- Ничего неохота, никакого настроения, - проворчала пожилая женщина. – А ведь корове надо дать, да пряжи целый мешок еще.
- Да, погода отвратительная, - подтвердил молодой человек.
- Может пойдешь, сходишь до Степана Матвеича? – уже спокойно спросила женщина.- А то помрешь со скуки-то у меня.
Алексей собрался. Надел длинный зеленый плащ, старую шляпу, резиновые сапоги.
- Я пошел, баб Люба, - сказал он и вышел на крыльцо.
На улице шел сильный дождь, Алексей закурил, и дым молочного цвета поплыл из-под навеса.
До Степана Матвеича было недалеко: он жил через три дома. Смеркалось, на улице не было ни души, только кое-где в мокрой придорожной траве копошились похудевшие от дождя курицы.
Чудилось, будто небо ложится на землю, деревню, поля, лес на холме. Грязное, ватное, сырое. Идти по такой погоде было зябко, и Алексей ускорил шаг. Тропинка вдоль заборов, калиток, колодцев похлюпывала, повизгивала, почмокивала под сапогами.
За воротами пролаяла собака и стала нюхать из подворотни, кто пришел.
- Степан Матвеич! – крикнул Алексей, выбросив уже второй окурок. – Степан Матвеич, это я, Алеша!
- Слышу, слышу тебя, Алешка, - на крытой веранде послышалась возня, а потом приближающиеся к воротам тяжелые стариковы шаги.
- Ну, проходи, - похлопал он по плечу гостя. – Что это Любава тебя со двора-то прогнала? Аль глаза у ее ослепли? Что на улице делается!
По облупленным коричневым ступенькам поднялись на веранду. Здесь пахло сухой землей от картошки, которая прорастала в ящиках в углу. Пахло луком, старыми фотоальбомами, нафталином, каким-то дешевым одеколоном, корвалолом, бараньей шкурой на протертом диване, махоркой. И все эти запахи составляли один уютный, добрый и немного таинственный аромат дома Степана Матвеича.
Это был невысокого роста старичок, с неширокими плечами, с белой головой, острыми, лукавыми, но добрыми глазками, в шерстяной душегрейке и самошитых кожаных сапожках. Глядя на него, казалось, что это старичок-лесовичок из детской сказки.
Алексей давно не приезжал в деревню к тетке Любаве, давненько не заходил к Матвеичу. А было время, когда Алешка часами сиживал у старика, помогал вырезывать из дерева ложки, чинить бредень, а за делом слушал необыкновенные рассказы деда.
И на этот раз баба Люба отправила Алешу к Матвеичу специально, чтобы тот навестил старика, поговорил с ним. Кто знает, когда он теперь выберется из города, из института своего. Забывает молодежь корни свои, откуда рыба берется, да пряжа прядется.
Антонина Егоровна, жена Матвеича, полная бабушка в красном с белыми цветами платке, принесла чаю со смородиновым вареньем, печенье, сметаны. Поставила поднос на стул, убрала какие-то сухие травы со стола, стряхнула крошки фартуком на пол.
- Садись, Алешенька, - приставила она стул. – Давненько, чай, сметанки-то деревенской не едал?
- Давненько, баб Тонь, - улыбнулся Алексей.
- Ешь, ешь, - подсел Матвеич, - у вас там в городе гуашь, а не сметана. А у нас тут бабка кошек обкормила, что на мышей плюют.
- Будет тебе, дед, - сказала Егоровна, присела за стол, положила полные розовые локти на скатерть, а ладонями подперла подбородок. Наклонила, по-доброму, голову. – Вырос-то как, матушка.
- Ну, как там, в институте? – серьезно спросил Матвеич и для пущей официальности выпрямился, нахмурился.
- Хорошо в институте, учимся, экзамены сдаем, - ответил Алексей. Говорить об этом ему не хотелось, скучно, но, видя, что Матвеич внимательно слушает, продолжал:
- По физике радиоволны проходим, по информатике – компьютерные программы, по истории прошли отмену крепостного права, свержение царя, революцию, войну.
- Хорошо, - сказал Степан Матвеич, - учат, значит. А чему я тебя учил, помнишь еще?
- Конечно помню, - улыбнулся Алексей, зная, что дед непременно захочет проверить его умение, а за делом обязательно расскажет какую-нибудь притчу.
- Ну, что ты его дергаешь, что дергаешь-то парня? – вступилась Егоровна. – Дай хоть поесть ему.
- А ты, баба, не лезь, - упрямо сказал Матвеич. – Я свое дело знаю, и ты свое знай. Вон Ромашку доить пора.
- Ой, батюшки, и правда, - подпрыгнула Антонина Егоровна, - вот ведь как рада видеть тебя, Алешенька, что и про Ромашку забыла.
И она пошла на двор, загремела ведрами, заговорила с коровой.
Матвеич стал отодвигать стол.
- Ну-ко, подсоби, Алеша.
- Помнишь, говоришь, как ложку вырезывать? – спросил старик, когда они уселись на диване.
- Дайте баклушу, Степан Матвеич, - весело сказал Алексей, - покажу.
- Где Степан Матвеич? – спросил старик, оглядываясь. – Сколько раз говорить тебе, чтоб ты дедом меня величал, а ты опять за свое: «Степан Матвеич, Степан Матвеич».
- Хорошо, дед, - серьезно сказал Алексей.
Каждый взял по деревянному чурбачку из ящика, под заваленным инструментом и стружкой верстаком, и принялся за работу. На улице из-за туч рано стемнело, пришлось задернуть старенькие, но чистые занавески и включить свет – лампочку под потолком.
- Светлое было время, несмотря на вот такую же погоду, несмотря на то, что и денег не было. Свет оно от молодости излучало.
Раз на покосе стога пошли укладывать, бросаем, значит, граблями девкам сено с земли, а тут одна (все глазища свои черные на меня пучила) как прыгнет, да сшибла меня с ног. Може и не специально свалилась-то, а на мне в деревне крест – женись, мол… Ее уж нет, Царствие ей небесное… А тогда красавица была. Ну, думаю, нет, на каждой так свалившейся жениться - женилка испортится.
И вот с покосом управились, в клубе танцы. Я – «со своей». Ну, раз говорили так по всей деревне. Девки хитро поглядывают из окошек, собаки их покусай.
Ну, вот и пришли в клуб, патефон завели, вальсок. Девчата в белых кофточках, на каблуках, прически навертели на головах.
Мы, как зашли с ей, в разные стороны расползлись. Она с сороками посплетничать, а я мужикам пожаловаться. Не любил я ее. У меня уж Егоровна на примете была, краснели оба, когда глядели друг на друга. Ее тогда не было в клубе, услышала болтовню про свадьбу, обиделась, из дому не выходила.
Музыка заиграла, подхожу к Лизавете, танцуем, значит. А я тогда ведь крепкий был, сильный. Ну, не рассчитал, да и сжал ее в танце-то, а она как … Видно, поела плотно, что ли? Услышал я, держусь, чтоб от смеху не свалиться, а ребята, кто рядом был, расхохотались. У нас, конечно, просто все раньше было, но это-то уж кино так кино. Она заметалась, заметалась, и выскочила с крыльца. Долго потом не показывалась. А ведь я виноват-то был, чуть не раздавил девчушку. Но зато на Тоньке женился. Вон она у меня какая стала.
А через год война.
Голос Матвеича утих, словно растворился в воздухе. Видно, думал, вспоминал что-то.
- Чего вам там в институте нарассказывали? Что немцы смешные и глупые были, как в фильмах? Фильмы-то для того и снимали, чтобы нас посмешить, да дух поднять, а на самом-то деле…
Старик остановился, вытер глаза. Стало совсем тихо, только дождь барабанил по стеклам и, вернувшаяся со двора Егоровна хлопотала на кухне. За окном по-прежнему шел дождь, бесконечный осенний дождь.
- Под одной деревенькой находились мы в расположении со своим разведотделением. Как-то ночью трое солдат пошли на разведку. Темно – глаз выколи, тихо, будто померли все. В одном доме свет. Подкрались к окну, сердце не стучит. У разведчика сердце не должно стучать, чтобы быть полностью неслышным. Вдруг хлопнула дверь, вышел пьяный немецкий офицер, спустился, вышел на середину двора и начал малую свою нужду справлять. Говорит что-то по-немецки, гавкает, смеется.
Когда вернулся в дом, краешком, аккуратно заглянули в хату. В углу баба сидит, пожав ноги, дитенок с ей, реветь боится. А за столом в дыму сидят трое, видно офицерье германское. Большие, крепкие, холеные, белобрысые. Они в штаб направлялись, потому что потом при них нашли карты, документы разные, письма.
Ну и решили мы, что троих-то мы одолеем. В деревне на боях побеждали. Силу чувствовали тогда в теле.
Ворвались, а они пьяные-пьяные, и за пистолеты. Один выстрелил и Васька ранил, другой на меня навалился, ребята с третьим расправляются, а на мне туша с ножом лежит, душит. И так я, и эдак, не могу перевернуть его. Потом Василий помог – выстрелил в него. Колька погиб…
Большие они были все, страшные. Бывало, ревели мы от истерик. Да… И мужики тоже иногда ревут. Когда друг на земле мертвый, с которым ты из одного котелка… Когда после вот таких схваток спирту глотнешь, расслабишься… Когда слезу роняешь, Алешенька, легче становится. Почему у нас баба выносливая? Ревет по любому поводу.
- Дед, - вошла Егоровна, - заканчивай давай. Идите ужинать.
- Погоди пока, - сказал Матвеич. – А ну-ко, поглядим, какой ложкой ужин есть будешь.
Он взял из рук Алексея только что сделанную ложку, повертел ее, покачал головой.
- Хорошо, - наконец сказал он, - не позабыли руки.
Потом ели, дед выпросил у Егоровны «по сто грамм», потом обнимались, долго прощались, потом баба Люба собрала полную сумку пирогов, сметаны, масла, варенья «для родителей». Потом на поезд провожали.
В окне полетели елки, березки со светло-зелеными еще кронами, пригорки, поля, лес, деревеньки с такими вот старичками-лесовичками. Которые ждут, верят, что приедет из города их «постреленок», большим, понимающим и можно будет передать ему память, рассказать, научить, как чинить бредень, вырезывать ложки, подковывать лошадь…