Предыдущая страница: http://www.proza.ru/2015/09/18/592
Иван Никитич успел пройти переход до того, как весеннее солнце окончательно растопило болота среднего Приобья. Отпустив и расплатившись с проводниками, он спустился с обозом на заснеженный лед Оби.
Вечерело.
Пока подтягивали подпруги у оленей, проверяли крепеж поклаж, совсем и стемнело.
– Встаем на привал, – распорядился сотник, – не дай Боже, еще заплутаем в темноте или в промоину угодим. А посередке Оби еще и торосы, чрез них токмо засветло найти дорогу можно. Ночью сунемся, все нарты переломаем или потопим упряжки. Оленей не распрягайте, пущай так, в упряжках и отдыхают. Верховые проводники от нас ушли, а пешего погонщика олени могут утром не подпустить, разбегутся. Придется потом самим по очереди в бурлацкой тяге нарты тащить. А до Архипа еще верст двадцать-двадцать пять осталось. – Иван Никитич, упряжка! – разглядев темную точку, движущуюся по руслу, и показав кнутом на верховья реки, сообщил стрелец московского набора.
Вскоре послышался звон бубенцов. Упряжка из двух оленей и одного пристяжного приближалась.
– Дозорные, айда! – стегнув плеткой коня, скомандовал десятник и пустился наперерез уже было проходившей мимо упряжке.
– Ну, и откель путь держим? – сложив под себя по-татарски ноги, усевшись на нартах, справился Иван.
– На Тобольска обозом ходила. Ягонокурт, домой, таперше еду. Еська я, купца.
– Больно ходкие олени твои, купца. Отдохнувшие они.
– У боялина-кузнеца Архипа отдыхала оленя. Наутро выехала до Ягонокурта. Скоро протока моя будет, однако, ашо мал, мал, и дома Еська.
– Не заплутаешь часом в потемках?
– Олешка сама дорогу знает.
– Архип как? Живой, здравый?
– Ага, здравая боялин-кузнеца. Токмо пьяная да буйная шибко, – показав на свежий синяк под глазом, улыбнулся остяк.
– Это за что он тебе тамгу-то поставил?
– Разнимала я кузнеса. Она с шаманом меда пил, а шамана драться полезла. Я и Ксения разнимала, – еще раз улыбнулся купец, потирая ушибленный глаз. – Вот под кулак Архипа-боялина и попала.
– Имя у тебя Еська. Крещеный, что ль?
– Ага.
– А крест нательный при тебе?
– Дома забыла, – под общий хохот признался православный остяк.
С раннего утра обоз по следу, оставленному Еськиной упряжкой, ходко пошел в сторону Архиповой вотчины.
– Надо же так, уж по девять десятков годков дурням, а все задираются – ну прям молодые петушки, – усмехался в дороге Иван.
Мамарка катался с горы на санках. Обоз он приметил не сразу – уж больно увлекся катанием с горы и дудочкой-свистулькой, что вырезал ему Архип из камышинки. И только вновь скатившись с горы чуть ли не до острова, опешил. Из-за острова мимо него неслись упряжки. Бросив саночки, мальчик со всего духа бросился к логу.
Мальчонка знал: обоз с ходу на высокий берег Оби не пройдет. Поздней осенью, когда ставал лед, реку от берега быстро сковало ровным льдом, и только посередине реки могучее течение не сдавалось до жгучих морозов. В этом потоке шириной с четверть версты плыли, переворачиваясь, льдины, и бурлила шуга. Мороз крепчал, река не сдавалась. Постепенно поток сужался, нарастая с краев вставшими на дыбы и растопырившимися в разные стороны льдинами-торосами.
Вот эту полосу-то замерзших вздыбившихся льдин и необходимо было пройти обозу, отыскав удобный проход.
Проход, конечно, был, но в трех верстах выше. Его пробил Архип, перевозя на волокуше сено, которое ему накосили мужики на луговой стороне осенью.
Поэтому Мамарка мог вполне успеть упредить всех жителей лога, даже если бы он пошел пешком. Но мальчик бежал без оглядки.
Архип, проснувшись на печи, довольно зевнул.
Неожиданно резкая боль в скуле заставила его окончательно проснуться. Он отдернул занавеску и осмотрелся.
– Чижики-пыжики! Как Мамай прошел! – прошепелявил он выбитой челюстью.
Перевернутый стол. На полу осколки глиняной посуды.
– Что, попил медку, штрибан плешивый?! – раздался с порога голос Ксении. – Все гайно разворотил, как лабаз росомаха. И не совестно тебе? Чай, не молод уже.
– А что это было-то, Ксюшенька?
– В зернь вы играли с вогулом. Да обвинил ты его, что он, шаманская душа, шельмует, потому как одной зернинки своей не досчитался. Вот и влепил ему в ухо. Тот – тебе. Ну, а дальше сам видишь, – показав руками на бурелом в избе, с досадой улыбнулась женщина, – кое-как мы с Еськой вас разняли.
Архип еще раз прошелся взглядом по избе и усмехнулся. Все было перевернуто вверх дном, и только широкогорлый узбекский кувшин с медом стоял на полу, целехонек и невредим.
Кузнец кряхтя слез с печи, взял его в руки, поболтал, прислушиваясь, прикидывая на вес, сколько осталось в нем браги, отхлебнул и поставил на поднятый ранее женой перевернутый стол.
Ксения веником собрала в кучку битые черепки к печке.
Дверь в избу распахнулась, и в нее ввалился Ванюшка.
– Ух и замаялся я. За солью прибег. Атлымка вскрылась. Завесу поставили, неводом завели и черпанули рыбы берковцев десять. Отче Никитий послал за солью, дабы рыба не пропала. Ныне улов добрый получился. В самый раз подгадали.
Ваня осмотрелся и удивленно спросил:
– А что это у вас? В лапту играли?
– Угор с Архипом разодрались. Старые дурни, – усмехнулась Ксения.
Вновь распахнулась дверь, и Мамарка, просунув лохматую голову, дунул в свою тонкую трубочку-свистульку, завопив:
– Об-б-боз! Больш-ш-шой! От Кормуш-Ваша шел да к нам повернул. Стрельцы в зеленых кафтанах, не наши.
– Чтоб они провалились. Из Москвы обоз. Годовальщики на смену едут, третьего московского приказу, у них кафтаны зеленые, – вставая и надевая безрукавку, выругался Архип, – корми, пои, ублажай теперь дармоедов до татарской пасхи. Дай Бог, мобудь, ненадолго заедут. Скоро ведь лед тронется, так что им поспешать надобно. А коль лед тронется, то кормить их придется, покуда ушкуи за ними не придут.
Заржали лошади. На крыльце затопали, сбивая снег с обуви.
– Здрав будь, Архип, – щурясь и привыкая к потемкам избы, с порога поздоровался Иван.
– И тебе не хворать, – отозвался Архип и, подойдя, обнял сотника.
– Как жив-здоров?
–Твоими молитвами, Иван Никитич.
Иван скинул шубу стоящему позади его Ванюшке на руки и, оставшись в одном кафтане, прошел к столу.
– Медок, что ль?
– Остатки, Иван Никитич.
– Ну, остатки сладки! – крякнул сотник и, взяв обеими руками кувшин, запрокинув голову, вылил содержимое в свою пересохшую боярскую пасть.
Откинув в сторону кувшин, который, ударившись о печь, разлетелся на черепки, гость, схватившись за горло, захрипел и, посинев, медленно завалился на пол. Круги поплыли перед глазами сотника.
Сердце останавливалось, и он, теряя сознание, услышал будто бы из тумана голос пригрезившегося ему намедни старца:
– Смотри, Иван. И в меде кости попадаются…
***
ТОБОЛЬСК
Ваулихан и его дядя Отар ожидали обоз из Москвы. С ним должны были передать верительные грамоты от государя Михаила Федоровича. Без царских писем возвращаться домой не было смысла. Есим-хан ждал их с нетерпением и два раза уже присылал гонца к Ваулихану.
Но прибытие обоза задерживалось.
Сотник Иван, по понятному только ему замыслу, повел свой обоз не на юг от Пелыма, а свернул на север в сторону Котского княжества, словно бы и воевода ему не указ.
Ваулихан с трудом смог разобраться в должностях русского государства. Он всегда считал, что сотник – это начальник сотни воинов. И только тут, в Тобольске, молодой дипломат узнал, что должность сотника имеет и второе значение. Это помощник воеводы, у которого под ясаком и присмотром более ста дворов и хозяств. Таких людей также называли сотниками, лучшими людьми или младшими воеводами.
Иван Никитич был лучшим человеком и являлся управителем ясачной волости. Поэтому он имел право принимать самоличные решения, не утвержденные воеводой, как и поступил в этом случае, свернув в сторону Котского городка.
Воевода Сибири, приняв Ваулихана, в душе усмехнулся, когда увидел перед собой безусого юношу. Но пока они вели беседу на русском языке, которым безупречно владел молодой посол, он проникся к нему уважением. Ваулихан был осведомлен во всех вопросах. Речь держал размерную и рассудительную.
Узнав же, что Ваулихан был лично знаком с царевичем Федором Борисовичем и его сестрицей Ксенией еще будучи мальчонкой, когда был толмачом в составе посольства, то и вовсе подобрел к юноше.
Княжна Ксения, постриженная в монахини, сейчас находилась во владимирском Успенском Княгинином монастыре и, по слухам, имела письменные отношения с женой государя Михаила Федоровича.
Воевода за долгие годы службы научился плыть по течению, не попадая в политические воронки, в коих потопло немало его знакомых. Поэтому и решил вести себя с послом доброжелательно.
На улицах Тобольска посол от Казахского ханства неоднократно расспрашивал о своем друге Ване, но ничего путного не узнал.
Только и ходили одни слухи о маленьком лекаре и о чудесах им сотворенных, да более ничего.
Вечерами Ваулихан с дядей часто стояли на высоком берегу, вглядываясь вдаль, ожидая появления стругов с обозниками.
Иртыш и Обь, прогнав лед, постепенно поднимали свои воды, наступало весеннее половодье.
Воевода, отправив за обозниками струги, заверил Ваулихана, что с недели на неделю привезут ему долгожданные царские грамоты.
***
ИЗБА СОТНИКОВА
Душа Ивана поднялась к тесаному потолку, и сотник сверху оглядел склонившихся к его бездыханному телу людей.
Иван Никитич увидел, как, растолкав взрослых, к его стану склонился Ванюшка, который ножиком ловко проткнул ему горло и, выхватив у Мамарки камышинку-свистульку, вставил в разрез. Свистулька свистнула, и заблудившаяся было душа вернулась из-под потолка вместе с вдыхаемым воздухом через дудку обратно в тело Ивана.
Сотник был без сознания, но, тяжело дыша через отверстие в горле, хрипя и посвистывая, жил.
Жил благодаря умелым рукам Жас Дэригера, маленького лекаря по имени Ванюшка.
– Ложку дайте зубы разжать! – закричал Ваня. – Подавился он!
Иван Никитич открыл глаза. Глотать было больно, горло горело огнем. Ваня, сидевший рядом на чурбаке, положил свою руку на плечо сотника:
– Не разговаривай, дядько Иван, костью ты подавился игральной. Кое-как я ее достал, уж шибко алчно хлебнул ты медка с дороги. Я тебе горло зашил ниткой из сухожилия оленьего, она опосля сама рассосется. Кабы не Мамаркина свистулька, не спас бы я тебя.
В дверном проеме показался с поленьями Архип.
– Что? Очухался? Ну и напужал ты нас, Иван Никитич. Ладно хоть Ваня не сплоховал – недаром на собаках да на оленях ранее упражнялся. Он и в глотку свистульку вставит, и окот примет, и живот проткнет, коли корова отрубей объестся, – усмехнулся кузнец, – зря я вчерась в ухо шаману дал. Зернь-то в кувшин упала, а я грешным делом да во хмелю на него подумал. Мол, утаил он, чтоб обыграть меня. До сей поры на меня губы дует.
– Никто на тебя губы не дует. На попов и кузнецов не обижаются, один сдачу не даст, другой даст, но в глаз, – раздался за спиной голос вогула.
*-штрибан – неуважительное обращение к пожилому человеку. (Уральский диалект)
*-гайно- гнездо белки.
*- зернь – азартная игра в мелкие кости.( белая и черные стороны, чьей стороной упала, тот и выиграл, до 1667 года игроки преследовались государством, кости сжигались, после отдана на откуп – обложена налогом)
*-берковец – десять пудов (пуд 16 кг.)
*-годовальщики – служилые люди (стрельцы) направляемые на службу на определенный срок. (Обычно от года, до трех лет).
*- Кормуш Ваша – селение. (ныне Кормужиханка)
Фото: Алексей Дацкевич. Окрестность Тобольска.
Продолжение: http://www.proza.ru/2015/10/04/1925