По южному палило июльское солнце, разморенные люди стояли в тени остановки и пили газированную воду. Молодой парень в строгом костюме предлагал возле почты работу прохожим, размахивая какими-то бумажками. Жирная пироженщица, обмахиваясь мятой газеткой, продавала жирные пирожки. На втором этаже почтамта мы нашли кафе и воду и пошли за памятник Попову поторчать на скамейке.
Андрей разместился на спинке сломанной скамьи, а я стояла рядом, попивая из запотевшей голубой бутылочки. Болтали о разной ерунде, жаловались друг другу на пекло, как вдруг я вздрогнула от легкого прикосновения. Оказывается, возле меня стоял мальчик-попрошайка лет семи. Он был бос, в подвернутых грязных штанах, в старой безликой майке, очень коротко стриженный и весь в черточках-царапинах, которые кое-где на руках запеклись коростами. Я отпрыгнула от неожиданности. Центр города, кругом патрульные, близость губернаторской резиденции, чистота везде никак не располагали увидеть такого мальчика. Он короткими толкающими движениями протягивал свою черную ладошку, смотрел глазенками, но не произносил ни слова.
- Ты по-русски хоть умеешь говорить? – спросил Андрей, наклонившись со спинки скамейки вперед.
Тот покивал.
- А деньги тебе зачем?
- На хлебушек, - и продолжал тянуть руку.
- А это что за царапины? – Андрей указал на загорелую руку мальчика. – Чесотка?
- Да, - закивал ребенок.
- Откуда ты?
- Из Таджикистана. Там тепло, но работы нет, - произнес попрошайка. – Плохо живем.
Тем временем я вынула из кошелька мелочь и объяснила, что положу на скамейку деньги, после чего он их возьмет. Он согласился и быстро подобрал все, что ему подали. Из-за молоденькой березки появился его «коллега». И с тем же движением ладони двинулся к нам. Оборванная девочка в подобии платья и со скатавшимися косичками попыталась потянуть меня за пиджак, Андрей насторожился и стал прогонять ее.
- Вон, иди, мы мальчику дали, поделитесь.
Не скоро, но она отступила. И они так же исчезли, как появились.
Вспоминая этот момент, мне в голову приходит классический роман позапрошлого столетия. Хотя бы Диккенс или Тургенев, допустим, в повести «Затишье». Когда главный герой встречает бывшего знакомого, опустившегося и нищего, и говорит с ним на главной улице. После к герою подходит его друг г.Помпонский и нравоучает: «Помилуйте, Владимир Сергеич, разве позволительно порядочному человеку разговаривать на улице с индивидуем, у которого на голове фуражка? Это неприлично! Я удивляюсь! Где вы могли познакомиться с таким субъектом?» На ответ «в деревне», г.Помпонский продолжает: «В деревне…С деревенскими соседями в городе не кланяются… ce n’est comme il faut. Джентельмен должен всегда держать себя джентельменом…»
В советской школе литература воспринималась через призму идеологии: богатые – враги, а «нищий» звучит гордо. В университете хотелось найти какие-нибудь семейные аристократические корни, но что проку от польского княжества в тринадцатом веке. И вот встречаю этого мальчика, который, пожалуй, и читать-то не умеет, и думаю с ужасом и сладкой негой от ощущения тщеславия, что в мире есть такая нищета, по сравнению с которой ты просто - бог. А повернусь в сторону резиденции - подниматься еще высоко.