Сладость жизни в её горечи.
Душа заледенела и была так же холодна, как та погода, которая обрушилась резким холодом. За окном минус двадцать пять. Вся природа укуталась в толстом слое покрывала снега, и морок размазал холодное негреющее солнце по небу, блеклой глазуньей.
Стоял, прижавшись спиной к берёзе. Как ни странно мой бронхит на морозе утих, наверное, тоже замёрз. И этот жуткий надсадный кашель, выворачивающий душу, спрятался где-то там, в грудине и я это ощущал той болью мышц, которая отдавалась при каждом моём движении.
Наверное, находись я сейчас в другом настроении и состоянии, любовался бы долгожданным снегом и морозом, но не сейчас.
Сейчас на меня обрушилась горечь одиночества. И оно меня душило, мерзко влезая в сознание, бередя отдалённые уголки памяти. Моя жизнь состояла почти из одних ошибок и поражений. Мне трудно похвастаться достижениями и победами. Я так ничего и не добился. И мысль, что таких как я, большинство, меня не обольщала.
Посадил ли я деревья? О, да - это моя профессия - я садовник.
Построил ли я дом? - построил и не один. Но деревья и дома не мои, взращивал и строил для других.
Вырастил ли я детей? - вырастил. От двух браков - пятерых. Любой нормальный мужик мне бы позавидовал. Но завидовать нечему.
Первую жену предал, уйдя на пике гормонального взрыва, уйдя от детей, которые меня не признают и не общаются со мной.
Чувствую ли свою вину? - да чувствую, но мне, как и им от этого не легче. Виноват ли я один? В разрыве виноваты всегда обе стороны.
Но вот это паскудное слово - бросил. Господи, оно как раскалённое тавро на лбу горит вечным огнём. И дело не только в том, что им финансово стало хуже. Были бы разные: так по стечению обстоятельств прибило друг к другу. Но нет, оба сознательно выбрали своё будущее и полный облом.
И второй брак по любви трещит по швам, а как был счастлив, о, как я был счастлив. Незаметно по чуть - чуть топь бытия обволокла мою кочку, отталкивая её от кочки моей семьи.
Чужие, чужие, уже почти чужие, всё по инерции, но виден конец. Уже нет даже дежурных поцелуев при встрече и расставании. И мои дети не выходят из комнат, чтобы встретить или проводить меня.
Чужой, нелюбимый, никакой.
Короткое зимнее солнце стыдливо исчезло, и серо-голубые сумерки упали на плечи старых берёз. Умри я завтра и горя не будет, наверное, даже вздохнут облегчённо.
Слава Богу, отмаялся - эта эпитафия про меня. Что же, чему быть тому не миновать.
Убрал весь инструмент. Все работы я закончил, все обязательства перед своими работодателями выполнил. Мобильный и все документы оставил в своей каморке на столике у кровати. Деньги, полученные за работу отделки гостевого домика, придавил запиской.
Шёл, проваливаясь по мягкому ещё не слежавшемуся снегу, задыхаясь. На плече весела капроновая верёвка, в руке топор. Вот за тем холмом моё последнее пристанище.
Место гиблое, не грибное, почти всё в буреломе. Спускаясь по холму, отступился и полетел верх тормашками вниз. Топор потерял, но верёвка при мне.
Встал отряхиваясь. Одновременно вскрикнув, мы потрясённо смотрели друг на друга.
Страх, безумный страх в глазах полураздетого пацана лет двенадцати, мгновенно протрезвил меня. Моё сердце замерло от ужаса и ничего, не соображая, бросился вперёд, сгребая мальчишку под себя. Переваливаясь через поваленную березу, на которой стоял, этот худенький мальчик.
Я успел, мы валялись в сугробе, и оба потрясённые смотрели на петлю верёвки, которая даже не шелохнулась, висела прямо над нами.
Мне было невыносимо плохо. Боже ты мой, что же это такое творится. Мальчишка решил покончить с собой, как и я. Но я то прожил больше шести десятков лет, а он ещё и не жил. Меня всего зазнобило так, что зубы клацали, как кастаньеты.
Сумерки настолько сгустились, его лицо белело маской сливаясь с этими сумерками. Мальчишка дёрнулся и разревелся. Истерика скрутила его так, что всхлипы и плач ему мешали дышать.
Приподнявшись, я старательно отряхивал его от снега. И сомнамбулой сам истерично шептал - ничего, ничего, всё будет хорошо.
Скидывая с себя куртку надевая на мальчишку. Схватив крепко его за тонкую ладонь, стремительно, насколько позволял отраженный свет от выпавшего снега пошёл к своему коттеджу. Мы падали и вставали, падали и вставали, и так раз десять, если не больше. Впереди забрезжил свет фонаря. Мальчишка затих, но его ладонь крепко обхватила мою ладонь, и в этой хватке было всё и ужас, и страх, и надежда.
Мой бронхит предательски вылез из меня диким, нескончаемо выворачивающим меня кашлем. Ладошка мальца затряслась, его знобило. Негнущимися пальцами, нашёл спрятанные ключи, от своей маленькой, но уютной комнатушки. В моей пристройке был туалет и душ. Я пустил горячую воду. Впервые за всю дорогу произнёс.
-Давай, скидывай с себя одежду и под душ.
Торопливо сдирая одежду, первым этот худенький мальчик, а потом я, залезли оба в душевую кабину. Нас так трясло, что мы не чувствовали обжигающей нас горячей воды. Сколько мы так простояли, я не знаю, но стояли долго и жизнь, новая жизнь входила в нас, выгоняя из наших душ холод смерти.
Я растирал его банным полотенцем, не выпуская из него тепла. Отодвигая покрывало своей кровати, уложил его в постель, дав ему свою рубашку и плавки. Сам растёрся, тепло одевшись.
Включил конфорку, ставя чайник на огонь. Повернулся, мальчишка с ужасом смотрел на стопку документов, деньги придавленный запиской с мобильным телефоном. Он всё понял, нет, он понял это там, в лесу, увидев на мне верёвку, а сейчас утвердился в этом, и в его глазах застыл ужас, и нестерпимая боль корёжила его лицо в диких гримасах.
-Звать как?
-Алёша, Алексей.
Еле сдерживая накатывающие на него рыдания.
-А меня Сергей Георгиевич.
Мы оба увидели смерть, но не свою, а друг у друга и это ужасало, это подавляло. Во мне всё вопило. Это неправильно, так не должно быть, чтоб двенадцатилетний мальчик решился на самоубийство.
Я сидел рядом с ним на табуретке, зажав голову, качался. Чайник забормотал, по-стариковски ворчливо. Встал, в две кружки положив по пакетику чая, насыпал сахара. Услышал.
-Дядя Серёжа, вам тоже больно от одиночества?!
Ставя перед ним кружку, подумал, как предчувствие смерти обостряет сознание. Его слова били, обличали, обезоруживали меня.
«Дядя Серёжа, вам тоже больно от одиночества?»
-Пей малыш, потом поговорим.
Мы выпили по две кружки чая. Щёки Алёши разрумянились, жизнь вновь обрела его тело. Мне было горько и невыносимо больно. И стыдно признаться, я так благодарен судьбе, которая столкнула нас, уберегая от смерти его и меня.
Впервые смотрел, разглядывая мальчишку. Светло-русый, но с карими глазами, с детским ещё припухлыми губами, очень тонкий. Горько усмехнулся, не хотелось себе говорить, что он худой.
В соседнем посёлке в трёх километрах от нас живут, или точнее выживают осколки бывшего Советского Союза. Кто-то приспособился, кто-то нашёл себе работу, а кто-то спился, будучи и раньше пьяницами. Сколько таких посёлков и малых городов ненужных своей Стране. И этот один из них.
Худой, просто от недоедания и брошенный, скорее всего родителями алкашами, решил всё разом обрубить.
Подтверждая мои мысли, Алеша, прижавшись ко мне, ища опору и защиту бесстрастно, без интонаций заговорил.
-Мама и папа наркоманы и пьяницы, вечные драки и голод, и грязь. Иногда неделями, на одном хлебе. Последнее, что он уже не мог вынести это, как «папа» подложил свою жену, его маму под другого наркомана, за дозу наркотиков. И на его глазах его мать ничего, не соображая, хихикая, отдавалась чужому мужику.
Алёшу вновь затрясло и я, обнимая его, гладя по светлым распушившимся волосам. Какие слова утешения, чем я мог оправдать смысл жизни, чем? Не заметил, как слёзы покатились по моим щекам. Алёша приподнял голову.
-Дядя Серёжа вы плачете?
-Это, наверное, единственное, что у меня осталось, да ещё одиночество и саднящая не проходящая боль в душе. Мне очень стыдно перед тобой мой мальчик и ты понимаешь почему.
-Но я ведь тоже хотел…
Я не дал договорить Алеше.
-Нет, Алёшенька, тебе нечего стыдиться, ты ребёнок, выброшенный на обочину этой сволочной жизни. Но мой мальчик, ты сидишь, прижавшись ко мне, и говоришь, и я взрослый мужик, обнимая тебя, ощущаю, как сладостна жизнь. Не смерть, а жизнь нас с тобой столкнула. Понимаешь Алёшка - жизнь. В смерти нет ничего, ничего. Даже страдая, мы живём.
-Запомни этот день на всю жизнь, мы оба шли к смерти, а сейчас оба радуемся жизни, цепляясь, друг за друга.
Мы, обнявшись, прижались друг к другу, двенадцатилетний мальчик и шестидесятилетний мужик.
-Дядя Серёжа, сладость жизни в её горечи?
-Да мой мальчик.
-Сладость жизни в её горечи!
29 ноября 2010