬ он люто пил во всех встречающихся ему на пути кабаках. А под утро, совершенно разбитый , явился к себе на улицу Пасси и долго держал разламывающуюся от боли голову под струёй холодной воды, льющейся из крана.
Разбудил его требовательный голос консьержки, барабанящей в дверь.
- Мсье жилец! Мсье жилец! Тут к вам лично посыльный из отеля «Континенталь»!
Ещё не совсем очнувшись, Забельев отворил дверь, и мальчишка-рассыльный в мотоциклетном шлеме и кожаной куртке протянул ему два одинаковых синих конверта.
- Мерси! - вежливо пробормотал он, получив чаевые, и буквально через минуту под окном раздался треск мотоцикла, и хлопанье крыльев десятков голубей, вспугнутых рёвом и выхлопами дикой адской машины.
Вытащив из шкафчика бутылку божоле, Забельев отхлебнул глоток прямо из горлышка и долго сидел перед конвертами, стараясь угадать, что на этот раз преподнесла ему судьба. Наконец он протянул руку и надорвал один из них. Белый листок с фирменным знаком «Континенталя» и сложенный вдвое чек на 5000 франков выпали из него.
Забельев посмотрел на подпись, усмехнулся и стал читать письмо.
«Милостивый государь Михаил Романович!
Жена рассказала мне всё. Оказывается, именно Вы тот офицер, который спас её. Она могла стать жертвой подлой черни, и только Ваше благородство и честь...»
- Могла стать, - презрительно оттопырил губы Забельев.- Ха-ха- ха! Благородство и честь... Господи! Да как же легко любого из нас одурачить!
«...Конечно, жаль, что тогда Вы не рассказали мне об этом. Ей-богу, если бы не Ваша скромность, мы нашли бы друг друга на корабле.Завтра мы уезжаем в Америку. Уезжаем туда, где нас никто не знает. Будем жить, тоскуя по России, о которой пытались забыть, но которую забыть невозможно.Понимая Вашу щепетильность, всё же тешу себя надеждой, что Вы не откажетесь принять этот чек в знак моей самой искренней признательности и уважения...»
- Не откажусь, - с истинно дьявольской усмешкой пробормотал Забельев. - Премного благодарен , ваше сиятельство!
«Кстати, как они узнали мой адрес и имя? Да скорей всего в ресторане... Но не всё ли равно!»
Он швырнул бумагу на стол и распечатал следующий конверт. Будоражащий запах незабытых тонких духов исходил от второго послания.
«А она неизменна в своих пристрастиях, - прошептал есаул и вдруг поймал себя на том, что думает о н е й с тоской и нежностью. - И ведь могла быть моей», - заносчиво признался он.
И тут же одернул себя, понимая, что такую женщину ни за что не смог бы удержать. Можно было воспользоваться её минутной слабостью, отчаянием, растерянностью, но завоевать и заставить любить себя, было не подвластно никому. Даже князю Сокольскому, вновь обретшему эту гордую птицу.
«Птица! Именно птица, - воскликнул про себя Забельев. - Ты можешь держать её в клетке, кормить с руки, но едва эта клетка откроется, как она улетит, ни о чём не жалея и уже не помня о тебе...»
- Бедный полковник, - сказал он почти тем же тоном, как когда-то сам князь говорил о расстрелянной царской семье. - Бедные все мы...
Изящный женский почерк летел стремительно и косо.
Есаул поднес письмо к глазам и улыбнулся невесело.
«...Увидев Вас, я поняла, что погибла. Вы могли поступить со мной как угодно. Я ничего не стала бы отрицать. Но Вы промолчали. И я понимаю, чего это Вам стоило. В то время, как сотни подобных мне, стоят на парижских панелях, я по-прежнему купаюсь в роскоши, хотя не достойна ни её, ни этого человека.
Изгнание ожесточило и перессорило всех нас. Вчера Вы смолчали, но я не уверена, что Вы не захотите поделиться своим знанием завтра. Меня и так постоянно шантажируют несколько негодяев , и я вынуждена им платить, платить, платить! Эта постоянная изворотливость, лживость, невозможность быть самой собой довели меня до того, что я скоро начну стрелять в каждого, кто хоть чем-то напомнит мне о прошлом.
Мне бы надо благодарить Вас, а я Вас проклинаю. И ненавижу, как всегда ненавидят тех, кто знал тебя в дни позора и бед.
Прощайте! Да хранит Вас Бог!»
Забельев отложил письмо, вздохнул и снова отхлебнул из бутылки. Затем неторопливо побрился, оделся и вышел на улицу.
Париж был всё так же красив и нежен. Миллионы цветов на газонах и в скверах благоухали, источая аромат, который не могли заглушить ни пары бензина, ни чад десятков жаровен, где жарили мясо и каштаны, ни рыбный запах Сены, качающей на своих волнах буксиры и баржи, катера и лодки рыбаков.
Неразговорчивые, задумчивые букинисты сидели возле своих книжных развалов на набережной. Тут же бегали нарядные дети под присмотром скучающих бонн и гувернанток. О чём-то спорили клошары, сидя на ступеньках у самой воды, и вальяжный ажан лениво наблюдал за ними, опершись на нагретый солнцем серый каменный парапет.
Свернув с набережной Жавель на ближний мост Мирабо, Забельев остановился на его середине и, достав из кармана письма, разорвал их на мелкие части и бросил в реку. Течение тут же подхватило обрывки и понесло за собой. Затем Забельев вытащил чек и повертел его в руке.
Быстрая уверенная подпись... Число...
Кстати, а не стал ли бы и он преследовать Анну, заставляя её платить? Пусть даже не деньгами, а телом. Кто знает, кто знает... Вон ведь сделался сутенёром бывший штабс- капитан Корсунский, а полковник Генштаба Эрих фон Визе подался в платные полицейские осведомители. Стало быть, и его, Забельева, судьба непредсказуема. Всё, как говорится, в руцех Божиих. Так что будем считать этот чек обычной платой за услуги. За молчание, за доблесть, за потерю лица, вместо которого у него давно уже мертвая маска.
А в России, наверное, уже созрели хлеба. И у них, в его дорогой Великокняжеской, степь напоена сладкими запахами пшеницы и меда, наливающегося ранета и кизячного дыма. Может, плюнуть на всё, и уехать? Ведь повинную голову меч не сечёт!
Лёгкий летний ветерок слабо овевал разгорячённое лицо есаула. Никогда ещё не чувствовал он себя таким одиноким. Разве только после гибели Тани...
Оторвав тёмный взор от бегущей сквозь вечность воды, он опять повертел в руке чек.
«Предъявитель сего Забельев Михаил Романович...»
Предъявитель сего... Вероятно, это всё, что он может теперь предъявить миру и людям.
Улыбнувшись беспечно (вот, наверно, изумились бы и Анна, и сам Сокольский), Забельев разжал пальцы - и отпущенный на волю листок закружился в воздухе.
На секунду он осел на середине моста, но затем, взметённый новым порывом ветра, перепорхнул через ограду и помчался, опускаясь всё ниже и ниже к воде, пока, наконец, совсем не скрылся из глаз.
В отдалении на набережной раздались томительные звуки аккордеона. Пара голубей приземлилась рядом с Забельевым, и жирный турман, встопорщив оперение и раздув зоб, стал обхаживать голубку, издавая мягкое моторное урчание.
Неожиданно резкое движение человека, возбуждённо метнувшегося прочь, вспугнуло птиц, и они почти вертикально взлетели в небо, пронизанное такой синевой и солнцем, что слепило, резало, щипало глаза, и невольные негаданные слезы неожиданно навёртывались на них...