В полдень из-за песчаной насыпи, ведущей к морю, появился мужчина. Не грустный, но и не весёлый, он как будто минутой назад отошёл ото сна. В движениях его ещё присутствовала скованность, а глаза застилал дымок полуденного дрёма. Мужчина этот – Аркадий Аркадьевич Горелов, или же попросту Аркаша, как он любил представляться, – был человеком неопределённого возраста. Один мог дать ему двадцать лет, другой тридцать и больше, и оба они были бы по-своему правы.
По своей сути, Аркадий Аркадьевич был человеком вне времени, но лишь в том значении этого слова, что подобных ему на каждый век хватало с излишком. Впрочем, несколько пренебрежительный тон с моей стороны вовсе не означает, что Горелов – дурной человек. Наоборот. Его жизнь полнилась поступками. Когда добрыми, когда не очень. Хорошее дело он совершал от широты сердечной, а плохое – по первости жизни. Аркадий, как и все мы, родился однажды, и большинство ошибок, которые он допускал на своём жизненном пути, были от незнания. Однако, с другой стороны, многие дела его были половинчатые, не доведённые до своего логического конца. Личные проекты, рабочие дела – всё, что им начато, где-то запропастилось, обласканное пылью дорог и пеплом мечты.
Теперь он здесь, чтобы начать всё с самого начала и попытаться закончить вновь начатое, одному ему очевидное намерение.
Аркаша отряхнул брюки от налипшего песка, расстегнул верхнюю пуговицу у белой, идеально выглаженной рубашки, и выпрямил спину.
Чуть поодаль виднелись зыбкие очертания крытой сцены, окружённой человеческим маревом. Там проходило выступление молодых коллективов в рамках фестиваля патриотической песни, и теперь, когда затянувшийся антракт подошёл к концу, Аркаша вновь мог услышать музыкальные признания в любви к Родине и её бескрайним просторам.
Перейдя усеянное цветами поле, Аркаша очутился на задворках некоего подобия зрительного зала. Кто-то ещё не успел прийти в себя после перерыва, и поэтому продолжал, сидя на последних рядах, что-то оживлённо обсуждать с соседом по скамье. Лишь когда на сцену выбежал высокий и кудрявый юноша, – конферансье – на зрительный зал опустилась долгожданная тишина.
- Друзья! – с волнением в голосе начал он – Анна Кричевская, к сожалению, задерживается, и поэтому порядок выступлений нам пришлось немного подкорректировать. Я это говорю к тому, дорогие друзья, что Анна выступит чуть позже, не огорчайтесь. А чтобы не огорчаться вам было проще, я приглашаю на сцену замечательный дуэт из Калининграда, Оксану и Дмитрия Вороновых, прошу аплодисменты!
Аплодисменты не заставили себя долго ждать: они были столь же оглушительны, как и шелест травы в безветренный день. Очевидно, что половина собравшихся ждала появления именно Кричевской Анны...
Конферансье исчез за кулисами, а вместо него на сцену вышел маленький, толстый мужичок с гитарой, и следом женщина – высокая, красивая, стройная, с огненно-рыжими кудрями. Оба они поклонились публике, и поспешили разойтись каждый по своим углам. Женщина заняла место у микрофона, ближе к краю сцены, а её спутник примостился на стуле, в стороне.
- Здравствуйте, родные мои, – сказала женщина, глядя в оживлённое пространство зрительного зала – Как вам уже сообщили, мы с мужем, Дмитрием Алексеевичем, приехали к вам из Калининграда. Приехали, как вы понимаете, не с пустыми руками, а с песней. С подарком, так сказать.
Аркаша увидел, как впереди, в нескольких метрах от него оживилась пара-тройка рядов, будто бы грядущая песня была большой неожиданностью, к которой ни один из пришедших на концерт в этот день, не был готов. Сам же Аркаша торопился найти свободную скамью, чтобы не раздражать подпирающих его со спины зрителей. Нетерпеливый поток, спешащий насладиться пением калининградского дуэта, упирался острыми локтями в Аркашину спину, вынуждая его протискиваться далее, меж узких оживлённых рядов.
Единственное чудом свободное место нашлось, тем не менее, достаточно быстро, и Аркаша поспешил занять его – бесконечно извиняясь то за чью-то отдавленную ногу, то за перегороженный обзор. В итоге он расположился так близко к сцене, что если бы постарался, то смог бы дотянуться до неё рукой.
- Эту песню, – продолжала вещать со сцены женщина – мы написали три года назад, когда вынуждены были на какое-то время уехать жить к своим друзьям в Японию. И вот что-то такое, знаете, щемящее в груди сразу, тоскливое. И люди кругом, и природа... Знаете, какая красивая природа в Японии? Леса, храмы в горах... Очень красиво, да всё не то. Именно в тот момент и родились эти строки, которыми хотелось бы с вами сегодня поделиться.
На мгновение, на сцене и в зрительном зале установилась тишина. Аркаша, родившийся и выросший в Ленинграде, в институте изучавший, помимо профильных предметов ещё и психологию, поёжился. Но жгучее, переворачивающее всё внутри чувство ностальгии было хорошо знакомо ему не только по учебным пособиям. Он сам неоднократно испытывал его. Отец в глубокой старости любил вспоминать о былом, и после своей кон-чины передал ностальгическую эстафету своему родному Аркаше.
Поначалу спокойные и размеренные, гитарные аккорды набирали свою музыкальную силу и, в конечном итоге, один за другим стали срываться с бронзовых струн прямиком в оживившуюся публику. Кто-то из слушателей начал кивать в такт зазвучавшей песне, а большинство тех, кто довольствовался задними рядами, хлопали в ладоши. Просто так. Для себя. Без малейшей надежды быть кем-то услышанными.
Аркаша подался со своего места чуть вперёд, чтобы с головой – то есть душой и телом – окунуться в мир патриотической песни.
Женщина у микрофона закрыла глаза, слегка покачивалась в песенной истоме. Позади неё, сидя на стуле, толстыми непослушными пальцами водил по струнам гитары её супруг.
Вскоре музыкальное упоение обернулось светлой грустью, и некоторые слушательницы дали своим эмоциям вольную. Мужчины же скупились на проявление чувств, но, тем не менее, смотрели на исполнителей с глубоким уважением. В их усталых глазах застыли образы, вызванные к жизни знакомой, понятной им песней.
Проникся услышанным и сам Аркаша.
Он запустил пятерню в свои густые, блестящие волосы и погрузился в раздумья: что бы сказал об этой песне его отец? Понравилась бы она ему? Нашёл бы он её искренней, бьющей в эпицентр русского сердца?
Над умами людей пронеслись последние аккорды, взметнулись прямо в человеческие души.
Семена, посаженные в вечность…
Гитара смолкла, и Оксана Воронова сделала несколько шагов вперёд, к зрителям. К ней присоединился её муж. Они взялись за руки и низко поклонились. Восхищённая публика провожала бардов нескончаемым потоком оваций.
Когда музыканты ушли за кулисы, на сцену вернулся конферансье, по-прежнему с печальной вестью на устах. Выход Анны Кричевской в очередной раз откладывался, и теперь уже никакая другая патриотическая песня, сколь душевной она бы ни являлась, уже не могла залатать терпение собравшейся публики. Многие стали уходить, тем самым освобождая места для той части аудитории, которая была вынуждена наслаждаться музыкальным представлением стоя на задворках.
Ропот и брюзжание нарастали, перемешиваясь с возгласами и замечаниями тех, кто концертом оставался доволен несмотря ни на что. И вот, когда последние разочаровавшиеся пробрались к импровизированному выходу, состоявшему из узкого прохода, образованного двумя киосками с мороженным, на сцену вышла Анна.
Конферансье замер.
Не обращая ни на кого внимания, Кричевская прошла к микрофону. Она держала в руках гитару, как обычно держит мать своего новорожденного ребёнка.
- Всем привет, – сказала Анна, всматриваясь не в лица собравшихся, а в наполненные цветочным ароматом пространства.
Восторг забрезжил между занятых скамеек и сгорбленных спин, а затем вылился в могучие аплодисменты, волнами слизывающие с лиц собравшихся непосильный груз ожидания.
- Аня, я люблю тебя! – послышалось с задних рядов.
Спустя пару минут, когда радостные волнения стихли, Анна Кричевская опустила взгляд на свои тёмно-коричневые вязаные балетки, что-то вспоминая, и, выдержав небольшую паузу, заговорила:
- Я бы хотела принести свои искренние извинения всем вам за то, что опоздала. Отдельно я прошу прощения у Амрама Исааковича, - сказала Анна, и повернулась лицом в сторону опешившего конферансье – Мне очень неловко, честное слово, что пропустила свой выход и тем самым, возможно, внесла страшный беспорядок в вашу сетку выступлений. Простите меня, пожалуйста. Но, к сожалению, моё опоздание было вынужденным, так как продиктовано оно высшим проведением, это так.
Аркаша сразу наполнился сомнением к этой девушке, или, если быть точнее, сомнением в истинности произнесённых ею слов. Его отец, Аркадий Алексеевич Горелов, потомственный военный, всю свою жизнь провёл по гарнизонам, что накладывало определённый отпечаток на его семью, и на него самого. Аркаша, в свою очередь, этим крайне тяготился. Он не хотел понапрасну обижаться, в мыслях проклинать кого-то, но жизнь под одной крышей с отцом-военнослужащим заставляла его испытывать сильное огорчение от людей необязательных и непунктуальных.
Кричевская предварила своё выступление следующими словами:
- За всех и за каждого, кто присутствует здесь, – девушка обвела взглядом зрительный зал, и подняла указательный палец вверх – Для тех, кто там, и для тех, кто с нами.
Зазвучала гитара, и Аркашина душа озарилась светом любви…
***
Поредевшая публика смолкла, и только отдельные зрители продолжали вяло аплодировать.
Выступала пара – мальчик с девочкой, обоим лет по десять. Исполняли «Белеет парус одинокий». Звонкому детскому голосу не удавалось прорезать собой образовавшуюся в зрительном зале пустоту, и он мгновенно терялся среди негасимой тишины.
С востока медленно проплывала по небу стайка взлохмаченных туч.
Позади крытой сцены, на парковке, курила Кричевская.
Её гитара покоилась в чёрном кожаном футляре, заботливо прислонённом к сетке рабице. Вдалеке, еле слышно плескались волны.
Аркаша стоял в стороне, переминаясь с ноги на ногу, и не сводил своих блестящих глаз с девушки-барда. Он горел изнутри от всепоглощающего желания познакомиться с ней поближе, ну, или хотя бы поздороваться.
Аркаша сделал маленький шаг в её сторону, но сразу же одёрнул себя.
Господи, думал он, момент настал...
В голове возник образ комнаты, насквозь пронизываемой светом уходящего дня. За дверью почему-то всхлипывала мама, а в соседней квартире слушали Высоцкого.
Это было очень давно...
Аркаша захотел сейчас вернуться в прошлое, в эту комнату. Но теперь он здесь, разрывается между желанием подойти и заговорить с малознакомой девушкой, и своей нерешительностью. Всё больше он вспоминал разные вещи, никак не относящиеся к сегодняшнему дню. Осеннее шоссе, протянувшееся вдоль золотистых берёз, загородное застолье, получение диплома, первая поездка за границу. Его уже почти посетило новое воспоминание, как он обнаружил себя рядом с Кричевской.
Они встретились взглядами.
Вьющиеся каштановые волосы и высокий лоб, опоясанный шёлковой повязкой, расписанной под хохлому. Густые брови и далеко посаженные, янтарного цвета глаза. Острый нос и тонкие, потрескавшиеся губы.
- Да? – спросила Анна.
У Аркаши внутри всё переворачивалось, снова, и снова.
- Здравствуйте, – выдавил он из себя.
Кричевская сделала ещё одну затяжку и кивнула в ответ.
- Я хотел поблагодарить вас за ваше выступление. Голос у вас замечательный, и песни вы пели такие... проникновенные. Со мной сидел мужчина, так он вообще плакал.
Аркаша взялся тараторить, стараясь как можно быстрее задавить в себе волнение. Ему уже было понятно, что первые секунды оказались роковыми для его надежд, и девушка не заинтересовалась им.
Она водила взглядом из стороны в сторону, почти не вынимая сигареты изо рта. А когда он предложил ей вместе прогуляться, чтобы рассказать о своём понимании роли бардовской песни в современном обществе, то заметил неприметное колечко на безымянном пальце её красивой руки.
- Спасибо, – благодарностью на благодарность ответила Анна.
Из припаркованного неподалёку джипа показался мужчина в бордовом пуловере. Сначала он внимательно изучил Аркашу, а потом перевёл нетерпеливый взгляд на Кричевскую.
- Извините, но мне надо бежать. Ещё раз большое спасибо. Рада, что вам понравилось.
Девушка потушила сигарету и выбросила её в урну, затем взяла в руки футляр с инструментом и поспешила в сторону большого, до блеска отполированного автомобиля.
Аркаша понимал, что потенциальная возможность собиралась с минуты на минуту упорхнуть от него, но что можно было сделать в этой ситуации, он не знал.
Его сердце учащённо билось, по вискам струились ручейки пота, а губы дрожали от обиды. Пустить всё на самотёк, означало разрушить проект собственного счастья.
Он потянулся в нагрудный карман своей белоснежной рубашки, откуда вытащил слегка помятую визитку. Аркаша, проглотив набухший в горле комок, прокричал уходящей девушке вслед:
- Если вам вдруг понадобится звукозаписывающая студия – дайте знать!
Кричевская обернулась.
Аркаша подошёл к ней, и вручил визитку.
«Калявин Вадим Петрович, генеральный директор, «Саунд-Дименшен», студия звукозаписи».
- Спасибо, – осмотрев визитку с обеих сторон, сказала Анна – Правда, большое спасибо, Вадим Петрович.
Девушка улыбнулась, и через несколько мгновений скрылась в просторном салоне чёрного джипа. Рёв мотора, и Аркаша остался на парковке один-одинёшенек.
Кричевская обязательно ему перезвонит, он готов был в этом поклясться. Шар заброшен в лунку: как можно было отказаться барду, пусть и такому известному, как она, от услуг, предлагаемых самим «генеральным директором» звукозаписывающей студии? Совершенно верно: никак.
Аркаша вытер тыльной стороной ладони взмокший лоб и умиротворённо выдохнул. Сердцебиение постепенно возвращалось к своему привычному ритму.
А музыкальный фестиваль, тем временем, продолжался.
До Аркашиного слуха доносились сладкоголосые мотивы. На вскидку, исполнительнице можно было дать лет тридцать, или около того.
Голос ещё молодой, но уже с нотками житейской печали:
Увидел мои слезы,
Главу на грудь склонил.
Он понял – мое сердце
Навеки он сгубил.
***
Аркаша не обманулся в своих предчувствиях.
Через несколько дней Кричевская ему позвонила, чтобы договориться о записи своего нового альбома. Не почувствовав в его словах ни капли лжи (Горелов, разумеется, даже близко не имел отношения к сфере звукозаписи), девушка обращалась к нему по имени отчеству, которое было указано на визитке.
Огромных усилий стоило Аркаше не сорваться с того шаткого пути, который он для себя наметил: на протяжении нескольких месяцев он оставался для неё Вадимом Петровичем, пока ситуация не приняла для него более благоприятный оборот.
С момента их первой встречи они виделись всё чаще, но всё реже говорили о записи альбома, и с удивительным постоянством в их беседах фигурировали такие слова, как «Родина», «свобода» и «любовь». Каждый вспоминал кого-нибудь из родственников, кто и заронил в их сердца «народническую суть». У Аркаши таким человеком был отец, у Кричевской – отчим...
Всё определилось в судьбах Аркаши и Ани, когда они в очередной раз увиделись, чтобы признаться друг другу во взаимности чувств. Девушка к тому моменту, разумеется, знала об Аркашином обмане, но не держала на него обиды. Должно быть потому, что он в самые кратчайшие сроки сумел стать для неё своеобразной обителью, в которую так важно возвращаться время от времени всем творческим людям, где они могут почувствовать примирение – хотя бы ненадолго – с окружающим миром.
А на следующий год они вернулись туда, где всё для них и началось…
Голубое летнее небо рассекали крохотные самолёты, оставляя за собой неровные белые полосы. Дул прохладный ветер. Он пробирался под лёгкую, недавно выглаженную Аркашину рубашку, игриво трепыхал его густые волосы, но только стройный ряд его мыслей не смог поколебать.
Яркое летнее солнце моментально померкло, и на Аркашу опрокинулась россыпь свежих вьющихся волос, обрамлявших девичье лицо. Бездонные янтарные глаза, в которых вполне мог бы затеряться и летний небосвод, были устремлены на валявшегося на прохладной земле Аркадия.
Он широко улыбнулся: красота Ани Кричевской ослепляла не хуже солнечных лучей.
Приблизительно с минуту они смотрели друг на друга, наслаждаясь единением, пока, наконец, их губы не сошлись в безмолвном поцелуе.
- А сам-то петь ты умеешь? – выдержав паузу спросила Аня.
- Я? – удивился вопросу Аркаша и тут же рассмеялся.
Девушка игриво насупилась, и повторила вопрос.
- А то слушать, как поют другие, ты горазд. А сам что-нибудь спеть можешь?
Аркаша задумался. В мыслях, про себя, он пел лучше всех, как, впрочем, и всякий из нас. Но мог ли он кого-нибудь поразить тембром своего голоса и красотой невыдуманных слов? Вряд ли. Пение – возможность поделиться собой с окружающим миром. Ты отдаёшь частицу (и немалую, надо заметить) самого себя тем, кто тебя слушает. А если нечего отдавать? Какая музыка будет исходить из инструмента? И какие песни будут срываться с языка? Аркаша был человеком не только неопределённого возраста, но и, помимо всего прочего, неопределённого содержания. Возможно, он и сам это понимал, или, по крайней мере, подспудно ощущал, потому во всеуслышание никогда не пел.
- Не могу, – сказал Аркаша и сощурил взгляд.
- Ты чего? – Аня слегка потрясла его за плечи, а потом поцеловала.
Над бескрайним полем разносился шум кипящих вдалеке волн, при-нося с собой и воспоминания о детстве, и свежесть жизни. Время как будто остановилось, замерло. Это выражалось и в неспешности чувств этих двух людей.
Когда молодой человек приоткрыл глаза, чтобы в очередной раз взглянуть на свою любимую, то он увидел, как над ними пролетает очередной самолёт.
- А, может, и не стоит сочинять никаких песен, и не надо ничего петь? – спросил Аркаша.
Девушка нахмурилась, с большой неохотой настраиваясь на волну грядущих Аркашиных умозаключений.
- Ну, ты подумай, – продолжил он – что звук прибоя, тишина пролетающего в небе самолёта и даже противный комариный писк, это руки… просто руки. А мы, те, кто всё это наблюдает, я имею ввиду обычные люди, как мы с тобой, это музыкальные инструменты, и вся окружающая действительность нас волнует, пробегает по нам как пальцы пианиста по белоснежным клавишам. Всё как-то резонирует в нас, приводит в движение наши мысли, а те, в свою очередь, перетекают в поступки. И как мы отвечаем, как резонируем в ответ, такая музыка и выходит… Ну, то есть, конечно, пение - это тоже часть реакции в каком-то смысле, но я имел ввиду нечто более общечеловеческое…
Аня задумалась.
- Мне кажется, что ты слишком глубоко копаешь, – сказала она – Человек и есть музыка мира. Я считаю, что раньше музыки быть вообще не могло, потому что не было того, кто бы смог её услышать. Не будут же мамонты какие-нибудь слагать дуновение ветров и звуки грома в музыкальные мотивы? Да им и в голову не пришла бы такая идея! Но всё изменилось с появлением людей. Какому-нибудь неандертальцу пришло в голову, что если не просто стучать камнем о камень, а стучать, соблюдая определённый интервал, можно получить… музыку. Понимаешь? Человек ввёл в этот нескладный, беснующийся мир музыку. Песни. Он упорядочивает хаос жизни своими песнями. А то, что человек каким-то образом реагирует на превратности судьбы – ну какая же это музыка? Это уже от-дельная… песня.
Озадаченный, Аркаша приподнялся на локте.
Аня огорчилась, что беседа из романтического русла перетекла в русло философское.
Она отодвинулась и, словно не сидел рядом с ней её возлюбленный, принялась вдыхать палитру витавших в воздухе ароматов.
Всё благоприятствовало молодым в этот день.
Каждая былинка и самая ничтожная мушка подыгрывали их чувствам, но Аркаша, тем не менее, оставался непреклонен. Поднятый им же самим вопрос не на шутку заинтриговал его, и он продолжал осмысливать сказанное Аней.
- Музыке не нужен слушатель, чтобы «быть», – резюмировал Аркаша – Она или есть, или её нет. Другое дело в том, что её будет некому приручить. Это как в изобразительном искусстве. Допустим, гм-х, красота женской наготы. Она ведь никуда не денется даже в отсутствии художника с мольбертом в руках! Точно так же и в музыке! Ты меня слушаешь?
Зажмурив глаза, Аня улыбалась солнечному свету. Ветер игриво трепыхал её волосы, трава приятно щекотала ступни.
- Не знаю, – ответила девушка.
- Ты чего? – спросил Аркаша, приобняв свою спутницу.
Аня сбросила его руку со своего плеча, и поднялась на ноги.
- Ведёшь себя как дурачок, ей-богу! – сказала она, и медленным шагом отправилась к побережью.
Аркаша пытался остановить её. Тщетно: девушка в припрыжку поскакала от него прочь.
Раззадоренный, молодой человек подскочил и поспешил за ней следом, но, пробежав пару метров, наступил на развязавшийся шнурок и растянулся на прохладной земле.
Аня, продолжая улыбаться, наблюдала, как Аркаша встаёт, отряхается и, насупившись, растирает ушибленный подбородок. Девушка подошла к незадачливому бегуну, отвела в сторону его руку, и нежно прикоснулась указательным пальцем к его подрагивающим губам.
- Хочешь любить – люби, хочешь говорить – говори, – сказала она.
***
Из всех гулявших в округе людей, сидел лишь один: под огромным зонтом, беззаботно растёкшись в плетёном кресле. Одетый в белый хлопковый пиджак и в бежевые брюки, мужчина вертел в руках сложенную пополам фотографию, и между делом изучал снующих вдалеке детей и их притомившихся родителей.
Разукрашенный яркими красками батут, выполненный в стиле древнего замка и увенчанный с четырёх углов карикатурно раздутыми жёлтыми башенками, он прогибался и дрожал, сдувался и пузырился под тяжестью детского счастья.
Из-за деревьев время от времени выходили, слегка пошатываясь от усталости, подростки, с мобильниками в руках охотившиеся за белками. Мальчики и девочки разговаривали так громко, без всякого стеснения, свойственного людям постарше, будто они все были одни на целом свете, и этот свет создан исключительно на их житейскую потребу.
На колено, к сидящему в плетёном кресле мужчине, взобралась одна из белок. Свой хвост, пушистый и серый, она держала перпендикулярно спине, а глазками-пуговками уставилась на человеческие руки, в надежде отыскать на молодых, не успевших загрубеть ладонях горсть желудей.
Животное едва заметно покачивалось из стороны в сторону. В мыслях оно, должно быть, ещё и облизывалось, предвкушая скорое кушанье, но, удостоверившись в отсутствии такового, отвернулось от человека, спрыгнуло с его колена и побежало прочь.
Мужчина проводил белку взглядом, и вернулся к сложенной пополам фотографии, которую до этого, как бы невзначай, вертел в руках.
Он расправил её, и, уже в который раз, принялся изучать.
Девушка с длинными, вьющимися волосами и высоким лбом, опоясанным шёлковой, расписанной под хохлому повязкой, смотрела на него с глянцевой поверхности. Руки её были сложены крест на крест на груди, а она сама острым плечом прислонилась к цветущей яблоне. Далеко позади – спокойное, как и всё остальное в тот момент, море. Если присмотреться, то на линии горизонта, где кончалась бескрайняя водная гладь и начиналось небо, можно было разглядеть несколько парусных яхт.
Точную дату, когда было сделано фото, мужчина не знал. Единственное, в чём он был совершенно точно уверен, так это в месяце. Девушка прислонилась к дереву и заглянула в объектив камеры в жаркий августовский день.
Два года назад…
Тогда он, Аркадий Аркадьевич Горелов, или же попросту Аркаша, ещё обычный скиталец, только открывающий для себя мир, как его открывает для себя каждый человек на заре существования, шагал неуверенно, намереваясь пересечь поле жизни без единого присеста. А теперь – большой человек он, Аркадий, и все к нему так и обращались, по имени.
- Алло, Аркадий? Здравствуйте, - всё чаще он слышал от своих телефонных собеседников.
За скупым приветствием следовало, как правило, напоминание: звонивший вновь представлялся, и сообщал о цели своего звонка. В последнее время таких звонков и отдающих прохладцей приветов в его жизни становилось всё больше, и, наверное, именно поэтому он стал чаще рассматривать порядком измявшуюся фотографию, возвращая к жизни воспоминания о днях, которые было уже не вернуть.
Аркадий Аркадьевич, пробуждённый от ностальгических чувств разыгравшимся ветром, оторвал свой взгляд от девушки на фото, и пере-вёл его на листву, негромко шелестящую под самым небом.
На голубом полотне ни облачка, ни маломальской птичьей стайки. Ничего. Лишь только солнце, едва пробивающееся сквозь листву деревьев и марево обыкновенного человеческого счастья.
У мужчины, в кармане его брюк, зазвонил мобильный телефон. Взяв небольшое, прямоугольное устройство в руки, Аркадий откашлялся и ответил на звонок.
- Аркадий? – раздался хриплый голос в трубке.
- Да, здравствуйте.
- Добрый день. Это вас Дмитрий беспокоит, из «ЛеВаЗа», по поводу, если вы помните, партии подшипников.
- Да-да, я помню, – сказал Аркадий, и уставился на маленькую кудрявую девочку, поедающую эскимо и своими янтарными глазами внимательно изучающую делового вида дядю, прислонившего сотовый телефон к уху и произносящего какие-то странные, непонятные слова. Говорил этот дядя про поезда, тепловозы, двигатели и «динамо-что-то там». Пока она кушала мороженое, зрительный контакт между ней и незнакомцем в белом пиджаке не прерывался ни на секунду, но вот он смолк, и мысли о поездах и важных контрактах словно улетучились из его головы.
- Аркадий? Алло, вы меня слышите?
Маленькая девчушка – всё лицо в мороженом – сначала улыбнулась, а потом и вовсе рассмеялась, увидев, как изменился в лице деловитый дядя.
- Аня! – окликнула её какая-то женщина, по-видимому – её мать…
Но девочка продолжала стоять как вкопанная, и смеяться над растерявшимся мужчиной.
- Аня, как тебе не стыдно! – женщина схватила своего ребёнка за пухленькую ручку – Нехорошо смеяться над посторонними людьми!
Эти двое скрылись за нагромождением берёз, оставляя за собой на земле белоснежные капли подтаявшего эскимо.
- Ал-алло! Аркадий! Я вас не слышу! – голос в телефоне становился всё громче.
- Да-да, я здесь! – Аркадий встрепенулся, точно из небытия возвращённый к жизни.
- Я бы хотел с вами встретиться для обсуждения различных формальностей, если вы понимаете, о чём я.
- Да, разумеется. Когда вам будет удобнее?
Выдержав небольшую паузу, словно прикидывая одно к другому, собеседник Аркадия Аркадьевича назвал устраивающую его дату.
- Как насчёт завтра, в пять вечера? Мы можем посидеть и переговорить в «Лапландии». Вы же знаете это место? Там достаточно тихо, и кухня, на мой взгляд, замечательная. Очень хорошо знаю тамошнего повара. Так как?
- Да-да, идеальный вариант. «Лапландию» знаю. Завтра в пять, да, всего вам хорошего.
Аркадий поспешил спрятать сотовый обратно в карман своих брюк, и за место него достал из внутреннего кармана пиджака аккуратно сложенный платок. Платком этим он смахнул испарину со лба, вытер взмокшую шею.
Было в этом ребёнке нечто такое, что макнуло Аркадия лицом в его же собственное прошлое. В его неверном сердце что-то закололо, красивые, ещё блестящие глаза забегали в поисках чего-то, что способно было бы вернуть их хозяину прежнюю размеренность мыслей и движения.
Небо набрало сочности, а солнце – яркости. Неспокойная листва завела свою шелестящую арию пуще прежнего.
Мужчина поднялся с нагретого плетёного стула и огляделся.
Далеко впереди, на поляне, к которой вела длинная тенистая аллея, выстроились в ряд ларьки с прохладительными напитками и мороженными сладостями. А если пройти ещё дальше, по едва заметной тропинке, ведущей от крайнего левого киоска, можно было через какое-то время добраться до пляжа.
Так и поступил Аркадий.
Купив ванильный стаканчик, мужчина, продираясь сквозь заросли крапивы, отправился на звук плескавшейся вдалеке воды.
Пока он, красивый и высокий, лавировал промеж разорванных паке-тов с мусором, глубоких ямок и торчащих из-под земли корней деревьев, не покидали его щемящие мысли о чём-то упущенном, о чём-то важном, что навеки исчезло. Его догадки плавно перетекали в убеждённость: он твёрдо знал, где допустил ошибку, где был неправ и когда свернул не на ту дорожку. Это понимание начинало сводить его с ума.
Но на самом деле, всё началось гораздо раньше, когда он в самый первый раз взглянул на фотографию, сделанную два года назад, одним августовским днём. Столько всего произошло с той самой поры. Изменился он, изменились люди вокруг, изменилось время. Но что-то так и осталось неизменным.
Что-то никогда не меняется…
Перед Аркадием Аркадьевичем раскинулась безмятежная водная гладь. На противоположном берегу, если хорошо присмотреться, можно было разглядеть несколько высоток, да колесо обозрения – маленькое, и как будто бы неподвижное.
Разувшись, мужчина зашагал босяком вдоль тёплого песчаного берега, и как только крики веселящейся в парке детворы оставили его слух, он присел у самой кромки реки: вода лишь изредка касалась его ног.
Аркадий надкусил слегка подтаявшее мороженое, и, пережёвывая сладкий ванильный комочек, закрыл глаза.
Мысли, ещё несколько минут назад вызывавшие сильное беспокойство, постепенно улеглись, тем самым открыв мужчине простор для безмятежной жизни. Под звуки плещущихся волн он медленно поедал своё лакомство, которым, кстати говоря, с возрастом баловал себя всё реже. Но когда обёртка от мороженого опустилась в его карман, мужчина вновь открыл глаза.
На безымянном пальце левой руки у Аркадия Аркадьевича красовалось обручальное кольцо – символ очередного проекта, по привычке недоведённого до своего логического конца. Теперь мужчина смотрел на опоясывающее его палец золотое кольцо с пренебрежением, словно оно являлось своеобразной горой, водружённой на его ослабленные плечи.
Лёгким движением руки кольцо кануло в реку.
Следом за ним отправилась и сложенная пополам фотография, которая ещё совсем недавно была столь дорога сердцу Аркадия. Но перед этим мужчина разорвал её на несколько неравных кусочков и только потом отправил их в свободный полёт. Разрозненные глянцевые квадратики были подхвачены бризом. Они покружились какое-то время, да так и исчезли под водой.
Аркадий Аркадьевич упоённо выдохнул, и потянулся.
Солнце медленно, но верно клонилось к горизонту.
Конец
Санкт-Петербург, 14 августа, 2015 г.