Тяжко Антониде. Работа в две смены, дома – скотина, ухода требует, а про детей и говорить нечего. Старший, конечно, помогает, а младшие, что Санька, что Леник...
С рук слезли, правда, а так - досмотр и уход нужен, а времени нет, вот и растут, как бурьян, беспризорные.
Вовка и Санька, бабкой коханые, дак с норовом. Санька особенно, отцова и бабкина любимица.
Своё ведь дитя, а пальцем боишься тронуть.
Да всё бьешься, чтоб сыты были да не оборваны.
Няньку наняла, потом вторую, дак тащат из дома , а ведь и муки давала,и сала.
Отрез на платье лежал! Хоть замыкай шкаф.
Оно понятно, бедно люди живут, но чужое брать...
Ситец вон в магазине - в очередь. Да денег у людей нет. Трудодни только. Учителям хоть зарплату платят.
Антонида вздыхает, тихонько всхлипывает.
Говорила матери, куда ж третьего-то. Нет, грех да грех. А теперь вот и не грех. Оставила нас всех, ушла…
Антонида, всхлипывая,подошла к материной фотографии.
Смотрит и что-то шепчет жалостливое, и слезы размывают, стирают строгие материнские черты:
Тонкие, скорбно сжатые губы,прямой нос, большие, словно распахнутые глаза с укором смотрят на дочь.
- Ах, мама, мама, - тихонько скулит Антонида, -да что ж я такая нсчастная…
Хлопнула входная дверь. Вошел Николай. Веселый.
- Чего пусто в доме? Где Санька?
- На улице носятся, - буркнула Антонида, отвернувшись, - кроме Саньки никто и не нужен ему, остальные - приблудные.
- Чо ты, мать, все мои! Я ж просто так спросил, чего исподлобья выбуриваешь?
У.. ведьма! - игриво облапил он её и полез целоваться.
- Пошел ты, - отпихнула она мужа, - со своей лаской! На каждом углу и с каждой бабой готов обниматься. Зубы всем скалишь! А я, вишь,ведьма! Злая да неласковая, ведьма! А ты - хороший! – голос Антониды дрогнул, в нем послышались слезы.
- Ну, ведьма! Как есть! – хохочет Николай, - за что и держу! Ну, что ты, что ты, мать, - заглядывает в лицо, - разнюнилась! Ты ведь у меня - мать! Вот! Да я разве тебя обижу?
Мою дорогенькую! Дай обниму. Хватит кукситься!
- А ну вас всех, - устало заключает Антонида , приседает на лавку. – Замоталась совсем.
Ничто не мило. Жизнь, считай уж, почти прожила, да как редька в земле прогнила.
Только в навозе и копаешься.
- Ну, вот опять! Тебе всё не так, - сердится Николай.- Ну чего ты, мать! Я вот всегда всем довольный. Вы у меня есть, и больше ничего мне не надо! Да чтоб все здоровенькие были! Да чтоб хлеб - в доме. Вон - полный ларь пшеницы! И скотина! Все есть! Хорошо!
- Вот именно! Тебе всё хорошо!
- А что, мать, плохо? Ну, что плохо? Я что, пьяный прихожу? Иль об доме не думаю?
Всё ведь у нас есть, мать! Войны чтоб только не было! Только живи! Чего там?
- Ладно уж, отец, - вздыхает Антонида, - устала я. Пошли скотину управлять лучше.
Что с тобой говорить…
Николай замолк и, насупившись, пошел следом.
Он и вправду не понимал, чего Антонида всем недовольная, всё ей не так, всё плохо.
Со временем он попривык не обращать внимания на её «разносы и разгоны», на вспышки бессильного гнева.
А когда со стороны услужливые дружки пытались подсказать ему «выход», старались «открыть глаза» на неласковость супруги, он только отшучивался: «Она кричит, а мне, как симфония вроде. Даже скучно, когда в доме тихо!»
И, действительно, ворчит Антонида или покрикивает, глазами ли гневно сверкает, а он жмурится белозубой улыбкой, как кот на масленице, да ещё напевает что-то себе под нос. А потом:
- Да что ты, мать! Ты посмотри, какой я у тебя орёл!
И комично поворачивался в разные стороны, напыжившись и важничая.
Первыми заходятся от смеха детишки.
Антонида сначала отворачивается, негодуя, потом не выдерживает, улыбается тоже.
- Ну, хватит, хватит уже, вот ещё, дурень старый!
Глаза её постепенно теплеют.
Николай, так и не дождавшись ласки да любви от обожаемой своей супруги, смирился с её суровым нравом, и по - прежнему, уважая и побаиваясь её, стал заводить шашни с разбитными, сговорчивыми бабёнками, послевоенными вдовушками.
Благо у него их под началом как на ферме, так и теперь в бригаде было, хоть отбавляй.
Огневые да задорные, в любви щедрые и без больших претензий.
Дошли слушки и до Антониды. Не поверила сначала, вознегодовала.
Но переломив однажды гордость, выследила своего неверного мужа и, сняв с ноги тапок, врезала ему пару раз по физиономии, а придя домой, повыбрасывала вещички его в сени.
Но не ушел Николай.
- Никуда я, мать, от детей не уйду, и точка! А что побаловался…
так я - мужик! Меня не убудет! А ты – мать! И я тебя не брошу.
Захлебнулась от такой логики Антонида, бросилась на обидчика с кулаками,
барабанила по груди, по спине. И, мешком свалившись на выброшенные вещи, завыла, застонала, забилась в смертной тоске.
Выплакавшись, занесла вместе с мужем вещички обратно.
Но теперь еще яростней бранилась на него, и на попадавшихся под руку детей.
Ещё суровей и несговорчивей стала.
Замкнулась. Тонкие полоски седины пробились в её пышных золотистых волосах.
Большие темно-синие глаза светились скорбью и укором...