1 часть
По завершении учёбы в духовной семинарии, принявшего монашеский постриг Артемия Всеволодовича Бойкова, уже немолодого человека лет двадцати семи, определили на служение в захолустное село в... скажем так — энном из краёв и областей, помогать местному батюшке в его заботах о приходе. В каком именно году это случилось, спросите? Уже точно и не припомнить. Но лето стояло знойным, засушливым... Правда, таким оно бывает нередко в тамошних краях, а, значит, и судить о датировке его прибытия достоверно не смогли бы даже и сами старожилы, не то что ваш покорный слуга.
Дорога из города выдалась неблизкой, но, по правде говоря, отягощаться было особо нечем, ибо из пожитков: два комплекта облачения — чёрного и праздничного цветов, потёртая дедовская библия, видавший время чемодан, в котором лежали прочие пожитки, да кое-какая мелочь за пазухой, и, верно, дюже ленивый ангел над плечами.
Это, пожалуй, всё, что сопровождало Артемия в пути.
Наконец взвыли тормоза, хлопнули двери, поношенный кроссовок ступил на некрупный щебень грунтовки, и, скрипящий всеми мостами и сиденьями, ветхий серо-зеленоватый автобус запылил дальше один — прочь от остановки. Остановки, подле которой и недостроенный храм из красного кирпича, весь в строительных лесах, и покосившиеся хаты прилагавшегося к нему селения, и, нам уже знакомый, человек.
Мужчина в чёрном дважды кашлянул, глубоко вздохнув, отёр пот, и в голове прозвучало:
— Здравствуй. — В ответ громыхало молчание. Так начиналась сельская жизнь.
Не то, чтобы гостя не ждали, но горячим приём не назвать: то ли помощника встретили буднично, то ли таковы устои. Гадать вновь прибывший не стал.
— Пора отужинать.
В жестяной миске с горкой каша, какие-то овощи. Хлебного квасу в гранённый стакан налили.
— В посте, —
гость беззвучно подметил. Пробубнили молитвы, фраз пару дежурных, с дороги ни о чём расспрашивать не стали.
— Чем богаты... Как говорится. А чего толочь языком попусту? Всё правильно. Верно, с утра за работу: крыть крышу, подсобить по службе и хозяйству, о чём и просветил в келье к вечеру ближе настоятель, отец Илья.
Пол ночи спалось худо, сна не было совсем. Всё дорога, дорога — перед глазами. За окном — лес, луга и нивы, вышки электропередач, какая-то мусорка возле супермаркета, на выезде из города. Толкотня, шум двигателя, ворчание бабок напротив:
— Даже не уступит место.
А ехать далеко...
Грызла совесть, себя поминал нелестно. Простит ли Бог?
Опосля задремал, но чуть свет разбудили.
Тут тебе ни горячей воды, ни душа, ещё и послушание определено. Однако, трудности закаляют.
Знакомство с распорядком дня выдалось утомительным. И не такое видывал во времена учёбы. Но Артемий справился.
Недоверие, как к новичку, заменялось уверенностью в помощничке по мере течения дней. Работа спорилась, и в церквушке уже можно было проводить литургии.
— На лесопилку на днях поеду за досками, — приговаривал настоятель за каждой трапезой, да всё никак не ехал,
— Не то дожди ливмя польют, а крыши нет. И на кой эту реставрацию учинил? Справиться бы.
— Бог в помощь, святой отец!
— И Он, разумеется, но с миру по нитке. Сейчас ладно, собираемся с бабульками в недострое, а осенью как? Надо усерднее, брат, не щадя живота, как говорится, — Илья итожил.
Сперва, конечно, было волнительно каждое воскресение, но службы сменялись службами, гость осваивался, привык к малочисленной пастве и обязанностям. В общем говоря: стал своим.
С одной бабулькой разговорится по душам, с другой. Пожурит за сквернословие тракториста, пришедшего нетрезвым, ибо у него родилась дочка. Потолкует со всеми, дюжиной прихожан, о погоде. Ничего серьёзного, службы таковы. Настоятелю на всех не разорваться, работа кипит под боком.
И, на одной из них, что-то пошло не так.
— Только вчера же клялся — пора завязывать, найду работу, хоть кем пойду, хоть дворником в город. Семье помогать думал. И на тебе... Проклятый самогон! — возле входа причитала зарёванная старушка, державшая отрешённую внучку за хрупкую ладонь ...надцатилетней девочки.
— Горе, Настасья Марковна, горе. Не уберегли от бесовских котлов, — бормотал безутешной батюшка.
— Один у меня он был, как я теперь одна-то, на старости лет? Зачем жить-то дальше, в чём смысл?
— Глупая баба, думай что говоришь! Одна?! Катенька растёт красавицей, умницей. Помяни мои слова - ещё правнуков увидишь. (и, посмотрев на худощаво-бледное создание, добавил с грустью)
— Помощница какая... На ноги поставить надо, не смей унывать, грех это.
— Так ведь одна я теперь... Отпоёте? — и батюшка беспомощно, как бы самобичуясь, и все эти правила и законы кляня, уже поникшим голосом, глядя в землю, тихо проговорил:
— Нельзя мать, не могу. Грех это... Грех.
И, предсмертного вида, убитая горем женщина, на виду прихожан побрела с девочкой в юбчонке и чёрном платке, хлопотать о погребении сына.
После службы, когда косившийся на батюшку народ начал расходиться, отец Илья подозвал недоумевающего монаха и проговорил:
— Ты это... Можно тебя называть просто брат Артём?
Сквозь негодование младший чином проявил смирение доброго, но немного сердитого, христианина:
— Воля ваша, — вызрела пауза и...
— Он повесился. Понимаешь, повесился?
На мгновение в воздухе повисла гробовая тишина, разбиваемая только шорканьем обуви уходящих.
— Простите, батюшка...
И великовозрастный по-отцовски похлопал монаха по плечу:
— Не о том речь. Не о том... — поскрёб шероховатой ладонью себе бороду, — они жили небогато последние годы, хотя жена на почте возила письма, муж в совхозе пастухом трудился, матушка его фельдшером на медпункте тридцать лет проработала. Тогда я ещё был мирским, да и церквушка служила складом, понимаешь? Охранял тут зерно, овощи. Что было. Давно знал эту семью. Много лет. Село то маленькое, не то что у вас в Орле, или откуда ты там родом? Все друг про друга знают, — седовласый мужчина насупил брови, благословил уходящих во след, и продолжил свою речь:
— Перестройка, всё такое.. Совхоз обанкротился, муж её потерял работу, как и я тоже. Но свобода же, люд потянулся к вере, за утешением. Жизнь штука непростая. А тут ещё и у жены его Людмилы Васильевной, царствие ей небесное, опухоль нашли на медосмотре в городе, в женской консультации. Красивая была женщина, добрая мать... Жаль очень. Не до подробностей, в общем: верили они, что спасёт Бог... Он и спас, но только душу. Тут Владимир то и запил с горя, сильно запил. А чем ещё на селе в те годы заняться было? Жили на пенсию матери его, а медикам, сам знаешь, с гулькин нос дают... Бабка-то ходила в церковь всё равно. Верила, хотела, чтобы сын одумался, внучкой всё жила. Службы я проводить стал... Года шли, полу-сиротой росла Катя. Бабка то всего не успевает, а отец, что ни день, то на бровях ползает. Скандалил часто, в церковь не пускал домашних...
— Бесы и довели его, — добавлял Артемий.
— Не то слово: веру украли из сердца, очерствел он.
— Бедолага.
— Во всех бедах обвинял, может, и справедливо отчасти, ведь на всё воля Божья. Да не нам судить.
Понастроили, дармоеды, байками кормите людей, лучше бы землю пахали, — говаривал. Бабка всё равно его не слушала, не сын же матери указ, а наоборот. И водила Катеринку на литургии воскресные. Да вот незадача: дочка то его - вся в мать, симпатичная растёт, а на воскресную школу и не воцерковлённых дети приходят. Для галочки, так сказать, чтобы дурному чему не научились, болтаясь попусту. Там соседский парнишка, Коля Вазнеев, Катьку то и поцеловал, подкараулив у иконостаса. Девчонка то сразу в слёзы, и домой бежать. С кем не бывает такого: юноши, страсти обуревают, глупцы же. А отец раскочегарился пуще калённого железа: начитался газет и всякого, и давай драку тут учинять чуть не с вилами.
В общем, крайне редко появляться стали обе они на службе, года два как, а теперь на тебе новость — повесился. Сперва огорчениями полнит дьявол жизни людей, потом и губит. Хитрый чёрт. Прости Господи, — перекрестились оба.
— Не приведи Бог такого в жизни наши, — пробормотал кто помладше.
— Твои слова, да Богу в уши, но слова словами... А я, как вижу, ты человек рукастый, и сердце у тебя жертвенное, брат.
— Помочь бы им с похоронами, а то, ненароком, их тоже в разочарование дьявол украдёт.
— Вера без дел мертва, Артемий побатьковщич, мертва.
Так послушание гостя селения Беловежское несколько расширилось. Началось с организации похорон отца несчастной. И, впоследствии, по завязывании дружеских отношений со скорбящими, переросло на "поколоть дрова, починить что, натаскать воды", и прочими житейскими мелочами в доме у Юрьевой Настасьи Марковны.
Меж всем этим, бывало, приговаривал он им за чашкой поминального чая:
— Что бы там не говорили про смертный грех - самоубийство, вы всё равно за душу его молитесь, и я буду. Бог — всё видит, всё может. Возможно, вы не верите в это, но есть моя вера. Её должно хватить, — и почему-то, сильнее, чем все проповеди мира, (как казалось на тот момент) его небезосновательные слова внушали доверие.
Шло время, добрые дела наслаивались на прежние обиды. Прихожане и настоятель, мало помалу, перезимовали. Рождество отмечали уже в достроенной церквушке. Вышла она необычайно красивой для своих скромных размеров и тамошних, не менее скромных, возможностей. С миру по нитке, как говорилось выше. К пасхе закончили фрески и роспись икон. Юрьевы, по возможности, воодушевляли в ненапрасности добрых дел отца Илью Коновалова своим присутствием, иной раз и участвовали в служении вспоможения, что не могло не радовать. Бог прославлялся во всём.
2 часть.
— Катеринка, ты сегодня здесь какими путями? Поздно же. Служба только утром... Приходите с бабушкой. Если не успеется, то я приготовил вам слово... Впервые, так сказать.
— Она приболела немного.
— Какая жалость. Что-то случилось, или давление?
— Давление... вероятно. Я мало в этом понимаю. Правда, как баба Настя, хотела бы стать врачом, людей лечить. Окончу школу в том году и постараюсь пойти в медицинский. Если возьмут, разумеется. Там бал проходной очень высок, или связи нужны. Денег то у нас не шибко водится.
— Какое полезное намерение, — приговаривал человек, — я помолюсь непременно и за твоё призвание, и за скорейшее выздоровление Настасьи Марковны. Обязательно передавай привет, как воротишься. И долго не гуляй, сейчас прохладно в сумерках, ещё не лето. А станет хуже, не допусти Господь, вызывайте врача. А то и я могу вызваться до города на УАЗике приходском отвезти, если будет необходимость. Как раз новые свечи поставил намедни, должен завестись.
— Не стоит беспокоиться, Артемий, Вы для нас и так слишком многое делаете.
— Пустое... Это мой долг, — отвечал монах.
— Я чего пришла-то... Мне бы исповедаться... Если можно?
— Исповедаться? — переспросил, ссутулившись, мужчина, — отец Илья, к сожалению, три дня, как в городе. Только утром должен быть.
— Это не терпит отлагательств... — добавила она, несколько взволнованно, — я хотела бы исповедаться именно вам... Вам, Артемий.
Отводила робко глаза. Мялась, теребя подол хлопчато-бумажного платья, несла сумятицу.
— Эм, — пробубнил ещё раз, — у меня скоро молитва, да и я не имею права исповедовать. Не рукоположен на оное, пойми меня.
— Тайна, — мямлила девочка, — Есть тайна. И никому, кроме вас, я не могу её открыть. Понимаете?!
— Я понимаю, — слукавил человек, не терпящий кривотолков и лукавства, — конечно, понимаю.
— Есть один, как бы выразиться точнее: некто - вроде юноши. Не знаю, как ему высказать, открыться, что постоянно думаю о нём... И во сне и наяву, постоянно. Понимаете? И даже не открыться боязно, но страшусь его реакции на откровения глупой и наивной девочки, возомнившей из себя черти знает кого... Ой, простите за грубое слово, — прикрыла пухлые, алые губки ладонью.
— А если он примется меня избегать? О, это похлеще смерти. Правда, — девушка несколько смутилась, дыхание её стало прерывисто, и послушник, отвечая почти тем же, пытался уйти от беседы.
— С чего такие речи? — мыслилось ему, а она:
— Отец Илья Романович, он старше, значительно старше Вас и мне вдвойне неловко было бы советоваться в таком щепетильном вопросе с ним. Про бабулю молчу тем паче, ей меня понять ещё труднее. а вам я доверяю..
Мужчине несколько полегчало, словно что-то отлегло от горла:
— Советом помочь не грех, почему бы и нет? Но исповедью это назвать нельзя, Катюш. Хотя, даю слово, что данное останется меж нами. Верь мне. Про Кольку хотела посоветоваться, что ли, так конспирируясь? — о, как же был нетактичен носящий бремена обетов и послушаний.
— Кольку? — переспросила сбивчиво Екатерина, — какого Кольку?
— Ну, того, с которым вы... — поперхнулся Артемий, понимая, что выдал ей её же секрет,
— целовались. Мне это по случайности известно... — но не успел он закончить свою речь, как синеглазая девочка жадно вцепилась своими губами в его, как настоящая тигрица, и нежно шепнула:
— Так?
Монах отшатнулся...
С тех пор они и вправду стали видеться несколько реже. Не то, чтобы он избегал глупышку, помня о сказанном в тот вечер Катенькой. Но в пятнадцать лет и правда можно натворить с собою из-за первой, а может, и не первой влюблённости, шут его знает, какие непоправимые вещи, а, значит, бывать в доме у Юрьевых монаху не с руки. Виделись только в церкви.
Влюблённая особа, видимо, пытаясь очаровать своего избранника, а тем самым обрекая его на вечные муки в аду и, Бог весть, какое наказание в этом мире, приходила на службу то с выразительным макияжем, который, пусть и неумело, но подчёркивал её уже почти сформировавшиеся достоинства, то как-бы забывала одеть что-то под белёсую блузку, то приговаривала ему, прижав к алтарю или иконостасу:
— Ты же мужчина, я знаю. Я чувствую это. Зачем же противишься природе, которую вложил в тебя сам Господь? Или ты не веришь, что всё в тебе создал Он? — целовала страстно губы, обнимала, став падшим ангелом ада в райском саду.
Иной раз, ослабевший духом раб Божий, запамятав, отвечал ей взаимностью. Был не всегда в силе оттолкнуть её, за что ночами кусал себе локти и слёзно молился:
— Грешник, я грешник!
Нещадно мучила часто бессонница, и мысли, чёртовы мысли, не вылезали из головы:
— Отец её ушёл из жизни сам, и дочь того гляди натворит чего с собою... Как быть?
Первые месяцы он пытался побороть данное пламя самостоятельно, но огонь разгорался всё сильнее, доходя до фраз:
— Угадай, что под моим платьицем, без чего я сегодня?
— Не надо этого, пожалуйста. Мне нужно расставить свечи. Отойди.
— Котёнок, а не думал, как это необычно, заняться любовью на алтаре?
— Как ты можешь... Потаскуха! — рассерчал искушаемый, оттолкнув её на пол. Ему казалось, что грубостью разочарует её страсть в нём, но обернулось данное слезами и целой исповедью о том, как он ей дорог, каким он был заботливым, добрым и хорошим, а сейчас, когда она и душу готова променять на него, притворяясь неимоверно пошлой, дабы его соблазнить, он жесток. Неимоверно жесток. Верующий человек, называется.
Всё зашло слишком далеко, и, надеюсь... Может ещё поправимо? Но ответь ей взаимностью — ей всего пятнадцать, а, значит, сломает обе жизни, нарушит обет, обречёт себя и её на муки. Ежели не ответит - разобьёт наивное сердечко. И, опять же, скорее всего, отнимет жизнь, обрекая и себя на муки в аду. Как быть?
Столь мучительно всё обдумав не один десяток раз, если не одну сотню, ибо нарушал слово, данное Катерине "хранить её тайну", он пошёл к отцу Илье, ставшему ему духовным наставником, просить о переводе в другой приход, дабы не привязывать несчастную пуще.
— Да, брат... Натворил ты делов, натворил, — посетовал озадаченный Илья.
— Я грешен, знаю и без того.
— Как на духу скажу: нет тут твоей вины, просто девочке нужна была забота и любовь, и она в тебе увидела ту скалу, того принца, а виноват в том я, что не доглядел и благословил на подобное опасное служение. Хотя, брат, кто мог всё знать, кроме Бога? Ты проявляешь христову любовь, а тебе отвечают обычной. Что-то в этом есть. Ты оставайся, я найду способ её образумить проповедью и ещё как. Девочка она неглупая. Перебесится, перелюбится. Просто не видеться бы вам какое-то время, но уезжать не стоит... Да и ей какая обида: скрылся, не желает знать. Эффективно, но жестоко, брат. Возраст, гормоны, юношеская влюблённость. Найдёт себе хорошего жениха, а Бог позаботится, чтобы он был и правда хорошим. Поверь моему жизненному опыту: она остынет. Дай время - и остынет.
— Не в этом дело, святой отец.
— Как же не в этом, а в чём тогда?
— Не остыну я. Понимаете? Я.
— Делаааа, — ошарашился наставник, и уже на утро распоряжение о переводе помощничка было подписано.
3 часть.
Про случившееся никто, кроме самих персонажей происшедшего, так и не узнал. Да и сами они не про каждую чёрную сторону душонок друг друга были просвещены. Вот, прошло, где-то, с половину дюжины лет, не меньше и не больше. Наш удавшийся "анти-Ромео" украсил виски и темя парой прядей седины, Екатерина превратилась в Екатерину Владимировну, и, наверное, уже с иной фамилией. То, что она здравствует и вышла замуж — Артемия информировал, некогда наставник, отец Илья. Сам же монах ушёл в отрешённость, общался мало с кем, надеясь на милость Божью.
И не то, чтоб жилось одиноко, но было крайне тяжело забыть прошлое. И, потому, он никогда не был в полной мере один. Смыкал вежды — и её черты, как сладкое наваждение, засыпал — и, как очаровательный демон, являлась к нему во снах, юная, как и прежде, синеглазая, с каштановыми волосами и веснушками на кончике курносого носика. В тонком платьице в цветочек, и с неизменной грустной-грустной улыбкой. Иногда казалось, что послушник молится не Богу, а ей. Бедолага, попавший в порочную сеть непристойных страстей, словно в сеть люцифера.
Иной раз он, было дело, почти решался всё бросить: и постриг, и служение, и молитвы, ведь она уже повзрослела. И, может быть, ещё горит к нему прежними, поруганными им - безрассудно мудрым, чувствами. Останавливало одно: она замужем и счастлива.
— Я стар. Подумать только, четвёртый десяток... Но ведь двадцать два и тридцать с небольшим - это не так страшно, не преступно? Смотря каким законом измерять.
Но кто я? Воспоминание из прошлого? Из какого? Из фантазии, которая пренебрегла самым первым и возвышенным чувством? Катюша и не вспомнит меня, а если и удосужусь её внимания - то в миг сквернословия, — бормотал в полудрёме.
— От лукавого это всё, от нечистого! Даже не знавал иных женщин, вот и боготворю её, хотя какие женщины? Постриг. Может, это не моё? Отойди от меня сатана. Отойди!!!
И целую жизнь бы провёл в своих измышлениях, терзании, вечно каясь, так и не осмелившись свидеться с нею, если бы не новое горе.
Шут знает в какую из вёсен, пропитанных слякотью и зябкостью в суставах, между делом, в телефонной беседе с настоятелем церквушки в Беловежье, наш "неромео" прознал о смерти Настасьи Марковны, которую, как поведал Илья Романович, ещё пол года назад разбил паралич. И, как оказывается, Катя едва справлялась с уходом за нею.
— Что же Вы раньше мне не позвонили, не известили об этом? Я значит, живу здесь, молитвочки почитываю, а где-то нужна поддержка человеку, некогда меня ценившему? — бранился на настоятеля, как и он тоже, Божий раб.
— Не мог я всего рассказать. Это "всё" тебе только во вред.
— Я думал, Вы порядочный христианин, а Вы...
— Полу-педофил, влюблённый самой низменной страстью в блудницу и наркоманку, дочку алкаша, сгинувшего иудиной смертью, винит в непорядочности меня. Меня - положившего пол жизни на служение людям?! Однако, это выше меры...
— Что??! — в телефонной трубке оборвался голос.
— А что слышал! Твоя ненаглядная Катеринка за Колечку вышла замуж, а он сторчался и на иглу подсадил её. Бабку от горя разбил инсульт. Они не то, чтобы в церковь не приходят, она и не живы, а твоя ненаглядная вон на трассе стоит, ради дозы. Даже Бог не миловал таких грешных, подарив им ребёнка с ДЦП. Проклятие греха, оно идёт не только на поколение грешных, но и на их детей, а просить Иисуса забрать их грехи на себя они не желают. Не понимаешь, от чего я тебя спас, неразумный сын мой?! А ты ещё и хамишь мне. Неблагодарный! Всех вас дьявол украсть пытается, всех. Помяни моё слово, — в ответ норовило прозвучать: "украденный сатаною фарисей - мне не отец", а вышло только промолчать, сжимая телефонную трубку до хруста зубов.
Рвал на себе волосы, кусал траурную рясу. Дрожали руки, ярость обуревала бедолагу.
— За что, Господи?! За что ты так немилосерден к нам, грешным?! Или это мир таков, но почему ты его не изменишь? — замолк на мгновение, — только нашими руками: и добро и зло.
И с горечью ухмыльнулся.
Одолевало мужчину уныние, но, не пришло и утро, как всё, кроме слепой веры, было брошено в глухом приходе, и послушник на попутках, с бесповоротным желанием всё исправить, направлялся в Беловежское.
— Дочка, или сын? Калека? Это не страшно. Подумать только - у меня, давшего обет безбрачия, пусть и не мой, но будет сын, или дочка. Бойков Степан Артемьевич, или Бойкова Анна Артемьева, звучит? Конечно. Семья. Разве это не славно? Подумаешь колется... Она с горя, я знаю. Столько пережить. Сперва отец умер, потом я, такой мерзавец, муж - негодяй, и ребёночек больной, и родных - никого... Это с горя. Исправится. Чёрт с этими обетами, молитвами пустыми. Главное - дела. Не для того ли мы приходим в мир, чтобы их совершать, но прячемся во храмах, притворяясь добродетельными, а вокруг нас - мрак и запустение, и силы зла ходят, как рыкающие львы.
4 часть.
— А ты думал, приедешь через почти десять лет, а я тебя жду, плачу годами?! — обвиняла бывшего монаха несчастная женщина, с растёкшейся тушью под глазами.
— Я не мог раньше... Хотя нет, прости. Я виноват.
— О, спаситель. Явился.
— Я не мог, хотя нет. Прости. Виноват. С моим появлением в твоей жизни пошло горе за горем, Катюш.
— С твоим появлением? Да, на тебе весь мир зациклен. Пуп земли. Прям явился, и искусил невинную девочку, а она взяла, и стала шалавой. Винишь себя?! Небось и бедняга отец повесился. А он говорил, из-за чего? Нет. Он говорил, что, видите ли, скучает по маме, жене своей, а я так на неё похожа.
— Катенька, это всё неважно, есть я и ты. Прошлое ушло, теперь всё новое. Я...
— Всё новое? А я та же! Та же девочка, которую насиловал собственный отец. Это вонючее пьяное тело на мне. Фу. Насиловал, а я даже не могла его ненавидеть, потому что знала, из-за чего всё это происходит. И повесился он не из-за ваших выдуманных демонов, а из-за меня, я - тот демон, я! Я говорила, что больше не могу выносить, и выдам его... Понимаешь, святоша?! — женщина рыдала навзрыд в пылу истерики.
— Так что ты свободен! Я искала в тебе нового "отца", только не как мой, а заботливого и доброго. Можешь проваливать отсюда, как в тот раз! Я не такая, какой ты меня представлял. Разбей свои розовые очки, романтик чёртов! — его много чему учили в семинарии, но и самые страшные муки ада, описанные в книжках, оказались не так мучительны, как жизнь. И мужчина горько заплакал и крепко-накрепко обнял несчастную блудницу.
— Зато я тот же.
P.S.
Даруя любовь христову, мы получаем в ответ обычную?
20 сентября 2015 с 06:00 по 16:20