ЗНАКОМАЯ МОЛИТВА
Рассказ-проповедь
Переваливаясь, словно утка, на расплавленных горячим солнцем, выбоинах в асфальте, троллейбус неспешно подкатил к остановке, заморочено прошипел два раза, сначала тормозами, затем медленно открывающейся дверью и, наконец, остановившись полностью, удоволенно затих. Потные и распаренные, словно из русской бани, пассажиры поторапливались выбраться из салона троллейбуса на, как им казалось, освежающий воздух, хотя, на улице их ожидала не меньшая жара, правда с легким, хоть мало, но все же обвевающим ветерком. До конечной остановки оставалось совсем ничего и, подвернувшийся случай, послужил своеобразным и занятным поводом для наших с другом размышлений и непродолжительной, почти философской беседы, устремившей наши думы в строго определенном направлении.
Водитель не стал дожидаться пока в переднюю дверь полностью вошел дородный дядька, попытался закрыть двери, что ему удалось с немалым трудом, и отправил троллейбус. Слова «вошел» и «дородный», имеющие отношение к входящему пассажиру слишком поверхностны, чтобы ими можно было соответственным образом передать происходящее. Мужчина не входил, он, можно сказать, втискивался – настолько сложно ему было это сделать. Правой рукой он ухватился за поручень, в левой у него была «кравчучка», легкое двухколесное изобретение пытливых изобретателей для перевозки небольших грузов – отрада пенсионеров и ленивцев.
Это был мужчина средних лет, хотя возраст было определить трудно, так как его старила и сбивала с толку чрезмерная тучность. Производил он весьма отталкивающее впечатление. Опять же, слова «дородный» и «тучный» дают немного шансов читателю в полной мере представить себе, о чем идет речь. Голова его – от провисших, небритых щек, лоснящихся от обильного жирного пота, и трехмерного подбородка, нижний из каковых уверенно возлежал на безразмерной то ли груди, то ли живота, трудно было вот так с ходу определить – заострялась кверху клином и венчалась всколоченным, слипшимся клочьями блондинистым с рыжинкой ершиком. Маленькие, широко поставленные, с прореженными ржавыми ресницами – в данном месте очень напрашивается слово «поросячьи», именно оно дало бы полное представление о чем идет речь, но в силу того, что это слово имеет слишком уничижительный характер, его следует заменить другим, тоже, хотя и не так экспрессивно, передающим именно то, что хотелось бы – «недобрые» глазки, проворно и оценивающе пробежали по оставшимся в салоне, немногочисленным пассажирам троллейбуса. Существует такое тихое предположение, что глаза – это зеркало души. В его зеркале под нависшими, тоже блеклыми, выгоревшими клочками бровей, кроме какой-то напряженной и отталкивающей озлобленности, ничего не выражалось. Не хотелось бы думать, что у него и душа была такая. Хотя….
Еще с нижней ступеньки, высокомерно и пренебрежительно, глядя снизу вверх – обычно такое удается глядящим сверху, у этого удачно получилось наоборот – на девушку приготовившуюся к выходу на следующей остановке, он произнес хриплым, каким-то шероховато-ожесточенным голосом:
- Шо, встала, как столб на проходе? Не вишь, человек идет? – Это он так о себе, ненаглядном.
Девушка испуганно отпрянула со своего места, хотя не было основания ей хамить, она никому не мешала:
- Зачем же так грубить, побойтесь Бога! – Обиженно произнесла девушка.
- Да не боюсь я вашего Бога! Мне нечего бояться. – Жестко ответил вошедший.
- А зря, – сказала пожилая женщина, сидящая напротив двери, – Бог не терпит пренебрежения к Себе, Он поругаем не бывает.
- А мне плевать на вас и вашего Бога, – грубо произнес втиснувшийся и грязно выругался.
Он тяжело поднялся в салон и, обращаясь к своей собеседнице, прохрипел:
- Лучше уступите место инвалиду!
Женщина медленно, с трудом поднялась и прошла вперед, от греха подальше. Такой может послать очень далеко, даже если тебе туда вовсе не надо. Новый пассажир с трудом уселся половиной себя на освободившееся место, другая половина просто не помещалась на сидении и, поставив возле себя «кравчучку», наконец успокоился. Проходившая мимо кондуктор, чтобы не нарваться на хамство, даже не предложила ему оплатить проезд только бросила резко:
- Уберите с прохода кравчучку!
Он поднял малость тележку, громыхнул ею, бросив опять на то же место, тем выполнив требование кондуктора, чтобы она больше не докучала. Одет он был неказисто – и это сказано весьма незлобиво. Пространные, мятые и засаленные на вздутых коленках, штаны неясного цвета – брюками их просто преступно было бы назвать – висели мешком на безразмерно-обширных стегнах. Талии, естественно, не было. Даже невозможно было определить место, где, по теории вероятности, она – в жизни всякое бывает – когда-то находилась, поэтому штаны были застегнуты где-то далеко под брюхом-шаром, бесцеремонно претендующим на почтенное звание – живот. Сверху на нем была надета болотного цвета вязаная мелкой петлей с короткими рукавами кофта, из-за несоответствия размера плеч и брюха постоянно съезжавшая с деформированного шара вверх, нескромно оголяя покрытые редкими бледняво-рыжими волосами прыщавые телеса. На грязных босых ногах, с черными каемками нестриженых ногтей завернутых долу, была невзрачная обутка: растоптанные сандалии-вьетнамки.
Не теряясь, решительно, этот представитель сильного пола возбудил у окружающих не часто встречающееся в быту чувство отвращения к себе. И сумел сработать это талантливо, всего за каких-то 2-3 минуты. Он явно выпадал из наших общечеловеческих стандартов. То ли, зная свою физическую неприглядность, таким обращением к окружающим поставил заслон добрым чувствам к себе – он мог бы вызывать сочувствие, но он не хотел жалости, оскорбительно было казаться горемычным, и за дерзкой бравадой прятал свою беду; то ли на самом деле в его глазах отображалась подлинная суть его недоброй души, и налицо было изумительное соответствие упаковки и содержания, т.е. гармоничное сочетание духа и тела.
Я оглянулся назад, дабы обозреть реакцию оставшихся немногочисленных пассажиров, чтобы убедиться все ли реагируют на этого «рожденного женщиной» так как я, да простится мне такая вольность в формулировках. Реакция была совершенно разная: от растерянных, отворачивающих взгляд в окно, дескать, «моя хата с краю, я ничего не знаю», до откровенно неприязненных с примесью гадливости. Я повернулся к другу – Глебу Михалычу и увидел на его выразительном лице удивительную смесь противоречивых чувств. Легкая неприязнь и грусть непередаваемо сочетались с жалостью и удивлением.
Пассажир проехал до следующей остановки, поднялся и, приготовившись к выходу, оттолкнул ту же девушку, которую накануне взбучил, уже стоящую в дверях:
- Надо пропускать старших вперед, нечего лезть поперед батька в пекло! – Пренебрежительно и раздраженно изрек он.
- Могли бы и повежливей. – Возмутилась девушка.
- Ничего, привыкай, будешь еще мне тут указывать! – Ни на кого больше не обращая внимания, этот, мягко выражаясь, «царь природы» вытиснулся из троллейбуса, что-то грубо сказал двум женщинам, подошедшими к нему с какими-то бумагами и пошел, тяжело, по утиному, переваливаясь с боку на бок своей дорогой.
* * *
«Боже! – с глубоким вздохом облегчения само, как-то непроизвольно мысленно пронеслось на выдохе у меня. – Благодарю Тебя, что я не такой, как этот мужик». – И тут же обожгла мысль: «знакомая молитва».
- Ну, как тебе этот экземпляр? – повернулся я к Глебу. – Удивил?
- Жалко его, уж очень запустил себя парень. – Согласился мой друг.
С предыдущего сидения, услышав, о чем мы говорим, обернулась к нам женщина:
- Вы знаете? Это сосед, живет напротив моего сына. Характером очень тяжелый человек. Рядом с ним живут добрые люди, но он умудрился со всеми переругаться. Никаких увещеваний не слушает.
- Да-а-а! – только и смог протянуть Глеб Михалыч. Женщина, выполнив свой информационный долг и поняв, что обсуждения этой проблемы не получится – отвернулась к окну. Глеб помолчал немного и добавил:
- У меня, даже, проскочило в мыслях нечто похожее на фарисейскую молитву. Я, правда, тут же осудил себя.
- У тебя тоже? – Машинально вырвалось у меня. Но я не удивился словам друга. – Хотя, стоит ли бранить себя? Это же естественная реакция нормального человека.
- Вот именно. – Согласился Михалыч. – Себя трудно судить, а вот других – пожалуйста. Это мы – с удовольствием. Но, согласись, нам, верующим людям, не дано такого права. Даже такого кадра осуждать, хотя мнение у каждого может быть всякое. Сказано: «Не судите». Я так полагаю: мы видим явные пороки человека, но решительно не знаем, что у него на душе. Может быть, он уже раскаялся в своем проступке перед Богом и прощен, а мы его судим. Поэтому, осуждая уже прощенного, берем на себя грех и даем Богу повод осуждать нас самих.
- Пожалуй, ты прав. – Согласился я. – Однако, все же…, неприятно все это.
- Потому Христос, – продолжал Михалыч, – в притче о фарисее и мытаре, осудил фарисея. Но заметь, интересная ситуация получается: фарисей ставит в заслугу не себе, а именно Богу, свою праведность. Ничего взамен не требует. Он, в общем-то, делает все правильно, исполняет закон Моисея: выполняет все заповеди, какие положено. У него есть свое достоинство. Он хороший. Христос сам рекомендовал одному юноше исполнять все это. Кстати, фарисей пошел домой тоже оправданным. Просто он полагает, что сам лучше мытаря и благодарит за это Бога. Этакий, сам себе - праведник.
- Так, ты думаешь, что Христос осудил его….
- Да! – не дал мне закончить мысль Михалыч. – Фарисей собой измеряет мир, своей хорошестью, своей праведностью. Мы с тобой сегодня в транспорте тоже повелись на эту наживку. Это худо. Худо то, что мы сами даем оценку себе, ясное дело – весьма приличную. Кто же захочет упрекнуть себя в злобе, если имеет место всего лишь неприязнь? Злоба – нехорошо, неприязнь – терпима. Разве осторожность – это трусость? А здесь вообще решается все очень просто, – Глеб остановился, повернулся ко мне и ткнул пальцем в грудь, – если ситуация касается меня любимого – это, ясное дело, мудрая осторожность; если кого-нибудь стороннего, тогда, наверняка трусость. Наша настойчивость – качество, порой, полезное – неужто ее можно переквалифицировать в тупоголовое упрямство, тем более, назойливость…? Мы весьма покладисты к себе.
Мы уже приехали на конечную остановку, и неторопливо шли в тени старых кленов – раскидистые кроны коих значительно спасали от жары – и продолжали беседу, начатую еще в троллейбусе.
- Но мы не можем быть другими – возразил я другу – мы же живем в своем теле, в своей плоти и подчиняемся тем законам, которые установил Бог для тела. Для всего живого на свете Бог установил биологические законы.
Глеб подхватил:
- Совершенно с тобой согласен – если простой смертный, сам возводит в достоинство свои поступки – можно смело положить, что это из ведомства плоти. А они – дела плоти, ты же знаешь – не только те, о которых говорил апостол Павел: прелюбодеяние, блуд, идолослужение, волшебство, вражда, убийства, ну и так далее, но и некоторые другие, кои любят рядиться в светлые одежды. Плоть может быть активной, религиозной, иметь вид добросердечности. Но стержневая ее особенность – полагаться только на себя, ненаглядную. Она основывается исключительно на собственных заслугах. И если только не похвалишь ее – для нее это нестерпимо. Наше «эго», обладает изумительной особенностью, оно ненасытимо. Ты же помнишь, как пелось в одной из давних песен, «а мне опять чего-то не хватает…», а потому душа рожденного в подлунном мире постоянно в поиске, в беспокойстве, не знает предела в отыскивании чего-нибудь этакого. Эгоист – это человек, умирающий от любви к себе драгоценному. Не удивительно, что все сие порождает надменность, заносчивость: «вот мы – так я!»
Глеб с грустью говорил о людских несовершенствах, однако – полагал он – нельзя думать, будто им невозможно противостоять и изъять из нашей жизни вообще. Эгоизм – считал он – охватил своим влиянием почти все слои жителей нашего отечества, от низших, до, тем более, самых высоких. Увы – это норма нашей насыщенной пороками повседневности. Не минула эта напасть и последователей Христа. Они, даже, не замечают тех «пустячков», кои постоянно проявляются в душе на неистовом полигоне бытия. «Чуточку гордости, должна же быть у меня хоть капелька человеческого достоинства, иначе верхом сядут; немножко ожесточения для разогреву; чуток зависти для стимула к действию; маленько резкости, чтобы уважали и не садились на голову». Мелочи, мелочи – такова наша обыденность, наполненная до предела ими, милыми. А они-то и составляют основу бытия.
- Многие думают, – поддержал я Глеба, – Бог великодушен, если согрешишь капельку – простит. «Без толку молимся, без меры согрешаем». Но, как сказал мудрейший из царей в своих притчах: «Придет гордость, придет и посрамление…».
- Вот именно, – согласился мой друг, – мы всегда в нашей жизни балансируем на грани: быть, или не быть. Прямо по Шекспиру. А надо быть! Холодным, или горячим; лучше, конечно, – горячим. Не позволительно бытовать наполовину. Нельзя быть немножко беременным. Как только начинаешь, хоть чуть-чуть идти на поводу у плоти и возвышать себя сам, Бог оставляет тебя. И ты становишься пустопорожним. Бедняком. Нищим. Раб гордости – слабая, низкая и жалкая тварь.
- Можно добавить, – согласился я с доводами Глеба, – еще и курьезная. Она, эта тварь не желает располагать такой ценной информацией о себе. Мне понравилась одна интересная байка, недавно где-то услышал. Серафиму Саровскому кто-то сообщил: «Знаешь ли, отче, что ты пользуешься огромной популярностью в России?», «Знаю, – ответил старец, – дьявол мне об этом уже говорил».
- И еще, – дополнил меня Михалыч, – к ней можно приобщить поучительную историю: некто сотник, доблестный воин, в бесчисленных бранях римлян, содеявший немало подвигов – в воинстве гордых римлян назначали командирами особо отличившихся и стяжавших несомненную популярность – снискавший уважение еврейских старейшин: «Ибо он любит народ наш и построил нам синагогу», т.е. человек весьма достойный и в пору, когда у римлян была высшей добродетелью – гордость, а потому, имевший законное право быть весьма высокомерным, но и он осознал, понял Кто перед ним, Кто такой Христос и унизился: «… не трудись, Господи! Ибо я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой…». Об этом нам сообщает Лука.
- Здесь, впору, и о мытаре можно бы…. – Втиснулся я в тираду Михалыча.
- О! Это ты правильно напомнил, мы, ведь, о нем хотели поговорить. Ты прости, что все я, все я говорю. Но…, знаешь, я много думал об этом. Здесь, по-моему, игра контрастов. Если фарисей в повседневной жизни исполняет все как положено: скрупулезное исполнение заповедей, законов, ровная жизнь, без духовных всплесков – сплошное однообразие, привычность, монотонность. Его уважают, он имеет высокое положение в обществе. С ним советуются, он других учит, как надо жить, как поступать в разных случаях. Он учитель. Все это накладывает свой отпечаток на характер, на образ мышления, даже на осанку и манеру разговора. Потому он считает себя правильным, уверенным – неким эталоном и образцом поведения. Какие же здесь могут быть пороки, недостатки? Не в чем каяться перед Богом. Отсюда и спесивость. А это один из самых мощных грехов. Помнишь, кто говорил: «взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему»?
Михалыч остановился, вздохнул, повернулся ко мне, и продолжил:
- Мытарь же даже приблизиться не посмел, стоял у порога, так как осознал себя недостойным. Не-до-стой-ным, – выразительно, по слогам произнес Глеб, тем самым подчеркивая важность сказанного, – ты понимаешь? У него отсутствовало достоинство честного человека. Он почувствовал себя ничтожеством перед Богом. Вообще, недостойным присутствовать здесь, в этом святилище, в храме, в присутствии Божием. Мне кажется, в этот момент перед ним, как перед смертником, промелькнула вся его жизнь. Он осознал, сколько же он брехал людям, какие интриги творил, чтобы нажиться, скольких оскорбил, возможно, по миру пустил и на свою голову накликал множество проклятий. Когда твой бог деньги, много греха за душой. А здесь, в храме, он предстал перед Богом, перед Судьей, Которому не нужны свидетели. Который знает каждый твой шаг, каждую мысль твою, какие ты планы строишь, амбиции. Все знает. Что можно скрыть от Него? Такие ощущения, как у мытаря, испытывает человек, когда он кается перед Богом. И здесь, он не перечислял свои грехи, а скорбел о себе, о своем прошлом. Он не выискивал в себе добродетелей, коими можно было бы оправдаться. «Будь милостив ко мне, грешнику». – Бил себя в грудь. Он раскаивался. Не торговался с Богом: «я Тебе построю часовню, дам денег на ремонт храма, а Ты меня помилуй». Нет. Не по человеческим меркам мыслил о себе, а по Божьим. Ведь, только после такого раскаяния Бог допускает к Себе, называет Своим. Так написано в Книге Жизни. Потому и пошел домой более оправданным и, соответственно – возвышен.
И этот парень, – Глеб покачал головой, – наш троллейбусный знакомец, если бы он смог взглянуть на себя критическим взглядом, опамятовался и обратился к Богу – такое иногда бывает – то, возможно, Он и помиловал бы его. Скверная душа у него, по-моему. Кстати, ты обратил внимание, к нему на остановке подходили две женщины, я знаю их, они там постоянно продают духовную литературу и раздают буклеты, в этом они видят свое служение Богу. Они свидетельствовали ему о Христе. Судя по тому, как они отшатнулась, он их обругал. Сквернословие – это его своекожий и родимый лексикон, если ты заметил. А жаль, таким гордецам нельзя пренебрегать спасением. Его душа тоже живая, страдающая и обитает «в храмине из брения, которой основание прах, которое истребляется скорее моли» – как написано в книге Иова. В жизни всякое случается. Можно и не успеть. Суд – у Бога.
Планида все время загадывает своим подданным загадки, дает нам уроки. А мы с тобой, брат Петр, у жизни и Писания вечные ученики. Учимся. «Подумаешь – горе, а раздумаешь – власть Господня!»
* * *
Вечером, по местному телевидению, в выпуске новостей среди прочих происшествий, показали фото нашего троллейбусного знакомца. «… Кто его опознает, просьба сообщить в милицию».
Его сбила автомашина. Насмерть.
2010г.