Он вышел из дома. На его пальто опускался мятный снег. Он тут же таял в химичиские соединения снежинок-ножинок. Черные пустоты поглощали вездесущие белые оттенки, звали мечтать, умирать, драпать от неведомых заклятых воинов, которых самым краешком нарисовало само сознание-воображение. Там, где твердое как бы умягчается, где гасятся оплавленные края прикуренных снежинок, недозволенные мотивы отсупают в кромешные моря, а сила мысли равна силе немыслия. Как мило там расскинув руки прикинуться бессильным, таким отдавшимся на волю Происходящего, где религия без религии заполняет твои пустоты Пустотой.
В 19.00 он спрятал записку о том, что он покидает это место... Он спрятал записку - простой замаслянный кусок тетрадного листа, в раму картины. Ему было бы больно, если бы кто-то смог увидеть и прочитать это послание. Он спрятал записку за картину, там где стареющий холст был исписан тоненьким углем... Дата и подпись, город, название картины. Сейчас, если он подумает о той картине, то она неприменно станет совершенно другой. Она станет свободной, но темной страницей его медленной дружбы с непроглядным кретином Феликсом.
А если в его доме хозяйка, умудренная жизнью великая женщина, возможно, княгиня, вот если она вдруг догадается снять картину со стены и заглянет за картину, там где старенький, ломкий холст, упрятан в благородную раму, то он вдруг почувствует это. Мгновенно к его замерзающему лицу прильет кровь. она сделает его кожу немного теплее, но это небольшое количество тепла поможет ему осознанно вдохнуть, на ресницах при этом качнется белая линия снежинок. Он зажмурится, так как может от приятного почти детского блаженства зажмуриваться только человек мужского пола, которому уже минуло сорок лет. Эти сорок долгих-быстрых лет впитали в себя смех и солнечную добротную доброту, коньяк улыбок, вереницу тающих лиц.
Руки его озябли, но в момент когда Княгиня обнаружит письмо ему будет приятно от сладкой истомы в руках, от покалывающей энергии в ладонях, а особенно на бугорках юпитера, марса и луны.
На человека тогда из замочной скважины, посмотрит старик, у которого за спиной будет видна горящая ровным желтым светом свеча. Из пустого раскрытого чемодана, который старик раздобыл на войне, доносится запах миража прожитых лет. И мелкие белесые букашечки, копошась и подпрыгивая улягутся на дно. Паттерны узора этого дна сокроют букашечек и сделают их невидимыми, такими же нереальными и неприсутствующими как запах прошлой жизни. Старик в отрешенном уме осознает образ Чехова, с бородкой, в пенс нез, как все и положено. Старик увидит великого писателя таким каким он представлял его долгими вечерами, глядя прямо в Сибирь из дальневосточного экспресса. Ум успокоится и даст старику узреть, как Чехов обнимает и целует узкие плечи желтой женщины. На стенах будут ткани дрожать. Это не какой-нибудь лощенный бордель, это китайская комната в глубине лабиринта Хабаровска или Уссурийска или Благовещенска. Очки качаются, поезд качается. У желтой женщины такая кожа, которая бывает у человека, который часто моется.