В одном из моих многочисленных рассказов я уже однажды поведал миру (скромно сформулировано!), что детство мое прошло в Алжире. Есть такое государство на севере континента Африка.
Родители увезли меня в эту прекрасную страну, когда мне было четыре года с небольшим, а привезли обратно в СССР, когда мне было семь с лишним. Итого – три года счастливого детства в средиземноморских субтропиках. Родители мои выступали в Алжире в качестве «советских специалистов, оказывающих помощь братскому арабскому народу».
Алжир, вернее его морское побережье – это тогда был настоящий рай. Немножко, конечно, подпорченный «братским арабским народом», а особенно бывшими колонизаторами – французами. Но все-таки – рай.
Теплое ворчливое море. Песочные пепельно-шафранные пляжи. За ними – несколько километров зеленой полосы: корчи танцующих меднокожих сосен, пальмы, цветущие белоснежные нефли, заросли в пять человеческих ростов голубоватых кактусов, огромные маковые поля – как замшевые шкуры, обрызганные венозной кровью.
Потом Атласские предгорья. На них – среди акаций и колючек – серпантины дорог, ввинчивающихся вверх в горы. Двадцать минут – и ты среди атласского снега, пахнущего свежевспоротой дыней.
За пять минут до снега – стаи обезьян, гневно требующих арахиса. Они по-хозяйски садятся на крыши машин, стучатся серовато-розовыми морщинистыми человеческими ладонями в лобовые стекла, кричат, как охрипшие соловьи.
После обезьян можно поиграть в снежки. Снег густой, тяжелый и податливый, как пластилин. Странное ощущение: как будто легко мнешь лед. Потом это ощущение снится.
Тут же кафешки и ресторанчики, где после дынно-пластелиновых снежков хорошо выпить тройного туарегского кофе, в котором пластмассовая ложка стоит несколько секунд, а потом, устав, в изнеможении неохотно облокачивается на стенку стакана. Или – пиалу настоящего хаша, адски горячей желто-зеленой лавы, пахнущей сладкой овчиной и будто кисло-наэлектризованным чесноком. Или – стакан местного красного вина, от которого язык и нёбо на минуту становятся как бы ворсисто-фетровыми.
Потом – опять вниз, мимо беснующихся гневнозадых обезьян, которые глумливо мочатся на мчащиеся мимо машины, мимо колючек и брызгающихся белоснежными лепестками акаций, мимо кровавой россыпи маков, придушенных лианами размякших пальм, монументальной кактусовой лепнины и знатных арабских танцев сосновых животов – к морю.
Голову сдавливает нежный обруч – то ли от резкого перепада высоты, то ли от кофе, хаша и вина. Мне шесть или семь лет. Я выклянчил у родителей ложку хаша, ложку кофе и ложку вина. И выпил свой законный стакан свежего апельсинового сока, по цвету напоминающего морковный. Мне очень хорошо. Я хочу купаться.
Пляжный песок – как мельчайшая мраморная пудра. Кое-где – шлепки жирного мазута. Мне нравится мазут. Особенно когда катушки из него катают огромные черные, как мазут или вар, жуки.
Море – теплое, цвета хаша. Слева – скалы, будто из мокрого папье-маше, ближе к ним дно становится каменным, там – рыжие и черные морские ежи, распятые на дне алые с прожилками кремлевские звезды.
Там – опасно: там – в расщелинах – уродливые черные горбоносые и кривозубые мурены. А здесь, под ногами, младенческий пух песка, серебряными молниями мелькает малек. И можно хоть часами напрыгивать грудью на нежные, но все равно упрямо побеждавшие тебя и блаженные постанывающие волны.
После моря мы садимся в машину и едем обедать. Вернее – «обедоужинать», потому что бронзовое солнце уже клонится к горизонту.
Недалеко от моря, среди сосен – ресторанчик. Жаровня, скамьи и стол под неровно хлюпающим от ветра выцветшим тентом.
Рыжая жареная рыбка. Помню, мы ее, не знаю отчего, называли «ружо;-пежо;». Деревянные шампурчики с мясом, сердцем и печенью. И рыба и мясо поливается лимоном. Нарезанный лук с помидорами – белый с хрустящей коркой, все это очень вкусно. Но мы взяли с собой самое вкусное: черный хлеб, сало и соленые огурцы.
Четыре, если я не ошибаюсь, раза в год в Алжирский порт в те годы приходил советский корабль. Он, помню, был всегда самым большим в Алжирском порту, белым и державно-спокойным, и назывался «Ленинец».
Мы все, советские специалисты и их семьи, собирались на пирсе, и огромные, по сравнению с арабами, советские матросы в белых рубахах с треугольными вырезами на груди, в которых виднелись тельняшки, в очень широких черных штанах и белых матросских бескозырках с черными лентами раздавали нам водку, икру, банки с солеными огурцами, сало и много чего-то еще, не помню. (Помню только сушеные белые грибы).
Мы говорили им «спасибо», а они понимающе и великодушно улыбались.
Икра шла на подарки высокопоставленным алжирцам, про водку ничего сказать не могу, но черный хлеб, сало и огурцы – это было наше и – самое вкусное в мире. Мама, помню, в Алжире пыталась солить огурцы, но они получались какие-то не хрустящие. Вроде бы, и укроп, и чеснок, все равно не то. Наверно, вода другая. И сало мать пыталась делать из кабанятины. Но – опять же – никакого сравнения.
Арабы, ясное дело, на свиное сало косились с ужасом, как на шайтана, черный хлеб вызывал у них опасливо-снисходительную улыбку, а соленые огурцы - искреннее недоумение. Солить огурцы? Зачем? Это все равно что жарить мандарины, пить хаш холодным (вернее – есть, хотя по-нашему это называется холодец), перчить вино или макать хлеб в туарегский кофе…
И вот мы едим «ружо-пежо» с шашлыком. И мама не торопясь достает хлеб, сало и огурцы (настоящие, на чесноке с укропом).
Хозяин ресторанчика с любопытством косится на нас. Мама режет бородинский хлеб и розовое, как ранняя заря, сало, открывает банку с огурцами. Господи, что за запах!
- Мне корку, мне корку! – это кричу я, имея в виду горбушку.
Мне отрезают корочку цвета мореного дуба. Я ее нюхаю. Издаю стон.
Мама кладет мне на хлеб толстый кусок сала, торжественно вручает огурец.
В левой руке у меня бутерброд, в правой – огурец. Я нюхаю все вместе. Это – самый лучший запах в мире.
- Чем пахнет? – спрашивает меня, улыбаясь, отец .
Я долго думаю, потом отвечаю, сам не знаю почему:
- Родиной.
Я произношу так: «Йодиной». Родители смеются. Потом становятся серьезными.
Хозяин ресторанчика на арабском французском спрашивает, тыча в сало пальцем:
- Что это такое? («Кес кё сэ кё са?»)
- Свинья, - отвечает отец («кошон»).
Хозяин морщится, бормочет себе под нос что-то по-арабски. Я отчетливо слышу слово «иблис».
- А это? («Э са?»)
- Огурец («конкомбр»).
- А бон! – оживляется хозяин. – А почему он такой … несвежий?
- Он соленый («сале;»).
- Сале?!. О!..
- Да. У нас в России очень любят конкомбр сале.
- М-м-м… Россия – это Советский Союз («Ля Рюси – сэ лЮньон Совьетик»). А это - хлеб?
- Да, черный хлеб («пэн нуар»).
- М-м-м… - хозяин удивленно качает головой.
Мама отрезает хлеба, достает из банки огурец и вручает хозяину. Тот с опаской:
- Спасибо!
Он долго смотрит попеременно то на огурец, то на хлеб. Наконец немного откусывает от того и от другого. Вдумчиво, терпеливо жует. Затем одобрительно-удивленно наклоняет голову налево:
- Вкусно! Пэн нуар – конкомбр соле – сэ бон!.. Саид, Махамад!!!
Из-за жаровни выбегают два арабчонка примерно моего возраста, один на год-полтора постарше. Хозяин что-то говорит им, кивая на нас. Те сначала удивляются, потом долго смеются. Откусывают. Жуют. Точно как папа: вдумчиво, терпеливо. Потом так же удивленно-одобрительно и синхронно наклоняют свои черные, растрепанные, как кляксы, головы налево, что-то наперебой кричат по-арабски отцу, насмешливо глядя на нас.
- Им понравилось, - говорит хозяин, - похоже, говорят, на оливки с арахисом.
Теперь смеемся мы.
Я вгрызаюсь наконец-то в свой бутерброд с салом и огурец. Очень вкусно! Я зажмуриваюсь. Отчетливо вижу перед собой военно-морской крейсер «Ленинец», наших монументальных матросов в бескозырках. Что-то проносится в воображении смутное: наша московская коммуналка, мои санки, кефирная бутылка с зеленой крышкой, раскачивающийся за окном тополь… «Йодина».
Домой мы едем с двумя большими пакетами: с «ружо-пежо» и с шашлыками. Это – подарок хозяина.
Все это происходило в конце лета, если не ошибаюсь, 1972 года.
А через пару недель, 1 сентября, я пошел в школу, в первый класс школы при советском посольстве.
Пальмы, пальмы. Акции, нефли, кактусы, венозные тюльпаны.
За оградой нашей школы что-то громко кричат друг другу арабы. А во дворе нашей школы звучит «Девчонка Наташка теперь первоклашка…» У нас линейка. Потом нас заводят в класс. Наш учитель – Валерия Петровна. Большая, красивая, настоящая красавица из русских народных сказок.
А в начале ноября, седьмого числа, нас приняли в октябрята.
Я только сейчас осознаю: только задумайтесь, меня приняли в октябрята в Африке!!! Я – натуральный африканский октябренок. У меня звездочка с маленьким кудрявым Лениным. Я – ленинец. Я иду со своим классом строем, в ногу, от школы к автобусу. Мы хором поем: «Мы – веселые ребята. Мы – ребята-октябрята. Так прозвали нас не зря: в честь победы Октября!»
Я очень счастлив и очень волнуюсь.
«Старших всех мы уважаем. Младших мы не обижаем. Юных ленинцев отряд – октябрятам старший брат!» Нет, я еще, оказывается, не совсем ленинец. Я – младший брат ленинцев. Но это в сущности почти то же самое.
Мы идем строем и с песней к автобусу. Мимо пальм, кактусов, какого-то плешивого ишака с мудрыми шоколадными глазами, мимо сидящих на корточках трех теть в хиджабах, мимо торговца мандаринами в чалме голубовато-белой, как белок его гордо-ленивых ореховых глаз.
Мы идем к автобусу, потому что у нас сегодня целая программа в честь вступления в октябрята.
Сначала мы едем в советский культурный центр и смотрим фильм «Айболит-66» про добрых советских специалистов, едущих в Африку спасать слонов и обезьян.
Потом переезжаем в горы. Кормим, как Айболит, по пути обезьян арахисом, спасая их от голодной смерти.
Затем играем в снежки и пьем в автобусе по пути на море советскую воду «Дюшес», которую специально для нас привез лайнер «Ленинец», обедаем сухим пайком, поем советские песни.
Дальше – море. Купаться, конечно, уже нельзя. Но там, у моря, мы играем в «Море волнуется раз», потом дружно, под руководством Валерии Петровны разводим «Октябрятский костер», садимся вокруг костра, едим черный хлеб с салом и солеными огурцами, допиваем «Дюшес», опять поем советские песни. И – возвращаемся домой.
Это был прекрасный день. Было смешно, когда обезьяна, вместо того, чтобы из правой руки взять один арахис, выхватила из левой руки Толи Потапова весь пакет с арахисом. Обезьяна была похожа на Бармалея из «Айболита-66».
Дюшес с сухим пайком (бутерброды, вареные яйца, помидоры) – это было очень вкусно. А особенно смешно было петь песни с набитым ртом.
Костер из сухих прибрежных колючек вышел очень большой. Он громко трещал и плевался искрами.
Когда раздавали хлеб, все кричали: «Мне корку! Мне корку!» А потом считались («эни-бени-рики-факи»), и мне, кстати, досталась корка. В смысле – горбушка.
И опять были смешные песни с набитым ртом.
А когда уже стало смеркаться, костер превратился в волшебный и мы долго сидели вокруг него молча, и нам очень не хотелось уезжать.
Но Валерия Петровна вздохнула и сказала: «Пора».
Мы затушили костер, набирая морскую воду в пустые бутылки из-под «Дюшеса» и выливая его на сердито фыркающий на нас пепел.
И вернулись домой уже вечером, в полной темноте. Помню только, звезды над Алжиром были большие и пышные, как подсвеченные одуванчики. Жалко, что уже нет того Алжира более чем сорокалетней давности с советским военно-морским крейсером, четыре раза в год привозящим черный хлеб в Африку.
Там больше не принимают в октябрята, не разводят «октябрятских костров». Не угощают улыбающихся арабов русскими солеными огурцами. Не показывают «Айболит-66»…
Там теперь совсем другая, совсем не наша жизнь. Ну и ладно. Значит, так надо. Это их, алжирское, дело.
А я все равно и сейчас – клянусь – по-прежнему чувствую себя если и не героическим советским Айболитом-66, спасающим от смерти несчастных африканских обезьян, то уж точно – маленьким Африканским Октябренком Вовой-2015, кормящим наглых алжирских макак арахисом. И останусь им навсегда.